Лето уходит от нас бесшумно, как опадают на землю увядшие лепестки. Все гости разъехались, и мы остались вдвоем. Ласточки собираются в стаи, и начинается осень, деревенская и дождливая. Земля возрождается, радуясь долгожданной влаге, а высохшая за лето трава вновь зеленеет. То тут, то там из нее выглядывают наивные белые маргаритки, свежие, будто накрахмаленные. Я прогуливаюсь вдоль ряда олив и изучаю созревающие плоды — они уже приобрели легкий фиолетовый оттенок. Домой я возвращаюсь с букетом полевых цветов и ставлю его в банку на столе. Когда из-за угла дома выглянет солнце, все они дисциплинированно повернут к нему свои головки. Мне нравится эта предсказуемость.
Субботнее утро. Чистый, словно вымытый, воздух пахнет травой. Мишель где-то внизу на склоне рассаживает белые и фиолетовые ирисы. Мы вырыли их на террасе, где они размножаются с невиданной скоростью, и теперь хотим создать цветочный бордюр вдоль новой ограды и лавровых кустов.
Приходит Рене и приносит два полиэтиленовых пакета с мелким черным виноградом.
— Framboises, — объясняет он, и я ничего не понимаю.
— Почему виноград называется малиной?
— А вы попробуйте, — советует Рене.
Я пробую и, к своему удивлению, убеждаюсь, что у винограда действительно явный вкус малины.
Рене пришел, чтобы свозить нас с Мишелем на экскурсию на одну из ферм, где он ухаживает за оливковыми деревьями (правда, договаривались мы на позавчера, но я уже привыкла не обращать на такие мелочи внимания). Дожидаясь Мишеля, мы устраиваемся на верхней террасе, и я ставлю на стол бутылку пива. Пока Рене разливает холодный напиток по бокалам, я украдкой смотрю на часы и улыбаюсь. Еще нет и половины одиннадцатого. Долгие годы самоограничения и разных диет, чувство вины после нечаянно съеденного вкусного кусочка, все это ради того, чтобы влезть в одежду поменьше и соответствовать чьим-то чужим представлениям о красоте, — и вот, полюбуйтесь: я сижу рано утром на солнышке, с удовольствием пью пенистое пиво и учусь жить в мире со своими желаниями.
Рене развлекает меня историями из своей жизни. До того как выйти на пенсию, он водил грузовик, а во время немецкой оккупации помогал местному Сопротивлению и после наступления комендантского часа развозил провизию нуждающимся французским семьям. Я будто слушаю забавный плутовской роман о похождениях современного Робина Гуда и его верного коня — в данном случае, разумеется, грузовика.
Сейчас Рене с оживленной жестикуляцией и массой подробностей рассказывает мне о том, как можно освежевать и съесть ежа. Оказывается, готовить его совсем просто: сначала отварить в bouillon, а потом достать, разрезать ему живот и снять шкурку так же, как снимаешь водолазный костюм.
— А внутренности?
— A-а, они вывалятся сами, когда разрежете живот.
Вряд ли я когда-нибудь воспользуюсь этим рецептом, но Рене об этом знать не обязательно. А он уже приступил к рассказу о морских свинках, cochons d’lnde, которые, как выясняется, тоже составляли важную часть рациона в тяжелые военные времена. Эти зверьки очень жирные, объясняет он, а как раз жира тогда и не хватало, а потом жирное мясо всегда вкусное. Рене открывает новую бутылку пива, а я уже начинаю подумывать о том, что строгая диета — это, возможно, не так уж и плохо. Рассказ о военных приключениях продолжается, и вдруг, прерывая самого себя, Рене спрашивает:
— А вы знаете, почему движение Сопротивления называлось Маки? Потому что именно так называется кустарник, который растет на Корсике и по всему Средиземноморскому побережью. А они в этих кустах и скрывались. Здесь, в Провансе, Сопротивление было очень активным, и без него высадка союзников вряд ли имела бы успех.
