Осенним днем в парке

БИФШТЕКС ПО-ДЕРЕВЕНСКИ Рассказ

Витю решили на суд не брать. А Костя сказал, что все равно придет: не маленький…

— А то большой?.. — слабо возразила мать. — Большой? Опять ведь принес двойку…

— Какое же это доказательство… — Костя так выразительно посмотрел на мать серыми живыми глазами, что Нюся умолкла, отвернулась, не стала попрекать.

Она низко опустила голову и, машинально продолжая расчесывать и закалывать на затылке волосы, подумала про себя: «Нет, не поднять тебе больше головы, Нюся. Опозорилась перед всеми».

Но странно, никого она так не стыдилась, как Костю. По совести говоря, только его одного и стыдилась.

Может, потому, что работницы в швейном ателье, начальство в комбинате и даже следователь не столько срамили и укоряли ее, сколько удивлялись ее простоте.

Леонтий Иванович из комбината так прямо и сказал:

— Ну что же ты, Козлова, не призналась мне раньше? Оформили бы эту твою сумму в рассрочку и выплатила бы, не позоря систему. И так на нас вешают ярлыки… А то дождалась ревизии, умница, и теперь в акте указано, что растрата… Эх, Нюся, Нюся… — вздохнул Леонтий Иванович, — подвела ты меня, Анна Петровна, подвела своего руководителя…

Нюся только руками развела:

— Я отвечу, Леонтий Иванович. Я виновата, я и отвечу…

— Ответишь! А кого в райком тягать будут — тебя или меня? Соображать надо…

— Ой, я совсем не хитрая, Леонтий Иванович… — И Нюся подняла на начальника серые, как у сына, большие глаза.

Тот спросил шепотом, почти жалобно:

— И что ты в нем, Нюся, нашла, в этом закройщике? Парень как парень, самый обыкновенный. А ты такой слыла недотрогой…

— Он тут ни при чем… — это Нюся как отрубила. — Он не виноват, виновата я… одна я виновата…

— Выгораживаешь, значит?

И следователь тоже очень хотел впутать Валерика, или, как он выражался, ее сожителя, в дело о растрате, но Нюся и следователю твердо говорила: «Нет и нет, я виновата, я и отвечу. Что же, выходит, я покупала любовь за деньги? Он честный, он такой наивный, и не наводите вы на него тень, прошу вас…»

Следователь был молодой, чистенький, щеголевато одетый в мягкий шерстяной джемпер и дешевенький серый крапчатый пиджачок, в белую рубашку с галстуком. Очень вежливый, со здоровым румянцем во всю щеку, он не раздражался, не гневался, не кричал на Нюсю. Но ей казалось, что он не сможет ее понять, презирает ее. Она для него и не человек, а так… ну как кошка или щенок…

Наверное, он и знакомым девушкам уже не раз рассказывал: мол, только подумайте, какие в наш век атома еще бывают потешные истории: заведующая швейным ателье, более сорока лет, из себя ничего особенного, влюбилась в закройщика, в мальчишку, ему только двадцать шесть, водила его по ресторанам и растратила казенные деньги. Семьсот рублей, или, по-старому, семь тысяч. А у самой два сына — одному девять, а другому пятнадцать годков, и, представьте, от разных отцов и оба раза в незарегистрированном браке. Ничего себе картинка? Моральный облик? А девушки, тоже чистенькие, хорошо одетые, с детства хорошо кормленные, образованные, посмеивались и возмущались.

Нюся не испытывала к следователю неприязни. Может, будь она на его месте, тоже не смогла бы понять, что за особа эта заведующая ателье с ее необыкновенной любовью… Нюсю даже удивляло, что следователь не подлавливает, не старается закопать поглубже, а, напротив, как бы старается выгородить. Но все-таки не сомневалась, что он относится к ней с брезгливостью и равняет себя мысленно с Валериком — разве пошел бы на связь с женщиной старше себя, матерью двоих детей?..

Однажды она осмелела и сказала следователю:

— А жизнь совсем не такая, как вы думаете… не такая, одним словом, как в книгах…

Но следователь не понял. И прищурился недоуменно:

— В каких книгах? Каких авторов вы имеете в виду? Ремарка, Хемингуэя или Антонину Коптяеву?

Нюся, конечно, читала «Товарища Анну» Коптяевой и этого самого Ремарка, которого девчонки в ателье рвали друг у друга из рук. Но не решилась вступить в спор, побоялась обозлить следователя. И ответила не прямо, не на вопрос:

— Раз виновата, значит, виновата… Такая судьба…

И вдруг догадалась, что следователь не смеется над ней. Он огорчен. Жалеет ее. Выдвигает и задвигает ящики стола, поправляет галстук. И в глазах его так и светится досада.

— Подпишите протокол допроса… — стараясь выглядеть строгим, велел он.

Она подписалась, тщательно и аккуратно выписывая каждую букву своей фамилии.

— Мне можно идти?..

— Да, пока… До суда вы свободны…

До суда она прожила как во сне, все думала — проснется, а ничего страшного нет, почудилось. Сдавала дела в ателье, чинила сыновьям одежду, переписала сберкнижку, где лежало заветных 83 рубля, на Костю. Валерик ни разу не пришел, сама она встречи с ним не искала, но ждала его каждый вечер, даже выходила постоять к воротам — может, стесняется позвонить в квартиру. Но он так и не пришел…

Она увидела его уже в суде, когда допрашивали свидетелей.

В суде Нюсе никогда не приходилось бывать. Не случалось. Но в театре она видела пьесу, где арестанток выводили в халатах и белых платочках. Пьеса была из дореволюционной жизни, но Нюсе все мерещилось, что и она будет сидеть на скамье подсудимых тоже в суконном халате и белом платке. Но пока что все обращались с ней вежливо и никто не заставлял сменить синенькую жакетку на арестантский халат, Она несколько приободрилась.

В зале она не оглядывалась, но знала, чувствовала, что там собрались полюбопытствовать знакомые работницы не только из ателье, но и из других пошивочных мастерских их системы. Небось с нетерпением ждут, как все будет происходить. И соседки по квартире здесь, и ей даже казалось, что она слышит, как тяжело дышит Костя… Она мысленно осудила его, что не сел сзади, не затаился. Ребенок еще, а гордый, злой, как волчонок, горло за нее готов перегрызть. И снова сердце ее наполнилось любовью и благодарностью к сыну.

За что же он так ее ценит, если подумать? Не видел мальчик ни сладкого куска, ни особой ласки. Витю маленького она жалела больше, а Костю держала строго…

Ее допрашивали недолго, она ничего не отрицала, на все отвечала торопливо: «Да, да, я это сделала, да, я виновата, так оно и было…»

Судьиха, тоже как и следователь, попалась молодая, с широко посаженными голубыми глазами, простодушная, затейливо причесанная, и Нюсе было очень неловко отвечать на ее вопросы, признаваться, что потеряла голову из-за парня, которого была намного старше. И судьихе было вроде неловко, она тоже не знала, как называть Валерика, колебалась, сначала сказала «ваш сожитель», а потом смутилась и стала говорить «ваш друг» и «этот человек».

Народных заседателей было двое, оба пожилые. Один, молчаливый, только вздыхал и мягко кивал головой. И Нюсе думалось, что если кто пожалеет ее, так именно этот пожилой худощавый седой человек, не очень тщательно выбритый. Зато второй, кругленький, на вид добродушный, как будто нарочно взялся донимать ее.

