Осмос

II

«Сегодня вечером или никогда», — твердил про себя Марк, вцепившись обеими руками в руль. Да, ехал он с превышением скорости, согласимся с этим, к тому же вел машину так, что подобная езда могла плохо кончиться… как говорится, он мог сам причинить большой ущерб своему здоровью… Да, ему не терпелось поскорее попасть домой, но все же надо соблюдать осторожность… Нельзя же помереть накануне свадьбы! Ему ведь только тридцать один, у него, так сказать, вторая молодость, и он завел себе подругу, совсем молоденькую… Она сказала: «Не забудь вставить в бутоньерку гвоздику…» Да нет, ничего она не сказала, ей было на все наплевать! Эта девица вообще-то его, похоже, просто не выносила! Он ее хотел, а она… она его не хотела, и официальная женитьба тут ничего не исправит! Она же просто словно заново рождалась, оживала, когда он уезжал, а когда он возвращался, она гасла, съеживалась, умирала. Она жила рядом с ним, не замечая его, и очень сожалела о том, что он не поступает точь-в-точь как она. А он был влюблен, несчастный придурок, влюююблееен! Она говорила: «Посмотри в другую сторону, Марк! Отвернись!» И он отворачивался, он смотрел в другую сторону… отворачивался так, что едва шею себе не сворачивал, и она у него потом болела… Да, он по ее приказу смотрел в другую сторону, туда, где она могла быть уверена, что он не увидит ее голые ноги и не сможет пожирать их взглядом… У них были отдельные комнаты, и ночи они проводили врозь. Она спала наверху, он — внизу. Нет, быть нежеланным — это хуже, чем жить совсем одному. А ведь его положение было еще ужаснее: он-то испытывал желание, лежа в своей комнате и сунув голову под подушку. И вот теперь он женится на ней! Да, он женится на ней, чтобы спать с ней днем и ночью, чтобы трахаться с ней без конца… без конца! Да, он рискует… рискует, что его будут обирать и обманывать, рискует, что эта девка станет наживаться за его счет! Он рискует, что придется развестись через полгода, ну так что! Но зато за это время… Ну, иди же ко мне, моя цыпочка, уж я тебе задам перцу!

Он опустил ветровое стекло, вдохнул полной грудью холодный воздух и почувствовал, как этот холод, украденный у ночи, придает ему сил. Черт побери, как же он любил эту бедную деревушку, и эту реку, и вообще всю эту тихую сельскую местность, где никогда ничего не происходило, это жалкое захолустье, эту жуткую дыру в самом сердце огромной долины… Но еще больше он любил Нелли, любил такой безумной любовью, что перехватывало горло, щемило сердце и все тело болело, словно с него содрали кожу. Сегодня вечером ей придется расплатиться с ним, вернее, заплатить за его любовь, которую она унижала и топтала на протяжении долгих месяцев, за ту любовь, на крючке которой она держала его и за счет которой она жила в довольстве, как говорится, каталась, как сыр в масле, да еще не одна, а с этим своим отвратительным мальчишкой. Да, впились в него крепко эти две пиявки! Но теперь с этим покончено, дети мои! Ничего и никогда не дается даром! Бесплатный сыр, как известно, бывает только в мышеловке! Я женюсь на мамочке, и я буду заниматься с мамочкой любовью! Не пройдет и минуты, как он увидит дом под липами… И сначала ему будет казаться, что он прибыл в дом к маленькой фее домашнего очага, хозяйственной… полненькой и прелестной в своем коротеньком халатике… вполне готовой принять его как мужчину… Но скорее всего он найдет там не милую добрую маленькую фею, а саркастически настроенную Нелли, насупившуюся, хмурящую брови, самоуверенную и самонадеянную, чувствующую себя хозяйкой положения, а потом он услышит, как вякает Пьеро, этот ее чертов сынишка… да, сынишка… неизвестно чей… как говорится, «сын полка»… да, этот парнишка мог оказаться сыном кого угодно, даже и его самого, Марка… И он оказался достаточно большим простофилей, чтобы признать его своим сыном и дать ему свою фамилию. Каждую ночь, поднявшись наверх, он находил Нелли лежащей поперек кровати так, как она на нее рухнула, прямо в кедах; и всегда она сжимала в объятиях сына. Мать и сын спали, свернувшись в единый клубок. Но на сей раз он не спустится вниз несолоно хлебавши, нет уж, дудки! Он возьмет то, что ему положено по праву! Он будет беспощаден, он не будет ведать жалости!