Я об этом знаю, но, чтобы доставить рассказчику удовольствие, изображаю удивление. Рене скромно пожимает плечами и с удовольствием продолжает свой рассказ. Теперь он переходит к ночам, проведенным в укрытиях, а от них самым естественным образом переходит к своему роману с певичкой из марсельского ночного клуба.
— Diable, у нее были такие потрясающие ноги!
Он пускается в красочное описание певичкиных прелестей, но потом, спохватившись, краснеет и поспешно начинает рассказ о том, как уже в конце войны он встретился с местной девушкой, влюбился, а позже она стала его женой.
Заметив подошедшего Мишеля, Рене машет ему рукой. Теперь он с жаром начинает рассуждать о более актуальных вещах: а именно об оливковых деревьях и уходе за ними. Его голубые глаза при этом радостно сверкают, и ясно, что эта тема ему еще милее, чем воспоминания о героическом прошлом.
Мишель приводит себя в порядок, и мы отправляемся в первое короткое паломничество по местам обитания оливы. Сегодня наш путь лежит в сторону от берега, вглубь и вверх. По крутой, закрученной, как штопор, дороге мы поднимаемся в совсем другой мир — глухую провинцию, где почти не видно машин, а среди тех, что встречаются, преобладают фермерские грузовички и заляпанные глиной тракторы. Здесь стоит удивительная тишина, и кажется, что за двадцать минут мы успели перенестись на полстолетия назад.
К ферме, на которую мы сегодня направляемся, ведет едва различимая проселочная дорога, больше подходящая для трактора, чем для легковушки Рене. Она заканчивается у старых, покосившихся ворот, запертых при помощи цепи и ржавого замка. К дому, выстроенному на склоне, надо подниматься по довольно крутой каменной лестнице — все это очень напоминает наш участок. Этот старый bastide[131], розового цвета, с выцветшими зелеными ставнями, кажется совершенно заброшенным. Его владелец, парижанин весьма преклонных лет, приезжает сюда только на месяц летом, а все остальное время дом остается необитаемым.
Расположенная слева конюшня переоборудована под вторую ванную для того, чтобы утром хозяин мог запереться там от неугомонных внуков и спокойно побриться. Маленький дворик с потрескавшимся бетонным полом весь увит виноградом со свисающими зелеными гроздьями. Именно такой я всегда представляла себе французскую глубинку.
На ферме сто тридцать оливковых деревьев, тридцать из которых растут здесь уже двести пятьдесят — триста лет. У них корявые, морщинистые, как слоновья кожа, стволы. Остальные посажены нынешним владельцем. Им двадцать пять лет, и все они отлично плодоносят. Молодые деревья принадлежат к незнакомому мне сорту tanche, старые — cailletier, те же, что растут и у нас.
Рене срывает одну оливку и протягивает мне:
— Cailletier славятся тем, что из них получается масло отличного качества и замечательного золотистого цвета. Когда-то из-за этого красивого оттенка его в больших количествах закупали парфюмеры из Грасса для своих эссенций и духов.
Я знаю, что здесь этот сорт называют еще Ниццской оливой. Он распространен по всему побережью. Деревья этого сорта — самые высокие среди олив, а плоды — самые мелкие.
Мы переходим с террасы на террасу и наблюдаем за тем, как Рене внимательно рассматривает маленькие зелено-фиолетовые плоды. Вдруг он резко останавливается, срывает с дерева листок и, хмурясь, крутит его в пальцах.
— Раоп, — произносит он с досадой.
— Раоп? — удивленно повторяю я, оглядываясь в поисках павлина.
Рене кивает и объясняет. Оказывается, на юге Франции среди домашней птицы когда-то жили и павлины. Наверное, именно поэтому болезнь оливковых деревьев Cyclocodium Oleaginum здесь стали называть œil de раоп, то есть «павлиний глаз». Действительно, у заболевших деревьев на серебристых листьях появляются черные пятна, напоминающие узор на хвосте у павлина, после чего они сморщиваются и опадают. Рене отдает нам листок и советует:
— Проверьте, нет ли у вас на деревьях таких же.