— Так, так, — спрашивал он, захлебываясь. — Значит, жировали-пировали, а когда не хватало денежек, запускали лапу в государственную кассу?

И Нюся, малиновая от смущения, должна была подтверждать — да, жировала-пировала, запускала лапу. Ее худенькие руки мяли платочек.

— Как же можно прогулять такие денежки? — удивлялся дотошный заседатель. — Всякие там небось люля-кебабы заказывали? А?

Нюся, стыдясь опять-таки того, что все это слышит Костя, но не смея уклониться от ответа, тихонько призналась:

— Себе я брала бифштекс по-деревенски…

— Что, что? Громче!

— Бифштекс по-деревенски…

То ли ей показалось, то ли действительно по залу прошел смешок.

Судьиха что-то тихо заметила заседателю, может, объяснила, что такие вопросы не имеют отношения к делу.

Нюся долго надеялась, что у нее спросят главное — как она раньше жила и как все это получилось, она думала, что всю свою жизнь расскажет, объяснит… И все поймут — и судьи, и знакомые люди в зале, — не простят ее, нет, а поймут, как и что было…

Но она упустила время.

По просьбе прокурора уже читали акт ревизии, написанный скучными словами: даже и слов-то было мало, а все цифры — рубли и копейки. Кругленький заседатель с удовлетворением, как песню, слушал акт, таращил глаза и высоко поднимал брови, молчаливый чертил карандашом по бумаге, а судьиха сидела пригорюнившись, как будто недоумевая — как же это в мире, где все должно быть прекрасно устроено, есть еще много зла… И ей, такой молодой, такой красивой, надо с этим злом бороться.

Нюсе вспомнились те дни, когда шли выборы народного судьи и эта женщина приходила к избирателям знакомиться, рассказывать свою биографию. Нюся сидела в первом ряду, громче всех аплодировала, и судьиха, чуть смущаясь, часто смотрела на Нюсю, как бы ища у нее поддержки, а Нюся улыбалась ей, подбадривала улыбкой.

И тогда еще, на собрании, Нюся обратила внимание на руки судьихи. Все-таки ладони широкие, красноватые — видимо, сама стирает свои белые кружевные блузочки, а может, и полы моет, такая же трудящаяся женщина с семейными заботами, как и все. А вот выучилась, вышла в люди, значит, имела характер и настойчивость. «Молодец», — думала тогда Нюся.

А сегодня стеснялась посмотреть судье в глаза, неловко было, что той приходится копаться в ее не очень-то хороших делах. Как же ей, такой интересной, гордой, понять Нюсины обстоятельства?

В первую минуту Нюся подумала: может, судья вспомнит ее лицо, потом догадалась, что это невозможно. Мало ли избирателей в районе? Тысячи. Разве запомнишь?

А все-таки судьиха внимательно, с сердечностью посмотрела на Нюсю, но нет, не узнала, тут же отвернулась, встряхнула головой, как будто отогнала что-то, и, подняв руки, поправила пышные, блестящие как шелк волосы.

А у Нюси, даже когда она была девочкой, волосики были тонкие, негустые. Тогда ей очень хотелось отрастить косы, но мать не соглашалась и стригла ее покороче, чтобы было поменьше возни.

Иногда по праздникам мать торопливо цепляла дочери на самую макушку бант. Сохранился снимок — тоненькая испуганная девчонка, кругло остриженные волосы, бант, длиннющее платье и большие ботинки. Моды мать не признавала.

Когда Нюся стала старше, девочки научили ее накручивать мокрые волосы на бумажные жгутики, чтобы лежали волнами. К тому времени мать умерла, и некому было следить, чтобы Нюся не франтила.

Впрочем, и тогда ей не очень-то удавалось франтить.

Работать пошла рано, в швейную, сидела по полторы смены с иголкой в руках, тихая и старательная. Школу бросила — война. Шили солдатское белье, гимнастерки. Материал грубый, жесткий, пальцы все исколотые…

Нюся думала об этом беспорядочно, одно пятно воспоминаний наплывало на другое, расплывалось. А какие у нее всегда были хорошие характеристики, сколько грамот! Никто бы из сидящих в зале не поверил, если бы она показала…

Ничего она не признавала в ту пору, кроме работы. Подружки хоть и рассказывали уже про мальчишек и хвалились полученными записочками, а все еще иногда по старой памяти доставали припрятанных кукол, чтобы поиграть. А она, Нюся, глядела на них как на маленьких, с горьким превосходством — была самостоятельная, работала, варила щи и укладывала спать подвыпившего отца, не позволяла ему слишком куражиться. Нюся продолжала ходить на комсомольские собрания в свой бывший класс, не откреплялась, не порывала связи со школой, надеялась доучиться, когда с фронта вернется брат. Перестала ходить, когда исключили из комсомола. А исключили за то, что понесла в церковь освятить кулич. Она не сумела объяснить толком, что кулич не ее. Из деревни приехала бабка, мамина мама, потерявшая на войне шестерых сыновей. Старуха боялась, что ее затолкают в незнакомой церкви, а ей — старой — хотелось освятить куличик из темного теста и послать его на фронт любимому сыну, летчику. И Нюся не смогла отказать. А комсомольцы осудили: безыдейная — не она привила бабке свою идеологию, а подпала под бабкину, отсталую.

Нюся только сказала в свое оправдание:

— Ну как я могла? Я-то знала, что уже давно похоронка пришла, только скрывают от бабушки. Как же я могла ей отказать?

Нет, не умела она себя защищать.

После смерти отца отдала все его вещи — хороший костюм, ботинки, часы, пальто с меховым воротником — той женщине, что приходила по субботам в гости к отцу.

Соседки внушали:

— Ты что, слепая? Ты что, не видела? В бане, бывало, намоется, напарится — и сюда, к вам! Ты что думаешь, они тут газетку, что ли читали? Впотьмах-то?

— Меня это не касается, — ответила Нюся. — Она говорит, что отец обещал. Мне-то зачем его костюмы?..

Опростоволосилась она и тогда, когда, полюбив Костиного отца, сошлась с ним. Он вернулся с войны израненный, с застуженными ногами, одинокий. В войну семья его затерялась где-то в Смоленской области. Сергей заходил к Нюсе по-соседски — слушать радио, пить чай. Жаловался на скуку и читал вслух интересные книги. Рассказывал про политику. Вспоминал бои. Политикой Нюся очень интересовалась: ведь на работе репродуктор висел у нее чуть не над головой, и всю смену, пока шила, она слушала, что происходит в мире. В школе она неплохо училась по географии, это ей потом очень пригодилось. Она сама переставляла флажки на большой карте и растолковывала работницам сводку. И потом, когда Сергей рассказывал, где воевал, то не мог не восхищаться, как она дельно и впопад поддерживает с ним разговор.

— Нет, Нюсенька, — говорил он. — С такой золотой головой, как у тебя, грех не закончить образование. Ведь живем не где-нибудь на Западе, у нас все дороги открыты.

И оба мечтали, что Нюся обязательно будет учиться.

А потом они полюбили друг дружку. Сергей перестал жаловаться на судьбу, вздыхать и все чаще и жарче обнимал Нюсю, а она доверчиво клала ему голову на грудь, где громко и неровно стучало его сердце.

Нюся любила открыто, преданно, бесхитростно.

