Особые обстоятельства

Глава 14. Ночь

Дверь грохнулась об стену. Девушка, чинно сидящая на стуле, подскочила от испуга.

— Демоны вас побери, ниса Бель, что вы тут делаете?

Сыщик зашёл в комнату, захлопнул дверь. Судя по воцарившейся в доме тишине, никто на грохот не спешил, дабы проверить, все ли у постояльца хорошо. Кривз, ругаясь, открыл окно.

— К вам приходила ниса Бель? — с интересом спросила плохо видимая в темноте девушка в одежде, свидетельствующей о ее аристократическом происхождении.

Димитрий оперся бедром о стол, скрестил руки на груди.

— Не представитесь для начала?

— Милица нис Аль.

Вот этого он не ожидал. Он зажег лампу, всмотрелся в гостью. Действительно, ниса Аль. Какой-то день посетителей, причем посещают его исключительно юные девы и совершенно неожиданным и даже неприличным образом! Против новомодной "эмансипации" Димитрий ничего не имел, но ни тогда, когда в следствии ее обнаруживаешь ночью в своей комнате девушку с претензиями! Нет, он сам собирался с ней говорить, но завтра. Бессонная ночь в раздумьях о судьбе брата пошла бы ей на пользу.

— Зачем вы пришли? — резко спросил он. Ответили весьма ожидаемо.

— Поговорить. Меня не пустили к вам сегодня.

Да, было дело, прибегал Вито, сообщал о сестре подозреваемого, но Димитрию было не до взбалмошных девиц. Поэтому он приказал мальчишке найти Цветану и поручить ей записать все, что хочет сказать свидетель (/соучастник?). Девицу это, видимо, не удовлетворило.

— Я знаю, у вас бумага с тремя печатями, — сообщила она.

— Поздравляю вас с этим знанием. — Димитрий даже не пытался маскировать холодный тон. — Это все?

— Нет, конечно.

Лампа светила не так уж ярко, но Кривз и без света знал, что девушка бледна. Глаза красные, заплаканные. А если немного пощупать… Внутри — боль, обида, чувство несправедливости, вина… Кислый привкус сожаления… Любовь… Они с братом не были слишком близки, но и никогда не были врагами… Жар жажды действия. Она не может бросить Славена в беде!..

— Я хочу…

Она запнулась, не зная, какую выбрать линию поведения.

— У вас есть два варианта, — начал рассуждать вместо нее Димитрий. — Первый — я вас спрашиваю, вы честно отвечаете на все мои вопросы, все заканчивается настолько благополучно, насколько может в рамках законодательства. Второй — вы отвечаете нечестно, врете, конечно же из благих побуждений, пытаясь помочь брату. Второй вариант губителен и для вас, и для него — поверьте, вашу ложь я почувствую легко. Так что может остановимся на первом?

Она вздрогнула, неосознанно обняла себя руками. Кивнула. Качнулись локоны, в беспорядке лежащие на плечах — утренняя прическа превратилась в сущий кошмар, но сегодня нисе, судя по всему, не было дела до своего внешнего вида.

— Да.

— Хорошо. Садитесь.

Она опустилась на стул. Он продолжил стоять у стола, неумолимой ночной тенью возвышаясь над хрупкой женской фигурой. Подвинул лампу ближе к посетительнице. Ниса действительно выглядела болезненно-бледной. Чертами лица она очень походила на Славена: те же тонкие губы, тот же волевой подбородок, тот же высокий лоб, только волосы имели не темный цвет, а золотистый, и глаза были не зелёными, матушкиными, а голубыми, видимо, в отца. На тонких пальцах красовались кольца и перстни. Очень дорогие кольца и перстни. На каждом пальце, на некоторых даже по два украшения. Это наводило на определенные мысли.

— Вы пришли дать мне взятку?

Девушка вздрогнула, невольно кинула быстрый взгляд на свои руки.

— У меня… Я…

— Не утруждайтесь. Не надо ни врать, ни пытаться меня подкупить. Вы представления не имеете, сколько мне платят.