Сколько раз он уже принимал такое решение? Сколько раз он уже говорил себе то же самое на том же самом повороте? Наверное, тысячу. И что за этим следовало? Он прокрадывался в дом, как трусливый воришка, чувствуя себя законченным неудачником, а потом были бессонные ночи, когда он ворочался в постели, будто страдал не то поносом, не то недержанием мочи, а затем на рассвете он прислушивался к скрипу половиц у себя над головой, слушал, как подвывала труба, когда Нелли отворачивала кран, как журчала вода и какие нежные, приятные для его слуха звуки производила зубная щетка во рту Нелли… да, эти звуки почему-то напоминали ему голубиное воркование… вот такая ассоциация… Но сегодня вечером все будет иначе. Ведь он едет к ней и приедет в особом, предназначенном для свадьбы костюме, а кто говорит «свадьба», «бракосочетание», тот говорит и… об интимных отношениях супругов, так сказать, о «финальной стадии» процесса бракосочетания. Он зашел в парикмахерскую, попросил, чтобы его как следует побрили, причесали, да не просто причесали, а по последней моде, сделали маникюр; а еще он разоделся, как франт: черный пиджак с золотыми пуговицами, шикарный галстук, длинный, серый с жемчужным отливом плащ… Он даже купил для него плечики-вешалку, да еще из красного дерева! Порой он даже задавался вопросом, узнает ли его Нелли в таком наряде. Вероятно, он увидит в ее глазах удивление и испуг, услышит, как бешено забьется ее сердце под нежной, отливающей перламутром атласной кожей.

«Ну вот мы и приехали», — вздохнул он, увидев, как среди низко склонившихся ив блеснула водная гладь, а чуть подальше из полумрака выступили очертания холмов.

Он выключил фары, заглушил мотор и дал машине доехать по инерции до ворот. Асфальт блестел, словно шкурка черной кошки. Он припарковал машину под шелковицей, снял перчатки и в задумчивости провел рукой по подбородку. Он очень изменился… да, очень… Как и она. Он вновь увидел Нелли такой, какой она была в тот достопамятный вечер их первой встречи: славная такая деревенская девчушка со здоровым цветом лица, с красными, словно два яблока щеками, облаченная в длинную, растянутую футболку, застиранную и выцветшую, на которой угадывались смутные очертания когда-то украшавших ее изображений фруктов и ягод; футболка была такой длины, что болталась где-то на уровне попки, почти ее прикрывая. И выглядела эта деваха тогда полной дурехой. Они тогда здорово поспорили, почти повздорили, а потом она куда-то на несколько месяцев исчезла, словно провалилась, чтобы потом вдруг однажды появиться совершенно преображенной, как по мановению волшебной палочки, красавицей с такими зелеными глазами, каких он ни у кого не видел, и такой прекрасной, что красота ее даже пугала. Это была совсем другая женщина… Марк открыл глаза. Да, неподходящий он выбрал момент для того, чтобы выглядеть смущенным мальчишкой, которого один женский взгляд способен испепелить на месте или превратить в горку мелких-мелких камешков. Нет, сейчас не время колебаться и сомневаться. Он подхватил свой свадебный букет.

Выйдя из машины, он понял, что температура воздуха падает прямо на глазах. Этот мелкий моросящий дождик вот-вот превратится в снежную крупу, и тогда не миновать гололеда. Завтра, когда он проснется, свернувшись клубком под одеялом, он, наверное, увидит эту долину такой, какой видит природу ребенок, впервые встречающий Рождество: совсем новой, белой, покрытой пушистым ковром, на котором будут выделяться черные пятна замерзших и умерших птиц. Он сможет валяться в постели столько, сколько захочет. Вероятно, это будет лучший день в его жизни…

Марк проигнорировал калитку, он предпочел просто перелезть через заборчик, отделявший небольшой палисадник от улицы. Вокруг было удивительно тихо, только в ближних зарослях тростника тихо плескалась невидимая отсюда река. Дом был совсем рядом, в нескольких метрах от забора, на темном фоне стены четко вырисовывалось ярко освещенное окно. «Вообще-то ради такого случая она могла бы включить свет и при входе в дом, — подумал он. — Так всегда делают женщины, когда приглашают на ужин будущего мужа… Если только она не передумала… Если только она не сбежала с Пьером, оставив ему на холодильнике записку, состоящую из одного слова: „Прощай“…»

Но тогда… тогда… если так все и случится, как он только что себе представил, ему останется только одно: поднять воротник плаща повыше и идти куда глаза глядят, чтобы упасть где-нибудь посреди заснеженного поля вместе со снежинками и мертвыми птицами…