Даже на наш неискушенный взгляд видно, что лист серьезно болен. Я беспокоюсь за здоровье плодов, но Рене заверяет меня, что этой болезни подвержены только листья. Однако дерево надо срочно лечить, поскольку, если этого не сделать, уже через год оно совершенно облысеет. А кроме того, œil de раоп очень заразна.
— После сбора урожая мне придется обработать каждое дерево на ферме ядохимикатами. Сейчас уже поздно это делать — есть опасность отравить плоды.
Я по наивности никогда даже не задумывалась о том, что оливы могут чем-то болеть, и сейчас прихожу в ужас, услышав от Рене, что существует целых девять опасных инфекций, от которых нам придется защищать свои деревья. Некоторые из них переносятся даже садовыми инструментами, и в случае эпидемии их необходимо дезинфицировать после обрезки каждого дерева. Рене смеется, заметив выражение моего лица, и заверяет нас, что такое случается редко и в основном в Алжире.
На обратном пути я обращаю внимание на то, что многие деревни здесь, на юге Франции, располагаются на самых верхушках холмов. Мишель объясняет, что когда-то там устраивали свои наблюдательные посты сарацины, потом на месте постов вырастали крепости, а уже после их изгнания на развалинах крепостей местные крестьяне строили свои городки и деревни.
Название «сарацины» объединяет арабов, мавров, берберов и турок. Все они, если верить истории, вели себя довольно скверно и занимались в основном грабежами и насилием, но тем не менее умудрились внести довольно весомый вклад в местную культуру и традиции. От них население Прованса получило сведения о свойствах многих лечебных трав; они научили местных жителей изготавливать пробки из коры пробковых дубов (что бы стало без них с виноделами?) и добывать смолу из сосен. А еще, как известно, они научили провансальцев игре на тамбурине, и это, несомненно, очень важный вклад в культуру, хотя, должна признаться, ни в Каннах, ни в нашей деревне я не видала ни одного француза, музицирующего на этом замечательном инструменте.
По дороге мы замечаем множество людей с корзинами и палками, бродящих по рощицам и лугам. Вид у них сосредоточенный, и сразу понятно, что они не просто прогуливаются, а заняты серьезным делом. Начался грибной сезон. Я сразу же вспоминаю прошлую осень и банду грибников на нашем участке. В этом году мы должны опередить их!
В Италии на Апеннинах есть деревня под названием Питеглио, жители которой в грибной сезон собирают по три тысячи фунтов funghi[132] в день. Нам на такой подвиг, конечно, не хватит ни сил, ни грибов, но попробовать все-таки стоит. Поэтому ясным воскресным утром мы надеваем резиновые сапоги, берем корзины и отправляемся на охоту. Уже скоро я понимаю, что мы выбрали очень приятный способ нагулять аппетит к ланчу. Воздух пропитан ароматом сырой хвои и земли, мягкий мох пружинит под ногами, весь лес пронизан золотыми солнечными лучами, и повсюду растут грибы. Нам приходится постоянно смотреть под ноги, чтобы не наступить на них. Беда только в том, что я понятия не имею, какие из них съедобные, а какие нет, и Мишель разбирается в этом ничуть не лучше меня. Тем не менее мы весело хватаем их все, скоро набираем полные корзинки и спешим домой, а там раскладываем на столе на несколько кучек по форме, цвету, размеру и, предположительно, виду. Грибов получилось очень много, и я опасаюсь, что нам не съесть их все, но Мишель меня успокаивает:
— Если все окажутся съедобными, замаринуем часть в уксусе — получится отличная закуска.