Жизнью. А жизнь — это самое дорогое.

Откуда такие нелепые мысли?

— Я…

— Что вы хотели рассказать?

Она глубокого вдохнула и заговорила быстро, торопливо:

— Он не виноват. Не может быть виноват. Он ночью только эти свои глупые серенады петь уходил. Наивный. А когда убили Арджу, в тот вечер матушке нездоровилось, он ей читал. Он не мог. Это не он. Слуги! Слуги могут подтвердить, что он был дома! Если не верите родственникам — спросите их! Славен и мухи не обидит! Иначе бы давно свою нису украл!

Ниточка… Горькая, острая, с запахом каленого железа… Какая интересная ниточка!

— Вам не нравится его невеста?

— Она… — ниса замолкла, пытаясь подобрать правильное слово. — Милая. Но… — Девушка опустила взгляд, сжала свою маленькую сумочку и вдруг затараторила, захлебываясь словами: — Понимаете, если бы она по-настоящему его любила, она сбежала бы с ним! Она бы выступила против воли отца, не испугалась бы! Пришла, сказала бы, вызволила! Она не плохая, очень грустная, нежная, тихая, но разве любовь — это не то, что выше предрассудков? Она заставляет делать больше, чем можешь! Разве не должна тихая кричать от боли, когда он сидит там, в этом вашем черном каменном мешке, на старой соломе, в компании с крысами? Разве не должна спокойная требовать, спорить, бежать и делать? Разве не стоит отбросить грусть и стать разъяренной степной кошкой? Славен так о ней говорит! Он такие слова ей писал! Он что угодно ради нее сделал бы! К отцу ее ходил сколько раз! Такой выкуп за невесту предлагал, матушка за сердце хваталась! А она что для него сделала? Что?

Запал иссяк. Милица затихла. Щеки ее покраснели, глаза блестели, и весь вид выражал праведное негодование. Димитрий мысленно вскользь отметил, что ниса на гнилую солому никто не положил бы, не те времена, но говорить ничего не стал.

— Вы знали о ритуале?

Девушка опять погрустнела.

— Без подробностей. Рисунок я не видела. Но Славен помешался на этом, все время говорил, что принесет Ильяне избавление. Каждый раз, когда он не находил ее на каком-нибудь балу или ужине, он бледнел и надолго запирался в комнате. А тут ещё она заболела, и он совсем с ума сошел. Славен твердил, что нис Бель ее убьет. Что ему объяснили: старый аристократ проклят, он питается страданиями дочерей и скоро вовсе сведёт старшую в могилу. И нельзя ждать. Он сказал, ритуал безобиден: знаки двойные, значит, что откроется, то и закроется. Бояться нечего. — Девушка закрыла лицо ладонями. — И смеялся надо мной, говорил, что нис Кисл еще научную работу по этому "приключению" напишет. А потом его старик Йозо еле довёз до дома. Не знаю, что было бы, если бы он не взял с собой слугу! Йозо сказал, он даже не сам вышел, его какой-то молодой человек вытащил из того ужасного места. А мы не знали, что и думать! Так боялись! Что он умрет. Что его заберут! Он и теперь ведь не здоров. — Она вдруг встала. Шагнула вперёд, протянула было руку к его руке, но опомнилась, отступила назад. Споткнулась об стул, тот проскрежетал ножками по полу. Милица уставилась на свои руки, увешанные украшениями. Димитрий поморщился. Он не желал наблюдать очередное представление. Хватание за руки, слезы, падание на колени — он видел это много раз. Было тошно. Не хотелось чувствовать чужих прикосновений, не хотелось лезть в чужую душу. Но работа — это работа. Его работа — смотреть, что прячется у людей внутри, за десятками масок. И он опять прикоснулся к яркому клубку нитей.

