Опыт о неравенстве человеческих рас. Том 1

ГЛАВА V. Китайцы

Прежде всего хочу заметить, что я не согласен с одним довольно распространенным мнением. Китайскую цивилизацию считают самой древней на земле, я же вижу ее начало в эпохе после расцвета брахманизма, после создания первых хамитских, семитских и египетских государств. И вот мои доводы. Само собой разумеется, что не стоит больше обсуждать хронологические и исторические выкладки последователей Тао-Се. Для них циклы в 300 тысяч лет абсолютно ничего не значат. Эти весьма продолжительные периоды составляют среду, в которой действуют правители с головой дракона и с туловищем, обвитом чудовищными змеями, поэтому лучше оставить эту тему философам, но не следует ни в коем случае строить на ее основе позитивные заключения.[156]

Самой разумной основой датировки для рассуждения о древности Поднебесной Империи является царствование Цин-Ши-Хуань-Ти, который для того, чтобы положить конец феодальным заговорам и сохранить единство, свое детище, решил подавить древние доктрины, сжег большую часть книг и оставил только анналы династии Цин, из которой происходил сам. Это событие случилось за 207 лет до Рождества Христова.

С тех пор, согласно китайской методике, исторические факты можно считать вполне реальными. С этого времени история более или менее сходится, чего не скажешь о более ранних временах: чем глубже мы забираемся в прошлое, тем меньше ясности. Однако все-таки можно добраться до императора Яо. Он правил сто один год и взошел на престол в 2357 г. до н. э. За пределом этой даты мы уже не встретим конкретных цифр.[157] Хроники утверждают, что досадный пробел, который, будучи восполнен, мог бы привести к первым дням существования мира, есть следствие знаменитого сжигания книг, оплакиваемого из поколения в поколение и ставшего излюбленным предметом китайской риторики. Но по моему мнению, этой катастрофы недостаточно, чтобы объяснить беспорядок в первых исторических хрониках. Все народы мира могут похвастаться своими сгоревшими книгами, все потеряли цепочку своих династии, однако все они сохранили достаточно осколков своей истории, чтобы ожило прошлое под живительным дуновением критики, чтобы прошлое понемногу показало нам свой истинный лик. У китайцев же мы не видим ничего подобного. Там, где заканчиваются времена позитивной истории, сразу наступает темнота, и мы имеем дело не с мифологической эпохой, как это имеет место у других народов, но с противоречивыми хронологиями, с настоящим абсурдом, в котором нет ничего живого.

Рядом с этим претенциозно загадочным отсутствием письменных исторических свидетельств наблюдается полное и весьма многозначительное отсутствие памятников. И это также характер китайской цивилизации. Хроники любят ссылаться на древности, а с древностями дело обстоит плохо: самые ранние датируются не позже VIII в. н. э. Таким образом, получается, что в этой, в основном спокойной, стране ни в резных памятниках и статуях, ни в вазах или орудиях труда нет ничего, что могло бы сравниться по возрасту с тем, что может предъявить, причем с законной гордостью, наш Запад, переживший такие бурные и разрушительные события.

В материальном смысле Китай не сохранил ничего, что хотя бы отдаленно поведало нам о тех загадочных эпохах, в которых некоторые ученые прошлого столетия находили исторические факты, пользуясь свидетельством мозаичных изображений.[158]

Поэтому оставим в стороне бесплодные поиски сходства между различными системами на основе исторических текстов и попытки добраться до времен, предшествующих Цин-Ши-Хуань-Ти, и обратимся к фактам из достоверной истории других народов.

Китайцы считают, что первым человеком на земле был Пан-Ку. Хотя он и был самым первым, они помещают его в такие обстоятельства, которые предполагают присутствие других более низких существ, и возникает вопрос, не были ли они потомками обезьян, т. е. желтокожими, гордившимися столь необычным происхождением.

На этот вопрос история дает положительный ответ. Местные историки утверждают, что во время появления китайцев на этих землях уже обитали племена миао, которым были чужды самые простые понятия о социальной жизни. Они жили в норах и пещерах, пили кровь пойманных животных, а при отсутствии их питались травой и дикорастущими плодами. Что касается формы правления, она отличалась крайним варварством. Миао сражались ветками деревьев, победитель становился вожаком и оставался им, пока не приходил более сильный. Они не имели никакого почтения к мертвым: их уносили в кусты и оставляли там.

Мимоходом отметим, что здесь мы наблюдаем историческую реальность примитивного человека Руссо и его последователей: человека, который живет в среде равных ему и поэтому признает только временную власть, основанную на праве дубинки. Однако если эта тория находит подтверждение у миао и у черных племен, она чужда белым народам.

Итак, среди этих потомков обезьян Пан-Ку с полным правом должен был считаться первым человеком. Китайская легенда ничего не сообщает о его рождении. Он изображается не творением, но творцом, т. к. подчеркивается, что именно он приступил к организации человеческих отношений. Откуда же он взялся, если, в отличие от библейского Адама или автохтонных финикийца и афинянина, он не вышел из лимона? На сей счет легенда хранит молчание; правда, не объясняя, где он родился, она во всяком случае указывает, где он умер и был похоронен: в южной провинции Хо-Нань.

