Остров Эллис

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пассажиры с «Кронпринца Фридриха» были построены в четыре ряда под навесом, натянутым от входа в Иммиграционный Центр до самого причала. В его тени можно было укрыться от солнечного зноя. Недалеко от очереди расположился с передвижным лотком продавец-еврей, выкрикивавший:

— Бананы! Комплексный обед за двадцать пять центов! Сэндвич с ветчиной и банан — за двадцать пять центов!

— Что такое «банан»? — спросил Яков у Марко.

— Банан? Ты никогда не видел банан?

— Нет.

— Это такой фрукт. Очень вкусный. Послушай! Я куплю тебе один. Эй, ты! Два банана. Ты берешь лиры?

— Конечно, — ответил продавец. — Я беру любые деньги.

Состоялась передача денег и бананов из рук в руки, и Марко вручил Якову один.

— Он сладкий, вкусный. Вот увидишь, — уговаривал он.

Яков уставился на экзотический фрукт. Он так сильно проголодался со времени своей морской болезни, что раньше, чем Марко успел проинструктировать его относительно высокого искусства поедания бананов, он откусил у него макушку целиком, вместе с коркой.

— Нет, нет, кретин! Его надо сначала очистить. Смотри… Вот так.

Яков, красный от смущения, вынул банан изо рта и стал смотреть, как Марко чистит фрукт.

Разделавшись с бананом, Яков сказал:

— Очень вкусно. Спасибо.

— Наша первая еда в Америке, — торжествующе усмехнулся Марко.

Очередь медленно продвигалась.

Внутри Иммиграционного Центра длинная очередь тянулась вверх по центральной лестнице к Главному залу. Просторное помещение в двести футов длиной и сто футов шириной, с высотой потолка в пятьдесят шесть футов являлось главным регистрационным и контрольным пунктом на острове.

В цокольном этаже разместились багажное отделение, железнодорожные кассы, продовольственные палатки и прилавки, а также пункты обмена валюты. Чиновники иммиграционной службы в темной униформе пугали многих иммигрантов, ошибочно принимавших их за армейских офицеров — а для большинства европейцев любой офицер армии представлял собой потенциальную угрозу.

Вокруг суетились сестры милосердия и другие служащие. День был очень напряженным. Ожидалось прибытие более четырех тысяч иммигрантов. Поток иммигрантов из Европы достиг своего пика, и, казалось, пароходам из Гамбурга, Ливерпуля, Пирея и Неаполя не будет конца.

Целых два долгих часа терзаний ушло у Бриджит и Джорджи, чтобы добраться всего лишь до нижних ступенек лестницы. Когда же они их достигли, то услышали доносившиеся сверху громкие крики.

— Это, наверно, проверяют глаза, — нервно заметила Джорджи. — Я слышала, что они оттягивают верхнее веко обычным крючком для застежки.

— Это еще зачем?

— А кто знает? Бог мой, ты же знаешь, как я ненавижу, когда что-либо попадает ко мне в глаз.

— Ну, хорошо. Этого просто не может быть.

— Это ты так говоришь.

Яков и Марко уже почти добрались до самого верха лестницы, и теперь им стало видно огромное, набитое людьми помещение. Оно было разделено стальным барьером на коридоры, которые должны были направлять иммигрантов через запутанную систему пунктов обследования.

На самом верху лестницы стояли два врача и внимательно рассматривали проходивших мимо них иммигрантов, стараясь выявить либо очевидное заболевание, либо покалеченных людей, которым на пальто мелом поставят отметку для дальнейшего более детального осмотра.

Эта система, хотя, возможно, и несколько жестокая, стала необходимой из-за огромного количества людей, проходивших иммиграционный контроль. В среднем, медицинский осмотр продолжался не более двух минут. Несовершенство его заключалось в том, что многое тут зависело от субъективного подхода: если инспектор замечал сгорбленную спину или отсутствующее выражение лица, он мог тут же завернуть иммигранта, сославшись на обнаруженный у него туберкулез или слабоумие.

Но все-таки инспекторы были гуманны: ведь восемьдесят процентов иммигрантов проходили иммиграционный контроль. А большинство из оставшихся двадцати процентов вернулись в Европу с убеждением, что им было отказано только потому, что инспектор в тот день был простужен, или находился в состоянии похмелья, или просто у него было плохое настроение. В этом и заключалось несовершенство системы, выливавшееся в море слез на Эллис Айленде.

Когда Марко добрался до самого верха лестницы, он пролез в отдельный отсек.

— Вы говорите по-английски? — спросил первый врач.

— Да.

— Откройте рот.

Марко повиновался. Врач осмотрел его зубы.

— Сколько будет дважды два?

— Четыре.

— Проходите.

Решив, что это было просто, Марко подошел ко второй команде инспекторов.

— Говорите по-английски?

— Немного, — ответил Яков.

— Я заметил, Вы слегка прихрамываете. У вас что-то не в порядке с ногой?

— Нет.

Его прошиб пот: рана от казачьей пули уже давно затянулась, но временами она немного побаливала, и он невольно старался беречь ногу. Изо всех дней именно сегодня она болела больше всего.

Врач сделал какую-то пометку на его пальто.

— Что это значит? — спросил Яков.

— Что Вашу ногу следует осмотреть. Сколько будет три и три?

— Шесть. Но с моей ногой все в порядке!

— Ее должны осмотреть. Проходите.

— Но ничего…

— Проходите.

Яков подчинился. Вот он и попал в калеки. Неужели его могут завернуть обратно? Он не болел ни одного дня в своей жизни, если не считать морской болезни на пароходе.

«О, Господи, не могут же они отправить меня обратно в Россию! Не могут?!

Через двадцать минут после осмотра глаз с помощью дорожного крючка, который, действительно, причинял боль, Якова послали в одну из комнат Инспекции, расположенных по обеим сторонам Главного зала. По дороге он миновал высокий проволочный забор, за которым содержались те иммигранты, которых пока по разным причинам задержали или окончательно определили к депортации. Многие женщины плакали, и все они выглядели такими несчастными, что Яков окончательно упал духом.

«О, Господи, — подумал он, — только не отправляй меня обратно! Пожалуйста».

Он вошел в небольшую, безукоризненно чистую комнату, заполненную медицинским оборудованием. Симпатичный молодой светловолосый доктор посмотрел на пометку мелом на его пальто.

— Со мной все в порядке, — выпалил Яков. — Вы же видите. Я здоров!

— Успокойтесь…

— Как я могу успокоиться? Я не могу вернуться в Россию. Они убьют меня!

Доктор с удивлением посмотрел на него, и Яков сообразил, что ему лучше помолчать.

— Почему?

— Они убивают всех евреев, — ответил он сразу. — Русские ненавидят евреев.

— Да, я слышал об этом. Спустите, пожалуйста, штаны, — сказал врач.

— Что?

— Ваши штаны. Спустите их.

Нервничая, Яков повиновался. Врач наклонился, чтобы осмотреть пулевую рану.

— Что это? — Спросил он.

— В меня попали из ружья. Несчастный случай на охоте, — ответил Яков.

Врач испытующе посмотрел на него.

— На охоте? Рану лечил врач?

— Нет. То есть. Да! С ней все в порядке. Честно! Никаких проблем! Я здоров и буду хорошим американцем. Вы же видите, — проговорил он.

Врач выпрямился.

— Ну, хорошо. Натяните штаны. А что было на самом деле? — спросил он.

Яков быстро надел штаны.

— Я говорю правду. Несчастный случай на охоте в России. Я здоров. Смотрите! Потрогайте мускулы. Силен! Здоров! Видите? — быстро произнес он.

Яков был настолько во власти дурных предчувствий, что доктор Карл Траверс чуть не рассмеялся.

— Да, да. Я считаю вас здоровым, — сказал он. — И добро пожаловать в Америку. Но хочу направить Вас на дезинфекцию, чтобы избавить от вшей.

Он сделал какую-то пометку мелом на его пальто.

— Идите обратно в приемную.

Яков смотрел на него.

— Вы хотите сказать, что я прошел?

— Совершенно верно. Но у меня странное чувство, что охотились именно на вас. Тем не менее, вы прошли, — сказал Траверс.

Яков выскочил из комнаты, не веря своим ушам.

Джорджи застонала, когда врач поднес одежный крючок к ее правому глазу.

— Расслабьтесь, — мягко проговорил он. — Я не сделаю вам больно.