Горечь и соль разъедали девушку изнутри. Огонь, поддерживающий ее какое-то время, угасал, покрывая все пеплом. Запал иссяк, пришла усталость, подкрадывалась обречённость. Ненадолго — не та натура, но на время они возьмут свое.

— Расскажите про Арджу.

Милица кивнула. Села. Сморгнула слезы, начала говорить почти не дрогнувшим голосом. Про знакомство на какой-то встрече для взрослых, где дети страдали от скуки и непонятных разговоров. Про то, как Арджу задирал мальчишка из семьи венов Добрь, а ей это не понравилось, и она вступилась за странную девчонку с косичками. Милице было обидно не только за дочку купца, то есть "дона", но и за себя. В какой-то мере она понимала девчонку, ведь нисы хоть и аристократы, но "пожалованные" и родам их всего две-три сотни лет, в некотором случае — четыре. Тогда как вены — высший круг общества, старая аристократия, некоторые фамилии известны на протяжении чуть ли не тысячи лет! Мелкий грубиян вен Добрь своей родословной очень гордился и считал себя выше всех, а потому регулярно приставал и к донам, то есть детям купцов-лавочников, и к нисам, и к потомкам военного сословия, сидам. С силой Ярь они даже подрались один раз, она ему, кстати, нос разбила!

— Мы говорили об Ардже, — напомнил Димитрий устало. За окном совсем стемнело, тучи заволокли небо. Хотелось если не спать, то хотя бы лечь, уставиться в потолок и думать-думать-думать под шум дождя.

Подумать было о чем.

— Мы подружились. Она домашняя такая… Была. Доверчивая. Мы с сидой Ярь, Цветаной, она с вами работает, мы с ней не близко общались, но за Арджу вступались вместе порой. Ее мальчишки иногда задирали. А потом мы подросли. Сида Ярь серьезно увлеклась учебой, а потом выпросила у отца должность. Арджа красивой невестой стала, молодые люди смотрели на нее с интересом. У нее необычная внешность, она же полукровка. Была. Арджа добрая очень и милая, но детство она помнила и никогда не поощряла ухажёров из аристократов. Впрочем, вряд ли у них были серьезные намерения, а немного поволочиться за красавицей — это сейчас даже модно. Но недавно подруга влюбилась. Это был их секрет. Она даже мне не рассказала о нем ничего. Лишь однажды проговорилась, что он равного ей положения, но в хорошей должности, где-то в наместническом управлении, кажется. Я сначала обрадовалась, но потом… Разозлилась, если быть откровенной. Он ей запретил мне рассказывать об их встречах. Я только знаю, она к нему сбегала ночью однажды. А мне все твердила, что такая любовь — самая настоящая. Как у небожителей. Как в легендах об Облачном народе. Как в сказках Старого мира. И глупо улыбалась. А я… Я была против! Если бы он ее действительно любил, не заставил бы выходить на улицу ночью! Это неприлично! А если бы кто-нибудь увидел? Она была бы опозорена! И почему он не мог представиться мне? Или хотя бы ее семье? Отчего такая тайна? Зачем скрывать свои намерения, если они чисты? А она все твердила "Мы как Аойэ и Илан". Я разозлилась. Это у Аойэ и Илан все закончилось хорошо, а сколько в легендах примеров предательства, трусости, глупости?! И я читала ей все это. Пыталась достучаться. Даже нашла историю о Марноле, который тоже просил влюбленную в него девушку держать все в секрете, а потом опоил ее сонным зельем, чтобы украсть ее живое дыхание, срезать ее лёгкие крылья и волшебные косы.

— В тот день вы поссорились? — направил разговор в нужное русло сыщик.

— Да, — ниса нервно крутила на пальцах кольца-перстни, да так, что даже поцарапалась. — Я виновата. Я слишком яростно говорила. И плохое. Про ее жениха. Они давно помолвлены, по ее словам, но никто его до сих пор не видел. Я думала, он хочет ею… воспользоваться. Бесчестно. Я знаю, такие бывают. Она расплакалась, ушла. А я думала, успеем помириться. Она такая здоровая, крепкая… всегда была, даже не болела почти никогда. Как можно было предположить, что мы видимся в последний раз? Впереди нас должно было ждать ещё так много времени! Должно было! А если Славен… Я же сейчас тоже думаю, что ещё успею его обнять!