Это обстоятельство достойно внимания, аналогию ему можно найти в «Манава-Дхарма-Шастра». Этот религиозный кодекс индусов, составленный после появления великих поэм, но основанный на очень древних документах, упоминает, что Маха-Цин, большая страна Китай, была завоевана племенами отколовшихся кшатриев, которые перешли Ганг, некоторое время бродили в Бенгалии, затем прошли через горы на востоке и рассеялись в южной части Поднебесной Империи. Так они цивилизовали местные народы.

Это свидетельство тем более весомое, что оно исходит от брахманов, а не из другого источника. Нет никаких оснований считать, что им льстила честь цивилизации чужих земель, которая принадлежала их соплеменникам, отвергшим законы нации. Все, что не отвечало их принципам, было им противно; точно так же, как они забыли свое родство с многими белыми народами в древности, они сделали бы то же самое и в данном случае, если бы отделение значительной части племен, принадлежавших ко второй касте, случилось в более поздние времена, когда индийская цивилизация уже укрепилась. Таким образом, все подтверждает свидетельство законов Ману, отсюда вытекает, что в эпоху после первых героических времен Индии Китай уже был цивилизован пришельцами индусской расы — кшатриями, белыми, арийцами, — следовательно Пан-Ку, этот первый человек, называемый законодателем в китайской легенде, был либо одним из предводителей, либо персонификацией белого народа, обосновавшегося в Китае, в Хо-Нане, и выполнявшего ту же роль, что играла раньше индийская ветвь в верхнем течении Нила.[159]

Таким образом, легко объяснить очень древние контакты Индии и Китая, поэтому нет необходимости прибегать к гипотезе о морских путешествиях между странами. В долине Брахмапутры и по течению Иравадди находятся равнины и многочисленные проходы в страну бирманцев, по которым туда могли проникать вратии из Хо-Наня и которыми они уже пользовались при исходе из Арьяварты.

Итак, в Китае, как и в Египте и во всех регионах, которые мы уже рассмотрели, честь основания цивилизации принадлежит белой ветви, благословенной Провидением. Бесполезно считать количество отщепенцев арийских племен, которые после прибытия в Хо-Нань смешались с аборигенами и утратили свою чистоту, тем более, что это смешение способствовало их цивилизаторской миссии среди желтого населения. Кроме того, они не были единственными представителями славной расы, которые пришли в эти далекие земли.

Сегодня в верхних долинах, граничащих с Тибетом со стороны Бутана, как и в заснеженных горах, расположенных дальше на запад, встречаются редкие малочисленные племена, имеющие признаки арийского происхождения. Они живут среди черного и желтого населения, и их можно сравнить с кусочками кварца, содержащего крупинки золота, принесенного издалека. Возможно, их занесли сюда этнические бури и расовые катастрофы.

Но дальше к северу еще совсем недавно, около 177 г. до н. э., многочисленные белые народы с белокурыми или рыжеватыми волосами и голубыми глазами обитали по западным границам Китая. Писатели Поднебесной Империи называют пять таких народностей. Прежде всего следует отметить географическое положение, которое они занимали в рассматриваемую эпоху.

Самые известные из них — юэ-чи и у-суни. Они жили к северу от Хуаньхэ на границе пустыни Гоби.

За ними к востоку от у-суней надо упомянуть ху-тэ.[160]

Еще выше, севернее у-суней, к западу от Байкала, жили тинь-лини.

Дальше за Енисеем жили кьянь-хуани, или хакасы: низкорослые люди с рыжими волосами, белым лицом, зелеными или голубыми глазами. Они смешались с китайскими солдатами Ли-Линя в 97 г. до н. э.

Наконец, дальше к югу, на земле нынешнего Кашгара, за Тянь-Шанем, обитали янь-цан, сарматы-аланы, чья территория простиралась до Каспийского моря.[161]

Таким образом, в относительно недавние времена — в XI в. до н. э. — после великих переселений белой расы, истощивших ее, в Центральной Азии еще оставались довольно многочисленные и мощные ветви, которые заселили Тибет и северную часть Китая; в Поднебесной Империи, в ее южных провинциях, в начале ее исторической эпохи жили арийско-индийские народы, а кроме того, логично предположить, что древние белые народы с севера и запада, спасаясь от желтокожих врагов, часто проникали в Китай и объединялись с автохтонными племенами. Можно сказать, что на востоке Азии повторилось то же, что произошло на юго-западе с хамитами, сыновьями Сима, эллинами и зороастрийцами. В том и другом случае нет сомнения в том, что белое население на восточных границах в древнейшие времена проживало более компактно, чем в начале новой эры. Этого факта достаточно, чтобы показать вероятность и даже необходимость частых набегов и смешений. Впрочем, кровь белой нации поступала в жилы китайцев не только за счет давних союзов. В близкие к нам времена также имели место подобные факты. В 1286 г. в царствование Кубилая в Фо-Кьене появилось много индусов и малайцев. Поэтому население этой провинции значительно отличается от жителей других земель Китая. При династии Тхань (618–907 гг.) с желтым населением смешалось много мусульман, которых сегодня называют «хоэй-хоэй». Они стали похожи на китайцев обликом, но не образом мышления. Они более энергичны, в силу чего окружающее население боится и уважает их. Наконец, в Китай проникли и другие семиты при династии Чэу (с 1122 г. до н. э. до 255 г. н. э.). Они оказали очень большое влияние на государство и его создание. Сегодня многие из них стали мусульманами. В результате смешения крови произошли большие изменения в языке. Южные диалекты сильно отличаются от верхнекитайских, и житель провинции Фо-Кьень, Куэнь-Тунь или Ян-Нань так же мало понимает пекинца, как берлинец шведа или голландца.