В то время как Марк приближался к окну, к этому же окну кто-то подошел изнутри, и человеческая тень, ужасно, непомерно длинная, упала на траву. В тот же миг он увидел, что у окна стоит Нелли, лицом к нему, но его не замечая, потому что смотрит вниз, на руки, так как она обрезала кервель, вернее, обстригала его ножницами, слишком большими для ее маленьких ручек… Да, ручки у нее были маленькие, и вся она была маленькая, очень маленькая, миниатюрная… из тех, про кого говорят, что маленькая собачка до старости щенок. Она сейчас представляла собой весьма приятное зрелище добропорядочной супруги, хлопочущей у своих кастрюлек в ожидании прихода «мужчины ее жизни». На столе стояла большая миска, наполовину наполненная какой-то зеленоватой гадкой кашицей, так называемый «экологически чистый ужин» для мальчишки… Да, конечно, этот маленький гаденыш тоже имеет право пожрать, получить свой кусочек жареного мяса, но ведь он будет копаться и ковыряться, будет долго-долго возить ложкой по тарелке и размазывать эту зеленую мерзость из проваренного и протертого шпината. А насытившись, он будет еще крепче спать, так что его не разбудят ни пушки, ни тем более вздохи и стоны, которые будут доноситься из комнаты на втором этаже. Марк вспомнил, как однажды, когда Нелли кормила ребенка, а Пьер словно замер, присосавшись к соске, он решил над ними подшутить, вернее, их высмеять. Он тогда брякнул: «Ну, дело идет на лад, смотри-ка, ему это нравится, как и отцу…» Хорошо, что она не расслышала конца фразы… Хорошо, что он ее не закончил, хорошо, что не высказал свою мысль до конца: мол, ты ему даешь соску, чтобы не давать грудь у меня на глазах, так как опасаешься, что я на тебя прямо так вот и наброшусь, вцеплюсь в твой сосок зубами! Да нет, он бы этого не сделал, черта с два! Она могла не бояться!! Но все равно, мадам была слишком деликатной, слишком тонкой натурой; она не любила таких типов, как он, таких простаков, таких расточителей и мотов…

На плите стояла кастрюля, под ней горел огонь. Что это она там стряпает? Ему нужно было бы только постучать в окно и спросить, но он ничего подобного не сделал, а остался стоять под окном, сжимая в руках букет. Струйки дождя стекали по его голове, и он ощущал себя не в своей тарелке, как будто бы его черепушку совсем оголили. Внезапно Нелли подняла голову и взглянула в окно, в ночную темень, но его все-таки не увидела. Он нашел, что взгляд ее глаз очень нежен, но это нисколько его не обрадовало. Ведь это была совсем не та нежность, которую бы ему хотелось прочесть в ее взгляде. Эта нежность родилась где-то вдалеке отсюда, сохранялась ею в тайне, как воспоминание об интимной ласке, когда-то полученной от другого мужчины. И на него она сейчас изливалась случайно. Она искала где-то далеко, на другом краю света некую утраченную, потерянную гармонию, она искала там глаза мужчины, чей взгляд проник бы ей в душу и растопил бы лед, сковывавший ее изнутри, чей взгляд разогрел бы ее кровь. Между этой женщиной и тем незнакомым мужчиной пролегли километры и километры, быть может, тысячи километров, но у них на двоих были одни воспоминания, они испытывали возбуждение и восторг в один и тот же миг… Марк от зависти и злости едва не разбил стекло.

Когда он вошел на кухню, она все еще стояла около раковины, вполоборота к нему. Увидев его, она не смогла скрыть своего потрясения и вздрогнула.

— Ты не поставила мотоцикл в гараж, Нелли, а ведь идет дождь.

В руке она держала помидор, он сжимал в руке букет вымокших, поникших гвоздик. Она не залепила ему с ходу пощечину, но ее грудь вздымалась от ярости, а глаза метали молнии. Он тоже был взволнован, нет, потрясен. Его взгляд обшаривал ее фигуру, словно прилипал к ее телу, словно он этим взглядом прикасался к ее груди и ногам, в том месте, где их плотно, словно вторая кожа, обтягивали черные штанишки. Почему-то он на сей раз не мог оторваться даже от ее серебристых кроссовок с красными шнурками. «Неплохо, — выдохнул он, — совсем неплохо». Неплохо было и то, что Нелли накрасила губы. Неожиданная милость… Но если он сейчас сглотнет слюну, скопившуюся во рту, она это заметит и поймет, что он перевозбужден, а соответственно, будет держаться настороженно.

Он поскреб шею и сказал:

— Держи, это тебе.

Пробормотав себе под нос нечто, что могло сойти за «спасибо», Нелли положила цветы в раковину. А о том, как он преобразился, — ни словечка.

— Как ты меня находишь?

Она вновь обрела свой обычный гордый, даже надменный вид.

— Весьма… живописно… А это что тут у тебя? — спросила она, указывая пальцем на его щеку.

— Да так, ерунда, болячка… Я велел выжечь бородавку… Да черт с ней, пройдет! А ты лучше посмотри-ка сюда!