Она всё-таки расплакалась. Сначала сидела, спрятав лицо в ладони, потом долго копалась, пытаясь отыскать надушенный платочек.

Не было нити коварства. Не было лжи. Ниса говорила правду. Или по крайней мере, сама верила в то, что рассказывала.

— Вы хотите ещё что-то добавить?

Она растерялась.

— А надо? Что? Я скажу. Но сделайте же что-нибудь! Вы должны! Славену очень плохо, ему нельзя в тюрьму! И он не виноват! Разве что в том, что так пылко любит! Это же ваша задача — ловить виновных! А он чем провинился? Любить — не преступление!

— Вызвал на дуэль другого аристократа вопреки Живому закону — раз, — начал перечислять Димитрий. — Инициировал проведение сомнительного магического ритуала, приведшего к смерти трёх человек — два. Скрывал важные детали от следствия — три. И полагаю, я найду, чем продолжить список.

Девушка вскочила на ноги. Стул с грохотом упал на пол.

— Вы… Впрочем, я, верно, смешна в своей глупой надежде найти сочувствие в таком… таком… бесчувственном, холодном, жестоком сердце! Вы наслаждаетесь своей властью? Что ж, наслаждайтесь! Пока есть время! И на вас управа найдется, поверьте! Если слезы обезумевшей от горя сестры для вас — безделица, если глупый влюбленный — преступник, мне остаётся вас только пожалеть! Перстни? О, никакие перстни не заменят чувство власти, я понимаю, почему вы отказались!

Ее гневная речь вызвала только головную боль. Девушка говорила искренне и искренне горела в ней ненависть и злость. Это было обыденно, привычно. Димитрий не хотел задумываться, почему. Он хотел выпроводить пафосную нису на улицу, лечь на кровать и думать. Или спать, если получиться заснуть.

Но лучше — думать. Нисы Аль, оба, дали хороший простор для размышлений. И девчонку надо бы было пожалеть, но он-то знал, что все равно отпустит глупого парня, только чуть позже. Пусть все успокоятся, подумают, что расследование завершено. В такие моменты можно рассмотреть очень интересные вещи. Вот вен Кос, например, как радостно воспринял информацию об аресте! Так радостно, что впору задуматься, чем это вызвано.

— Надеюсь, вас ждёт слуга? — спросил Димитрий девушку. Внутри вместо эмоций кружилась какая-то гниль-труха, так похожая на пепел девчонки. Серость ночи давила на плечи неподьемным грузом. Все было не так. Нет, это он все делал не так. Судя по количеству дней между убийствами, должно ещё быть в запасе какое-то время, но ключевое здесь — "какое-то".

Ни мотива, ни преступника, ни версии. Только семейные дрязги и юношеская влюбленность. Тайны, но не те, что приведут к разгадке. Или все же? Ведь не случайно рисунок оказался именно в это время именно в этой книге. Кто, когда, зачем положил его туда?

— … Прощайте! — ниса вышла, гордо вздернув подбородок. Даже дверью не хлопнула. Димитрий, прослушавший ее гневную эскападу, испытал облегчение. Но все равно подошёл к окну, выглянул. Едва девушка появилась на улице, к ней подбежал слуга, проводил к ожидавшему их возку, помог аристократке залезть в него и сел спереди править лошадьми.

Удостоверившись, что девушка цела и с сопровождением едет домой, Димитрий, наконец, смог заняться собой. Долго сидел над потрепанной записной книжкой, крутил в пальцах то перо, то грифель, то маленький дорожный нож. Мыслей было много, они громоздились в голове неустойчивой башней и выделить главное не получалось. Болела голова. Руки были тяжелыми, чужими. Грифель упал, ножик один раз полоснул по пальцу. Большая кровавая капля упала на пустой белый лист, стекла к середине, пачкая и следующую, голубоватую страницу. Димитрий посмотрел в потолок. От самого себя было тошно. Совсем все навыки потерял! Сыщик вернулся к созерцанию страницы. Замер.