— Расслабиться? Когда вы, может, собираетесь выдрать мне глаза?

— Я не сделаю вам больно.

Она вся была напряжена. Одежным крючком он поднял веко до отказа вверх. Это причинило ей боль и напугало ее. Затем все повторилось с левым глазом.

Когда он закончил, он сделал пометку мелом на ее рукаве и указал на комнату, из которой выскочил Яков.

— Вам следует показаться доктору Траверсу.

— А в чем дело? — спросила Джорджи.

— Боюсь, у вас трахома.

Джорджи взглянула на стоявшую за ней Бриджит, и опять обратилась к врачу:

— А что такое трахома?

— Вам все объяснит доктор Траверс. Проходите, пожалуйста, — сказал он.

— Бриди, ты пойдешь со мной?

— Ну, конечно, дорогая. А пока не волнуйся.

— Проходите, пожалуйста.

Пятью минутами позже доктор Траверс закончил обследование ее глаз.

— Боюсь, у меня плохие новости для вас, мисс…

— О'Доннелл. Джорджина О'Доннелл. Доктор, что такое трахома? Я никогда о ней даже не слышала.

— Это болезнь глаз, одна из форм конъюнктивита. Если ее не лечить, она может привести к слепоте.

Джорджи прижала обе руки ко рту.

— Слепоте? — прошептала она.

— К сожалению, это одна из тех болезней, при которых иммигрант автоматически получает отказ. Боюсь, вы не сможете попасть в Америку.

— О, Боже, милостивый!

Она залилась слезами. Бриджит, поспешив к ней, сжала ее в объятиях.

— Джорджи, дорогая, не волнуйся. Это какая-то ошибка. Этот так называемый доктор просто не отдает себе отчета в том, что он делает. Вы просто злодей! — выпалила она Траверсу прямо в лицо. — Неужели у Вас нет сердца? Вы напугали мою сестру до потери сознания.

— Мне очень жаль, но…

— Вы все это состряпали. Трахома! Кто когда-нибудь слышал о таких глупостях? Джорджи, милая, не волнуйся. Мы все равно тебя проведем.

— Боюсь, это вам не удастся, мисс, — твердо произнес врач. — Иммиграционные службы не допускают страдающих трахомой в Соединенные Штаты.

— Но она вовсе не больна. С ее глазами ничего не случилось.

— Случилось.

— Это Вы так считаете! А как насчет всех тех дам и джентльменов в первом классе? Они уже в Америке, и вы не станете уверять меня, что ни один из них не болен этой самой… Как Вы ее назвали? Трахомой. Ручаюсь, что у половины из них сифилис!

Она дошла почти до исступления.

— Их проверяли в карантине…

— Да, конечно. И вы будете уверять меня, что им тоже лезли одежным крючком в глаза? Я не вчера родилась.

— Послушайте, я представляю, что вы чувствуете, но кричать на меня бесполезно. Вам надо посмотреть правде в глаза и осознать, что вашей сестре придется уехать обратно в Ирландию. А до того времени, когда будет оформлен ее билет на пароход, мы вынуждены будем задержать ее здесь, на Эллис Айленд. Сожалею, но таковы правила.

— Обратно в Ирландию, — рыдала Джорджи, — о Боже мой!

— Да вы последний негодяй, — тихо сказала Бриджит доктору и поцеловала Джорджи в щеку. — Все будет в порядке, дорогая. Дядя Кейзи все уладит.

Подойдя к двери, чтобы подать знак одному из охранников иммиграционной службы забрать Джорджи в отстойник, он с изумлением ощутил чувство вины от пронизавшей его мозг мысли.

Карл был сыном аптекаря одного из отдаленных районов Нью-Йорка, и воспитали его в провинциальной строгости поздней викторианской эпохи. Постоянная работа и непременное продвижение вперед были вбиты в его голову тщеславными родителями. Они платили за его обучение в медицинской школе, а Карл отплатил им невероятно напряженным трудом. Он был хорошим врачом и двигался вверх по служебной лестнице. Три года на Эллис Айленд, и о нем уже говорят как о следующем руководителе медицинских экспертов. Пользовавшийся популярностью, имевший почти праведный образ жизни, обладавший приятной внешностью, Карл был похож на героя бульварного романа Меррвела.

Но сам Карл считал, что у него есть серьезный, даже трагический изъян — это явная, в добрых старых традициях, вполне американская страсть. Он постоянно думал о женщинах. Нью-Йорк просто трещал по швам от наплыва соблазнов и наводнения «пожирательниц мужчин», как звали проституток. Карл избегал проституток из боязни подцепить венерическую болезнь — из собственной медицинской практики ему было хорошо известно, что творит сифилис — а найти чистую женщину, которая смогла бы удовлетворить его страсть, было нелегко даже в Нью-Йорке, а потому личная жизнь Карла сопровождалась постоянным сексуальным голодом.

И одновременно с сочувствием по отношению к Джорджи О'Доннелл, сверхсоблазнительная мысль пришла к нему в голову: почему бы не вступить в связь с одной из красавиц-сестер — он забудет подать рапорт о трахоме в обмен на…

Он подал знак охраннику, чтобы тот зашел к нему в кабинет, но при этом подумал, что если кто и заслуживает депортации с Эллис Айленд, то это он сам.

Но, Господи, как бы он хотел лечь в постель с этой Джорджи! Или с ее роскошной темпераментной сестрой.

«Дайте мне ваших уставших, ваших бедных…»[13] — подумал он.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В дальнем конце Главного зала за несколькими столиками сидели те, кого одни называли инспекторами, а другие — комиссарами. Но независимо от того, как их величали, Марко знал, что за ними последнее слово. Среди запутанных историй и слухов, ходивших на «Кронпринце Фридрихе», был один достоверный: если скажешь, что у тебя есть работа в Нью-Йорке, тебя определят как «сезонного рабочего» и отправят в Европу после того, как работа будет окончена; если же скажешь, что у тебя нет работы, могут завернуть сразу на том основании, что ты можешь стать обузой для общества.

И, конечно, самое главное — это иметь поручителя, которого у Марко не было.

«А я навру, — подумал он, нервничая, когда оказался перед столом лицом к лицу с инспектором. — Я прошел весь этот путь. Они не могут вернуть меня обратно. Я навру».

— Ваше имя?

— Марко Санторелли.

— Вы понимаете по-английски?

— Да, очень хорошо. Очень хорошо, — уверенно проговорил Марко.

— У вас есть поручитель?

— Да, и работа.

— Кто ваш поручитель?

Марко слегка расправил плечи, будто желая добавить важности своему заявлению.

— Это известная английская актриса, мисс Мод Чартериз. В Италии я был у нее садовником. И она обещала мне работу садовника здесь, в Америке.

Инспектор, узколицый мужчина в черном костюме, удивленно смотрел на него.

— Вы работали у мисс Чартериз? — спросил он.

— Да, я был ее садовником. Восхитительная леди. Знаменитая актриса, — проговорил Марко.

— Да, конечно. Мне приходилось видеть ее три года тому назад, когда она играла «Леди Макбет» здесь, в Нью-Йорке. Она удивительная актриса. Потрясающая!

— Восхитительная леди, — повторил Марко с некоторым самодовольством, будто желая подчеркнуть, что он действительно знал эту знаменитость, что давало ему некоторое преимущество перед инспектором.

— Я читал, — продолжал инспектор, который, определенно, был страстным поклонником театра и находил Марко куда более интересным собеседником, чем тысячи других надоевших ему безликих эмигрантов, — что она подготовила в Лондоне спектакль «Леди Фредерикс» и привезет его сюда, но я и не представлял, что она собирается обосноваться в Америке.

— Обосноваться? — спросил Марко, смущенный.

— Ну вы же сказали, что она наняла вас садовником. Я полагаю, раз у нее будет садовник, она хочет иметь здесь сад?

— Она покупает большую ферму, — быстро проговорил Марко, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног.

— А где?

Он неловко хмыкнул. Его знание географии Америки равнялись нулю.

— На пятой авеню, — брякнул он.

Это было единственное место, которое пришло ему в голову, но, взглянув на лицо инспектора, он понял, что его выбор был не очень удачен.

— Ферму на Пятой авеню? Это интересное место для поместья. А какие злаки она собирается там выращивать? Люцерну? — спросил инспектор.

— Герани, — ответил Марко, может, слишком поспешно. — Она — красивая дама и любит герани. Я выращивал для нее герани в Италии. Крупные красивые красные герани. Мы вырастим такие же в Америке.