Тем не менее я не сомневаюсь в том, что преобладающим было влияние кшатриев на юге. Именно на юге страны зародилась цивилизация, оттуда она распространилась дальше.

Разумеется, кшатрии не были носителями брахманизма. Однако они усвоили главное: превосходство одной касты над другими и саму организацию каст. Подобно египтянам, они откололись от основной массы арийских народов в эпоху, когда брахманизм еще не полностью сформулировал свои принципы. Поэтому в Китае мы увидим мало сходства с социальной системой индусов, но если положительных параллелей мало, зато много отрицательных.

Когда в силу теологических разногласий зороастрийские племена порвали с сородичами, они настолько их ненавидели, что дали священные имена брахманских богов злым духам. Кшатрии Китая, смешавшись с желтыми народами, рассматривали действительность скорее с мужской, нежели женской точки зрения, скорее политической, нежели религиозной, поэтому представляли собой такую же непримиримую оппозицию, как зороастрийцы. Свое неприятие брахманской иерархии они выражали отрицанием самых естественных идей.

Они не захотели признать различие рангов или наличие «чистых» или «нечистых» по рождению. Доктрину своих идейных противников они заменили абсолютным равенством. Однако, поскольку в силу белого происхождения в них жила неистребимая мысль о неравенстве рас, они восприняли нелепую идею о том, что отцов облагораживают дети, вместо того, чтобы сохранить верность древнему понятию о гордости детей славой отцов. В этой идее нет ничего общего с понятиями желтых народов. Кроме того, эта идея абсурдна даже с точки зрения китайцев. Благородство — это почетная прерогатива для тех, кто им обладает. Если связывать ее единственно с достоинствами, тогда нет необходимости придумывать для этого отдельную категорию в государственной системе для того, кто пользуется ею. Если, напротив, мы хотим обеспечить ей продолжение в последующих поколениях, нет смысла апеллировать к предкам, потому что они не могут пользоваться ею. Другой очень сильный аргумент: для тех, кто пользуется такой привилегией, нет необходимости украшать ею предков, если в стране все предки без различия являются объектом официального и национального культа и пользуются уважением и даже поклонением. Таким образом, ретроспективный титул благородства мало что добавляет к почету, который их уже окружает. Поэтому в китайской идее не надо искать то, чего в ней нет, а надо видеть только оппозицию брахманским доктринам, которые были ненавистны переселенцам-кшатриям, стремящимся сокрушить их. Этот факт тем более убедителен, что наряду с фиктивным признаком благородства китайцы учредили другой, вполне реальный, основанный на прерогативе происхождения. Имеется в виду аристократия, состоящая из сыновей, внуков и всех потомков по мужской линии из императорских домов, семей Конфуция, Мэнь-Цеу и других уважаемых людей. По правде говоря, этот очень многочисленный класс наделен только абстрактными почетными привилегиями, однако при этом обладает чем-то непререкаемым и в силу своего признания доказывает, что такая система является искусственной и противоречит естественным проявлениям человеческого разума.

Если считать отказ от брахманизма антибрахманской идеей и свидетельством ненавистных воспоминаний о родине, нельзя объяснить той же причиной патриархальную форму правления Срединной Империи. В таком серьезном случае, как выбор политической системы, где речь идет о том, чтобы найти соответствие не отдельным теориям и не приобретенным идеям, а потребностям рас, которые, будучи объединены в одно целое, составляют государство, именно общественный разум должен судить и решать, допускать или отвергать то, что ему предлагают, и ошибка длится только некоторое время. В Китае система правления в течение столетий претерпела лишь частичные изменения: ее следует считать соответствующей желаниям национального гения.

Законодатель берет в качестве авторитета право отца семейства. Он делает неоспоримой аксиомой то, что этот принцип был сутью социального порядка и что человек имеет на детей, которых он произвел на свет, кормил и воспитал, такие же права, что и принц в отношении своих подданных, которых, так же как детей, он бережет и охраняет их интересы и саму жизнь. Само это понятие в принципе не является китайским изобретением. Оно принадлежит арийской расе, а поскольку каждый отдельный человек этой расы имел влияние, о каком он и думать бы не посмел среди инертных желтых и черных жителей, авторитет отца семейства и являлся прототипом системы правления. В глазах арийца-индуса, сармата, грека, перса, мидийца и даже кельта отцовская власть есть принцип политической власти, но вместе с тем нельзя их отождествлять. Глава государства — это не отец: он не имеет ни заинтересованности, ни отцовских чувств. Глава семьи очень редко желает зла своему потомству, но может случиться так, что царь, даже не имея злого умысла, правит таким образом, что это наносит вред интересам отдельного человека, и начиная с этого момента ценность арийца, его достоинство, исчезает: ариец перестает быть самим собой.