Но тут нашлась семья Сергея, и жена его, некрасивая, злая, приехала из деревни, узнала все, что произошло. Она приходила к Нюсе в квартиру, усаживалась на кухне и громко кричала, что у нее малые дети, а муж, мерзавец, путается с другой. «Другая» — это была Нюся. Все соседки собирались на кухне и отпаивали водой с валерьянкой жену Сергея, все жалели ее, а не Нюсю, и наконец Сергей сдался. Сказал, что у жены есть на него моральные права, она и так настрадалась в эвакуации. И больше не упоминал о том, что Нюсе нужно получить образование. Только сокрушался, что жена нервная и ей неприятно жить в одном дворе с Нюсей. Очень расстраивается…

И Сергей завербовался в Сибирь на большое строительство, увез семью.

Уже без него родился Костик. И соседки, как по команде, переметнулись на Нюсину сторону и ругали ее, бестолковую, что не пожалела собственного ребенка и отпустила от себя Сергея. Теперь ребенок будет расти без отца…

— Что же делать? — с болью сказала Нюся. — Что же теперь делать…

Вызвали давать показания Леонтия Ивановича. Нюся и на него посмотрела виновато — вот, мол, сколько из-за меня неприятностей… Но Леонтий Иванович, весь красный, стоял испуганный, тянулся, как перед генералом армии, руки держал по швам, грудь выпячивал, чтобы были виднее боевые ордена, и отвечал по-военному:

— Так точно… ориентировочно это так…

Судье, видимо, хотелось, чтобы Леонтий Иванович показывал в Нюсину пользу. Она, как казалось Нюсе, очень ловко ставила наводящие вопросы, чем окончательно сбивала тугодума с толку.

— Все равно мы должны беречь каждую государственную копейку. Такую политику руководство бытового комбината проводило четко. Я сам давал команду…

— Скажите, свидетель, подсудимая раньше работала в том же ателье рядовой швеей? — спросила судья, хотя прекрасно знала это из дела, лежавшего перед ней на столе в тоненькой папке.

— Точно так. Нюся, то есть Козлова, работает в нашей системе давно. Тихая всегда была, исполнительная… Бригадиром ее еще до меня назначили, потом уже при мне стала старшей по смене… Справлялась, это точно. — Леонтий Иванович побагровел, платком вытер пот с шеи и признался: — Ну, мы и выдвинули ее заведующей…

— Кто это «мы»? — строго спросил придирчивый заседатель. — Говорите уж прямо — я… а то, «мы»…

А молчаливый заинтересовался, вертя своим карандашиком, велась ли среди швейников массовая работа.

— В каком это смысле? — Леонтий Иванович был озадачен.

— Значит, вы выдвинули человека, допустили к материальным ценностям, ну а кругозор, политическая закалка и тому подобное — этому вы не придавали значения…

— Ну что вы! — Леонтий Иванович облегченно вздохнул. — И лекции, и доклады — все было. Выезжали летом в лес, массовика приглашали. Диспут проводили о моральном облике. Но тут… Тут такой случай… — Он запутался. — Разве учтешь…

— Все-таки вы несете ответственность за свои кадры, — снова вмешался кругленький заседатель. — Как же так? Людьми надо руководить…

Леонтий Иванович собрал свое мужество, перестал вертеть головой и вытирать шею.

— Если говорить по совести, то Козлова работала с душой. Ни в чем таком она раньше не замечалась…

— Она ведь, кажется, дважды мать-одиночка, — ехидно заметил кругленький заседатель и хмыкнул. И сразу же прибавил сурово: — Удивляюсь вашей нетребовательности…

…Во время перерыва Костик пробрался к матери. Никто его не гнал, мать сама сказала, страшась, что после перерыва будут допрашивать Валерика:

— Шел бы ты, Костенька, домой. Там Витя один, голодный. Да и ты проголодался, наверно?

— А ты?

— У меня совсем аппетита нет. — И Нюся спросила у сына, как у единственного друга, на которого могла положиться: — Плохое мое дело, Костик, а?

— Судьиха-то ничего, — серьезно сказал Костик, — а дядька, что слева сидит, тот уж… так и подкусывает…

— Все равно, — обреченно проговорила мать. — Раз виновата, так виновата. Тут уж никто не спасет… — И проговорила фразу, которая томила ее весь день: — Обездолила я вас, совсем обездолила…

— Да брось ты, мама, — грубовато остановил ее Костик. — Заладила… Никого ты не обездолила.

— Прости меня, Костя, за весь этот стыд. Прости…

— Брось ты, мама, — опять сказал Костик. Он знал, что ее тревожит. И вдруг спросил, покраснев, стесняясь, глядя куда-то вбок: — Мама, ты тогда за этого… ну, за Витькиного отца не вышла почему? Ты меня пожалела? За меня испугалась? Да?

— Нет, сынок, он нехороший был, ну его… — И опять стала просить: — Люби Витю. Не требуй с него слишком строго. Он еще маленький. И все-таки брат тебе… Ладно, Костик?

Нюся заискивающе заглянула сыну в глаза. Костя нахмурился:

— Я же сказал. А раз сказал — все. Завязано…

Еще раньше чем Витя появился в доме, Костик возненавидел его отца. Тот приходил ласковый, лысоватый, приносил цветные карандаши или книжечку, гладил Костика по растрепанным волосам, одергивал на нем рубашечку и журчал, вкрадчивый, как кот соседки тети Дуни:

— Ребенок не может сам себя понимать, не может знать свои обстоятельства. А женщина вместо воспитания дает одни только ласки… Ребенок же, тем более мальчуган, требует, извините, ремня для обуздания своей фантазии. Тогда из него вырастет полезный и разумный гражданин, член общества… — И, обнимая Костю за плечики, спрашивал нежно, как будто конфетку предлагал: — Ремешок повесим над кроватью, верно? И тогда будет у нас порядок, острастка будет, как положено в семье. Я и сам сирота, жил у отчима, зря обижать не буду. Но ребенок должен знать страх…

— Он мальчик хороший, умный, он будет слушаться, да, Костя? — торопливо спрашивала мать, стараясь улыбаться. — Зачем же вешать ремешок, срамиться перед соседями?

— А соседи что, на луне живут? — благодушно говорил Петр Филимонович. — В моей квартире одно бабье с детворой, вдовы… то одна, то другая просит сынишку постегать… Я уж отказываться стал, что я им, палач? Исполнитель? Распустили, а я стегай… Нет, я лучше возьмусь за одного, душу положу, а сделаю человеком… Своего-то я не поленюсь похлестать, укажу на его ошибки… Верно? — и ласково заглядывал Косте в глаза. А Нюсе, если стояла рядом, он клал руку на спину, где под прозрачной тканью кофточки, как на аккордеоне, выпукло выделялись пуговки. Мать, к удивлению Кости, густо вспыхивала.

Иногда гость говорил:

— Иди, Костя, погуляй, подумай, какой у нас будет конспект жизни…

— Только не припоздняйся… — тревожилась мать.

А однажды он прибежал с улицы, шмыгнул в дверь. Свет не был зажжен, и в темноте мать говорила тихо и печально, он не сразу понял кому:

— Боюсь, не буду я тебе соответствовать, Петя. Я бесхитростная, непрактичная, а ты человек серьезный. Может, лучше мне не связывать свою судьбу…

Костик в страхе слушал, как рассуждает Петр Филимонович.