И он растянул в улыбке губы, чтобы показать десны и зубы.

— Ну, что ты об этом скажешь?

— О чем?

— Да я же сходил к дантисту, и он снял мне камень с зубов!

Когда он проводил языком по зубам, ему казалось, что это не его зубы, что у него их выдрали все подчистую и заменили оливками.

— Ну как, красиво?

— Очень красиво.

— У меня правда красивые зубы?

— Очень красивые.

— Ну, не такие красивые, как у тебя…

Не ответив на комплимент, она подняла крышку кастрюли, и из-под крышки вырвался пар, а вместе с ним по кухне поплыл и дивный запах, представлявший собой как бы и дух этого дома. Все было хорошо.

На столе стояли тарелки, около них лежали ножи и вилки; два медных, начищенных до блеска подсвечника поблескивали на парео, служившем скатертью. Быть может, и люди, находившиеся на кухне, были счастливы; быть может… Скоро их брак будет зарегистрирован, их положение станет определенным, и все как-то образуется…

— Садись за стол, Марк, у нас сегодня лягушки под красным масляным соусом.

— О, вот это я обожаю… в особенности лапки, — сказал он, потирая руки.

Он знал, что в апреле еще нет лягушек в продаже, и их можно купить разве что в отделах уцененных товаров глубокой заморозки, чей срок годности уже истекал. Их привозили откуда-то из Азии, привозили тайно, не платя налогов и пошлин; в основном все эти контрабандные поставки делались по заказам международных гангстерских синдикатов, занимавшихся производством фармацевтических препаратов, но что-то оставалось и поступало в продажу… И надо было быть очень доверчивым, очень простодушным, чтобы жрать этих крохотных лягушат, почти головастиков, которых дельцы сбывали с рук за бесценок на черном рынке.

— Ты ничего не замечаешь?

— Я заметила красивый плащ, красивый новый галстук, хорошую модную стрижку, но мне ко всему этому надо привыкнуть.

Он ухватил себя двумя пальцами за верхнюю губу и оттянул ее.

— Усы, Нелли, ты забыла про усы! Я едва не прихватил их с собой, чтобы отдать тебе на память, но я не был уверен, что такой подарок произведет должный эффект. У тебя некоторые подарки иногда вызывают раздражение…

— Ну, это зависит от того, что мне дарят… Ты собираешься сесть за стол в этом наряде?

Он снял плащ, аккуратно сложил его, положил на банкетку, а сам сел за стол в своем новом черном пиджаке с тремя блестящими пуговицами.

Она сняла кастрюлю с плиты, поставила ее на подставку и начала накладывать еду Марку на тарелку. Соус брызнул ему прямо на пиджак, но она даже не извинилась.

— А это что? — спросил он, указывая на бутылку, охлаждавшуюся в металлическом ведерке, стоявшем между двух подсвечников.

— Ах, это… это узо…

— Что?

— Анисовый ликер.

Он не притрагивался к алкоголю уже целых шесть лет. Он дал себе зарок, и уж конечно, не сегодня вечером он его нарушит. У него сегодня есть дело поважнее! Нет, он не даст себя поймать в ловушку! Нет, не сегодня!

— А что это за музыка для психов у нас играет?

— А вот и не для психов… Хорошая музыка… Ансамбль «Дельфоники»… да ты ничего не смыслишь в музыке…

— А где Пьер?

— Спит.

— Ну и ну! Этот ребенок рожден для того, чтобы спать без просыпу, — сказал он, глядя в потолок.

Он уже съел третью порцию лягушачьих лапок, и на краю тарелки громоздилась горка мелких косточек. Головастики, громко именовавшиеся лягушачьими лапками, не переварились, не перепрели в кастрюле и были совсем недурны на вкус. Плевать ему было на все, в особенности на хорошие манеры, так что он хватал лакомые кусочки прямо руками. Правда, соус не слишком удался… Ну да бог с ним! И как это Нелли умудрилась не испачкаться? Смотри-ка, да на ней ни пятнышка! Ноготки покрыты сиреневым лаком, а ручки явно поблескивают от нанесенного на них увлажняющего крема. Это он платил и за лак, и за крем, и за штанишки… И это его она отталкивала, его она отвергала, словно она была прелестной нимфой, а он — козлоногим сатиром, вылезшим из зарослей.

— Прекрасное у тебя получилось блюдо, просто превосходное! Ты не поскупилась на крахмал.

— А вот и нет, я его туда вообще не клала.

— Ну значит, ты положила туда кукурузную муку, тоже неплохо.

— И ее я тоже не использовала. Это ведь твой рецепт, совсем простой. А ты что же, не помнишь?

Он выпил стакан воды, но в стакане была не вода…

— Я же сказал: никакого алкоголя!