В силу таких причин воин белой расы отказывается от патриархата, поэтому первые цари индийских государств являлись всего лишь избираемыми чиновника ми, отцами своих подданных в очень узком смысле, обладавшими ограниченными полномочиями. Позже там набрали силу раджи. Но это случилось, когда среди их подданных было меньше арийцев и больше метисов и черных. В сущности политическое чувство арийской расы не отвергает патриархат: просто арийцы толкуют это понятие со многими оговорками.

Впрочем, такую организацию общественной власти мы видим не только у индийских арийцев. В государствах Передней Азии и на берегах Нила также применялся патриархальный принцип. Однако первоначальная идея претерпела там изменения, которые в корне отличаются от того, что имело место как в Китае, так и в Индии. Будучи менее либеральным, чем в Индии, понятие патерналистского правления было выработано людьми, чуждыми возвышенной рассудительности основной расы. Оно не могло быть выражением умеренного и мирного деспотизма, как в Китае, потому что требовалось обуздать толпы жителей, плохо понимавших полезное и подчинявшихся только грубой силе. В Ассирии власть была ужасной, безжалостной: с мечом в руках она заставляла подчиняться себе. Она не терпела обсуждения и не знала ограничений. В Египте не было такой жестокой власти. Там арийская кровь поддерживала хоть какой-то порядок, и касты, не столь категоричные, как в Индии, особенно жрецы, пользовались некоторым уважением и неприкосновенностью, в чем можно видеть пусть и слабое, но отражение благородства белого вида. Что касается черного населения, фараоны всегда третировали его, как рабочий скот, — так же, как относились к их сородичам на берегах Евфрата, Тигра и Средиземного моря.

Патриархальный принцип применительно к неграм сделался абсолютным деспотизмом — безжалостным, безграничным и кровавым.

В Китае вторая часть этого принципа была совершенно другой. Арийская семья, которая принесла его с собой, не захотела отречься от прав и обязанностей победителей-цивилизаторов. Но она не приняла и черный принцип в силу того, что у местных жителей был другой характер и другие наклонности.

Малайская смесь, т. е. продукт соединения черной и желтой кровей, являлась тем элементом, который переселенцам-кшатриям предстояло приспособить к своим нуждам и цивилизовать, смешиваясь с ним. Можно сказать, что в ту эпоху слияние двух низших рас было не таким полным, как сегодня, и что во многих местах на юге Китая, где действовали индусы-цивилизаторы, племена, остатки племен или даже отдельные люди каждой из рас оставались довольно «чистыми» и успешно противостояли противоположному типу. Однако в результате этого неполного смешения рождались потребности и чувства, очень близкие тем, которые появились позже в результате окончательного смешения, и белые столкнулись там совсем с другими проблемами, нежели те, что стояли перед их собратьями-победителями в Западной Азии.

Мы уже определили сущность малайской расы: будучи лишенной сильного воображения, она все-таки осознала преимущества упорядоченной организации. У нее есть вкус к благополучию, как у всей желтой расы вообще, причем к благополучию исключительно материальному. Она терпелива, инертна, легко приспосабливается к закону и к социальному порядку.

С такими людьми не было нужды прибегать к жестокому деспотизму, к которому привели глупость черных и постепенное порабощение хамитов, слишком близко породнившихся со своими подданными. Напротив, в Китае, когда смешение начало беспокоить арийский дух, оказалось, что этот благородный элемент по мере его распространения в массах впитывал в себя врожденные свойства местных народов. Он не передавал им свою гибкость, благородную энергию, вкус к свободе. Тем не менее он укреплял их инстинктивную любовь к порядку и антипатию к издержкам воображения.

У китайцев очень прозаическая натура, чрезмерность ужасает их, поэтому несправедливый монарх немедленно теряет авторитет и уважение.

В этой стране принципом правления был патриархат, поскольку цивилизаторами были арийцы, которые жили среди низших народов, но на практике абсолютизм властителя не проявлялся ни в сверхчеловеческой гордыне, ни в отталкивающем деспотизме и был ограничен узкими рамками в силу того, что малайская природа не провоцировала эксцессов, а арийский дух, смешиваясь с ней, находил среду, осознающую, что спасение государства есть соблюдение законов на всех уровнях населения.

Итак, власть в Срединной Империи организовалась. Царь — отец подданных; он имеет право на их абсолютное подчинение и служит для них проводником божественной воли, поэтому приближаться к нему можно лишь на коленях. Теоретически он может все, чего захочет, но в действительности возможности его не безграничны. Народ ропщет, мандарины высказывают недовольство, министры, ползающие у ног императора, громогласно осуждают незаконное поведение отца нации, и этот отец стоит перед выбором: либо довести свои прихоти до крайности и тем самым порвать со всем священным и неприкосновенным, чему его учили с детства, либо столкнуться с открытым бунтом.

