Ориген

Декабрь и рубли

А в декабре у Дениса завелись рубли. Они лежали в большой и красивой жестяной банке из-под импортного печенья на старинном книжном шкафу, что стоял в большой комнате (она же мамина, она же общая). Желтенькие помятые рублёвки, зеленые боевые трешки, даже синие пятерки — они смотрелись сиротливо среди сочных красных червонцев и густо-лиловых четвертных, и даже одинокий гордый полтинник красовался своим Лениным среди этой мелочевки. Лежала там в общей сумме пара тысяч — да только деньги были не его. Общие, Университета Цивилизаций.

Но и не возникало особого искушения их потратить. А на что? На еду хватало, только еды становилось как-то всё меньше и меньше. Во всяком случае, десятка-другая в кошельке постоянно водилась теперь и у Дениса. Жалко было спускать их на прогорклый кофе и вожделенные сосиски, когда в букинистических царило пиршество духа, и даже в их первом гуманитарном на самом первом этаже появились свои маленькие неформальные развальчики. Свой первый фиолетовый четвертной удалось обменять на карманное издание Нового Завета на греческом, самого начала века! И откуда только такое берется? Продавцы не рассказывали. Видно, наследство кто-то оставил.

А мама только охала и головой качала: целый четвертной на такую ерунду… А носить что будешь? Да что-нибудь придумаем, мам, не волнуйся, ну еще те ботинки у меня ничего. Ну что это такое: бегать по магазинам, вылавливать, выстаивать, примерять кондовое и пудовое в надежде, что на размер побольше не будут они так давить. Зато будут тереть. Такое только после кирзачей.

Ты же преподаватель теперь, — вздыхала мама и «доставала» через тетю Люду что-то элегантное, чешское или даже австрийское, лакированное, и как раз по ноге, просила не трепать просто так, надевать только на занятия. Денис смеялся и не возражал.

Объявления про свои занятия они с Надькой тогда напечатали, размножили, после нескольких подходов к чужому копировальному аппарату выросла стопка чуть не в тысячу листочков, их раздали всем-всем-всем, кто к Университету Цивилизаций был причастен. УЦ, называли его сокращенно, и Денису нравилось, что носит он название родной страны библейского героя Иова. Хотя, кажется, никто об этом особо и не задумывался, когда его называли. Или Элла так специально и хотела? У нее никогда не поймешь.

А потом началась расклейка. Одному, конечно, неудобно — они ходили с Надей. Один держит пачку бумажек, у второго тюбик с клеем, берешь одну, намазываешь, налепляешь, оглаживаешь — пять секунд. В одиночку сложнее. Главное, скучно в одиночку!

Вот чего-чего, а скучно с Надькой не бывает. О чем только они не болтали в эти дурацкие расклеечные часы! Бродили по центру или вокруг Универа, выбирали самые «свои» уголки и переулки, где будут проходить именно те люди, которых захочется потом учить. Клеили не просто на фонарные столбы — на стену самого красивого дома в стиле ар-нуво на Чистопрудном, голубого, со зверями, или на окошко неофициальной курилки первого корпуса («на сачке», как все называли, потому что там сачкуют), или на массивной ограде у входа в главное здание МГУ. Запасы таяли, приходилось выбирать, куда.

А Надя все-таки была замужем. Сказала об этом сразу, легко: муж тоже химик, пропадает в своих лабораториях, у него какой-то важный проект срывается из-за нехватки реактивов и всякое такое. Дочке пять лет, то в садике, то с бабушкой — а Надя, насидевшись с младенцем, вырвалась, как говорила сама, на оперативный простор, торопилась радоваться и жить. Но сроки выдерживала строго: дочку из садика сегодня забирать не позже семи, давай, Денька, пока-пока, завтра увидимся. И чмок в щечку. Вот именно чмок и именно в щечку. А хотелось бы…

Но нет, чужая жена — это чужая жена. Судя по всему, с мужем не всё там было ладно. Она не жаловалась, но видно было, что не хватает ей человечьего, теплого и живого. А может, просто жадная была до общения и жизни — она так же тянулась и ко всем остальным, кто был рядом. Или не так же? Или выделяла Деньку среди всех? Вот кажется, да…

А еще — Надя занималась политикой. Ну да, всерьез. Была официальным членом Демократического движения, у них там свои сходки, собрания, митинги или как там еще это у них называется. Своя газета, своя программа. Да просто — своя тусовка, где можно болтать обо всем свободно и среди своих. Говорить, просто говорить, как же этого не хватало при лично дорогом Леониде Ильиче!