— Да это же так, пустяк, чтобы только чокнуться и выпить за…

— Выпить за что?

— За твоего сына.

— Ну, ты даешь! Ты действительно ничего не стесняешься! Вот нахалка!

Он деланно рассмеялся и отпил глоток ликера. Последний глоток… Алкоголь… Он испытывал к этой гадости истинное отвращение. Он излечился сам, когда она его бросила. А теперь она хотела удостовериться в том, что могла без страха выйти за него замуж, лечь с ним в постель, ничего не опасаясь, подмазывать губки перламутровой помадой и не бояться, что он примет этот блеск слишком близко к сердцу и вздумает вцепиться ей в губы, искусать их до крови. Малышка, за кого ты меня принимаешь? Он машинально поднял стакан и посмотрел сквозь него на Нелли. Она улыбалась. Он увидел ее крохотные зубки, увидел плоть ее губок и едва не обратился к ней со слезной мольбой… Но он мог бы ее умолять сколько угодно… Вытянув руку, он коснулся ее руки, лежавшей на скатерти… Так, случайное прикосновение… краденая ласка… Но даже от этого легкого прикосновения она так и подскочила со стула и тут же отдернула руку.

— Ты чего? — спросил он раздраженно, задетый за живое.

— От таких штучек… я вся покрываюсь гусиной кожей…

— Я тоже, но я не жалуюсь.

У нее было странное выражение лица: глаза почти закатились… То ли она чего-то испугалась… Но чего? То ли как следует набралась? Неужто она собирается сегодня раскрыть ему тайну рождения ее сына? Назвать имя его отца? Он бы не советовал ей этого делать. В любой другой день он охотно, даже с удовольствием выслушает ее признание, когда она сотрет с губ свою помаду, а он уже будет в состоянии указать ей на ее место. Да, так будет гораздо интересней.

А она тем временем пыталась скрыть свое замешательство. Да, при всем том, что эта девчонка пыжилась и важничала, она явно дрейфила.

— Ну, давай выпьем.

— Да мы ведь уже выпили.

— Ну это тебе так кажется, — процедила она сквозь зубы, — впрочем, как хочешь.

«Что я делаю? — подумал он. — Я ведь сейчас напьюсь… Да нет, вроде бы ничего, пока не развезло, может, пронесет…» — говорил его внутренний голос… Но этот его внутренний голос так уже был непохож на прежний… нет, это был как бы уже и не его голос… Он схватил бутылку, подлил себе, подлил Нелли. Зарок… Что такое зарок? Как странно… да, странная штука зарок… Любой зарок, любой обет может быть отменен, упразднен… он может исчезнуть, как исчезает упавшая на руку и растаявшая снежинка. Сначала ты даешь зарок, и тебе никто не делает ничего дурного… да, вроде бы совсем безобидная штука… и боги не смеются над тобой, не мстят тебе, а наоборот, вроде бы помогают… Но это только так кажется, что помогают, на самом деле они смеются, они издеваются над тобой… Да, так чего же он попросил у Неба, когда давал зарок? Он просил, чтобы Нелли вернулась. И она вернулась, и уже шесть лет живет здесь. Завтра они станут мужем и женой… и очень скоро станут любовниками, наперекор ее желанию, но станут… Он заставит ее испытать оргазм, пережить минуты наслаждения, хоть как-нибудь, хоть силком, но заставит… Когда он любил Нелли, перед ним была долгая-долгая жизнь, а когда он ее не мог любить, он умирал. Так вот, он был мертв на протяжении целых шести лет! Ну, за твое здоровье, малышка! Боги здорово его одурачили и всласть над ним посмеялись!

— А когда ты в последний раз ел лягушек, Марк?

Нелли уже не сидела за столом, а суетилась около буфета. Черт побери, ведь она же знает, что он терпеть не может вот такой мельтешни, у него от этого в глазах рябит и голова идет кругом!

— Ну так когда же?

Теперь она станет изводить его бесконечными вопросами, то есть делать то, что он ненавидит. После третьего вопроса он чувствовал себя обычно так, словно его забрасывали камнями, словно на него градом сыпались удары. На четвертом у него напрочь отшибало память, после десятого он просто засыпал, вернее, отключался, сжав кулаки от злости, и лучше было его не будить.

— Не имею ни малейшего представления. Я же не записываю в блокнот дни, когда ем лягушек.

— А следовало бы… Тебе так же следовало бы расстегнуть одну из пуговиц, а то какая-нибудь из них у тебя обязательно отлетит…

— Да я их все расстегну, если тебе угодно, — сказал он, расстегивая и распахивая на груди пиджак. — Для тебя, малышка, я сниму с себя все, что угодно, но и ты тоже… немножко распатронься… подумай-ка о нашей первой брачной ночи.