Марко повезло — инспектор был в хорошем расположении духа. Кроме того, дикость и абсурдность рассказанной итальянцем истории немного развлекла его.

— Добро пожаловать в Америку, — сухо сказал он, ставя штамп в бумагах Марко. — И желаю успеха с вашей фермой на Пятой авеню. Можете пройти дезинфекцию от вшей.

Марко не отдавал себе в этом отчета, но его впустили в Америку по случайному стечению обстоятельств, точно так же, как по случайному же стечению обстоятельств многим менее удачливым иммигрантам отказывали в этом.

Хотя, возможно, в очистке иммигрантов от вшей и была необходимость, но сама по себе процедура была крайне унизительной. Заключенные, как в котел, в маленькую комнатку, Марко, Яков и еще десяток других мужчин разделись, передали свою потрепанную одежду в окошко работнику, который должен был уничтожить насекомых. Затем другой работник обрабатывал специальным составом их собственные тела и направлял мужчин в душ. Яков, который страдал от грязи и вони третьего класса, испытывал благодарность за предоставленную ему возможность помыться и поэтому не восставал против унизительности очистки от вшей и отвратительного запаха дезинфицирующего средства. Кроме того, его мысли витали где-то высоко. Перспектива получить работу на Тин Пан Элли — хотя бы и призрачная — вполне удовлетворила того же инспектора — любителя театра, который пропустил Марко. Оба молодых человека получили разрешение на въезд. Помытые, одетые и очищенные от вшей, они прошли огороженным металлической проволокой коридором на первый этаж взять билеты через залив на Манхэттен. Ими владела лишь одна мысль — Золотые ворота открылись, и они проскользнули в них.

У Води Беничека, двадцативосьмилетнего кузена Тома Беничека, который был поручителем маленького Тома при въезде в Америку, были плохие новости для своего кузена. Но, ожидая в большой комнате цокольного этажа Иммиграционного Центра с десятком других поручителей, Води решил, что не будет сразу все выкладывать. У маленького Тома, возможно, была трудная дорога, да к тому же это его первый день в Америке. Надо дать мальчику время освоиться…

Тут он увидел его, шедшего по коридору из Главного зала с сумкой на плече. Охранник предупредил поручителей, чтобы они не махали своим родственникам, пока иммигранты не опознают их. Такого рода небольшие игры разыгрывались, чтобы удостовериться, что иммигранты не выдумали своих поручителей. Поэтому Водя ждал, пока Том показывал свои бумаги охранникам, а затем указал на него.

Оба кузена пробились через толпу и обнялись, посмеиваясь. Том даже немного прослезился.

— С приездом, с приездом, — повторял Водя по-чешски.

— Я так рад, что я здесь! — ответил Том. — Так рад…

Они вышли вместе и направились в сторону Манхэттена.

Ирландец Кейзи О'Доннелл, иммигрировавший в Америку вместе со своей невестой Кетлин в 1894 году, приехал в Нью-Йорк, когда ему был двадцать один год. Большой, сильный, с приятной наружностью и обходительный, он попал в полицию, пополнявшуюся в основном ирландцами, и очень скоро завоевал уважение.

У него в запасе был ряд грубых шуток, и он мог перепить большинство своих друзей. Он сумел завязать целый ряд полезных знакомств и даже почти приятельских отношений среди полицейских.

Однако, у Кейзи не было намерения оставаться всю жизнь полицейским. Он, как и большинство других, просто потерял голову от новой игрушки богатых — автомобилей. Но у него хватило ума разглядеть коммерческие возможности сводного брата легкового автомобиля — грузовика.

Успешно вложив деньги в ряд предприятий, он получил достаточную сумму, чтобы приобрести два грузовика. В 1905 году он начал перевозки цыплят с ферм Лонг Айленда и их доставку в Манхэттен. Несмотря на плохие дороги и частые поломки, у него появилась возможность осуществлять перевозки быстрее, чем его конкуренты на гужевом транспорте, и за два года он так преуспел, что его парк увеличился до десяти грузовиков и многократно выросли доходы. Теперь Кейзи превратился в преуспевающего американского бизнесмена и занимающего прочное положение члена Ирландской политической общины, которая имела большой вес в Нью-Йорке.

Циник по природе, Кейзи не питал иллюзий относительно того, как делались дела в Нью-Йорке. Человек десять — большинство из них неизвестно широкой публике — контролировали город, и чтобы начать в Нью-Йорке какое-нибудь большое дело, следовало каким-то образом получить их согласие. Реформаторы, еще сорок лет назад пытавшиеся очистить город от подобных явлений, называли это коррупцией. Кейзи же считал, что эта форма управления была единственной, при которой город таких размеров, как Нью-Йорк, мог функционировать.

Во всяком случае, если это и называлось коррупцией, тогда, по мнению Кейзи, многое было за нее.

Именно сейчас, когда он стоял в зале Эллис Айленд, окруженный ничего (по его мнению) не стоящими людьми, и ждал появления своих двух племянниц, Кейзи О'Доннелл пребывал в мрачном расположении духа. Он был важным человеком, с прочным положением, а тут его двух родных племянниц пропускают через Элли Айленд, будто они были грязными итальяшками или словаками!..

Наконец, он заметил Бриджит. Он узнал ее по фотографии, которую она ему прислала. И даже при том, что она выглядела чем-то расстроенной, его поразило, насколько она красива.

Она, в свою очередь, также узнала его по присланной им фотографии, но при этом он так выделялся в своем щегольском белом костюме и шляпе, что она вряд ли смогла бы не узнать его в этой бедно одетой толпе поручителей.

Да и вообще, Кейзи О'Доннела нельзя было не заметить. В свои тридцать семь он обладал прекрасной чисто ирландской наружностью, подкрепленной сорока фунтами лишнего веса. Он был известен своими рыжими волосами, румяным лицом и большой бородавкой на левой стороне подбородка.

После того, как охранник проверил ее бумаги, Бриджит поспешила к своему дяде, изо всех сил желая обнять его.

— О, дядя Кейзи, благодарение Богу — ты здесь! — сказала она раньше, чем он успел открыть рот для приветствия. — Чертов доктор, совершенно протухший на этой работе, заявил, что у Джорджи болезнь, о которой я вообще никогда не слышала, и они поместили ее в карантин, а теперь и вовсе намерены отправить назад в Ирландию. И все из-за этой грязи. Ты должен что-нибудь сделать!

Дядя заморгал глазами.

— А что за болезнь?

— Трахома или что-то в этом роде. Он сказал, что она может ослепнуть, но я не верю ни одному его слову.

Кейзи О'Доннелл с неодобрением проворчал:

— Трахома! Боже мой… знаешь, если бы вы плыли вторым классом, как я говорил тебе, вместо того, чтобы ехать в этом чертовом паршивом третьем, вы обе были бы уже у тети в Бруклине.

— Знаю, это моя вина. Но ты можешь что-нибудь сделать?

Практичный Кейзи стал перебирать в уме свои связи в Иммиграционной службе… Он не знал никого, кто был бы связан с ней напрямую, но Арчи О'Мелли, в чьем ведении были городские доки, мог знать кого-либо, а Арчи был из тех, с кем Кейзи выпивал, и более того — Кейзи был крестным отцом второй дочери Арчи, Маурин…

— Да, кое-что я смогу сделать, — буркнул он, взяв у нее чемодан. — Давай, поехали в Бруклин.

— Подожди! Я должна сказать Джорджи, она будет беспокоиться…

— Ты не можешь вернуться туда сейчас. Подожди, пока я смогу переговорить кое с кем.

— Но…

— Ты будешь делать то, что скажу я, — в ответ почти закричал он.

И Бриджит решила, что ей не следует слишком давить на дядю. Казалось, он вот-вот взорвется.

И спокойно, почти кротко она последовала за ним.

Гарри Эпштейн закурил сигарету и оглядел Орчард стрит. Гарри всегда можно было найти на Орчард стрит в это время дня. И другие люди его профессии слонялись вокруг причала. Но Гарри знал, что эти «зелененькие», как раз созревшие для его условий, захотят сначала хоть чуть-чуть поглазеть на город. Сначала они уставятся на трамвай, потом на мойщиков окон в многоэтажных домах, потом на тысячи людей, снующих по раскаленным улицам в нижней части Ист Сайда, на коляски и орущих детей, на огни пиротехники и, наконец, на важно прохаживающихся полицейских…

И только после того, как они удовлетворят свое любопытство, они «созреют» для Гарри, а Гарри, в свою очередь, будет готов для них. Гарри, которому исполнилось уже двадцать семь, сам был сыном еврея, эмигрировавшего из России, но родился уже в Нью-Йорке. Он был американцем, говорил по-английски и хорошо соображал.