Только на эти собрания она его не звала, да и он и сам не хотел — ему и так Нади было и слишком мало, и слишком много. Однажды в переулке у Патриарших-Пионерских так вроде само получилось, что рука Дениса приобняла за плечи, и вот тут чуть бы еще развернуться и прямо в губы — он замедлил, а она изящно как-то, совсем не обидно отстранилась:

— Вот, смотри, давай еще туда листок!

И стали клеить. И в щечку она его на прощание чмокнула в тот день, как обычно, словно и не было этого полукруга рук, этих губ в опасной близости друг от друга — а он изнывал, он не замечал вокруг девчонок, а взрослую и верную своей семье Женщину боялся оскорбить прикосновением.

А потом пошли рубли. Нет, ну то есть студенты пошли, да как! В скромный ветеранский подвальчик, где были занятия в малых группах (для больших лекций снимали клубные залы, но Денис там ничего не читал), приходили сначала по двое-трое, по семь-восемь, а то и десять человек за вечер — записываться в этот их загадочный УЦ. И несли рубли. А и верно, на что их тратить, если товаров по госценам уже почти не осталось, а тут открылось такое, такое, такое! Цивилизации! Вот всю жизнь, можно сказать, мечтали, и только теперь и руки дошли, и начальство не проитив, и денежки лишние появились от кооперативной новой жизни.

И румяные червонцы, синие пятерки и примкнувшие к ним гордые четвертные, хрустящие, только с Госзнака, или помятые скромно-колхозные, кочевали из хозяйских портмоне и кошельков в аккуратную Надину коробочку. А однажды она попросила:

— Денька, стремно мне одной у себя всю выручку дома хранить. Мало ли что? Давай я тебе часть отдам? Ты только учет веди, что там откуда и куда.

И Денька согласился, шалея от доверия. Или просто от того, что она была молодой, яркой, потрясающей была эта Надя… и он, кажется, тоже ей нравился. Во всяком случае, в первую латинскую группу она записалась сама, он даже не ожидал!

Перед первым занятием он трепетал. Но не забыл развернуть лицом к стене тот самый деревянный портрет Ленина. Вспомнилось отчего-то, как на картошке после первого курса Гошка радостно переводил на латынь народные частушки: «Nostrae regioni datur nova ordo Lenini…» — дальше он на латинском вспомнить не мог. А вот на русском выходило незабываемо: «Нашей области прислали новый орден Ленина, до чего же это нам всё осто.бенило». И в самом деле, точнее не скажешь.

Ильич смирно висел носом к стенке (после занятия Денис, разумеется, его развернул в исходную позицию), десяток студентов от пятнадцати до пятидесяти лет смотрели с интересом и — может, показалось? — недоверием. На столе у стены стояла переносная доска и всё было готово к началу.

— Exegi monumentum aere perennius[5]… — раскатистые, звучные строки Горация ложились самым лучшим мостом к древней и строгой красоте, прежде всех падежей и наклонений. Так когда-то на самом первом занятии по английскому в школе учительница прочитала им первую страницу из «Тома Сойера»… и навсегда сразила маленького Дениску магией чужого слова, сочностью и глубиной неясного языка, который — только немного постарайся — откроется и тебе.

А от Горация — мостик к Пушкину, это в одну сторону, и к неизвестному древнеегипетскому воспевателю писцов, это в другую. И латинский язык как ворота в мир древней учености и вечной красоты. А теперь переходим к алфавиту — да вы и так его уже все знаете.

Всё получилось! С первого раза, на отлично! Его слушали, от алфавита удалось сразу шагнуть к первому склонению, даже текст самый простенький начали читать, Денис наслаждался этим таинством знакомства с языком, словно по волнам скользил под парусом, а гаванью для него были Надины серые глаза. И с этого самого первого раза — когда не хватало уверенности, сил, терпения — искал эти глаза, возвращался к ним, спрашивал безмолвно: тебе как? Ей было — здорово!

Так бы и сегодня, только Надя не пришла — то ли дочка заболела, то ли еще что, мало ли, семья у нее. Да еще ведь и работала, или, вернее, числилась в том же НИИ, где и муж — правда, в последнее время на полставки, номинально. Так что пришлось собирать деньги самому, но это ничего, не впервой — они же друг друга всегда выручают. Сегодня как раз народ вносил деньги за очередные пять занятий.

Он шел теперь по заснеженной улице к метро, в кармане лежали нетяжелым грузом общественные рубли, из которых, впрочем, он заплатит и себе за декабрь. Так ведь куда проще и выгодней, чем в этих всех казенных институтах! Сам себе голова.