— Сначала ответь на мой вопрос.

Она начала его раздражать. Нет, она явно перегибала палку! Вечно она нарывалась на ссору, словно нарочно напрашивалась своим безумным упрямством. Да, такова уж была Нелли. И вот всегда она так! Будет терзать человека по пустякам, придираться к мелочам! У нее просто такая потребность! Ну не может она вовремя остановиться, не знает меры! Мало того! Если она даже потерпит поражение, все равно она извернется и обвинит в ссоре его! Старая история!

— Не знаю и знать не хочу. Плевать мне на это!

— Так тебе, значит, плевать?

— Ну я же не мотаю тебе нервы с твоим последним супом!

— С каким это супом?

— С тем самым! Очень был, кстати, неудачный! Что ты ко мне прицепилась с этими лапками? Да пошла ты, знаешь куда!

— А ну-ка тоном ниже, Марк! И потише, пожалуйста. А знаешь, ты ведь орешь во всю глотку, когда врешь. И потом вытри-ка рот.

Теперь уже кричала она. Она приблизилась к столу, но не села, а осталась стоять; выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.

— Так ты забыл, не так ли? Ты… да что ты вообще помнишь? Ты живешь, держа в одной руке грифельную доску, а в другой — губку. И она у тебя всегда чистенькая, вымытая до блеска, твоя грифельная доска!

Он искоса на нее посматривал оценивающим, даже несколько критическим взглядом, словно впервые видел эти глаза, эту шею, эту грудь, туго обтянутую серой вязаной кофточкой из тонкой шерсти с маленькими пуговками, эти стройные ноги.

— Ты бы прекрасно смотрелась на экране телевизора. Ну, может быть, надо было бы что-нибудь придумать, чтобы вырез декольте был побольше.

— А ты… ты нигде бы не выглядел прекрасно! Ну что, получил?

Она улыбалась, но не весело, а зло, и он нюхом чуял, что она приготовила для него какую-то ловушку. Он опрокинул свой стакан в кастрюлю, так что анисовый ликер смешался с остатками соуса, а сам схватил кувшин с водой и ополовинил его, не выпил, а прямо-таки выхлебал.

— Что это ты задумала?

— Я хочу направить тебя на путь истинный. Мы с тобой переживали большую любовь…

— Да? Если бы у нас с тобой была большая любовь, то мне нашлось бы занятие получше, чем есть лягушек.

— А вот это тебе ничего не говорит?

Она вдруг схватила бутылку за горлышко, разбила ее о край стола и принялась размахивать этой «розочкой» у него перед носом.

— Да ты рехнулась! — воскликнул он, инстинктивно подаваясь назад. — Что это на тебя нашло? Ну успокойся, иди сюда, сядь ко мне на колени.

— Как бы не так! А вот это тебе как понравится?

Она бросила бутылку, запустила руку в кастрюлю и швырнула ему на пиджак целую пригоршню лягушачьих лапок. Он рассмеялся, как будто это была очень удачная шутка и им обоим страшно весело. Какое счастье, что он выпил, и хорошо выпил! Он взял в руку пару лапок и подчеркнуто медленно развел их в стороны, как в игре крик-крак. Это было так волнующе, так возбуждающе… Крик: сегодня вечером… крак: никогда…

— А тебе, Нелли, это ничего не напоминает? Представь себе, что это живое существо, маленькое такое, миленькое… и эта малютка снимает штанишки… Ну, так на кого же она похожа? Смотри, какая она мягкая, податливая…

Он разделил лапки и хотел ей показать, но огляделся… и не увидел ее… Она уже стояла у вешалки и торопливо натягивала его кожаную куртку на меху, нисколько не смущаясь и не стесняясь; вообще-то он выложил за эту куртку целое состояние и не давал ей ее носить. Но сегодня она даже не спросила разрешения…

— Что это ты вытворяешь?

Она уже застегнула молнию до подбородка и уходила молча, не говоря ни слова. Его невеста уходила…

— Подожди, — протянул он, вставая из-за стола. — Подожди… Куда ты?