… Ночь вступила в самую темную свою пору, когда он наконец отложил письменные принадлежности.

Вскоре он лежал в темной комнате на застеленной неоднократно стиранной простыней кровати и опять смотрел в потолок. За окном шумел ветер. Луна то выглядывала, пугая своим жёлтым оком тех немногих, кто мог вершить в это время свои черные дела, то пряталась за тучи, наводя ужас на более законопослушных граждан. Впрочем, законопослушным надлежало в столь позднее время спать.

Город — узелки и нити. Тянутся от одного сердца к другому, яркие и блеклые, сладкие и ядовитые, взаимные и обрывающиеся в никуда. Бьются сердца-клубки: тук-тук-тук… Размеренно, убаюкивающе. Спят.

А кто-то не спит.

Гнев. Холод.

Обида. Беспокойство.

Ссора.

У нее — упрямство, которого он не ожидал, ведь была послушной и покорной. У него — раздражение, неприятное удивление, и как следствие — растущая злость. Бешенство заполняет разум и сердце, выливается за грани разумного, берет власть над словами и жестами. Но он ставит этому бешенству рамки. Его слова — камни, выпущенные из пращи. Его фразы — стрелы с ядовитыми наконечниками. Его голос — безжалостная раскалённая пила.

Ее слова — мокрые осенние листья. Ее глаза — небо, плачущее дождем. Ее лицо — маска тишины. Он — зол и упрям, она — упряма и печальна. И никогда ни одной из этих темных нитей не сплестись со светлой. И не завязать яркий узелок на чужом сердце — только черная лента тянется от алого к алому. Ни один не простит.

И ещё одно сердце не простит тоже. Яркое-яркое, огнем горящее сердце.

Решимость, она всегда с металлическим блеском. Решимость текуча, как ртуть, и одновременно прочна, как илендская сталь. Решимость горит ярким пламенем — но ровно до первого вскрика от боли. У боли тоже огненно-кровавая расцветка и металлический запах. Она теснит решимость, разрушает, разрывает ее, и та опадает белыми лепестками вниз, к босым ногам… Чтобы соткаться в новое прочное полотно.

Боль.

Идея уже не кажется такой хорошей. Прокрадывается сомнение. Проминает решимость, словно бьёт по ней кувалдой.

Боль.

Свинцовой тяжестью наливаются руки. Кажется, поднять их нет никакой возможности и уж точно не получится резко взмахнуть рукой. Особенно по себе самой.

Но руки поднимаются.

Боль.

Вдох-выдох. Решимость вытекает из тела со вздохами, со слезами, сквозь пальцы — дрожащие, но крепко сжимающие хлыст.

Взмах…

Ей будет холодно, когда она выйдет на улицу. И больно. Но эту игру надо доиграть до конца. Кованые ограды — такая прелесть! За них можно хвататься и кое-как идти дальше.

Куда?

Конечно, у нее есть план.

Только не к доктору. Ни за что.

— Только не к доктору! — прохрипит она, падая в такую желанную холодную темноту.

В ночной темноте прячется многое. И многое именно в ней открывает свое лицо. В маленьком домике в конце тихой улочки — самая настоящая буря. До этих пор — невидимая. Эмоции бушуют внутри двоих, но пока ещё они не превратились в слова — не сталкиваются.

Зря я тебя откопала!

Зря ты меня откопала.

Все равно норовишь влезть в петлю!

Все равно на меня никогда не смотришь.

Столько обустраивались, и все насмарку из-за глупой выходки! Какая глупость — угрожать сыщику из столицы!

Столько обустраивались, день и ночь вместе, но ласковой руки удостаивается только зверь. А человек — лишь очередной недовольной тирады.