Мы кладем по одному экземпляру из каждой кучки в корзину и спешим в деревню. Ближайшая аптека по воскресеньям открывается только после ланча, и нам приходится идти в другую, где незнакомый тощий аптекарь с жирными волосами смотрит на нашу добычу с нескрываемым отвращением.
— Я бы ни к одному из них даже прикоснуться не рискнул, — выносит он свой приговор.
Мы не в силах скрыть свое разочарование.
— Вы уверены? Ни одного съедобного?
Самыми кончиками пальцев он брезгливо по одному берет наши грибы, рассматривает, цокает языком и с отвращением бросает обратно:
— Faux, faux[133]. Ешьте их, если хотите, но я бы на вашем месте не стал.
Мишель выбирает из корзинки рыжий гриб с едва заметными полосками на шляпке и подносит его к носу аптекаря:
— Вот, посмотрите: разве это не un lactaire[134]?
— Может, да, а может, и нет.
Чтобы убедить этого Фому неверующего, Мишель переворачивает гриб, демонстрируя рыжие пластинки на изнанке шляпки, и даже разламывает пополам: серединка оказывается почти красной.
— Ну да, это, возможно, млечник, — неохотно соглашается аптекарь. — Его можете попробовать, но другие — даже не думайте! Это все champignons vénéneux[135]. Да и млечник-то у вас весь червивый. — С этими словами он покидает нас и прячется в задней комнате.
— Merci, Monsieur, — хором кричим мы ему вслед.
Мы возвращаемся домой и не без сожаления выкидываем большую часть нашей утренней добычи. Из семи кучек осталась только одна, и побить рекорд жителей Питеглио нам явно не удалось. Восемь грибов, признанных съедобными, я режу и быстро обжариваю в оливковом масле с перцем, солью, чесноком и травами из нашего сада, а потом посыпаю пармезаном и подаю на ланч. Мы устраиваемся на террасе под мягким осенним солнышком и с удовольствием съедаем их, запивая красным «Шатонеф-дю-Пап».
Позже, уже от нашего аптекаря, мы узнаем, что съеденные нами грибы именуются lactaire délicieux или рыжики; они растут в сосновых лесах и считаются одними из самых вкусных.
— Русские их засаливают и таким образом сохраняют, — делится с нами информацией аптекарь, а потом показывает таблицу с изображением грибов, напечатанную специально для таких невежд, как мы.
Внимательно изучив ее, я понимаю, что по крайней мере еще одну из выброшенных кучек мы вполне могли бы съесть — это были faux mousseron, или луговые опята. По дороге домой, разохотившись, мы покупаем на рынке белых грибов, чтобы добавить их в ризотто.
Полный событиями и чересчур короткий (хотя сегодня мы передвинули часы на один час) день подходит к концу. Солнце уже почти скрылось за цепью холмов, и становится прохладно. На склонах то тут, то там загораются огоньки, а из труб в воздух поднимаются уютные струйки дыма. Мишель разводит огонь в камине, а я тем временем раздеваюсь догола и ныряю в бассейн. Желтый фиговый лист падает в воду одновременно со мной и плывет рядом. Холод моментально пронзает меня насквозь, так что немеют кончики пальцев. Чтобы согреться, мне приходится отчаянно работать руками и ногами. Когда я вылезаю, у меня пылает кожа и колотится сердце. Я ношусь по саду, издавая громкие вопли, как индейская скво, вышедшая на тропу войны.
Мишель выбегает на веранду проверить, что случилось, и качает головой:
— Похоже, в грибах были галлюциногены.
На нас обрушиваются дожди. Даже не дожди, а целые тропические ливни. Серое небо сливается с серым морем, и невозможно различить, где кончается одно и начинается другое. От падающих в бассейн капель разбегаются круги размером с обеденную тарелку, и мне кажется, вода вот-вот перельется через край и хлынет вниз по склону, подобно Ниагаре.