Но он опоздал с вопросом, ее уже не было на кухне. Входная дверь была широко распахнута, и он видел прямо перед собой черную дыру, перечеркнутую косыми струями дождя. В два прыжка он преодолел кухню, и еще три ему понадобилось, чтобы добежать до ворот, но, увы, он опоздал: красный огонек мотоцикла уже исчезал в ночи…

Температура воздуха снаружи была около 3° по Цельсию, а настроение — на нуле. Мелькали придорожные белые столбики, дрожала стрелка спидометра… сто километров в час… сто двадцать… Он гнал машину, громко сигналя на поворотах и обгоняя тяжелые трейлеры. Вдогонку ему неслись возмущенные гудки, но он знай себе обгонял и обгонял машины, не соблюдая никаких правил и рискуя получить хорошую взбучку, если бы вздумал остановиться. Нелли нигде не было… Ну сколько она могла выжать из своего поганого, насквозь проржавевшего мотоцикла? С какой скоростью она могла ехать? Да, ничего себе сценка для такого вечера! Женская месть… Но нет, она его не бросит вот так, за здорово живешь. Вернее, он ей не позволит его так бросить… Они не расстанутся, нет, ни он ее не бросит, ни она его… Завтра они скажут друг другу «да», как и было предусмотрено. Она хотела, чтобы эта свадьба состоялась, и она ее получит. Он потащит ее в мэрию, хоть силком, хоть волоком, но потащит и дотащит. Вцепившись в руль, он громко ругался. В молодости он был так доверчив, так простодушен, так крепок душой и телом, так здоров физически и морально; он словно был создан для того, чтобы прожить сто лет… и остаться до глубокой старости крепким, сильным и честным. В юности девушки значили для него так мало, они просто сменяли одна другую… в его юности не было Нелли…

Окно в машине было открыто, он дрожал, буквально трясся от холода и одновременно задыхался от нехватки воздуха; снежные хлопья летели ему прямо в лицо и заставляли щурить глаза, а порой и совсем залепляли их. Свет зажженных фар выхватывал из темноты то испуганно взметнувшуюся птицу, то летевший навстречу грузовик, то далекую линию горизонта, то картины и образы из его воспоминаний… Он помнил все… Он долго копил злобу и подозрения, долго держал их про запас, он не «раскладывал» свои обиды по полочкам, а сваливал их все кучей в тайник своей памяти, и вот теперь они разом оттуда и вывалились. Теперь он мог не то чтобы вспомнить, а вновь пережить каждую их ссору, в которую их ввергала его ревность. «Большая любовь», — сказала Нелли. Они, видите ли, пережили большую любовь! Это какая же у них была большая и светлая любовь? Такая большая, что она отправилась черт знает куда, чтобы там черт знает кто сделал ей ребенка?! Да, большая любовь, нечего сказать! Она, правда, вернулась… но куда и к кому? И с кем и с чем? Он резко опустил голову и ударился со всего размаху о руль. Видите ли, ее интересует, когда он в последний раз ел лягушек! А может, она имела в виду нечто иное? Да нет, что это он выдумал?! Дались ей эти лягушки! Когда он их ел? Вчера, позавчера, сегодня вечером, он ел их каждый день, жрал до тошноты, до потери пульса! Ну что тут такого? Ну да, семейный рецепт… красный соус, все очень просто: немного оливкового масла, стакан бургундского, мелко нарезанный лук-шалот, все это кипит и булькает, соус получается густой, с очень приятным запахом, он доставляет тому, кто ест это блюдо, просто незабываемое удовольствие… Короче говоря, радость для гурмана… Да, есть такие воспоминания, которые могут доконать, прикончить любого!

Три огромных трейлера преградили ему путь, а четвертый с ревом настигал его сзади.

«Ну, давайте, попробуйте заставить меня и мою машину вам уступить, заставьте-ка нас прогнуться перед вами! Возьмите нас в клещи! Заставьте подчиниться! Крик-крак! Крик: я умираю… крак: я ее убиваю!»

Он заметил впереди проселочную дорогу, ведущую к перевалу, и, покинув оживленную скоростную магистраль, вновь оказался в тихой сельской местности. Он проехал по мосту через реку и обогнул электростанцию, массивное сооружение у подножия холмов, отбрасывавшее на воду мрачную тень, по которой время от времени пробегали красноватые сполохи от отражавшихся в воде красных огоньков.