Китайские историки много пишут о том, что абсолютная власть императоров была ограничена общественным мнением и нравами, о том, что тирания в Китае никогда не пользовалась уважением, потому что природа подданных не была к ней приспособлена. Конечно, император считается властителем Срединной Империи и даже всего мира, отсюда все, что ему не подчинялось, рассматривалось как проявление варварства и нецивилизованности. Но если китайская бюрократия изощряется в выражениях вернопод-данничества по отношению к сыну Неба, то обычай не позволяет ему относиться к самому себе подобным образом. Его речи исполнены исключительной скромности: царь считает себя недостойным исполнять высшие функции, доверенные ему его августейшим родителем. Он почтительно разговаривает со своими детьми-подданными.

Следовательно, власть его ограничена, и нет нужды объяснять, что в такой империи принципы власти в основном никогда не менялись. Самое святое — традиция, и тирания усматривается даже в отходе императора от обычаев предков. Короче говоря, сыну Неба позволено все, за исключением посягательства на освященные традиции.

Поэтому естественно, что китайская цивилизация, с самого начала опиравшаяся на малайские народы, а позже на англомерацию желтых рас, смешанных с арийцами, неизменно стремилась к материальной пользе.[162] Если в крупных западных цивилизациях администрация и полиция были на втором плане, то в Китае власть принадлежала чиновничеству, а война и дипломатия, в отличие от других стран, были отодвинуты также на второй план.

Непреложный и вечный принцип заключался в нормальном функционировании государства, для этого каждый человек должен был иметь пищу, одежду и кров; сельское хозяйство и промышленность пользовались покровительством правительства. Но главным условием было спокойствие и безмятежность, и все меры принимались против всего, что могло нарушить порядок. Если черная раса и имела какое-то влияние в империи, то ее принципы не были долговечны. Напротив, желтые народы с каждым днем завоевывали новые позиции и, осознавая полезность установленного порядка вещей, охотно принимали материальное благополучие как залог спокойствия. Философские и религиозные воззрения, постоянные источники пожара в любом государстве, всегда были бессильны перед апатичностью народа, который имел рис для пропитания и хлопок для одежды и не помышлял о сопротивлении властям во имя некоей абстракции.[163]

Китайское правительство позволяло проповедовать все, высказывать самые абсурдные вещи при условии, что ни одно новшество не приведет к социальным следствиям. Как только возникала угроза порядку, администрация действовала беспощадно и подавляла потенциальную опасность с неслыханной жестокостью, пользуясь поддержкой общественного мнения. Бдительность китайской полиции общеизвестна, также известно, с какими трудностями сталкиваются русские и англичане на юго-востоке страны.

В Индии брахманизм также создал администрацию, стоявшую выше, чем то, что было в хамитских, семитских или египетских государствах. Однако эта административная система не занимала первого места в государстве, где созидательная деятельность разума требовала большего внимания. Поэтому не стоит удивляться тому, что индусский гений в своей свободе и гордости, в своем стремлении к великим делам и в своих сверхчеловеческих теориях отводил материальным потребностям второстепенное место. Кстати, этому способствовала и примесь черной крови. В Китае материальная организация достигла совершенства, и, учитывая различия рас, мне кажется, что в этом смысле Поднебесная Империя добилась лучших результатов, чем нынешняя Европа. Во всяком случае Китай нельзя сравнить с Римской империей.

Между тем нельзя не признать, что зрелище это не вызывает особого восхищения. Желтые толпы мирные и покорные только потому, что лишены чувств, выходящих за рамки физической полезности. Их религия есть отражение ситуации, которая напоминает заповеди женевских моралистов, считающих высшим благом экономию, воздержанность, осторожность, умение зарабатывать. Знаменитая китайская вежливость — это воплощение таких принципов. Она не имеет ничего общего с куртуазными манерами нашего средневековья: с благородным почтением свободного человека к людям, равным ему, со сдержанным уважением к тем, кто выше по положению, и со снисходительной любовью к низшим. В данном случае мы видим чрезмерный эгоизм, который выражается в пресмыкательстве перед высшими, в нелепых церемониях в отношении с равными и в надменном презрении к низшим. Таким образом, вежливость в Китае — чисто формальная процедура, служащая для того, чтобы каждому указать его место, а не проявить искреннее чувство. Повседневные церемонии установлены в законодательном порядке.

Особую важность для китайцев имеет литература. Она не является средством совершенствования, как в других странах, но мощным инструментом застойности. Правительство показывает себя другом просвещения. Среди 300 миллионов жителей империи мало людей, которые не умеют читать и писать хотя бы в той мере, какая требуется в повседневной жизни, а правительство заботится о том, чтобы такая образованность распространилась как можно шире. Кроме того, правительство следит за тем, чтобы каждый подданный знал законы. Книги доступны всем, общественные чтения происходят в новолуние, чтобы внушить подданным основные правила, как-то: долг детей перед родителями и соответственно граждан перед императором и чиновниками. Таким образом, в каком-то смысле китайский народ более образован, чем европейцы. В древней Азии, в Греции и Риме такого нельзя представить себе.