Мы безвылазно сидим в доме и работаем. Я опять занимаюсь сценарием, переписывая его с учетом замечаний Мишеля, но иногда меня охватывает тоска и ощущение собственного бессилия, и тогда я подхожу к окну, прижимаюсь лбом к стеклу и долго стою так, наблюдая, как из водосточных труб хлещет вода. У нас почти не осталось денег. Мне надо спешить, если мы хотим, чтобы следующим летом начались съемки. Время от времени небо освещается молниями, и иногда у нас пропадает электричество. Приходится жить при свечах. Собаки, испуганные раскатами грома, жалобно воют, и мы зовем их в дом обсохнуть у камина. Скоро все комнаты начинают пахнуть мокрой собачьей шерстью.
Пересохшая за лето земля с благодарностью впитывает все эти потоки воды, но нас они радуют гораздо меньше. В доме то и дело обнаруживаются новые щели и трещины. На полу под стеклянными дверями образуются большие лужи, ручейки из них текут в другие комнаты и ванную, и я постоянно сную по дому с тряпками и ведром. К счастью, отремонтированная Ди Луцио крыша пока не протекает. Я каждую минуту жду, что весь разбухший от воды дом рухнет нам на голову, но, надо признать, в старые времена строили на совесть: он течет, скрипит и по-старчески кряхтит, но держится.
В конце концов дождь прекращается. С утра небо сверкает такой младенческой голубизной, будто на нем отродясь не было ни тучки и все эти потоки воды нам просто приснились. Снова становиться тепло, и у меня тут же поднимается настроение. Опытные фермеры говорят, что если качество виноградной лозы зависит от количества солнечных лучей в сентябре, то на созревание оливок больше всего влияет количество дождей в октябре и начале ноября. Сбор урожая на оливковых фермах происходит не осенью, как на всех остальных, а в период между ноябрем и январем. Именно к этому времени маленькие плоды накапливают максимум витаминов, минералов и золотого масла.
В этом году небесная влага пролилась особенно обильно. Мы с Мишелем бродим по террасам, рассматриваем причиненные ливнями повреждения и любуемся тем, как подросли и весело зазеленели все наши растения. В воздухе еще стоит восхитительный запах недавнего дождя, и я постоянно принюхиваюсь, будто собака, обученная искать трюфели. На месте мертвых апельсиновых деревьев, которые чернели, как мумии, когда мы купили дом, теперь бодрая изумрудная поросль в пять футов высотой, и, что самое удивительное, на ней уже красуются круглые зеленые плоды. Крошечные апельсинчики.
Слева от апельсиновой поросли, в мокрой траве под одной из самых старых наших олив я замечаю россыпь зеленых и лиловых оливок. Очевидно, струи дождя сбили их с веток. Я зову Мишеля, который, наклонившись, фотографирует нарциссы, распустившиеся за одну ночь.
— Надо стелить под деревья сетки, иначе мы потеряем урожай, — говорит он.
Я пытаюсь дозвониться до Рене, но его нет дома. Жена обещает передать ему мою просьбу связаться с нами. Однако он не перезванивает ни в этот, ни на следующий день. Мы с Мишелем еще раз осматриваем все наши оливы и приходим к выводу, что плоды продолжают падать: то ли их так растревожил дождь, то ли атаковала одна из девяти болезней, которыми пугал нас Рене, то ли они просто созрели до времени. Ясно одно — землю под деревьями надо закрывать сеткой.
Я самоуверенно полагаю, что с этим мы можем справиться и без Рене, и отправляюсь в Coopérative Agricole[136] — место, где мне наверняка помогут. Как и следовало ожидать, покупка сетки оказалась делом гораздо более сложным, чем я надеялась.
Обслуживает меня главный садовник кооператива, румяный юноша в очках, которому, видимо, уже давно осточертели все эти иностранцы, строящие из себя фермеров.
— Oui?
— Я бы хотела купить сетку для оливковых деревьев.
— Какого цвета?