— Да, хотелось бы найти женщину веселую, горячую, чтобы в руках у нее кипело, в глазенках огонь сверкал… Но сердцу не прикажешь, очень ты мне понравилась, Нюся. Однако я поставлю свои условия, — деловито произнес Петр Филимонович. — Если носки порванные — это я на первых лорах прощу, не в носках счастье, я себе и сам заштопаю. Но равнодушия к себе — это ни в коем случае. Меня надо встречать с улыбочкой, для этого я женюсь. Человек я самолюбивый…

— Изработанная я, издерганная, вспыльчивая… — не то жаловалась, не то оправдывалась Нюся. — С детских лет тружусь… — Она перешла на «вы». — Нет, уж лучше вы обдумайте, Петр Филимонович, обдумайте, тогда уж решайте…

— Ладно, я еще похожу, испытаю тебя…

— Что ж испытывать, я ведь не на службу нанимаюсь, — недовольно ответила Нюся.

А потом жаловалась на кухне тете Дуне:

— Хоть он и ваш знакомый, тетя Дуня, и с вашего производства, но какой-то старорежимный. Как нафталином пересыпанный, честное слово…

— Он и на войне воевал, — обиделась тетя Дуня, — и у нас в типографии не на последнем счету…

— Не знаю, — отозвалась Нюся. — Не знаю и не знаю… Что он за такой принц, чтобы испытывать меня… ну его…

И, веселея, Костик подслушивал дальше, как тетя Дуня говорила, поглаживая по шерстке своего ленивого жирного кота:

— Ледащие теперь бабы стали, как я погляжу… И-их, какие, мы-то смолоду были — огонь… А вы на книжках да на собраниях весь жар растеряли… Мужчину завлечь не умеете…

— Жар растеряли, а ум приобрели, — стала сердиться Нюся. Но все-таки попыталась объяснить: — Разве мне мужчина нужен? Мне хотелось, чтобы отец у Костика был, чтобы хозяин в доме был, человек… Тяжко все-таки одной, тетя Дуня. И поделиться не с кем…

Костя сказал после, когда пришли к себе в комнату:

— Мам, ты ее не слушай, тетю Дуню. Ты не глупее ее…

— С чего это мне глупее ее быть? — храбрилась Нюся. — Другое дело, что она хитрая, хитрее меня… я вот даже пособия на тебя не выхлопотала, не сумела… а ей каждый месяц за мужа носят…

Петр Филимонович исчез. Костя не мог нарадоваться. Обижался даже, что мать иногда плачет.

— Ну, чего ты плачешь об нем?

— Да не об нем я плачу, ну его, от своей глупости плачу.

Потом родился Витька. И Костя не сразу понял, что Петр Филимонович Витькин отец, а когда ребята во дворе объяснили, то очень испугался, как бы Петр Филимонович снова не заявился, воспользовавшись тем, что у него теперь есть свой сын. Но, к Костиному удовольствию, Петр Филимонович передал через тетю Дуню, что просит теперь на него не надеяться, надо было регистрироваться, когда он предлагал, а теперь — поздно…

Тетя Дуня не порицала Петра Филимоновича, но все же советовала Нюсе сходить к нему на производство и припугнуть.

— Да зачем он мне? — храбро сказала Нюся. — Где нас двое, там и третий прокормится — правда, Костик?

— Угу, — не очень-то понимая, о чем идет речь, подтвердил Костя.

И они довольно хорошо зажили втроем. В первые месяцы даже незаметно было, что прибавился еще один едок. Сосал да сосал себе мамкино молоко. Костик и гулять с ним ходил, и соску подавал, лишь бы только мамка не позвала на подмогу Петра Филимоновича. А потом, конечно, стало труднее. Мама во всем Витю оправдывала:

— Костик, он еще такой маленький, не сердись ты на него.

— Я-то не сержусь, только ты не думай, он ловкий. Хитрый.

— А ты ему пример показывай, учи его, он и не будет хитрым. Воспитанием всего можно добиться.

— Мам, только мы его стегать не будем, ладно? Все-таки жалко, мы его и так воспитаем…

И правда, Костик никогда не бил брата, не обижал. Но все посматривал с подозрением, особенно когда Витя ластился к матери, — не похож ли тот на своего отца, не лукавит ли. Одергивал:

— Говори просто, не мурлычь… Прямо говори…

Как общественный обвинитель выступила старая кладовщица тетя Надя, сутулая женщина с большой грудью и отечными ногами. Она долго и старательно читала по бумажке свою речь, осуждала поступок заведующей, призывала к честности и бдительности, но споткнулась, стала перекладывать листки, пока совсем их не перепутала. И тогда заговорила по-человечески, просто, хотя и не так складно:

— Конечно, мы ее жалеем, хотя и не оправдываем. Но и его, Валерку, не хвалим… Так пусть его лучше уберут от нас — нам работать с ним совершенно неинтересно… Отказываемся… А ведь как жаль Нюсю, — говорила она, — славная была и простая. Мы редко когда ее Анной Петровной звали, все больше Нюсей, по старой привычке. Вся ее жизнь на наших глазах шла. Только-только, можно сказать, на ноги стала. Разогнулась. Ведь без мужа, одна детей растила. А они мальчишки, сорванцы, на них все пылает… Ей на себя всегда не хватало. «Поверите, говорит, тетя Надя, впервые себе туфли модельные купила и чулки капрон». Только на свое горе начала она модничать… — И вдруг тетя Надя вошла в раж. — Я так понимаю равноправие! Это значит равные права у мужчин и у женщин, и ответ равный. А все-таки, выходит, права-то равные, а ответ не равный… Мужикам все привилегии, как и было, а слезы — бабам. Не годится так… Но не думай, Анна Петровна, — она строго посмотрела на Нюсю, — что я тебя оправдываю. И никто тебя не оправдывает…

Туфли!

Это верно, что у нее никогда не было модельных туфель. Откуда?

Это ведь так только говорится — много ли ребенку надо? Много ли, не много, а и хлеба белого, и молока, и масла надо купить для ребенка, а не маргарин. И конфетку ребенок просит, и флажок на Первое мая…

Конечно, это большая подмога, что дети ходили в детский сад, но ведь и вечером покормить надо, и в воскресенье, или объявят карантин — и держи тогда ребенка дома целую неделю, а то и две.

Потом пошла школа — учебники, форма, пеналы, карандаши.

Конечно, ни она, ни дети оборванными не ходили: все-таки она швея, иголкой владела, сама могла и сшить, и перелицевать, и починить. А как хотелось иногда самой одеться пошикарнее. Молодые девчонки в ателье диво как наряжались!

Конечно, им не приходилось себе ни в чем отказывать, еще и родители помогали. А Нюсе приходилось.

Зато нарадоваться не могла любой покупке: приемник ли приобрела вместо репродуктора, ватное одеяло или глубокие тарелки с цветочками.

Соседка, все та же тетя Дуня, не всегда одобряла, а Нюся стояла на своем:

— Должна я давать детям развитие? Они в детском садике привыкают к порядку, а я их из мисок буду кормить? Нет, тетя Дуня, я живу для них…

— Рано, рано обет на себя наложила, — говорила тетя Дуня. — Отвергла хорошего человека, а зря…

— Нехороший он, тетя Дуня…

— Он? Ну, жди, может, министр какой к тебе посватается. Ветер у тебя в голове. Вот что…

Немножко «ветра», конечно, было. Нюся охотно смеялась и играла с детьми, бегала с ними в кино на утренние дешевые сеансы и потом долго обсуждала с Костиком фильмы: Витя еще мало что понимал. А иногда, когда Витя рисовал картинки, она и себе брала листочек и малевала березку, дорогу, домик на опушке.