Простой человек знает, что необходимо сдать экзамены, чтобы подняться на более высокую ступень. Это является важным стимулом. Люди учатся тому, что имеет пользу, что знали предыдущие поколения, а само желание создать что-нибудь новое рассматривается как нарушение закона или даже предательство.[164]

В области изящной словесности в почете буриме и изящные безделушки. Элегии бессодержательны, описания природы скорее скрупулезны, чем живописны. Ценностью обладает только роман. Китайцы лишены воображения, но сильны в наблюдательности и изяществе выражения. На этом прерывается полет китайской музы. Драматургия плоска и посредственна, а поэзия парит в облаках среди разноцветных драконов, не имея сил подняться выше.

Философия, особенно философия моральная, которая очень почитаема, состоит из избитых максим дидактического свойства. Зато заслуживают уважения естественные науки: прежде всего за счет наблюдательности, точности и терпения. Но теоретической науки по сути нет, так же как нет речи об астрономии. Что касается истории, китайцы сами признают, что поручают составлять и упорядочивать свои хроники миссионерам-иезуитам.

В сфере искусств мы видим еще меньше предметов для восхищения. Можно отметить точность воспроизведения цветов и растений, что высоко ценится в Европе. Есть прекрасные портретные произведения, где схвачен характер человека, которые превосходят наши плоские дагерротипные шедевры. Вот, пожалуй, и все. Большие живописные полотна вызывают странное ощущение, в них отсутствуют гений, энергия, вкус. Скульптура ограничивается банальными и чудовищными изображениями. В архитектуре отдается предпочтение восьмирядным пагодам, которые, кстати, не совсем являются местным изобретением и несут на себе черты индийского влияния; правда, они отличаются богатством деталей, и если при первом взгляде они могут произвести впечатление своей новизной, то затем они отталкивают эксцентричной монотонностью. Кроме того, в китайских строениях нет ничего прочного, что может выстоять века. Китайцы слишком осторожны и расчетливы, чтобы вложить в строительство больше средств, чем требуется с точки зрения полезности; это относится и к бесчисленным каналам, пересекающим империю, и к плотинам, особенно на реке Хуаньхэ.

В материальной области китайская администрация добилась выдающихся результатов, какими не может похвастаться ни одна древняя или современная нация; я уже говорил о распространении образования, о благополучии народа, о свободе в сфере разрешенного, о достижении в промышленности и в агрикультуре, в частности что касается конкурентоспособности таких китайских товаров, как хлопок, шелк, посуда. В этом отношении китайцам есть чем гордиться.

Согласно историческим анналам Поднебесной Империи, белая раса, создавшая китайскую цивилизацию, не смогла противостоять натиску желтых народов, которые не принесли ничего нового, кроме распространения белых принципов среди разнородного населения. Сами они легко восприняли чужую цивилизацию, т. к. она была близка их природе.

Когда арийцы приступили к цивилизации черных и желтых племен, иначе говоря малайцев, они принесли с собой патриархальную систему правления, отличавшуюся особенной гибкостью. Мы видели, что такая система у черных народов быстро превращается в безграничный деспотизм, а у малайцев, особенно у чисто желтых племен, этот деспотизм имеет более мягкие формы.

Первая политическая система этой страны отличалась фрагментарностью власти, распыленной по многим княжествам, в той или иной степени подчинявшимся верховному правлению. Аналогичную картину мы наблюдали в Ассирии, где хамиты, а затем семиты, создали множество отдельных государств, которые в разные эпохи подчинялись либо Вавилону, либо Ниневии, а после смутных времен при потомках Соломона образовались 32 государства на обломках завоеваний Давида. В Египте до Менеса страна была разделена на несколько княжеств; то же самое произошло в Индии, где арийский тип сохранился лучше всего. При брахманах так и не произошло полного территориального объединения.

В Китае дело обстояло по-другому, что лишний раз подтверждает неприятие единства арийцами: напомним в этой связи римское изречение «Reges et greges».

Победители арийцы, покоряя низшие расы, никогда не оставляли власть в руках одного человека. Поэтому в Китае, как и в других завоеванных землях, территория дробилась на части, находившиеся под хрупкой властью императора: так было начиная со времени нашествия кшатриев до Цин-Ши-Хуань-Ти (в 246 г. до н. э.), то есть до тех пор, пока белая раса обладала достаточной жизнеспособностью. Но когда произошло слияние с малайским и желтым семействами и не осталось даже наполовину белых групп, феодальная система в виде большого количества небольших царств утратила всякий смысл существования.

Начиная с этого момента Китай обрел нынешнюю политическую форму.[165] Однако революционные преобразования Цин-Ши-Хуань-Ти только положили конец наследию белой расы, и единство страны ничего не прибавило к форме правления, которая осталась патриархальной. В результате последние следы независимости и личного достоинства, присущие арийской расе, навсегда исчезли в массе желтого населения.

Кстати, произошло то же самое, что у нас в 1789 г., когда новаторский дух в первую очередь счел необходимым уничтожить старые территориальные единицы. В Китае было уничтожено все, что могло напомнить о национальных различиях или княжествах. Были созданы чисто административные провинции и округа. Однако есть и различие. Китайские департаменты очень большие, а наши очень маленькие. Матуань-Линь признает, что такая организация не совсем удобна в смысле контролирования.