Гарри не видел ничего предосудительного в том, чтобы подзаработать на «зелененьких». Его родителей тоже хорошо «поднажали», когда они приехали сюда в 1885 году. «Новички» или «зеленые», как презрительно называли вновь прибывших иммигрантов, для того и были предназначены, чтобы их немного «поднажать».

Но для того, чтобы это выглядело пристойно, Гарри называл свою профессию службой. Он приметил двух молодых людей и через толпу направился прямо к ним. Заметить «зеленых» было совсем не трудно. Они всегда выглядели озадаченными и какими-то потерянными. И эти двое были такими же озадаченными и потерянными, как и многие другие, которых он видел в течение многих месяцев.

— Добрый день, — произнес он, приподнимая соломенную шляпу и приятно улыбаясь.

Вычислив, что тот, что пониже, был из России, он повторил еще раз по-русски:

— Добрый день.

Относительно второго у него не было уверенности.

— Меня зовут Гарри Эпштейн, — продолжил он на идише (для проверки). — Вы, джентльмены, с парохода?

— Да, — ответил Яков по-английски.

— Вероятно, с «Кронпринца Фридриха»? — спросил Гарри, переходя на английский.

Если они знают английский, хотя бы немного, то «общипать» их будет не так-то легко.

— Вы ищете комнату? — поинтересовался он, шагая рядом с ними. — И работу? Могу помочь вам найти и то, и другое. У меня одно очень симпатичное местечко на Черри-стрит. Это отсюда недалеко. Очень миленькое и очень дешевое. Понимаете, что означает «дешевое»?

— Да, — сказал Яков. — И сколько стоит это «дешевое» местечко?

— Три доллара в неделю. С носа. На Манхэттене вы не найдете ничего более подходящего. Хотите посмотреть? — спросил он.

Яков взглянул на Марко, тот пожал плечами.

— Почему бы и нет?

— Хорошо. А другой джентльмен из России?

— Италия, — произнес Марко.

— Ах, la bella[14] Италия! С приездом в Америку! А как вас зовут?

— Марко Санторелли.

— На вид вы очень сильный, Марко. Думаю, что у меня для вас найдется работа. Можно поработать в доках за два доллара в день. Интересует? Ну, разумеется, Вас это интересует! Вы же хотите работать, верно? Вы хотите заработать деньги! Вам повезло, джентльмены — вы встретили Гарри Эпштейна. Я помогу вам заработать деньги!

Он швырнул сигарету в сточную канаву, где ее смыло водой вместе с размокшей сигарой и собачьими испражнениями.

Запахи города атаковали их со всех сторон: чеснок, кислая капуста, сосиски, конский навоз… а потом, когда Гарри Эпштейн подвел их к крутым ступенькам четырехэтажного дома на Черри-стрит, это стало еще хуже, еще грязнее — запах нищеты и бедности, лестница, пропитанная мочой.

Когда они вошли в темный узкий подъезд здания, Марко и Яков в шоке посмотрели друг на друга, а Гарри все продолжал свою болтовню обо всем на свете, будто показывал им Букингемский дворец.

— Самое приятное здесь, джентльмены, что все здесь такие же иммигрант, как и вы. Совершенно верно, теперь нам надо подняться по этой лестнице. Так что можете считать это своеобразным частным клубом.

Он продолжал болтать без остановки, пока вел их вверх по лестнице, стены которой были обклеены очень старыми обшарпанными бумажными обоями. Дом был построен еще до Гражданской войны, и с тех пор все больше и больше разрушался.

На площадке третьего этажа Гарри остановился перед открытой настежь ободранной крашеной дверью.

— Вот мы и пришли, джентльмены, — улыбнулся он. — Дом, милый дом.

Он толкнул открытую дверь, которая с переливами заскрипела на петлях, и широким жестом пригласил их войти в обшарпанную комнату.

В комнате восьми футов шириной и двенадцати футов длиной было одно высокое грязное окно, которое выходило в узкий двор и даже в середине дня едва пропускало несколько скользивших по потолку солнечных лучей. Единственной мебелью были шесть железных коек, на двух из которых сидели одетые в тряпье бородатые мужчины. Они как-то озадаченно заморгали, глядя на вошедших.

Комната была накалена и ужасающе воняла.

— Это же хуже, чем в третьем классе, — наконец, не выдержал Яков.

У Гарри Эпштейна на лице появилась пустая улыбка.

— Вы можете себе позволить Уолдорф, — заметил он холодно. — И за это плата вперед за четыре недели. А если вы захотите работать, я беру то, что вы заработаете в первую неделю. Либо берите, либо уходите.

Яков и Марко осмотрели крошечную комнату и своих будущих сожителей. Затем они переглянулись.

— Вероятно, мы не найдем ничего лучшего за эту цену, — сказал Марко. — Думаю, нам придется взять это, пока не устроимся. По крайней мере, есть крыша над головой.

Яков вздохнул и полез в карман, а Марко уже достал доллары, на которые он обменял лиры на Эллис Айленде.

— Мы берем, — задумчиво сказал Яков.

Гарри Эпштейн протянул руку за деньгами, и как бы между прочим заметил:

— Уборная на заднем дворе.

Условия, с которым столкнулись Марко и Яков, были ничем не хуже тех, в которые попадали миллионы других иммигрантов, хлынувших в Нью-Йорк. Пройдут годы, пока большинству удастся вырваться из трущоб, и все-таки они, и в их числе Марко и Яков, имели преимущество перед теми, кто окажется в Америке позднее. Американская экономика, несмотря на периоды жестокой депрессии, неуклонно росла, и для тех, кто желал работать, работы было достаточно, хотя и за мизерную плату.

Сам приезд в Америку представлялся Марко и Якову каким-то захватывающим приключением, у них кружилась голова от свободы и утопающего в электрических огнях Нью-Йорка, особенно по сравнению с царской Россией и застойным латифундизмом Средиземноморья. И оба они действительно верили, что у них есть шанс сделать что-то необыкновенное, что они могут схватить за хвост жар-птицу или хотя бы вырвать из нее перо. И если жизнь зависит от того, как к ней относиться, то этот всепобеждающий оптимизм можно было считать главным достоинством обоих.

И поэтому, хотя они провели ужасную ночь почти без сна в душной, кишащей тараканами, комнате в многоэтажном здании на Черри-стрит, наступившее утро они встретили с воодушевлением. Гарри Эпштейн отвел Марко в доки на Вест Сайд, а Яков отправился в город на завоевание Тин Пан Элли.

В те годы театр переживал большие перемены. Два года тому назад был открыт Таймс Тауэр, и престиж нового небоскреба сделал площадь Таймс Сквер респектабельным новым центром театрального района. На Сорок второй улице продолжался бум строительства театральных зданий. Театры, которые все еще рассматривали кино, как что-то не более значимое, чем надоедливых москитов, переживал период своего расцвета, ежегодно предлагая ненасытной публике десятки мелодрам, оперетт, ревю, комедий и водевилей. Среди блиставших «звезд» были такие, как сенсационно красивая Максина Эллиот, которую художник Вистлер называл «Девушкой с полуночными глазами», Минни Мэддерн Фиске, чья манера игры на сцене имела классически сдержанный характер и которая популяризовала Ибсена, и несравненно очаровательная Этель Барримор, чей теплый гортанный голос пытались имитировать потом тысячи однодневных «звезд».

Индустрия музыкальных публикаций, если слово «индустрия» в данном случае уместно, также вслед за театрами переместилась с Четырнадцатой улицы в центр города. В это утро, в десять часов Яков вошел в длинное четырехэтажное здание на углу Сорок первой улицы и Восьмой авеню, на трех окнах второго этажа которого были написаны, настойчиво привлекая к себе внимание, слова:

КОМПАНИЯ МУЗЫКАЛЬНЫХ ПУБЛИКАЦИЙ ШУЛЬМАНА

Он поднялся по деревянной лестнице, прислушиваясь к звучавшим в отдалении нескольким пианино сразу, поскольку в этом здании помещались сразу шесть музыкальных компаний. На верхнюю площадку лестницы выходила дверь с матовым стеклом, на которой тоже была вывеска Шульмана, но уже с небольшим добавлением: «Публикации Шульмана самых популярных песен».