Он читал себе собственные стихи. Это бывало с ним и прежде, он даже не читал их — заново сочинял, погружался в те переживания, в то состояние между небом и землей, когда не знаешь, где явь, а где твоя фантазия — и что нужней, на самом деле:

Эта фигура возникла словно бы ниоткуда, Денис не заметил, как он подошел — словно хотел время спросить, или дорогу. Но обратился уверенно:

— Денис Васильевич?

— Что? — он вздрогнул. По отчеству к нему не обращались.

— Аксентьев, Денис Васильевич? — неприметный аккуратный человек в аккуратном пальто почти трогал его за рукав, и было всё так знакомо, так тревожно, нехорошо до жути, в особенности с этим ровным и вежливым голосом.

— Да…

— Вы правильно поняли, — усмехнулся тот, — удостоверение показывать надо?

— Да уж покажите, — закипала внутри какая-то ярость.

— Ну, раз вы настаиваете…

Корочки мелькнули, как тогда, в сортире первого гуманитарного. Но на сей раз Денис заставил себя вглядеться в это протокольное лицо, запомнить имя, фамилию, отчество, невысокое звание — такие же грозные и… никакие, как пальто, как интонация, как взгляд незнакомца.

— И что теперь? — он был полон решимости бороться. Не тридцать седьмой, даже не восемьдесят шестой — почти уже девяностый на дворе! Гласность, перестройка, демократизация!

— Да ничего особенного. Есть желание с вами переговорить. Не у меня, но я вас отведу.

— А если я откажусь? Что, арестуете?

— Зачем же, — тот покачал головой, — ну что вы из нас делаете каких-то монстров… Ну, просто тогда придется официально вызывать вас в деканат, Денис Васильевич. Мы бы хотели избежать огласки, да, поди, и вы? Или в военкомат. Или, скажем, нагрянуть с финансово-налоговой проверкой в этот ваш институт культуры... Ах да, у вы же «Университетом Цивилизаций» назвались, вы же планетарного масштаба. Поди, наличные принимаете без ордеров-квитанций? При себе нет их случайно? Объяснить происхождение сможете? Словом, к чему нам эти обременительные формальности? Просто частный небольшой разговор… На часик, не больше. Пойдемте?

И обмякая, сдаваясь, позволяя себя увести — он мог думать, что тем самым помогает ближним. Спасибо, старший лейтенант, ты облегчил трудный выбор. Профессионально облегчил.

Идти оказалось совсем недалеко — через пару кварталов, в тихом дворике, какой-то закуток на первом этаже вроде дворницкой, а из него — проход в небольшую двухкомнатную квартиру с тошнотными обоями и обшарпанной мебелью, в такой жить бы пьющему инженеру и замордованной учительнице с единственным отпрыском-двоечником. А вот гляди ж ты, как квартиру используют.

Навстречу из кухни (там уже посвистывал чайник) вышел тип попредставительней, лет тридцати, с волевым, но доброжелательным лицом, в очках металлической оправы, в легком свитерке с ромбами поверх бежевой рубашки, домашняя небежная элегантность, протянул руку:

— Проходите, Денис, будем знакомы, я Аркадий Семенович.

Этот уже без отчества обращается, отметил Денис, и руку, замешкавшись, подал. Он решил не упускать инициативы:

— Здравствуйте. А звание назовете? — снял, не торопясь, куртку, повесил, про разуваться даже и спрашивать не стал — вот он наследит и пусть потом убирают!

— А звание мое вам без надобности, — усмехнулся тот, — хотите лучше чаю? Хорошего, «со слоном».

— Не откажусь, — Денису казалось, что в его голосе звучит твердость и решительность.

— Ну вот и отлично, как раз вскипел. Сейчас заварю.

Закипал, пожалуй, разум возмущенный самого Дениса. Привели — и что? И начинал бы свой допрос! А то нет, тянет. Но ничего, прошел за ним на кухню, сел на выщербленную, неудобную табуретку. Даже на этом экономят!

Гебешник аккуратно залил кипятком две щепоти заварки в чайничке, закрыл крышечкой, достал из шкафчика блюдце с дешевыми печеньками, поставил перед Денисом. Какие у него мягкие, холеные руки с обручальным кольцом на безымянном правой руки… Примерный семьянин, не иначе!