И ради чего представление?

И ради чего тогда быть человеком?

Зачем выхаживать такого глупого? Чтобы потерять пару лет спустя?

Зачем выхаживала того, на кого теперь и смотреть не хочешь?

Эмоции словно в котле кипят. Так много не сказано за эти годы! Это так странно и обидно — быть одновременно и вместе, и врозь!

Почему ты никогда не подходишь близко человеком, не зверем?

Почему ты никогда не улыбаешься человеку?

Это как будто натягивает что-то внутри. И появляется глупая обида. И хочется сказать колкое. И приходится молчать и хмурится, чтобы не обидеть злым словом.

Никогда не улыбаешься. Только хмуришься и лопочешь что-то на своем тарабарском себе под нос. Да так грозно, что подойти страшно.

Мне кажется, я такая обуза! И вся эта затея осесть, завести лавку — лишь благодарность за лечения, ставшая цепью, на которую ты посадил себя сам.

Мне кажется, я так нелеп! И стоит шагнуть вперёд, коснуться этих странных косичек, и ты поймёшь, что к чему, и нахмуришься ещё сильнее. Это так странно — бояться резкого слова или пощёчины, которые будут непременно, когда ты наконец догадаешься, что эта забота, это вечное "присмотрю за тобой" — не обычное благородство.

Это так странно — чувствовать лишь холодную заботу с твоей стороны и ничего больше. Ни капельки — сверх этого.

Движения раздраженные, резкие. Один комок эмоций трусливо идёт мимо стола — забиться в угол, другой — от плиты к столу с кастрюлей, в полутемной комнате они сталкиваются, и чувства наконец обретают словесное выражение. Зверь прижимает уши и покорно сносит фразы, хлестающие сильнее реальной плети. Он знает, о чем думает, он может так сравнивать. Девушка-из-ниоткуда, странная даже для южанки, браниться на незнакомом языке. И от этого кажется все более далёкой. А потом, неудовлетворенная эффектом, переходит на понятную речь.

Стоит потянуть немного вот тут и тут. И эту нить. Пусть говорит, как есть.

И она говорит. Бранится и говорит. Что он дурак. Что зря полез тогда защищать — она бы справилась, просто испугалась и не сразу сообразила, что делать. А сегодня зачем влез — совсем непонятно. И теперь его дурака точно повесят. Или посадят на кол. Или ещё что похуже сделают. А как ей дальше жить без него, он не думает. Он вообще о ней не думает. Ходит холодный такой, неприступный, подойти лишний раз боязно. Господин "Я-все-могу". Живёт ее тенью, встречает-провожает, за спиной прячется, а что ей с того? С этой лавки, с этих людей, даже с его провожаний? Шел бы рядом хотя бы, а не в кустах прятался! Ей плевать на все. И на всех. Только бы шкура его была цела. Дурака такого.

И зверь искрит. Весь — комок огненной радости. Зыбкая, хрупкая, невесомая, она заставляет прижатые к голове уши распрямиться, тело — сменить форму, и вот уже человеческие руки неуверенно тянутся к девичьим плечам, чтобы обнять. И буря перерастет в иное, и будет собрана наутро повозка, и будет степная дорога, но все это такие мелочи, если держаться за руки… Марина сказала бы точно, она многое знала наперед, она глядит дальше и видит больше. Но здесь и так всё ясно.

Тьма течет по городу, словно волна, умывает лица, смывает маски. И прячась во тьме, по улицам ходит Зверь. Не тот, который обращается в лохматое нечто. Этот имеет человеческое лицо и шерсти на нем нет, но нутро у него — яма с кольями. Он умный, он знает, что охотиться рано, но не может ждать. Его ведёт свое-чужое. Беда? Какая, где, чья? Почему чужая беда — его? Что ему нужно? Ему нужно новое… Нужно попробовать ещё. Столько было вариантов! Этот должен подойти точно!