Яков отдавал себе отчет в том, что в поношенном пиджаке и рубашке без галстука он вряд ли походил на денди. Тем не менее, если учитывать состояние его финансов, он выглядел не худшим образом. Поскольку в доме, где они жили, не было водопровода и воду можно было накачать только на первом этаже на кухне, этим утром они с Марко спустились в соседнюю парикмахерскую и заказали там две классические услуги — они побрились и постриглись. И теперь, сжимая в руке написанное для него Роско Хайнесом письмо, Яков открыл дверь и вошел в офис.

В комнате никого не было, кроме сидевшей за деревянным столом и читавшей «Саттердей Ивнинг Пост» средних лет секретарши. Стол находился за деревянной стойкой, позади него была еще одна дверь с матовым стеклом, сквозь которую доносились звуки игры на пианино. Вдоль стены стояли с полдюжины деревянных стульев, несколько грязных пепельниц и плевательница: стены были увешаны листами бумаги, испещренной нотными знаками, которые должны были давать представление о тех «известных» песнях, которые публикует Абе Шульман.

Яков сделал шаг к разделительной стойке. Секретарша в ослепительно белой блузке с подмокшими подмышками отложила газету и посмотрела на него. Над верхней губой у нее чуть наметились усики.

— Да?

— Я хотел бы повидать мистера Шульмана. Меня прислал Роско Хайнес. У меня есть письмо. Понимаете?

Он достал письмо. Хр-р. Секретарша впилась зубами в яблоко и совершенно проигнорировала письмо.

— Зачем вам нужно видеть мистера Шульмана?

— Я играю на пианино. Пишу хорошие песни. Мистер Роско сказал…

Он в испуге остановился, услышав за внутренней дверью офиса высокий голос, переходящий на визг. Он уставился на стеклянную дверь, в то время как секретарша, очевидно, привыкшая к таким крикам, продолжала жевать яблоко.

— Мистер Шульман очень занятый человек. О встрече вам надо договориться заранее.

Крики достигли своей высшей точки. Дверь отворилась, и толстый вспотевший мужчина с портфелем в руках и выражением ужаса на лице вылетел оттуда.

— Я буду преследовать вас в судебном порядке! — кричал тот же голос. — Вы украли у меня эту мелодию. Попробуйте продать эту песню, и я подам на вас в суд! И вы никогда больше не будете работать в шоу-бизнесе! Вон! Убирайтесь вон!

Толстого автора песен не нужно было подталкивать. Он летел через приемную, когда в дверях появился странный человек. Абе Шульман был поразительно маленького роста: он едва достигал четырех футов. Крошечное огнедышащее динамо с огромной сигарой в правой руке, на мизинце которой сверкал большой бриллиант сомнительного происхождения. Он попытался схватить почти уже испарившегося автора песен, и тут вынес окончательный приговор:

— Между прочим, вы же толстый!

Дрожащий песенник выкрикнул ему в ответ уже в дверях:

— И вы тоже не Джон Барримор, коротышка!

Абе Шульман, охваченный яростью, схватил папку с бумагами со стола секретарши и со всей силой запустил ею в голову автора. Мужчина сделал шаг и скрылся за дверью.

Хлоп! Папка с бумагами ударилась о матовое стекло поспешно закрываемой двери, и осколки полетели во все стороны.

Секретарша снова спокойно надкусила яблоко, совершенно невозмутимо воспринимая разыгравшуюся сцену. Все это она уже видела и не раз.

— Если эта жирная скотина явится снова, — выпалил Абе, глядя на Якова, — вызывайте собак. А это что за тип?

— Меня зовут Яков Рубинштейн. Роско Хайнес порекомендовал мне зайти к вам…

— Роско Хайнес? А где ты его встретил? Он уехал из страны два года назад.

— В гамбургском борделе.

— О-ох! — простонала секретарша.

— Роско Хайнес — черный мерзавец, — выпалил Абе. — Он должен мне сто пятьдесят баксов.

— Он сказал, что вы послушаете мою игру на пианино… — начал Яков.

— Мне совершенно не нужны пианисты, — Абе повернулся и пошел к себе в офис, бросив на ходу секретарше: — Рози, соедини меня с Гарри Эрлангером.

— Подождите! — в отчаянии закричал Яков, толкнув вертящийся заслон стойки и бросаясь вслед за Шульманом. — Вы должны послушать мою игру на пианино. Вы должны дать мне работу!

Крохотный Абе повернулся в дверях и посмотрел на него.

— Я никому ничего не должен, — выпалил он.

— Я хорошо играю рэгтайм, совсем, как черные. Я пишу замечательные песни…

— У меня нет никакой работы! — закричал Абе. — А теперь убирайся!

Хлопнув дверью, он проскочил в свой кабинет. Яков остолбенел. Он почему-то считал, что письмо Роско поможет ему добиться хотя бы прослушивания. Теперь в нем закипела злость. Не обращая внимания на визги секретарши Рози, он открыл дверь и ворвался в кабинет. Комната была небольшая, забитая мебелью, с нотами к песням и фотографиями авторов песен, писавших их для Абе Шульмана… А у одной стены стояло видавшее виды разбитое пианино. Абе как раз обходил вокруг своего стола, когда Яков подскочил к нему сзади, поднял и сильно потряс, будто это была курящая сигары кукла.

— Я приехал в Америку работать! — вырвалось у него. — Вы должны прослушать мою игру!

С этими словами он посадил Абе на пианино, сам пододвинул к пианино стул и начал играть свои вариации на тему «Кленовый лист опал». Абе был настолько ошарашен таким неожиданным поведением, что, глядя на молодого эмигранта с недоумением, лишился дара речи. Какое-то время он слушал молча, после чего к нему вернулась способность говорить.

— Ну, ладно, — буркнул он, стараясь перекричать музыку, — ты хочешь работать — я дам тебе работу.

Яков перестал играть.

— Где? — спросил он с интересом.

Абе вынул из бумажника визитную карточку и что-то черкнул на ней.

— Мой двоюродный брат — хозяин бара морских деликатесов «Хаф Мун» на Кони Айленд, — он вручил карточку Якову. — Передай ему это. Он даст тебе работу, потому что ты свой. А теперь убирайся, черт возьми!

Яков взглянул на карточку. Это не было то, чего он хотел, но это была работа.

А где-то в глубине души он полагал, что его музыка произвела на Абе Шульмана большее впечатление, чем тот хотел показать.

— Ну, дело сделано, — сказал Кейзи О'Доннелл, выходя на террасу своего бруклинского дома, где его жена Кетлин сидела с Бриджит. — Я разговаривал с Арчи О'Мелли, а он поговорил с кем-то из Иммиграционной службы — он не сказал мне, с кем. Мы отправим Джорджи обратно в Ирландию, где она просто пересядет на пароход, идущий в обратном направлении и вернется в Нью-Йорк вторым классом. Она избежит неприятностей, пройдя карантин во втором классе, и уж во всяком случае даже не увидит Эллис Айленд. Таким образом, через две-три недели она будет уже здесь, дома.

— Будем благодарить небо! — воскликнула Бриджит. — Какое облегчение!

— Я мог бы добавить, — заметил ее дядя, дымя сигарой, что всего этого не случилось бы, если бы вы последовали моим советам.

— Бриджит и так все понимает, — вступилась за нее Кетлин, довольно красивая, но уже поседевшая женщина, прибавлявшая в весе еще быстрее, чем ее муж. — Не надо укорять бедную девочку. Ведь это ее первый день в Америке…

— Я ее и не укоряю, — перебил Кейзи, — но это причинило мне массу беспокойства и, кстати, стоило лишних денег. Бриджит, ты знаешь, что твоя тетя Кетлин и я счастливы принять тебя и Джорджи в нашу семью. Более чем счастливы. Твой отец был моим любимым младшим братом, и я считаю вас, девочки, моими собственными дочерьми. Но здесь, у себя в доме, я все держу в своих руках. И поскольку вы будете жить под моей крышей, надеюсь, вы будете меня слушаться. Понятно?

Бриджит, сидевшая на обшитой материей софе, чуть резко и несколько подчеркнуто вздернула подбородок.

— Это понятно, дядя Кейзи, — сказала она. — И мы признательны за все, что ты сделал для нас.