Из «Огонька» вырезала и повесила на стенке портреты. Сказала сыну:

— Как хочется, чтобы было красиво…

— У нас и так красиво, — мрачно отозвался Костя. — Чего еще надо…

— Глупенький… — Нюся смеялась. — Вот вырастешь, Костик, станешь инженером, тогда все будем покупать. Не пожалеешь для нас?

Всему она умела радоваться.

Премию получит — счастлива. Книжку интересную достанет — ночь не будет спать. Костика на школьном собрании похвалят — сама не своя от гордости. Только Костика хвалили редко: дерзкий… А Витю в детском садике хвалили часто, говорили: «Очень ласковый ребенок».

— Вот и ты бы, Костик, поласковее был с людьми, — советовала Нюся.

— Зачем это?

— А как же? Людей надо любить.

— Подлизываться я не стану.

— Глупенький, а кто тебе велит подлизываться? Разве я подлизываюсь?

Нет, они хорошо втроем жили, дружно. Нюся любила своих детей и гордилась ими. И в ателье любили и жалели Нюсиных ребят — она приводила их туда на елку или на праздничный вечер.

А одна мастерица, немолодая уже, подкрашенная, носившая, как стало модно, темные очки от солнца и янтарные бусы на худой поблекшей шее, призналась ей как-то, когда они, идя с работы, остановились, чтобы выпить на улице газировки:

— Говорят, мне хорошо. Зарабатываю. А в чем моя радость? Одна как перст. Площадь у меня маленькая, в подвале, а в первую очередь переселяют тех, кто с детьми. Вдвойне наказывают! Будь у меня ребенок, мне бы и в подвале солнце светило. А как на субботник ехать или на уборку в колхоз, так опять же: «Поезжай, Свиридова, мол, ты одна, без семьи…» А что мне, сладко, если я без семьи? Где взять мужа, мои женихи на войне остались…

— Трудно все-таки с детьми, — возразила Нюся, больше из деликатности. — Все им, о себе некогда подумать.

— Зато ты их видишь, деточек своих, а у меня что? Одинокие слезы? Нет, ты счастливая, Нюся…

— Это точно… — Нюся не стала спорить. Задумалась. — Только вы не поверите, все иногда мерещится, что будет и у меня что-то еще в жизни интересное… Чего только не перемечтаешь, пока сидишь над шитьем…

— Ты и так многого добилась, уже старшая по смене… начальник тебя отличает…

— Этого я не отрицаю, — гордо сказала Нюся. — На работе я очень стараюсь…

Когда дети чуть подросли, она смогла поступить на курсы при комбинате и училась там успешно. Хорошо училась. Учителя говорили: «У вас очень хорошая основа. Как это вы, Козлова, ухитрились не перезабыть то, что знали?» — «Все радио, — поясняла Нюся. — Слушаешь — и все узнаешь. А еще я читаю, в кино хожу». — «Да, искусство облагораживает». — «И как агитатор я над собой работаю — может, и это мне кругозор дает? Нас очень понятно и толково инструктируют…»

Когда ее назначили заведующей ателье, она ничуть не загордилась. Даже испугалась немного. Все-таки большая ответственность. Шить стали из добротных и дорогих материалов, клиенты пошли разборчивые, требовательные. И все только одно кричали: «Вкус! Вкус! Хороший вкус!» Она ходила на лекции в Дом моделей, чтобы узнать, что же это такое — «умение хорошо и со вкусом одеваться». И когда возвращалась домой, переполненная впечатлениями, и на кухне громко и возбужденно рассказывала жиличкам, какие намечаются фасоны на будущий сезон, женщины заискивающе просили: «Нюсь, а Нюсенька, выкройку не принесешь ли?» А тетя Дуня сказала ей однажды, как всегда держа на руках и милуя своего кота:

— Вот, Нюсенька, он, — она имела в виду Петра Филимоновича, — он думал, что ты к нему придешь, поклонишься, а надо было ему самому тебе поклониться. Встретила я его, совсем облысел.

— Неинтересный он мне вовсе, — сказала. Нюся. — И раньше был неинтересный, а теперь так уж вовсе…

— Да, ты совсем другая стала, смелая… — сказала тетя Дуня. И кот, выгнув спину, стал вытягивать лапы и щуриться, как будто тоже признавал, что Нюся стала смелая.

— Да, у меня теперь все по-другому пошло…

Нюся была очень довольна своей новой жизнью, очень дорожила ею.

Как-то она пришла к Леонтию Ивановичу на комбинат доложить о своей работе, рассказать, какие замечательные занавески повесила в ателье и цветы в вазонах всюду расставила. И только хотела перейти к главной цели своего прихода, попросить, чтоб дали больший выбор фурнитуры — разных там пряжек, пуговиц и крючков, как Леонтий Иванович, начальственно оглядев ее, не то посоветовал, не то приказал:

— Козлова, ты бы принарядилась сама, что ли… Все-таки марка, заказчики…

Нюся коротко ответила:

— Хорошо, я это учту…

И вот тогда-то справила она себе зеленый костюмчик, блузку, завилась, купила модельные туфли и шелковые чулки…

Всего этого, как понимала Нюся, суд не знал. Не мог знать. Суду было видно из документов, приобщенных к делу, что подсудимая растратила казенные деньги, посещая рестораны вместе со своим дружком. Была она старше своего кавалера, иными словами, содержала его. Случай, в общем, интереса для криминалистов не представляющий. Картина личной жизни Козловой была им ясна… Они-то думали, что эта женщина живет только для своего удовольствия. «А что они могут подумать другое? — считала Нюся. Ведь если бы они размышляли по-другому, то разве прибавили бы к ее мукам еще одну, невыносимую, разве вызвали бы на потеху публике, присутствующей в зале, свидетелем Валерика? А они постановили, учитывая общественное мнение и интересы рассматриваемого судебного дела, вызвать его и допросить. — Зачем это? — в отчаянии думала Нюся. — И Костик его увидит… Да и сам Валерик. Еще растеряется, бедный, станет брать вину на себя. Зачем это и к чему?..»

А ведь все началось с того дня, как по совету Леонтия Ивановича она пришла на работу завитая, в новом костюмчике, в туфлях на высоких каблуках.

Валерик, он уже несколько месяцев работал у них закройщиком, сразу же заметил:

— Анна Петровна, у вас сегодня праздник?

Валерик этот был ей очень симпатичен своей особой вежливостью. Никогда не приходил на работу выпивши или после пьянки, как это случалось с другими портными, был в меру приятно приветлив, не приставал к девчатам, не грубил заказчикам, не рассказывал анекдотов. Но никакой не сухарь, не молокосос — здоровый, рослый парень с косыми бачками, какие наклеивают себе артисты, когда поют в «Евгении Онегине».

Когда она приходила в ателье и видела Валерика, то сразу веселела, сама не понимая, что именно встреча с ним и является причиной ее отличного настроения. По долгу службы она часто подзывала Валерика к своему столу и обсуждала с ним принятые заказы, а если бывала долго занята с кем другим, то Валерик сам заглядывал к ней, обижался, что давно его не зовут.