Миновав промзону, он оказался у самых холмов, и дорога резко пошла вверх. На первых же петлях серпантина снег повалил густо-густо, и лента шоссе почти исчезла из виду. Единственным светом, пронизывавшим сгустившийся мрак, был свет фар, с трудом пробивавшийся сквозь снежную пелену. Если Нелли тоже свернула с магистрали и поехала через перевал по этой дороге, он мог с ней попрощаться. У нее не было ни малейшего шанса проехать через перевал благополучно. В лучшем случае он подъедет как раз «вовремя», чтобы подобрать валяющегося на снегу окоченевшего от холода «лягушонка» с окостеневшими руками и ногами, нуждающегося в массаже сердца. Да, он найдет твое маленькое хрупкое тело, Нелли. Он резко вывернул руль, машину занесло так сильно, что она едва не врезалась в скалу. Дорога шла в глубоком ущелье, и разбиться здесь было проще простого… А теперь он едва не съехал с дороги в кювет. Не видно ни зги впереди! Дорога словно убегала из-под колес, извивалась как змея, выделывала черт знает что! «Ну надо же было быть таким тюфяком! Таким размазней!» — пробормотал он себе под нос, включая радио. Он зевал, его клонило ко сну, глаза болели, веки слипались. Разумеется, она его нарочно напоила, вернее, заставила напиться, она специально привела его в такое состояние, чтобы он не мог броситься за ней в погоню. Она все заранее продумала, все просчитала, одного только не учла, что будет такая мерзкая погода. На первый взгляд могло показаться, что ей удалось его провести, оставить в дураках, но, будучи полной противоположностью Нелли, он твердо верил в непредсказуемую игру случая. Справедливость случайности — вот единственная справедливость, которую он принимал всерьез. Он потряс головой и закрыл левый глаз, применив проверенный прием, всегда помогавший не заснуть за рулем. Человеческий мозг — явление сложное, способность мыслить иногда дает сбой, требует отдыха, зато сам разум всегда начеку, настороже, не дает заснуть… Он увидел себя на кухне с ножницами в руке. Да, опять эти ножницы… Нелли передавала ему банковские билеты, а он резал их на тоненькие-тоненькие полосочки и клал в кастрюлю, в которой булькал красный соус. Он открыл левый глаз и закрыл правый… Но ничего вроде бы не изменилось: он по-прежнему стоял с ножницами в руке. О нет, теперь все по-другому… нет, он не спит… за ее спиной кто-то есть… мужчина… они целуются, Нелли поднимает руку и притягивает его голову к своей груди… Он закричал… и открыл глаза.

Сердце билось так громко, что у него готовы были вот-вот лопнуть барабанные перепонки. Вдруг он увидел впереди сквозь снежную пелену крохотный огонек. Быть может, показалось? Он включил фары, всмотрелся во тьму, ничего не увидел и вновь включил фары. Но вот опять вроде бы промелькнул огонек… Он то вспыхивал, то гас, видимо, его можно было увидеть только на определенных участках дороги. Огонек становился все ярче, он увеличивался в размерах, Дрожал и приплясывал в воздухе… Маленький светлячок, маленький фонарик с праздничной иллюминации, обман, мираж… Кто-то двигался ему навстречу, и этот кто-то ехал на мотоцикле. Ну, конечно, это была Нелли. Она спускалась с перевала в долину, ехала с обнаженной головой, широко раздвинув ноги (но каблуки все равно вязли в глубоком снегу); она ехала посредине дороги, прогоняя прочь ночной мрак… Сумасшедшая… Ну, иди же ко мне, моя лягушечка, моя глупышка, иди же! Выходи за меня замуж! Приди же ко мне за своим обручальным колечком и за моими денежками! На какое-то время она скрылась за поворотом, а потом вновь появилась, такая же хрупкая, тоненькая, слегка покачиваясь в седле своего «скакуна», ехавшего по краю ущелья. Он видел, что она приближается к нему, и лихорадочно искал слова, которые могли бы смягчить ее, заставить ее простить его. Ослепленный невыносимо ярким светом мотоцикла, чья единственная фара превратилась в сияющий круг, вокруг которого развевались по ветру торчащие во все стороны волосы Нелли, он выключил антигуманные огни, сообразив, что они могли ослепить ее. Она была метрах в двадцати от него, она еще пыталась избежать столкновения, еще пыталась «увильнуть» в сторону. Марк выпустил руль из рук, позволив и так уже скользившей в направлении края ущелья машине еще больше уйти юзом влево, и закрыл глаза.

Когда он их вновь открыл, его машина почти висела над пропастью: она застыла на самом краю. Он вновь включил фары и кое-как выбрался из салона. Опираясь на мокрую и холодную, прямо-таки ледяную поверхность, он всматривался в ночь, ища взглядом светящуюся точку. Но во мраке не было видно ни зги, только беззвучно падал и падал снег. Через несколько секунд уже не останется нигде ни единого следа… все заметет…

Когда Марк вернулся домой, на кухне все еще играла музыка. В подсвечнике догорал огарок последней свечи. Он прямиком направился к буфету. Все банковские билеты были на месте… Хоть бы один пропал, так ведь нет же! Он выпил глоток анисового ликера, поставил цветы в вазу и принялся мыть посуду. О господи, этот соус превратился в настоящий клей! Какая гадость! А все из-за того, что она все-таки положила либо крахмал, либо кукурузную муку… Ну вот, кастрюля испорчена! Хоть выбрасывай! Он снял со стола скатерть и вдруг в этот миг почувствовал, что на кухне, рядом с ним, около его ног кто-то есть… кто-то дышит… Опустив голову и взглянув вниз, он встретился взглядом с испуганным взглядом маленького мальчика, одетого в пижамку.

— А где мама?