Вот уж этого вопроса я никак не ожидала! Мне думалось, что выбирать придется между разными ценами, размерами и качеством, но не красками. Эти французы совсем помешались на дизайне и цветовой гармонии.
— А цвет имеет значение? — робко интересуюсь я, отлично понимая, что мой глупый вопрос только подтвердит его уже сложившееся мнение: а именно что я городская дурочка, зря тратящая его драгоценное время.
Садовник демонстративно вздыхает и молча идет прочь. Я стою в нерешительности, но тут он, не оборачиваясь, приказывает мне следовать за ним. Мы останавливаемся перед массивным рулоном ярко-красной сетки.
— Rouge[137], — говорит он.
Я, разумеется, соглашаюсь.
— Эта вам нужна?
— Oui, peut-être[138], — осторожно отвечаю я.
— Deux francs vingt[139], — сообщает он, наверное надеясь, что хотя бы цена поможет мне решиться.
Цена действительно приятно удивляет меня: это всего двадцать два пенса.
— Метр? — спрашиваю я, не веря такому счастью.
Он подтверждает, что именно метр, и я твердо говорю, что такая цена мне нравится. Однако молодой человек, кажется, чем-то недоволен. Он теребит пальцами край сетки и наконец вытаскивает из нее одну нить:
— Eh, voilà![140] А вот если вы выберете зеленую…
— Зеленую?
— Два франка девяносто сантимов.
Мы идем по огромному ангару дальше и в самом углу находим зеленую сетку. На мой взгляд, ничем, кроме цвета, она от красной не отличается. Садовник опять начинает теребить ее пальцами, но на этот раз нить не вынимается.
— Costaud[141], — киваю я с видом человека, знающего, о чем он говорит.
Эта сетка прочнее, надежнее, она не порвется, если кто-нибудь, скорее всего я, споткнется и свалится на нее. Продавец, кажется, мною доволен. Во всяком случае, он бурчит что-то и начинает разматывать рулон.
— Сколько метров вам надо?
— Ну, вообще-то я точно не знаю, — улыбаюсь я, делая жалкую попытку пококетничать.
Сетка падает на землю.
— Фредерик! — зовет кто-то невидимый моего садовника.
— J’arrive![142]
Я чувствую, что мое время истекает, и быстро говорю:
— У нас шестьдесят четыре дерева, значит, нам потребуется?..
— Какого размера деревья, какой размах ветвей? Сколько им лет? На какой стороне они растут? Какую площадь занимают корни? Какой сорт?
Я потерянно качаю головой. Бедный Фредерик выказывает все признаки нетерпения, и мне очень стыдно.
— Знаете, что я вам скажу? — вдруг говорит он с сочувствием, на которое я уже не рассчитывала. — Купите целый рулон. Pourquoi pas? В этом случае сетка обойдется вам гораздо дешевле, а дома вы сможете спокойно измерить и отрезать, сколько вам надо.
Идея мне нравится, и я простодушно соглашаюсь. Он спрашивает, где стоит моя машина, и отправляет меня в кассу. По дороге я прихватываю еще ряд нужных в хозяйстве вещей: масло для бензопилы, несколько упаковок оливкового мыла, тяжелого, как кирпичи, и тридцать килограммов собачьего корма. Девушка за кассой производит подсчеты и сообщает, что я должна ей пять тысяч франков.
— Пять ты…?
Только тут я узнаю, что купила километр зеленой сетки. У меня не поворачивается язык сказать, что передумала, и я со вздохом достаю чековую книжку. После этой покупки на моем счете практически ничего не останется.
Я подхожу к машине, как раз когда Фредерик со своим коллегой закрывают ее. У моей дряхлой колымаги, похоже, выросли крылья: рулон не поместился в салон, и они запихали его на заднее сиденье, оставив оба конца свисать из открытых окон.
— А это не опасно? — жалобно бормочу я.