Кейзи уселся в неуклюжее кресло. Дом был большой и удобный, расположенный в уютной части Бруклина, недалеко от Проспект Парк. У Кейзи и Кетлин были деньги, но никакого представления о вкусе. Они покупали все то, что покупали и другие в их нарождавшемся классе. Это и тяжелая дубовая мебель с кожаной обивкой, и темные ковры, застекленные шкафчики, заполненные разноцветной посудой, напольные лампы с затененными абажурами. На стенах висели иллюстрации к Библии, изображавшие женоподобного Христа со слезливыми глазами, способными сделать атеистом самого Папу.

«Искусство» религиозного содержания было страстью Кетлин. Она никогда не пропускала мессу. И самой большой гордостью ее жизни (хотя Кейзи и не разделял этого) было то, что их единственный сын Томас учился в семинарии и готовился принять сан священника.

— Что касается трахомы, болезни Джорджи, Арчи сказал, что это серьезно. Но мы обратимся здесь, в Нью-Йорке к лучшим в мире врачам, и когда Джорджи вернется, я покажу ее специалисту-глазнику. Так что не стоит слишком печалиться насчет ее возможной слепоты.

— Что ж! Не могу и передать тебе, как она была бы рада услышать это, — ответила Бриджит. — Бедная девочка была до смерти перепугана. Ужасный доктор! Я чуть было не решила вернуться обратно на Эллис Айленд и дать ему в самое больное место.

— Бриджит! — воскликнула ее тетя, которая только теперь начинала понимать, что ее племянница из Дингла была не совсем той леди, какой она рассчитывала ее увидеть.

— Он только делал свою работу, — сказал Кейзи. — Его зовут Карл Траверс, и Арчи сказал, что о нем очень высокого мнения в Иммиграционной службе. Я же могу только добавить, что мы многим обязаны Арчи О'Мелли. У него есть сын, Син, примерно твоего возраста, очень симпатичный молодой человек, который собирается в школу права в Фордхеме. — Я уже сказал Арчи, что вы обе девочки, необыкновенно красивы. Он запомнил это, так что не удивлюсь, если Син О'Мелли, возможно, нанесет нам в скором времени визит. Надеюсь, Бриджит, ты будешь обходиться с ним как следует.

И вновь чуть-чуть дернулся подбородок.

— Ладно, я не плюну ему в лицо, — сказала она. — Но я слышала, что Соединенные Штаты — это совершенно свободная страна. Надеюсь, ты не рассчитываешь, что одна из нас пойдет к алтарю под звуки вальса с кем угодно только потому, что его отец был твоим другом?

Молчание. Кейзи, посасывая сигару, пускал клубы дыма.

— Бриджит, у тебя очень милое лицо, но столь же, острый язычок, — сказал он. — Для нас всех было бы лучше, если бы этот твой язычок стал таким же милым, как и твое лицо.

Бриджит прикусила язык. Ею овладели смешанные чувства по отношению к дяде. Для ее независимой натуры он был немного занудным и слишком заботился о своем авторитете. Но сейчас было самое главное сделать все возможное для благополучия Джорджи.

— А можно передать ей хотя бы словечко? — спросила она. — Я знаю, как она себя чувствует там одна…

Кейзи взглянул на свои золотые часы.

— Есть паром в половине пятого, — сказал он. — Я поеду на этом пароме и все ей расскажу. Но я не хочу, чтобы туда со мной ехала ты. Мы должны разыграть все почти как шахматную партию, чтобы не возбудить никаких подозрений относительно наших намерений. Если ты побежишь к Траверсу, ты можешь проговориться. Так что оставайся дома и разбери вещи.

— Кейзи, ты слишком жесток к девочке, — заступилась Кетлин. — Успокойся, дорогая.

Она улыбнулась Бриджит, поднимаясь с софы и протягивая ей руку.

— Я отведу тебя наверх и покажу тебе твою комнату. Я поклеила новые обои для тебя и для Джорджи. Я очень надеюсь, что они тебе понравятся. У них красивый рисунок из роз и трилистника. Мне казалось, это сможет напомнить тебе о родителях.

— Звучит чудесно, тетя Кетлин, — солгала Бриджит, поднимаясь по лестнице.

— Тебе, правда, нравится наш дом? Мы с твоим дядей получали огромное удовольствие, когда обставляли его. Разумеется, Кейзи ворчал насчет счетов, но такой уж он есть, что поделать! А мебель — это самое лучшее, что мог предложить Слоан. Такая солидная, прочная… Надеюсь, что ты полюбишь все это так же, как и мы.

Бриджит обняла свою пышущую здоровьем тетушку. Вкус Кетлин не имел особого значения — Бриджит чувствовала, что у нее доброе сердце и что эту женщину она сможет полюбить.

— Я знаю, что полюблю, — сказала она. — И то, что я в Бруклине, так волнует! Можете себе представить, я понятия не имела о том, что Бруклин — это часть города Нью-Йорка. Я думала, это другой штат… — Она остановилась, увидев заголовок в лежавшей на столе рядом с дядиным креслом дневной газете.

«Джейми, — подумала она. — Господи! Джейми! Они же поклялись, что не причинят ему вреда…»

— Что-то не так? — спросила Кетлин.

Бриджит отвела глаза от заголовка.

«Держись естественно, — приказала себе Бриджит. — Не дай им заметить…»

— Да нет, — она выдавила улыбку. — Абсолютно ничего.

Тетушка взяла ее за руку и повела через холл к лестнице, болтая о доме и жизни Бруклина вообще. Бриджит делала вид, что слушает, но ее мысли были поглощены увиденным заголовком.

ФЕНИИ УБИЛИ ИРЛАНДСКОГО АРИСТОКРАТА!

ГРАФ УЭКСФОРД НАЙДЕТ С ПУЛЕЙ В ЗАТЫЛКЕ!

— И ты должна непременно полюбить отца Флинна, — продолжала говорить Кетлин, поднимаясь по лестнице. — Это наш священник. Такой приятный молодой человек! Все в приходе св. Джозефа любят его. Он создает фонд в пользу огнеупорного стекла в окнах, и мы с твоим дядей дали на это сто долларов.

Бриджит не могла думать об огнеупорном стекле в окнах. Она вспоминала горячие поцелуи Джейми, теплоту его тела. Теперь это тело холодное, застывшее, оно уже встретилось со смертью.

— Ты уверена, дорогая, что с тобой все в порядке? — спросила тетя, останавливаясь наверху лестницы и глядя в побледневшее лицо Бриджит.

И снова та выдавила улыбку.

— О, со мной все в порядке, — солгала Бриджит.

На самом деле она была так потрясена и испытывала такой ужас, что физически чувствовала себя совсем больной.

Марко весь покрылся потом, толкая наполненную облицовочным камнем тачку по деревянному настилу вверх на леса, где Луиджи Джамми, каменщик с крутым характером, облицовывал фасад здания для офисов на углу Первой авеню и Двадцать пятой улицы. Лучи летнего солнца блестели на его черных волосах, от которого глаза защищал повязанный вокруг лба платок.

«Боже, — думал он, — это же хуже, чем Калабрия, хуже, чем работать на земле…»

Добравшись до лесов, он стал разгружать тачку, камень за камнем, один тяжелее другого.

— Почему они не используют блок? — спросил он каменщика по-итальянски.

Луиджи Джамми работал быстро и был немногословен.

— Потому что ты дешевле.

«Я дешевле, чем стоимость блока?» — размышлял Марко.

Это был его первый день на строительстве, работа в доках продолжалась две недели и закончилась дракой с одним из портовых грузчиков, назвавшим его итальяшкой. Марко выиграл бой, но потерял работу.

— Эй, пошевеливайся? — рявкнул Джамми.

«Это же проклятое рабство! — думал Марко, злясь еще больше. — Хуже Калабрии… Зачем я приехал в эту вонючую страну?»

Мышцы у него болели, он стал спускаться обратно вниз за следующим грузом камня. Если он, Марко Санторелли, был дешевле блока, то с Марко Санторелли было не все в порядке.

Доктор Овен Титус Мур осматривал кровоизлияние глаза, который к тому же слезился. Он видел угрозу роговой оболочке глаза.

— Свет беспокоит ваши глаза? — спросил он Джорджи О'Доннелл.

Изящно одетую светловолосую ирландку знобило. За две недели с того момента, когда на Эллис Айленд у нее обнаружили трахому, «страх перед слепотой» обрел для нее совершенно новое значение.

