Оригиналы

Глава 9

Девять.

Одиннадцать.

Полночь.

Два часа ночи.

В моей грудной клетке образовалось отверстие, сложив её наполовину и ещё раз наполовину. Часть меня — часть, которая сохраняла ощущение губ Шона на моих, — закипала от счастья.

Эта часть занимает мой бодрствующий мозг киномонтажом о прошедшем романтическом времени.

Эта часть выбирает наряд для сезонного студенческого бала, для которого слишком рано, и шепчет наши имена вместе, решая, как будет звучать лучше: с его именем в начале или моим, и хочет, чтобы он позвонил, даже несмотря на то, что я была очень странной, когда он спросил, может ли он это сделать.

Но вмешивается другая часть моего мозга, бессердечно напоминая мне, насколько Шон и я в действительности не можем быть вместе. О том, что если ситуация не изменится, то мы не никогда не будем вместе.

Элизабет Бест встречается с Дэвидом Ченслером, и это всё, что есть. Это не Шон и Лиззи, или Лиззи и Шон, это только Дэвид и Элизабет. Эта часть занимает меня до трёх часов, заставляя ворочаться и метаться по кровати в попытке найти удобную позу.

Но сердце мое болит вне зависимости от того, на какой стороне я сплю.

Когда шум от работающего пылесоса будит меня в семь утра, я ору не с той стороны кровати:

— Серьёзно? — кричу я Элле через шум. — Слишком рано для уборки!

— Мама в одном из своих состояний безумной чистоты, — кричит она в ответ. — Мы все получили по списку неприятной работы. Я хочу закончить со своей поскорее.

— Дерьмо! — кричу я ей, несмотря на то, что это не её вина. Каждый раз, когда мама переживает о чём-то, она превращается в робота-уборщика.

Она определяет для каждой из нас список заданий по дому, и это действительно отстой, но я предполагаю — уборка способ её общения. Я бы задалась вопросом, что поставило её в такое положение в это время, если бы не была так озабочена своими собственными страданиями и усталостью от всего нескольких часов сна.

Я топаю вниз, думая только о Шоне и о том, насколько всё несправедливо. Я даже не могу порадоваться своему первому поцелую — это было удивительно, — потому что мама не позволит мне продолжить это.

— Вижу, сегодня ты в хорошем расположении духа, — саркастически говорит мама, когда я вхожу на кухню. Меня чуть не тошнит от запаха отбеливателя.

— Я в порядке, — отвечаю я.

— Это всё ещё из-за мальчика? — спрашивает мама, вытирая лоб обратной стороной перчатки. Тот факт, что она, кажется, думает, что я должна была уже закончить с этим, говорит о том, что она не верит, что мои чувства реальны.

— Что-то в этом роде, — говорю я, покидая комнату, потому что я предпочту голодать, чем быть около неё прямо сейчас. Это, должно быть, реально её рассердило, потому что она последовала за мной с губкой в руке.

— Лиззи, — говорит она. — Подожди.

Я продолжаю идти.

— Элизабет! — грозит она. — Остановись.

Я этого не делаю.

— Остановись сейчас же! — яростно грохочет её голос, я замираю, а потом поворачиваюсь. Моя мама глубоко дышит.

— Мы должны поговорить об этом.

— Изменится ли что-то? — спрашиваю я. — Мне будет разрешено общаться с парнем, который нравится мне, а не Элле?

Пылесос перестает работать, я слышу скрип пола наверху. Я знаю, они слушают.

Мама смотрит вниз и в сторону, затем снова на меня.

— Лиззи, — говорит она. — Вы хотели встречаться. Вы знали, что, чтобы это было возможно, вам придется ходить на свидания вместе с Дэвидом. Вы приняли эти условия.

Я закатываю глаза от её формального языка.

— Да, отлично, мы приняли эти условия, — говорю я. — Хорошо, мама. Какая разница. Просто отпусти меня наверх, и Золушка продолжит свой путь. Просто оставь меня в покое.

На первый взгляд мама выглядит ошеломленной, но затем у неё появляется огонь в глазах, какой я прежде не видела, даже когда Бетси получила трёхсотдолларовый штраф за превышение скорости. Я задаюсь вопросом: неужели это первый раз, когда мы боремся?

— Элизабет Бест, измени своё отношение прямо сейчас. В жизни мы делаем выбор, а затем мы живем с ним. Вы сказали, что уже взрослые, так что сейчас время начать действовать, как взрослые. Живи с выбором, который сделала.

Что-то щелкает внутри меня, и вдруг чувства моей мамы и будущего — не мой приоритет. Может быть, в первый раз я забочусь только о себе.

— Я сделала выбор? — Я закипаю. — Было ли это моим выбором — украсть кого-то из лаборатории? Был ли это мой выбор — убежать? Было ли это моим выбором — жить как треть человека? Нет! Всё это был твой выбор, не мой.

Челюсти мамы сжимаются, ясно показывая, что она пытается взять себя в руки.