Она как с ума сошла с этим Валериком.

— Хорошие у нас молодые кадры, — расхваливала Нюся Валерика. И его звали «любимчиком Анны Петровны», ничего не подозревая. И сама Нюся ничего не подозревала. Конечно, Валерик уже был не мальчик, а мужчина, но она внушала себе, что относится к нему как к мальчику.

И когда Валерик спросил, праздник ли у нее сегодня, ответила в шутку:

— Да, день рождения…

— Приглашайте на пирог…

Нюсе не хотелось звать Валерика домой, неловко было, что у нее такие большие парни. Она сказала:

— Хорошо, приглашаю тебя в ресторан.

Когда она произносила эти слова, то сама не думала, что всерьез. Сказала — и все. Но чем ближе было к концу смены, тем сильней ей хотелось действительно посидеть где-нибудь вдвоем с Валериком, узнать, есть ли у него девушка, понять его. Настроение у нее было замечательное, все хвалили ее костюм и прическу, удивлялись, она ли это, и ей стало казаться, что и правда сегодня праздник, особенный день…

И она сказала Валерику негромко:

— Я не шучу. Не знаю только, куда идти. И имей в виду, я пригласила, я плачу…

Они условились встретиться около ресторана «Заря».

Валерик пришел в темном костюме, с галстуком бабочкой.

Когда вошли в ресторан, она чуть не потеряла сознание от волнения. Но Валерик твердо, как мужчина, как кавалер, держал ее за локоть. Только спросил учтиво:

— Не угодно ли в дамскую комнату?

— Зачем? — не поняла Нюся.

— Ну, поправить волосы, попудриться…

— Нет, не надо…

Ей хотелось скорее дойти до столика, сесть, прийти в себя. Валерик выбрал место, отгороженное занавесками, как кабины для примерки в их ателье. Нюся села на плюшевый диванчик. Солнце еще не зашло, и в луче столбиком золотилась пыль. Нижняя половина стен уже тонула в сумерках. Свет был неверный, зыбкий, и все вместе взятое — углом составленные диванчики, скатерть с чуть заметным пятном от красного вина, рюмки и приборы, букет искусственных цветов — понравилось ей.

— Красиво, — сказала Нюся.

— Ничего, — согласился Валерик. — Но все-таки ресторан второго разряда. В «Арагви» или в «Метрополе», там в сто раз лучше…

Нюся засмеялась:

— Там не про наш карман…

Вошел официант, смахнул со стола, хотя на столе было чисто, и протянул меню.

— Выбирай, Валерик.

— Нет, нет, Анна Петровна, выбирайте первая, вы дама.

Перед ней мелькали названия, она не могла их ни прочесть толком, ни выговорить. Попалось только одно знакомое слово. Она ткнула пальцем:

— Вот это… По-деревенски…

— Бифштекс по-деревенски один, — записал официант. — Прикажете закуску? Селедочку, осетрину с хреном, салатик? Будете пить белое? Сухое вино? Нарзан?

Нюся засмеялась:

— Валерик, выпьешь? Я рюмочку белого, пожалуй, выпью… — И отдала ему меню: — Выбирай, выбирай, не стесняйся… Ты парень молодой, у тебя и аппетит должен быть хороший…

Все то же непривычное ощущение приподнятости, отчаянности не покидало ее, она все пыталась держать себя как взрослая женщина, которая привела знакомого парнишку в ресторан, чтобы покормить его. Но с каждой секундой положение менялось, менялись их отношения. Валерик, снимая с нее жакетку, надолго задержал свои руки на ее плечах, даже сказал:

— Прекрасная у вас фигура, Анна Петровна.

— Что ты, Валерик, какая там фигура. Когда-то была, это верно…

Но Валерик, смотрел на нее оценивающе, как будто мерку снимал.

— Этот ваш жакет прямой, а я бы вам сделал в талию. На вас все можно хорошо сшить…

— Что ж, завтра оформим заказ…

— Если бы мы жили в Древней Греции, греки сделали бы с вас статую и поставили в парке, чтобы все любовались на вашу фигуру.

Она захохотала:

— Ох заливаешь, Валерик, ох заливаешь. Смотри, узнаю, что ты заказчикам такое болтаешь…

Нюся выпила белого вина, но опьянела не от вина, а от счастья, раскраснелась, оживилась:

— Валерик, ты в кого-нибудь влюблен? Скажи. Разве мало у нас хороших девчонок! Вот Лена Трошина, например…

— Вы сами знаете, в кого я влюблен…

— В Тоню Кукушкину, да?

Вошел официант с подносом. Ловко все раздвинул, разобрал, расставил. Перед Нюсей оказалась большая тарелка с огромным куском жареного мяса, обложенного салатом и ломтиками румяного картофеля, поверх мяса золотисто переливался и шипел только что вынутый из масла лук.

— Не знала я, что в деревне такое готовят, — простодушно сказала Нюся.

— Разве что до коллективизации, — пошутил официант.

Но Нюся оборвала его:

— Кто честно работает, тому в колхозе хорошо…

Официант ушел, но перебитый им разговор уже не удалось возобновить. Не спрашивать же снова: «Ты в кого-нибудь влюблен?»

Запах мяса раздразнил ее аппетит. Она накинулась на еду.

Конечно, она довольно часто, почти ежедневно покупала мясо, но из экономии варила суп или щи, а если жарила котлеты, то клала в них побольше булки. Такого вкусного блюда ей никогда не приходилось пробовать. Валерик ел лениво.

— Ты что это? — сказала Нюся строго, как будто Костику или Вите. — Ты не ковыряйся, ешь…

— Я дома перекусил…

— Ты с мамашей живешь?

С огромным интересом Нюся узнавала все подробности из жизни Валерика, жадно расспрашивала про мать. Живут вдвоем с овдовевшей матерью, живут неплохо. В армии Валерик отслужил, но и там работал в пошивочных мастерских, не отрывался от профессии. Мать собирает деньги на ремонт дома, дом у них свой, в Измайлове, окна прямо в парк, лучше любой дачи… Нюся понимала, что деньги у Валерика водятся, заказчицы всегда совали закройщику пятерку-другую, чтобы лучше скроил, но, как заведующая, она не могла его об этом спрашивать. Деньги, «металл», как он говорил, Валерик отдавал матери, а мать уже от себя покупала ему костюмы и ботинки, недавно достала югославский плащ необыкновенной красоты.

— Вот женишься, — дрогнувшим голосом сказала Нюся, — пойдут нелады между женой и матерью…

— Я не женюсь…

Оказалось, что современные девушки Валерику не по душе — слишком свободно себя держат. Товарищей у него мало: школьные все разбрелись, кто в шоферы, кто в институте или на заводе, а один даже поехал на целину по собственному желанию. В портные никто не пошел.

— Ну, а среди наших разве нет достойных ребят?

— Меня интересует иной культурный уровень.

Нюся задумалась:

— Это неплохо, что тебя тянет к культуре…

Опустив подбородок на сложенные руки, она с упоением слушала, как Валерик проговаривает ей нараспев слова из разных песен. И все просила:

— Спой, спой еще.

А он гладил ей руки, гладил пальцы и не столько говорил, сколько намекал взглядами и вздохами, как она ему нравится.