Могущество. Его отголоски мешаются с беспомощностью. Выбор есть, но выбора нет. Если потянуть здесь — клубок распадается на самые разные нити, но вот сожаления нет. И вины — тоже. А значит, нет шанса ни у убийцы, ни у города. Его тень — огромная, черная, накрывает город. Он знает, куда идёт. Он знает, как сделать так, чтобы не вызвать подозрений. Есть только одна беда, одно препятствие, но и она устранима.

Следом скользит по земле другая тень. Она мельче, она вся какая-то скукоженная, кривая, нити в ней настолько перепутаны, что невозможно отделить одну от другой, не порвав. Но если присмотреться, не трогая… Что же тут? Ах, какая вкусная ненависть внутри! Вот здесь краешек мелькнул! Но… к самому себе? Сколько на нее намотано! Презрение, страх, жалость, обида, одиночество, тревога, отвращение, боль, зависть, усталость, печаль, ярость, безысходность, гнев, бессилие, грусть, стыд… Все это так смешалось, что и общий цвет выходит какой-то грязный, и запах, словно от помоев… Но есть… Что-то есть за этим ещё… Невидимое… Совсем незначительное… Зёрнышко, утонувшие в болоте — и не умрет, и не прорастет.

Город спит, но живет. Зверь никуда не ходит, он только ждёт. Тень с зёрнышком, которое так и не удалось рассмотреть за грязным комом, околачивается рядом. Этот человек ничего не делает, только сам себя пожирает изнутри. Тяга к саморазрушению настолько сильна, отторжение себя самого настолько серьезно, что это уже больше похоже на болезнь. Вот бы увидеть лицо, до чего же любопытно! Но, как назло, рядом нет зеркал…

Город спит. Осторожно пробирается по его улицам тот, кто меняет лица. О, он совсем другой! Цельный, плотно сбитый, крепкий, знающий, чего хочет. Его нити-эмоции четкие, яркие, ничего лишнего. Сосредоточен, не глуп, основное желание — нажить состояние, занять определенное положение. Карьера — хороший способ. Главное выполнять, что говорят, и молчать. Что там ещё, под этими нитями? А, вот и истинное лицо! Ему это нравится! Нравится притворяться, играть, врать. Это даёт ему чувство превосходства над другими, осознание собственной значимости. Он знает истину, другие — только то, что он им позволяет видеть.

Кто ещё не спит этой безумной ночью? Старик с подагрой, мать, укачивающая ребенка, влюбленный в девочку-соседку подросток… Все не то! Это случайные люди, чужие. Не те! Больная старуха, дописывающий статью газетчик…

Маленькая душная комната. Дрожит свеча, капает воск — главное, чтоб не на книгу! Гость, вошедший без стука, словоохотлив и красноречив. Бумага, чернила, кривые буквы.

Испуг. Понимание. Безысходность. Покорность. Ярость. Страх.

Этот маленький комок уходит. Растворяется среди улиц города — никто не найдет! Она догадалась, что никто не найдет, никогда, но что она может сделать? Только ждать.

Предрассветные сумерки съедают мужчину, девочку, город со всеми его жителями — бедными и богатыми, беспокойными и мирно спящими. Расползается холодный утренний туман, пробирается в открытые окна, кусает холодными зубами все, что не укрыто одеялом.

Если бы существовал только он — почти знакомо.

Почти.

Грохочет посуда. Димитрий просыпается. Лежит несколько мгновений на кровати, уставившись в потолок пустым взглядом, а потом подрывается.

Он безумен? Пусть. Пусть будет так. Как он был бы счастлив, если бы было так! Если бы все увиденное было неправдой. Мороком, ложью, выдумкой больного воображения.

Но он знает, что врёт себе. И он спешит. Собирается очень быстро, но тщательно. Сбегает вниз по ступенькам, едва поздоровавшись с Властой, толкает дверь, ныряет в холодный утренний туман.

Он точно знает, что будет ещё одна жертва. Уже есть.

На этот раз это ребенок.