— Я уже говорила тебе тысячу раз, — говорит она сквозь зубы. — Люди, которые платили нам, хотели создать только одного. Лучшего. Они хотели идеального ребенка, а два других, которые были не так совершенны, должны были быть… — Она умолкает. — Я должна была забрать вас. Я должна была сделать это. — Мама решительно поднимает подбородок.

Она рассказывала нам ту историю много раз, но только после того, как мы переехали в Калифорнию. До этого всё было невинно и благополучно.

После того как мы сбежали из Флориды, она рассказала нам о своей работе в генетической лаборатории, которая тайно клонировала людей, в то время как остальной мир волновался о клонировании овцы.

Она рассказала нам о своём боссе, докторе Йововиче, который участвовал в плане нашей кражи. Она показала нам газетную статью того времени, когда их практика была разоблачена, и он был публично доставлен в тюрьму в наручниках, когда он под присягой признал, что мы просто могли существовать.

Когда всё изменилось.

— Да, ты такая мученица, — говорю я с сарказмом. — Ты имплантировала эмбрионов в своё чрево, как Дева Мария от науки, и бросила свою жизнь, чтобы воспитать нас. Что ж, спасибо. Я имею в виду, прожить треть жизни почти также хорошо, как одну настоящую.

Моя мама выглядит так разбито из-за того, что слетает с моих уст, что на мгновение я задумываюсь о том, что наделала. Но затем несправедливость из-за Шона настигает меня, и я делаю последний выпад в её сторону.

— Я даже не уверена, почему ты так обеспокоена. Ты даже не наша настоящая мама. Ты должна была просто оставить не-лучших из нас умирать.

Я поворачиваюсь и снова поднимаюсь вверх, пробегая мимо Эллы и Бетси и их открытых ртов на пути к моей комнате. К моей кровати. Я дрожу от осознания того, что я только что открыла то, что лучше было оставить плотно закрытым.

Я изменила мои отношения с мамой. И, что ещё хуже, я никогда не чувствовала себя такой неуверенной в том, кем я являюсь, что довольно забавно для того, кто и так составляет одну треть человеческой личности.

После нескольких часов вина давит на меня с такой силой, что я понимаю, что должна извиниться. Даже если я злюсь на маму за то, что она не даёт мне встречаться с Шоном, то, что я сказала, было ужасно.

И, в конце концов, я знаю, что путь назад к нормальной жизни — к Элле, Бетси и ко мне, живущим как три человека, а не один, — это, во-первых, перемирие, и затем, в конечном счёте, разговор. Но всё начнётся с того, что я извинюсь.

Я покидаю свою комнату и иду искать маму, но когда я спускаюсь вниз, её нет поблизости.

— Она только что ушла, — говорит Бетси, глядя на меня разочарованно. — Прямо сейчас.

— Куда она собирается? — спрашиваю я.

Бетси пожимает плечами.

— Выполнять поручения перед работой.

— Мне нужно поговорить с ней, — говорю я, зная, что чем больше потребуется времени, чтобы извиниться, тем хуже будет. — Я иду за ней.

Я спешу к выходу и засовываю ноги в первые попавшиеся ботинки, затем хватаю ключи и выбегаю из дома. Я прыгаю в машину и мчусь вверх по дороге, постукивая пальцами по рулю, мучительно медленно ожидая, пока откроются ворота.

— Ну, давайте же! — кричу я им.

Проехав через ворота, я двигаюсь по оживленной улице и смотрю в обе стороны: замечаю маму, остановившуюся на светофоре внизу по склону слева.

Я жду, пока несколько автомобилей проедут, чтобы свернуть, и затем быстро двигаюсь по той же полосе, что и она.

Около шести автомобилей позади, благодаря чему ни один не может меня пропустить, и я следую вниз по холму через город, мимо почты, где у неё есть свой почтовый ящик, аптеки, где она покупает свои витамины, и супермаркета, где она делает запасы для дома.

Я следую за ней, пока мы не проезжаем все знакомые места.

Тогда мне становится любопытно.

Я по-прежнему в трёх машинах позади, когда мама останавливается на автостоянке рядом с двухквартирным домом, который был преобразован в офис. Не желая, чтобы она видела меня, я проезжаю мимо и паркуюсь немного дальше по улице.

Я смотрю, как она поднимается по ступенькам к входной двери офиса. Затем, вместо того чтобы просто войти внутрь или постучать, мама достаёт ключ и отпирает дверь сама.

— Что это за место? — спрашиваю я себя вслух.

Пока я размышляю про себя о том, почему дежурный врач нуждается в личном кабинете, мама выходит, закрывает дверь, садится в свою машину и уезжает.

Я не следую за ней: я проезжаю через квартал и становлюсь на месте, которое мама только что освободила. Я дергаю дверь и пытаюсь заглянуть в окно, но все заперто и темно.

Я прохожу со всех сторон в поисках другого пути, но ничего нет. Полностью запутавшись, забывая об извинениях, я возвращаюсь к седану и озадаченная еду домой. В смысле, возможно, в этом нет ничего такого.

Но в этой странной жизни, которую я веду, никогда не знаешь точно.