— Вы, наверное, — говорил тот запросто, по-домашнему, — ждете от нас каких-то ужасов, то ли пыток, то ли вербовки. Я вас разочарую: ничего этого не будет. Просто чаю попьем, поговорим о жизни.

Денис молчал. Он изготовился уже к протесту, к отпору — но перед ним был воздух, нечему было сопротивляться. Фантом.

— Я смотрю, вы в армии отслужили, вернулись, занялись учебой, одновременно уроками зарабатываете, прямо как чеховский какой-нибудь студент — вот очень всё правильно, положительно у вас выходит. В излишествах не замечены. Ленина разве что не любите, но это по нынешним временам модно, к тому же молодости свойствен радикализм.

Денис молчал. Куда, интересно, делся тот, первый, который на улице к нему подошел? Неужели стоит там за дверью? И если разговор пойдет плохо, то… Но ничего угрожающего не было в этом невнятном мягком человеке, в его почти ласковой интонации, в запахе чая со слоном, в перестуке допотопных ходиков на стене.

— Вот о чем я хотел бы поговорить — это о вашем увлечении религией.

— Теперь уже можно! — не выдержал он, — вам же наверняка доложили про мой карманный Новый Завет, я его еще в армии читал!

— Нам, о чем надо, докладывают, — ответил гебешник спокойно, и Денис понял, что про ту историю в армии он ничего не знает, она по инстанции не прошла, — вот, к примеру, о ваших художествах в туалете на первом курсе… но вы не волнуйтесь, это всё ерунда, особенно теперь, в период гласности и перестройки.

— Тогда…

— … о чем я хотел с вами поговорить, правильный вопрос, Денис. О религии. Вы читаете книги, заглядываете иногда в церковь, подумываете, наверное, о том, чтобы стать примерным прихожанином, не так ли? А может быть, и священником?

— А причем здесь вы? — искренне удивился он, — теперь же…

— …это не преследуется, верно. И даже не особо контролируется, на том уровне, как раньше, по крайней мере. Не волнуйтесь, я не буду просить вас докладывать об антисоветских настроениях или разговорах в студенческой или церковной среде — таких разговоров у нас теперь хватает в прессе и даже на телевидении. Да и добровольных информаторов. Так что если свежий анекдот про Горбачева — сами первые расскажем.

— Так зачем вам я?

— Скорее, я бы сформулировал вопрос так: чем вам можем быть интересны мы…

— Ничем, — Денису было легко ответить, он знал заранее. По спине пробежали предательские мурашки: вот теперь, вот сейчас… Но нет. Обошлось.

— Не торопитесь. Я даже не говорю о том, что мы можем помочь — ну, или помешать — вашей карьере, притом действенно. Но есть вещи поважнее. Допустим… ну просто предположим, for the sake of argument,[6] как говорится на языке вероятного противника: вы закончите университет и станете делать карьеру в духовной сфере. Можно пойти длинным путем: поступить в семинарию, знаете, это еще четыре года фактически той же казармы, да еще и с зубрежкой. А можно — и в этом как раз нетрудно будет вам помочь — сразу получить рукоположение, приход в центре Москвы, доброжелательное отношение начальства. Образованные, честные пастыри сейчас на вес золота.

— А взамен — душу?

— Не дерзите, юноша, — голос гебешника не дрогнул, — взамен лучше чаю попейте. Кажется, заварился уже.

— Я ведь даже не крещен пока что, а вы о рукоположении… — Дениса задевало, что говорит он вяло, неуверенно, словно оправдывается перед ним, а надо бы наступать, надо не давать ему продвигать собственный план! Но не получалось, даже голос как будто дрожал.

— Вопрос о крещении решается, насколько мне известно, за полчаса и за четвертной… у вас наверняка найдется — а в особых случаях можно договориться и о скидке. Студенту пойдут навстречу, я уверен.

Он разлил чай, достал из шкафчика сахарницу и две ложечки:

— С сахаром, сами знаете, в стране временные трудности в связи с самогоноварением и сокращением импорта. Подумывают даже о введении талонов в столице, в провинции так уже давно. Знаете свежий анекдот? Приходит гость с улицы, заходит в ванную. Его приглашают чай пить. Вы руки, — спрашивают, — мыли? А вы с мылом мыли? Точно с мылом? Ну тогда чай без сахара. А вы берите, накладывайте, не стесняйтесь. Вы же рук не мыли.

— Я без сахара, — ерепенился Денис, хотя сладкий чай любил.