— Да, — ответила она. — Я вынуждена была начать носить затемненные очки. И мои глаза постоянно мокнут.

— Это слезоточивость. Ваши слезы вызваны инфекцией бактерий.

— Бактерии развиваются?

— Совершенно верно. Трахома — это инфекционное заболевание.

«Знаю, — думала она. — Теперь я знаю!».

Возвращение с Эллис Айленд в Ирландию, а затем путешествие обратно в Нью-Йорк вторым классом, было для нее кошмаром полного одиночества. Состояние ее глаз быстро ухудшалось. Дядя принял ее у себя в Америке, что было большим облегчением, но теперь, на ее второй день пребывания в Нью-Йорке, сидя в кабинете доктора Мура, ей понадобилось собраться с духом, чтобы задать вопрос, который преследовал ее с того самого ужасного утра в Иммиграционном центре.

— Доктор, — сказала она спокойно. — Я ослепну?

Доктор Мур был толстым мужчиной с мягкими манерами. Но он знал, что сладкая ложь позднее вызовет жесточайшую агонию.

— Я бы хотел сказать вам, что смогу вас вылечить, — ответил он, — но не могу. У вас, мисс О'Доннелл — сильно прогрессирующий случай. Роговая оболочка ваших глаз уже пострадала от разрушения.

— Значит, вы говорите «Да»? — прошептала она.

— Да. Мы ничего не можем сделать, чтобы спасти вам зрение, — сказал он.

Слепота! Никогда больше не увидеть солнца, весенних цветов, умирающих осенних листьев, лица Бриджит… Стать беспомощной, провести жизнь, держа в руках палку, нащупывая дорогу, знать только одну дорогу вокруг знакомых комнат, не осмеливаясь пройти в ту, которую не знаешь… Не иметь возможности ни понаблюдать за играми, ни почитать книгу или газету…

Паническое чувство внутри нее переросло в истерику, как только она представила, что была приговорена к пожизненной тьме.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Яков вышел из кухни в бар зала морских деликатесов «Хаф Мун» на Кони Айленд, держа на плече поднос с восемью порциями ухи из манхэттенских моллюсков для шестого столика. Была половина девятого вечера второй среды сентября 1909 года. Погода все еще стояла теплая, и потому на Кони Айленд всегда было полно народа. И в «Хаф Мун» дел было невпроворот. Все столики были заняты. Большой зал со сводчатым потолком выходил прямо на пляж, легкий морской бриз продувал прокуренный воздух. Клиентами бара была хорошо одетая публика, поскольку Кони Айленд все еще оставался модным местом отдыха, а хорошее качество продуктов моря в баре «Хаф Мун» и великолепное жаркое по-французски привлекло многих богатых людей.

— Эй, Рубинштейн, — окликнул хозяин бара Саул Шульман, поманив Якова. Измотанный, вспотевший официант опустил тяжелый поднос на стойку бара.

— Да, сэр?

— Мой кузен — за столиком двенадцать. Он хочет, чтобы ты его обслужил. Тогда ему не придется давать на чай.

«Премного благодарен», — подумал Яков.

Он поспешил к столику в зале, бросив взгляд на маленького Абе Шульмана за столиком двенадцать, сидевшего с двумя девицами из шоу, вдвое выше его, и с худощавым молодым человеком. Компания потягивала бутылку рейнского, присланную Саулом. Яков обслужил заказчиков ухи, а затем стал пробираться между тесно стоявшими столиками к двенадцатому. Он работал официантом уже более двух лет, летом в «Хаф Мун», а зимой перебирался в другой ресторан, принадлежавший Саулу Шульману, в Нижнем Манхэттене. Плата была ничтожно мала, а работа изнурительна, но чаевые были неплохие. А самое главное — в этой чужой стране он уже не был чужаком. Он хорошо ориентировался в Нью-Йорке, и если его знание английского еще оставляло желать лучшего, то, по крайней мере, он уже свободно говорил и понимал, чтобы находить выходи из любой ситуации, и сам отмечал, что с каждым днем владел английским все свободнее. Иногда он даже мечтал по-английски, хотя его эротические желания яснее выражались на идише.

— Добрый вечер, мистер Шульман, — сказал он.

Абе, одетый в нелепый белый костюм, поднял глаза.

— А-а! Так это тот тип! — весело проговорил он.

Он повернулся к молодому человеку, сидевшему напротив, и проговорил:

— Вот это и есть тот парень, о котором я тебе говорил. Два года как с парохода, и пишет для меня песни. Мелодии неплохие, но текст… Он рифмует совершенно невозможные вещи, сочетая слова на английском со словами на идише. Чисто еврейская голова, думающая на идише, пытается писать английские лирические песни! Может себе такое представить!

Его зубоскальство прервалось кашлем от сигарного дыма.

Яков медленно закипал.

— У моих песен — хорошие слова! — не выдержал он. — И мой английский стал намного лучше.

Абе пожал плечами.

— Он становится лучше. Это я допускаю. Но он все еще грязный. Кое-что у тебя есть, мальчик, хотя, возможно, это и не талант. Эл, позволь тебе представить нового Гарри фон Тилцера — как он считает — Якова Рубинштейна. Яков, это Эл Джолсон. Он певец со своим стилем, и ты можешь у него кое-что позаимствовать.

При слове «певец» Яков весь напрягся. Он обошел вокруг столика, чтобы пожать Джолсону руку.

— Вы должны как-нибудь послушать хоть одну их моих песен, мистер Джилсон, — сказал он.

— Джолсон, чудак, — рявкнул Абе. — Или мы решим, мальчик, что ты просто плохо воспитан.

Эл Джолсон изучающе впился глазами в тощего молодого человека. Сам он, пока еще не «звезда», намеревался в скором времени завоевать Нью-Йорк и уже заявил о себе рекламой в торговых газетах, как бы предупреждал менеджеров Нью-Йорка: «Обратите внимание, ребята! Я пришел на восток!» И подпись — Эл Джолсон.

Сейчас же он сказал:

— Я бы хотел послушать ту вашу песню, где вы рифмуете невпопад.

— Эта песня называется «Никто, кроме Элси», — ответил Яков. — Это моя лучшая песня. Я говорил вам, мистер Шульман, что вы должны опубликовать ее.

— Да, это же паршивенькая песенка, чудак! Ну, вот и спой ее для Эла. Ему очень нужно посмеяться. А потом дашь нам меню. Я проголодался.

— Петь ее здесь!

— Конечно. А почему бы и нет? Там, в углу, есть пианино. Если мой кузен станет жаловаться, скажи ему, чтобы потерпел, — проговорил Абе.

И вдруг до Якова дошло, что таким образом Абе Шульман хотел «подать» его Джолсону. Почти год Яков поставлял Шульману написанные им песни, которые он сочинял по ночам, используя плохонькое пианино в «Хаф Мун» после того, как закрывался ресторан. Он записывал их на нотной бумаге, купленной им на чаевые. Но издатель музыкальных произведений так ничего и не сделал. На все его вопросы он отвечал нецензурной бранью. И теперь он вдруг сообразил, что Абе все-таки заметил кое-что в его песнях, и привез Джолсона, чтобы тот послушал одну из них. Однако, если на Джолсона он не произведет впечатления. Абе не хотел брать на себя никакой ответственности.

Джолсон, никогда не упускающий возможности продемонстрировать себя публике, встал и поднял руки.

— Дамы и господа, — прокричал он. — Меня зовут Эл Джонсон. Эл Джонсон. Я певец, а здесь находится автор песен, и это настоящий гений в музыке. Хотите послушать?

Он подождал, пока утихнут возгласы. Около пятидесяти человек, обедавших в ресторане, повернулись, чтобы увидеть, что же будет.

— Как вас зовут! — шепотом спросил он Якова.

— Яков Рубинштейн.

— Его зовут Яков Рубинштейн, он из новых американцев и написал замечательную песню «Что случилось с Элси».

— Нет, нет — «Никто, кроме Элси».

— Извините. «Никто, кроме Элси». Давайте похлопаем молодому человеку.

Он начал аплодировать, и обедавшие нехотя поддержали его. Подавляя страх, Яков поспешил в другой конец комнаты.

«О, Господи, им же это не понравится… у меня ужасный голос… О, Господин, что же я делаю?»

Он поднял крышку пианино, сел на стул и, сильно нервничая, взял основной аккорд.

Наступила тишина.