— Что ты, Валерик? — невесело засмеялась Нюся. — Да ведь у меня дети.

И со стыдом подумала: «Поужинали ли мальчики, разогрели ли себе пшенную кашу?»

Когда официант принес вазу с фруктами, Валерик выбрал два румяных яблока и сказал деликатно:

— Возьмите для своих малышей…

И Нюся не стала поправлять его: мол, не малыши они; Костя, так тот совсем большой.

— А ты для своей мамаши возьми…

Какой это был замечательный вечер!

Они вышли из ресторана не очень поздно. Когда официант принес счет, Нюся не сразу поняла, что это за сумма. Она даже не знала, что можно столько заплатить за один ужин. Конечно, виду не подала и, когда Валерик неуверенно полез в карман, решительно отстранила его руку. Только рада была, что хватило, чтоб расплатиться.

Было тепло, почки на деревьях набухли, в киосках продавали нарциссы и увядшую фимозу, пахло весной. Луна, как огромный неразбитый желток, лежала на темном небе, на машинах горели красные огоньки. Валерик держал ее под руку. И напевал, напевал…

Когда она вошла в дом, дети спали. Костик оставил ей на столе кастрюлю с кашей и чистую тарелку. Она растрогалась, но сразу же забыла об этом, разделась в темноте и долго не могла уснуть. Вспоминала все, что говорил Валерик, и грустно улыбалась. А все-таки провела рукой по бедрам, по ногам — да, он правду говорил: не старая еще она…

И вот он стоит перед судом, Валерик. Стоит прямо, смотрит ясно, головы не клонит. На вопросы отвечает вежливо, внимательно слушает, прежде чем ответить.

Нюся с волнением всматривается в любимые черты. Похудел, бедный, побледнел. Она с трудом улавливает общий смысл того, что спрашивает суд, что говорит Валерик. А сердце у нее бьется тревожно и громко, все заглушая.

— Вы ходили по ресторанам с подсудимой?

— Почему не пойти, если приглашают? — поводит плечом Валерик. На нем темный костюм, знакомый Нюсе, а рубашка и галстук новые. И причесан он по-другому. Бачек нет, сбрил.

— Но обычно приглашает и платит мужчина.

И он тоже приглашал, в долгу не оставался. И платил. Вот счета, случайно завалялись в кармане пиджака.

Кругленький заседатель долго, с помощью Валерика, выяснял даты и названия ресторанов, потом, надев очки, посмотрел счета, кивнул головой:

— Факт. Вы не отрицаете, подсудимая?

Кровь прихлынула к лицу Нюси. Она дрожащей рукой взяла счет, тупо вгляделась. С кем же это он был, кому заказывал, как и она, бифштекс? Она хорошо знала, что не ходили никогда в такой ресторан, все их встречи наперечет помнила.

Она и сегодня сгорала в том же пламени, что зажглось, когда они в первый раз ужинали в «Заре». Вот так же любила его — рост, чуть заметную кривизну ног, уверенность в себе, деликатность. Она понимала, что Валерик стесняется взглянуть на нее, и сочувствовала ему и жалела его.

И страдала за него.

А все-таки думала: с кем же это он проводил время в ресторане? А она где же была в тот вечер? Никак не могла вспомнить. Может, он просто взял счета у товарища? А может… Было ведь как-то, что она ждала его, а он сказался больным. Обманул?

Дня она не могла прожить без него. Мучилась по воскресеньям, по праздникам: в эти дни ему нельзя было уйти из дому, не позволяла мать.

То они задерживались в ателье, чтобы перекинуться шуткой, ласковым словом, то целовались в кино, то стояли в обнимку в чужих парадных. Но ей этого было мало, и ему, она знала, тоже мало. Когда дети уехали в пионерский лагерь, Валерик ходил к ней почти каждый вечер. В квартире было пусто, все разъехались. Только мурлыкал и пугал их тети-Дунин кот, оставленный Нюсе на попечение. Валерик приходил, пили по-семейному чай и ужинали, но в одиннадцать он уходил домой, чтобы не ворчала мать… А ей хотелось, чтобы он остался до утра, заснул рядом с ней, как муж…

Однажды, когда его мамаша уехала к сестре, Нюся сама заночевала у Валерика в Измайлове, детям сказала, что в ателье срочный переучет.

У Валерика ей очень понравилось: домик чистенько прибран, обстановка богатая.

— А что, если мамаша вдруг вернется? — с кокетством спросила Нюся.

— Ну и что? Она ничего не скажет, если это надо для моего здоровья…

Нюся словно споткнулась:

— Что для твоего здоровья?

Валерик успокоил ее:

— Чтобы я не нервничал и не переживал…

— Может, тут прибраться у тебя? — спросила Нюся. — Может, тебе носки постирать? Или рубашку? Не стесняйся… — Так ей хотелось, чтобы было по-домашнему, так хотелось перетрогать все рубашки Валерика, уложить их по-своему.

Он был такой ласковый, такой жадный до ее любви, что Нюся на все была готова для Валерика. Бегала с ним как девчонка и на бокс и в театр. Иногда казалось, что она моложе Валерика — так радостно все воспринимала, всему удивлялась. Она даже не подозревала раньше, что существует так много развлечений, чем очень смешила своего кавалера.

— Ты какая-то несовременная, — удивлялся Валерик. — Ты где живешь? В отсталой провинции?

Нюся на эти насмешки не обижалась. Она вообще на Валерика никогда не обижалась, все делала, как он хотел. Покупала путевки на пароход, только бы провести с ним денек, в рестораны ходила, в кино, ни в чем ему не перечила, особенно когда почувствовала, что он стал охладевать. Ну, не охладевать, скажем, но он больше, чем она, остерегался, что их увидят знакомые, таился, старался бывать там, где сотрудников из их ателье не встретишь…

Теперь Нюсе всегда не хватало денег. Она стала пудриться, чтобы выглядеть моложе, сменила платочек на шляпку, приколола брошку. Дом она почти забросила, запустила и даже как-то в сердцах ударила Витю по руке, когда он разбил чашку, и крикнула:

— Объели вы меня, начисто объели!..

Костя посмотрел на нее хмуро, Витьке велел не реветь, а сам предложил:

— Мам, у нас многие ребята уходят работать…

Нюся опомнилась:

— Что ты, Костик? К чему это? А учеба?

— А учеба вечером…

— Нет, сынок, это я так сказала, не обращай внимания… извини меня…

Костя посмотрел на нее исподлобья. Она опустила глаза. И даже зажмурилась: как будто на краю пропасти стояла и боялась сорваться.

А все-таки она была счастлива: смеялась, пела, часто просила Витю:

— Сынка, прочти стишок про природу, про колокольчики, цветики степные. Это и мы учили когда-то… — и качала головой. — Красиво, ох как красиво…

— Чего ж ты тогда плачешь? — как-то спросил Костик.

— Когда?

— Ночью плакала, я слышал…

— Может, со сна…

Разговаривать, откровенничать с Костей, как делала когда-то, Нюся теперь избегала — боялась выдать себя. А он чуял что-то неблагополучное, следил за ней, даже иногда ждал на улице, смотрел, с кем идет.

— Ты что, Костик, не спишь? — удивлялась мать.

— А ты что так поздно?

— На работе была…

— Не было тебя там, я ходил… Во всех окнах темно…

— Что ты, Костик. Я на складе сидела, там глухая дверь.