— Ну так вот… Вы думаете, мы хотим сделать вас агентом в структурах патриархата, доносить на епископов, на исповеди выпытывать у прихожан, в чем они провинились перед Советской властью и всякое такое? В некотором смысле — мы в этом действительно заинтересованы. Вот предположим, опять-таки, for the sake of argument, что вы примете решение о духовной карьере. И что за то время, пока вы ее строите, в стране… произойдут дальнейшие перемены.

— Они несомненно произойдут! — уверенно заявил Денис, отхлебывая несладкий, но крепкий чай. А ведь было, пожалуй, даже вкусно.

— Согласен, — ласково кивнул гебешник, — а вы печеньки берите. И, как вы, наверное, почувствовали сами, марксизм-ленинизм вряд ли сумеет сохранить свою привлекательность в качестве базовой идеологии. И вот тут… вот тут, mutatis mutandis,[7] выражаясь языком вашего любимого Цицерона, на первое место выйдет некая иная идея. Я лично выступаю за то, чтобы это была идея подлинно русская, проверенная веками, державная, укорененная в нашей национальной истории и не чуждая в то же время высотам общечеловеческих, как говорит Михаил Сергеевич, ценностей. Связанная, так сказать, со всей мировой цивилизацией. И оглядываясь вокруг, я вижу только одну идею, способную заменить нам марксизм. Называется она «православие».

Денис поперхнулся этим чаем, словно слона с пачки проглотил. Ну как же они смеют, а!

— А вы печенькой заешьте. Так вот, мне — нам всем — очень бы не хотелось, чтобы Россия стала полигоном для отработки этих, знаете ли, атлантических западных идеологий, которые нам пытаются продать вместе с «Мальборо» (я знаю, вы не курите) и джинсами, словно цветные бусы папуасам в обмен на их землю и богатства. Такова логика колонизаторов, и надо сказать, они довольно успешно ее применяют в последнее время.

Что мы можем ей противопоставить? Только наше, родное, почвенническое. Но при этом важно не удариться в другую крайность: знаете, все эти старообрядцы-начетчики, все эти скиты и вериги, сектантство и изуверство. Нет, наша версия православия — я подчеркиваю, наша, и я надеюсь, что могу говорить о ней и от твоего, Денис, имени, — она открыта миру. Она принимает всю культуру Запада и Востока, она признает за человеком право на частную и достойную жизнь, и джинсы можно, и «Мальборо», и турпоездки в капстраны, насладиться музеями Ватикана, поработать в библиотеках Оксфорда — но осознавать при этом всю разницу между нами и ними. Всю глубину этой, позволю себе сказать, пропасти.

— И вы… — у Дениса не оставалось слов.

— И мы считаем, что такие парни, как ты — образованные, честные, искренние — и могут помочь нам направить развитие страны именно по этому пути. Не за печеньки, нет. А потому что любите Россию.

Денис подавленно молчал. Какой же у того был бархатный, глубокий голос, проникает аж до печенок, успокаивает, гладит, умасливает… Он не вязался с этой обыденной кухней: потертой клеенкой в аляповатых рисованных фруктах, со слегка покосившейся дверцей кухонного шкафчика, с тяжелыми чугунными блинами электроплиты, как же долго такие нагреваются!

А бархатный голос продолжал:

— Ну, собственно, ответ от тебя прямо сейчас и не требуется. Подписку о неразглашении разве что.

— Я ничего не буду подписывать! — аж чаем чуть не поперхнулся.

— Ну и не подписывай, — тот пожал плечами, — я тебе секретов не выдавал, ты мне тоже ничего не докладывал. Разглашать-то и нечего. Просто чая с печеньками попили. Да на том и разошлись.

Денис поднялся, оставив на дне чашки пару несладких, ой несладких каких глотков. Ну как знак протеста на прощание, что ли…

— А будут вопросы, соображения, будет, чем поделиться… ну, или вопросы какие будут — тот с нажимом произнес слово «вопросы» — не стесняйся, обращайся. Да и я, пожалуй, разок-другой тебе домой позвоню.

Он поднялся белой невнятной тенью, протянул визитную карточку, новомодное изобретение последних времен.

И уже по дороге домой Денис поймал себя на том, что совершенно не запомнил его лица — вот если бы сейчас встретил его в подворотне, но в другой одежде, пожалуй, не узнал бы. Специально они, что ли, таких подбирают?

Но кусочек картона по-прежнему жег карман. Денис вытащил его, прочитал: «Аркадий Семенович, консультант». И номер телефона. Картонка была разорвана на тысячу мелких клочков, и внезапный порыв ветра понес ее по переулку прямо в царство Снежной Королевы…