Но Фредерик уже не интересуется мной, он спешит обслуживать другого клиента. Я завожу двигатель, из выхлопной трубы, как обычно, вырывается облако синего дыма, и я осторожно выезжаю через ворота, стараясь не прихватить их с собой.
Домой я приезжаю на грани нервного срыва. Кажется, все встреченные мной по дороге водители считали своим долгом погудеть и что-нибудь крикнуть мне, а один ненормальный, попытавшийся обогнать меня на самом опасном повороте, умудрился сломать о торчащий край рулона боковое зеркало, после чего от злости едва не загнал меня в канаву. Но я все-таки доехала целая и невредимая, и главное — у нас теперь есть сетка. Мишель громко смеется над странным видом моего транспортного средства, Безимени и три оставшиеся щенка, почуяв запах собачьего корма, лают и скачут вокруг меня, и тут выясняется, что мы вдвоем, несмотря на все приложенные усилия, не можем не только вытащить, но даже пошевелить плотно застрявший рулон.
Приходится звонить Рене. Тот скоро приезжает и в недоумении смотрит на сетку.
— Почему же вы не купили белую? — недовольно спрашивает он.
Вот уж никогда бы не подумала, что раскладывание сетки под оливковыми деревьями — это такая трудная и требующая специальных навыков работа, которая займет у троих мужчин и одной женщины несколько дней. Выяснилось, что для начала надо скосить всю растительность примерно на шесть метров вокруг ствола. Это делается для того, чтобы сетка не запуталась и чтобы потом легче было стряхивать с нее урожай. С этой задачей Мишель и Хашиа справляются только к вечеру первого дня.
Перед тем как разложить первую сетку, Рене объясняет нам, что, во-первых, она должна покрывать землю под всеми, даже самыми длинными ветками; во-вторых, при укладывании надо делать как можно меньше разрезов; а в-третьих, следует немедленно помечать каждый кусок сетки и соответствующее дерево, чтобы в будущем году не повторять весь процесс с самого начала. И при этом нельзя ни на минуту забывать о трех очень энергичных щенках, которые уверены, что всю эту возню затеяли специально для них, и постоянно норовят усесться на сетку, утащить или хотя бы пожевать ее. Мне мужчины доверили оборону от собак.
Белая сетка Рене оказывается более жесткой, чем наша, но это совсем не значит, что она прочнее. К тому же она далеко не так гармонично сливается с окружающим пейзажем. Зеленая нравится мне больше, но свое мнение я предпочитаю держать при себе.
К вечеру третьего дня почти вся сетка уложена, и теперь я прижимаю ее края камнями и подставляю палочки, чтобы она стала похожа на колыбель, из которой не выкатится ни одна оливка. Все вокруг залито золотым светом — такой бывает по вечерам только в Провансе. Мишель, Хашиа и Рене на нижней террасе разматывают последний рулон и о чем-то спорят. Вид мужчин, окруженных волнами белой сетки, напоминает о деревенской свадьбе и невесте в фате.
Та работа, которой они заняты сейчас, освящена веками: люди делают это уже не одно тысячелетие. Олива, un arbre noble[143], пережила величайший в истории человечества потоп: именно ее ветвь принес Ною голубь в знак того, что период дождей кончился. Значит, даже в те времена ее уже почитали. Сегодня утром в одной из французских книг я вычитала новую версию происхождения и распространения оливы: в ней говорится, что впервые выжимать оливковое масло начали в Иране задолго до того, как до этого додумались греки. Иран — это территория Ветхого Завета. Из Ирана олива попала в Грецию, а вот на юг Франции ее за восемьсот лет до Рождества Христова привезли древние финикийцы. Они добрались до этих берегов на триста лет раньше, чем греки. Так все-таки греки или финикийцы? Наверное, никто не знает ответа на этот вопрос, он теряется в глубине веков. Точно известно только то, что сегодня все мы, арабы и европейцы, возделываем оливу и добываем из плодов масло так же, как это делали когда-то наши давние предки.