Она понимала, что надо обрывать отношения с Валериком, но сделать этого не могла. Все крепче и крепче любила его. Даже пошутила как-то:

— И что ты такой молодой, Валерик? Будь ты постарше, я бы охотно пошла за тебя замуж…

Валерик захохотал.

— Ты что смеешься? — рассердилась Нюся.

— Просто так…

Она не настаивала, знала, что Валерик легко пойдет на ссору. И чтобы замять, сгладить разговор, предложила:

— Пойдем в парк культуры, пива выпьем…

— Ну что ж… — нехотя соглашался Валерик.

— А может, на концерт пойдем?

— Нет, лучше в парк.

Нюся давно уже запуталась в денежных делах, истратила подотчетные суммы, надеяться ей было не на что, она ждала чуда — может, выиграет по займу, но выиграла всего один раз, и то двадцать рублей. Пустяк по сравнению с тем, сколько ей нужно было, чтобы выпутаться.

Она думала о своей беде денно и нощно, все замечали, как она похудела, а Костик не раз будил ее ночью, говорил, что кричит и плачет во сне.

Один Валерик ничего не хотел замечать…

Она так измучилась, извелась, что даже рада была, когда пришла ревизия. Какой-никакой, а все-таки конец…

— Как же понять ваше поведение? Что это было с вашей стороны? Любовь? Увлечение? Корысть?

Голос судьи звучал враждебно.

Валерик очень обиделся.

— Таким низким я себя не считаю, — сказал он. — А любовь? Вы же сами понимаете, товарищи судьи, настоящей любви тут не могло быть, увлечение… все-таки, все-таки… — Он мельком, бегло взглянул на скамью подсудимых, где, съежившись, сидела Нюся. — Все-таки мне только двадцать семь… а она… Одним словом, все это уже увядшие цветы… а я собираюсь жениться и создать прочную семью…

— Ах, подлец! — громко сказала в зале тетя Надя. — Ах, шкура!..

Судьиха постучала карандашом о графин.

Когда суд удалился на совещание, Нюся сидела одна в почти пустой, тускло окрашенной комнате, на жесткой деревянной скамье. Она бессильно свесила руки. Стыд, боль, отчаяние, ревность и снова стыд с такой силой жгли ее, что казалось, все выгорит в душе, останутся только уголь и пепел… Перед ее глазами мелькали ресторанные счета, припасенные Валериком для того, чтобы выгородить себя, оправдать.

Нюся вспомнила, как шли они с Валериком по улице и она, смеясь, рассказала, что ребята просят к празднику мяч. Он оживился: ну да, ну да, надо купить. Вот смотри, какие в витрине мячи, размером с большущую голову, голубовато-синие, как морская волна. Давай покупай, не скупись.

— Что ты! — засмеялась Нюся. — Это же для маленьких, для девочек. А им нужен футбольный, голы забивать…

Валерик захохотал. И сказал: ну, ладно, он совсем упустил, что ребята такие большие, но у него дома есть первоклассный мяч, желтый, с кожаной шнуровкой, почти без царапин. Он принесет, подарит…

И Нюся обрадовалась: какой он добрый!

Но так и не подарил. Все говорил, что разыщет и принесет, и не принес…

Он вообще часто обещал и не делал. Сам возмущался: «Что у меня за короткая память? Надо витамин «C» принимать, что ли?»

А вот про-счета из ресторанов не забыл. Захватил с собой, когда шел в суд.

Нюся снова видела безвольную жалкую улыбку Валерика, вспомнила готовность, с которой он предал ее, высмеял их отношения. И все ужасное, что с ней произошло, — то, что она брала из кассы деньги и не могла их выплатить, то, что запустила отчетность и теперь сама уже не знала, в чем виновата, а в чем не виновата, не знала, какие ошибки допустила по халатности, а какие сознательно, — все соединилось для нее в одном этом названии из ресторанного счета «бифштекс по-деревен.». Слова эти, как молоточки, стучали у нее в мозгу. Их не могла заглушить тихая музыка, шуршавшая в репродукторе, как шуршит ветерок в осенней листве.

В комнате около стола сидели милиционер и защитник. Защитника Нюся не нанимала, не хотела зря переводить деньги, защитник был от суда. И Нюсе казалось, что он уже не интересуется приговором — так спешно просматривал, то и дело моргая и протирая пенсне, следующее дело, которое должны были разбирать после Нюсиного.

Стали передавать «Последние известия», дневной выпуск. Все трое стали прислушиваться. По радио говорили про сельское хозяйство. Выступил председатель колхоза, рассказал, какие у них успехи, сколько вырастили гусей и уток.

— Может, и ребятам моим не так тяжко без меня придется, — вдруг громко сказала Нюся.

Защитник не понял, кому она это говорит, поднял глаза и снова опустил их в бумаги. А милиционер, сидевший у стола и подтягивающий голенища сапог, отозвался сердито:

— Хорошая мать о детях раньше бы подумала…

— И не знала я, что такое получится… чтоб так себя уронить… — стала оправдываться Нюся. — Так хотелось праздника… — И залилась слезами. — Обездолила я ребят, обездолила…

Милиционер только и сказал:

— Ну и народ вы, бабы, одно название, что народ… сами же нарушаете…

И опять занялся своими сапогами. Он то сгибал в колене правую ногу и вытягивал левую, то снова любовался правым носком. Сапоги и правда были хорошо сшиты.

Защитник кончил читать, снял очки, громко щелкнул портфелем, пряча документы и справки. И оба они, защитник с милиционером, не обращая внимания на Нюсю, словно она была сделана из того же куска дерева, что и скамейка, на которой сидела, стали рассуждать: мол, еще не известно, как отнесется суд, усмотрит ли злой умысел. А может, учреждение возьмет на поруки. Милиционер возразил, что на поруки вряд ли, кампания брать на поруки уже прошла. Если государство будет каждого оправдывать или отдавать на поруки, так все растащат.

Защитник нахмурил брови.

— Данный случай, при желании, можно трактовать как служебную халатность, — заметил он. И сказал, что вообще, по его долголетним наблюдениям, женщины гораздо больше придают значения любви, чем мужчины…

— Что верно, то верно… — почти согласился милиционер. — А все-таки голову терять нельзя.

В дверях показался Костик, принес батон. Он молча сел рядом с матерью.

— Ты с тетей Дуней не ссорься, сынок, человек она невредный. Она вам и сготовит и постирает. Я просила…

— Да проживем мы, не бойся. Я на работу устроюсь.

— Куда это?

— На завод.

— Ну и правильно. В торговлю не иди, не надо…

— А я и не пойду…

Нюся хотела объяснить ему, что надо быть настоящим человеком, настоящим мужчиной, но не могла найти подходящих слов. Только посоветовала:

— Ты подстригись, эти космы не запускай, как теперь модно…

Милиционер не стерпел, строго сказал Косте:

— Шел бы ты, малый, в зал, не полагается тут…

— Иди, Костик, раз нельзя. Ты помни, Костик, поласковее будь… люби людей, братика не обижай…

В комнате стало тихо. Защитник ушел в буфет, милиционер тоже соскучился, захотел поглядеть, что делается в коридоре. Нюся осталась совсем одна. Она ждала, когда же ее позовут в зал. Но судьи не выходили, видимо, спорили, какой вынести приговор.

Она отломила кусок батона, оставленного Костей, и стала медленно есть.