Однако и наша система вызывает немало критических замечаний.

Следует отметить еще одно обстоятельство. В Юнь-Нане малайская раса получила первые уроки у арийцев; позже в результате завоеваний и присоединений численность желтого семейства быстро увеличилась, в результате чего в течение какого-то периода нарушилось равновесие и появились варварские обычаи.

Так, на севере умерших князей нередко хоронили вместе с их женами и воинами: этот обычай был наверняка заимствован у финнов. Кроме того, считалось за честь, когда император отправлял попавшему в немилость мандарину саблю, чтобы тот покончил с собой. Но такие жестокие обычаи продержались недолго. По мере того, как новые желтые племена вливались в китайскую нацию, они принимали обычаи и нравы китайцев. Затем, когда эти идеи овладели массами, наступил застой.

В XIII в. н. э. азиатский мир потрясла ужасная катастрофа. Монгольский хан Темучин собрал под свои знамена огромное количество племен Верхней Азии и начал завоевание Китая, которое довершил Хубилай. Монголы стали хозяевами в стране, и здесь можно было задаться вопросом, почему они, вместо того чтобы учредить свои институты, сразу приняли систему мандаринов, почему они в этом смысле подчинились покоренным, приспособились к порядку китайцев и к их цивилизации и, в конце концов, по прошествии нескольких веков, были с позором изгнаны оттуда.

Вот мой ответ: монгольские, татарские и другие племена, составлявшие войска Чингисхана, почти целиком принадлежали к желтой расе. Однако поскольку основные ветви коалиции, монголы и татары, включали в себя белый элемент, например, хакасов, цивилизация была достаточно долговременной и способной объединить под одним знаменем разные племена и бросить их на достижение одной цели. Без присутствия белых принципов в желтом населении было бы вообще невозможно создать большую победоносную армию, которая в разные времена выступала из Центральной Азии: гунны, монголы Чингисхана, татары Тимура — все эти спаянные воедино, но разношерстные орды.

В этом конгломерате тон задавали главные племена в силу присутствия белого элемента, который придавал им энергию, однако этого элемента было недостаточно для того, чтобы создать цивилизацию. Можно сказать, что желтых победителей буквально опьяняла примесь белой крови и тем самым обеспечивала их превосходство над соплеменниками чисто желтой расы. Но повторяю: они не сумели последовать примеру германских народов, которые приняли римскую цивилизацию и приспособили ее к своей культуре. Хотя надо отдать им должное в том, что они смогли понять благо социального порядка и с самого начала с уважением отнеслись к организации общественных отношений китайцев.

Между тем, если и есть родство или сходство между полуварварскими народами Центральной Азии и китайцами, то об идентичности говорить не приходится. У последних белая и, в особенности, малайская примесь ощущается намного сильнее и, следовательно, у них больше способности к цивилизации. У первых есть определенная склонность к китайской цивилизации, однако в меньшей степени к тому, что имеется в ней арийского, нежели к монгольским этническим корням. Поэтому они всегда были варварами в глазах побежденных, и чем больше они старались учиться у китайцев, тем сильнее их презирали. Таким образом, они жили изолированно среди сотен миллионов местных жителей, сосредоточившись в укрепленных лагерях, и не отказывались от применения оружия. При этом стремление имитировать изнеженный образ жизни китайцев привело к тому, что достаточно было легкого толчка, чтобы изгнать их из страны несмотря на то, что они уже пустили там корни и были рождены от местных женщин. Такова история монголов. Такой мы увидим историю маньчжуров.

Чтобы пояснить свою мысль относительно склонности желтых завоевателей из Центральной Азии к китайской цивилизации, напомню о других завоеваниях этих кочевников за пределами Поднебесной Империи. Обычно слишком преувеличивают их дикость. Например, гунны или племена хьюнь-нью[166] были совсем не такими тупыми и жестокими всадниками, какими их представля ют на Западе. Конечно, они стояли на низкой социальной ступени, но тем не менее у них были довольно развитые политические институты, разумная военная организация, большие палаточные города, процветающая торговля и даже религиозные святилища. То же самое можно сказать и о других финских народах, например, киргизах — более развитой расе, чем все остальные, т. к. в ней больше примеси белой крови.[167] Однако эти народы, осознавая преимущества мирного правления и оседлой жизни, постоянно ополчались против всякой цивилизации, когда сталкивались или вступали в контакт с племенами, отличными от желтой расы. В Индии татары никогда не выражали склонности к брахманизму. Орды Тамерлана поспешили принять ислам. Они никоим образом не ответили на стремление семитских народов передать им свою веру. Победители ни в чем не изменили свои нравы, манеру одеваться и язык. Они оставались в изоляции и отвергли местную блестящую литературу, казавшуюся им абсурдной. Они вели себя как безразличные ко всему хозяева на земле покоренных народов. Насколько это чувство превосходства далеко от почтительного уважения, которое те же самые желтые племена испытали, столкнувшись с китайской цивилизацией!

Я уже приводил причины этнического порядка, которые помешали маньчжурам, как и монголам, создать настоящую империю в Китае. Если бы не существовало духовного родства между двумя расами, маньчжуры, не внесшие никакого вклада в идейную систему страны, приняли бы существующий порядок, не побоялись бы слияния с разными слоями китайского общества и сделались бы одним народом. Но поскольку они ничего не давали и очень мало брали и, несмотря на статус победителей, стояли на более низкой ступени, дело закончилось тем, что их просто изгнали.

Можно задать вопрос: что бы случилось, если бы произошло нашествие белой расы и осуществился бы дерзкий план лорда Клайва?

Этот великий человек считал, что достаточно армии в 30 тысяч солдат, чтобы покорить всю Срединную Империю. И его расчет не кажется нелепым, если вспомнить о трусливости этих бедных людей, не желающих отвлекаться от безмятежного переваривания пищи, которое они сделали своей единственной целью в жизни. Предположим, что такой план успешно осуществился. В каком положении оказались бы эти 30 тысяч человек? По мнению лорда Клайва, они должны были вести гарнизонную жизнь в городах и портах и, возможно, совершать походы в глубь страны для того, чтобы обеспечить повиновение, свободный обмен товаров и сбор налогов. Вот и все.

Такая ситуация не могла бы продолжаться долго. 30 тысяч — слишком мало, чтобы господствовать над тремя сотнями миллионов, составляющими однородную массу в смысле чувств, инстинктов, потребностей.

Даже при многократном увеличении армии, она оставалась бы в изоляции и в конце концов была бы вынуждена уйти. А теперь представим другое: лорд Клайв отрекается от британской короны и желает царствовать сам, как император Китая, над покорным его мечу населением. В этом случае дело могло бы обернуться иным образом.

Если все солдаты принадлежат к европейской расе или если среди англичан будет много индийских или мусульманских сипаев, тогда в первом поколении они найдут в себе достаточно сил, чтобы добиться повиновения. Они будут насильно внедрять новые принципы в систему правления. Будучи европейцами, они будут возмущаться претенциозной посредственностью существующей системы, педантизмом местной науки и трусливостью, обусловленной бездарными военными институтами. И сумеют реализовать, правда, в новой форме грандиозный замысел Цин-Ши-Хуань-Ти.

Во втором поколении их число намного возрастет. Метиеы, рожденные от местных женщин, будут надежными посредниками между ними и аборигенами. С одной стороны, метисы обладают разумом отцов, с другой, разделяют патриотические чувства матерей и тем самым смягчают иногда излишнюю суровость европейского мышления и лучше приспосабливаются к местному образу жизни. Затем, из поколения в поколение, чужестранный элемент будет все больше растворяться в массе населения, изменяя ее состав, и древняя китайская система окончательно отойдет в прошлое, потому что арийская кровь кшатриев уже давно истощилась.

При всем этом, как я отмечал выше, серьезные изменения в китайской крови не могут быть основой цивилизации европейского типа. Для того, чтобы изменить три сотни миллионов душ, вряд ли достаточно всех цивилизованных народов, собранных вместе, а метисы, между прочим, никогда не дают потомства, равного их отцам. Поэтому я делаю следующие выводы:

1. В Китае нашествия желтой расы не меняли и ни когда не изменят многовековое состояние страны.

2. При определенных условиях нашествие белых может изменить и даже сокрушить китайскую цивилизацию, но только через посредство метисов.

На практике эта гипотеза вряд ли осуществима, учитывая огромную численность населения.

Таким образом, китайской нации, видимо, суждено до конца сохранять свои институты. Ее можно покорить, можно владычествовать над ней, но я не вижу никакого средства преобразовать ее.

Этой незыблемости административных форм она обязана тому единственному факту, что в этой стране преобладала одна и та же раса с тех пор, как арийцы направили ее на путь социального развития, и любая чужеродная идея была бессильна свергнуть Китай с этого пути.

Китай, так же как и Индия, являет собой убедительный пример всемогущества этнического принципа в судьбах народов. Эта страна, благодаря счастливым обстоятельствам, добилась того, что не удалось брахманам со всей их энергией. Чтобы защитить свои порядки, последним пришлось искусственными мерами оберегать чистоту своей расы. Кастовая система, всегда трудно реализуемая и часто иллюзорная, имела большой недостаток: она выталкивала из индусского семейства многих людей, которые позже помогли чужеземным захватчикам и усилили беспорядок. Тем не менее, брахманизм почти достиг своей цели, и следует отметить, что цель эта была более высокой, нежели та, у подножия которой находятся китайцы. В продолжение долгих веков Китай пребывал в мире и спокойствии только потому, что в течение четырех тысяч лет сталкивался в конфликтах с племенами, слишком малочисленными для того, чтобы растормошить сонную массу китайского населения. Поэтому оно осталось более однородным, чем индусское семейство, а следовательно — более спокойным и стабильным, но и более инертным.

Одним словом, Китай и Индия — красноречивые примеры того, что расы не меняются сами по себе, а если меняются, то лишь в частностях; что они не могут трансформироваться и никогда не отходят в сторону от пути, предназначенного каждой из них до скончания века.