Он запел очень ритмичную мелодию о том, что у Элси появился новый дружок, но на его предложение пожениться она не отвечает, меняет тему разговора, а он все равно не может ее забыть.

Он закончил на подъеме и застыл в напряжении. Он ждал.

Тишина. Несколько приглушенных смешков. Кое-кто проворчал:

— Слышали этот акцент?

— И какие-то непонятные словечки.

— Да, это словечки из идиша, моя дорогая. Иммигранты, ты же понимаешь.

Немного аплодисментов с того столика, где сидели евреи — им песня понравилась. Остальные остались безучастны и спокойно вернулись к своим морским деликатесам. Снова зазвучал разговор посетителей у бара, а Яков продолжал сидеть у фортепиано в оцепенении.

Наконец он медленно поднялся, стараясь показать, что его это не трогает, но неприятие публики задело его гораздо сильнее, чем он мог предположить. Мечта стать печатаемым автором песен давала ему поддержку в течение этих двух тяжких лет. Совершенно неожиданно у него появился шанс, и вот что из этого вышло.

— Итак? — произнес Саул Шульман, торопливо подойдя к нему. — Ты — официант, ты должен обслуживать публику, а не развлекать.

— Мистер Шульман, ваш кузен попросил меня спеть… — начал было Яков.

— Мой кузен не является владельцем этого ресторана. Я — владелец! Он получил от меня бесплатное вино и треть от счета. Чего еще! Проклятие! Берись за работу!

— Да, сэр.

Он захватил несколько карт с меню, принес их к столику Абе и подал им молча, глазами пожирая Абе и Эла Джолсона, стараясь угадать их реакцию.

«Скажи же хоть что-нибудь, — стучало в голове Якова. — Скажи, что это было неплохо».

Яркая блондинка, справа от Абе, засмеялась и сказала:

— На этот раз вас угостили «тухлой» песней.

Абе смерил ее оценивающим взглядом:

— С каких это пор ты стала музыкальным критиком?

— Но это же было ужасно, — ответила она, выкатив глаза, и пропела первую строчку, копируя акцент Якова. «Никто, кроме Элси, не будет моей девушкой…»

— А, по-моему, это было удачное начало для песни, — сказал Джолсон, обретя таким образом в лице Якова поклонника на всю жизнь. — И мне очень понравилась мелодия. Этим чертовым антисемитам не понравилось, потому что в нее были вставлены слова на идише. Им показалось, что это Вторая авеню. И, парень, ты не слушай Абе. Я тебе говорю — у тебя талант. Держись за него. Но это все труд, понимаешь? И упорство. Это может прозвучать нравоучительно, но в этом истина.

— Беда в том, мистер Джолсон, — сказал Яков, — что все эти мелодии и план песен у меня в голове. Я не знаю достаточно хорошо английский. И я знаю, что нельзя рифмовать так, как это делаю я. Вернее, я стал это понимать теперь. Но…

— Иди учиться, — перебил его Джолсон.

— Как? Когда? С чего я буду платить?

Абе Шульман положил свою сигару на меню и достал из пиджака бумажник.

— На углу Четырнадцатой улицы и Шестой авеню находится лучшая школа по изучению языка. Здесь пятьдесят баксов. Пойди на один из утренних курсов, выучи английский и напиши для меня хитовую песню.

Он протянул деньги Якову, и тот взял их.

— И поменяй имя. Яков Рубинштейн — в этом много подчеркнуто еврейского. Это делает тебя похожим на брючного портного. Назови себя — Джейк Рубин.

— А это — не по-еврейски? — рассмеялся Эл Джолсон.

— Но это лучше, чем Яков. Яков звучит так, будто его взяли прямо из этой чертовой Библии. Ну хорошо, Джейк, что ты порекомендуешь нам сегодня?

Он немного растерялся.

— Хм… Никто сегодня не отсылал обратно уху.

Все четверо за столиком рассмеялись его не очень умелой рекомендации, но Джейку Рубину это было безразлично. Абе Шульман вложил в него деньги. В конце концов, Абе Шульман теперь за него!

У Якова Рубинштейна появилось новое имя и новые надежды.

Марко чуть касался языком упругих сосков молодой проститутки, а Рената обвила ногами его голые бедра. Ей было восемнадцать. Блондинка, как Венера Ботичелли, пышная, с красивой кожей. Она прогуливалась по улицам района Тендорлайон с пятнадцати лет. Будучи восьмым ребенком в семье туринского парикмахера, она взбунтовалась против нищеты своей семьи и убежала из дому.

Обычно она относилась к сексу только как к источнику дохода. Но, когда два месяца тому назад в баре она встретила Марко, она так привязалась к нему, что не стала брать с него плату. Он приходил к ней на Шестую авеню в комнатку на втором этаже не реже раза в неделю, приносил две бутылки «Кьянти», от которого они немного пьянели. Он страстно любил Ренату, а потом жаловался на свою работу в строительной компании. Ее физическая привязанность к нему сводилась почти на «нет» его кислым настроением. В одну из таких ночей она прямо заявила:

— Марко, почему бы тебе не заткнуться? Занимайся просто любовью!

Он только рассмеялся в ответ.

В эту ночь, как всегда, он был слегка пьян и страстно желал ее. Он ласкал ее грудь, затем покрыл ее поцелуями, пока не достиг ее рта. Она часто поддразнивала его из-за размеров его пениса, который она прозвала Везувием, что тоже вызывало у него смех. Сейчас она почувствовала, как Везувий проникает в нее. Его поцелуи стали горячее, и она ощутила всю силу его молодого тела, когда он вонзался в нее. Рената начала стонать. После чего началось извержение Везувия.

— Господи! — проговорила она. — Как бы я хотела, чтобы все мои клиенты умели это делать так, как ты.

Шестая авеню рычала под ее окном, и Марко попытался перекричать шум:

— Ты должна быть очень счастлива!

Она оттолкнула его.

— Самодовольный дурак! — крикнула она, а он только рассмеялся.

Она встала с постели, чтобы немного помыться над раковиной. Лениво почесывая свою волосатую грудь, Марко наблюдал за ней, размышляя над тем, какое это счастье, что он родился красивым, потому что он не мог себе позволить платить за такой великолепный секс.

— Я очень проголодалась, — сказала она по-итальянски.

Между собой они всегда говорили по-итальянски.

— Поведи меня куда-нибудь съесть хотя бы сэндвич.

— У меня нет ни цента.

— Почему? Ты дешевая скотина! Я позволила тебе ложиться со мной в постель бесплатно, а ты даже не купишь мне сэндвич? Господи Иисусе! Мне следовало бы…

— Хорошо, я куплю тебе сэндвич.

— Не делай мне одолжения.

Она начала одеваться, сидя на кровати и натягивая чулки.

— Знаешь, Марко, ты считаешь себя подарком для женщин, а на самом деле ты просто боль в заднице. Только и слушай тебя, сукиного сына, всю ночь о твоей работе. Разве это не «голубая мечта» любой девушки?

— А разве сегодня я жаловался?

— Нет, но будешь. Я уже все знаю наизусть. Господи, да что я знаю: «Я слишком умный, чтобы тупо перекладывать камни», «Я устал от того, что меня называют «тупым итальяшкой», и т. д., и т. п. Господи, если ты так не любишь свою работу, почему ты не бросишь ее?

— И ты одолжишь мне двести долларов?

Она, в изумлении глядя на него, соскочила с постели.

— Ты что, совсем рехнулся? Если бы у меня были двести долларов, из всех я бы никогда не одолжила их именно тебе. А, кстати, зачем тебе двести долларов?

— Я хочу купить грузовик. Я видел сегодня один, выставленный на продажу в Вест Сайде за сто пятьдесят долларов. Он в хорошем состоянии, а еще за пятьдесят я смогу, как я посчитал, привести его в первоклассное, отремонтировав двигатель и покрасив его.

Впервые с тех пор, как они познакомились, она заметила на его лице энтузиазм.

— Послушай, Рената, ты сказала, что я — порядочный мерзавец. Ты поклялась своим задом, что я подонок! Я приехал сюда, чтобы стать кем-то! А тебе известно, как становятся кем-то? Надо, чтобы ты был хозяином самому себе.

— Очень важная новость, — сказала она, застегивая свою желтую блузку.

— Ну хорошо, можешь смеяться надо мной, но я очень сообразительный. Слишком сообразительный, чтобы делать ту работу, которую я делаю. На пароходе были две сестры-ирландки по фамилии О'Доннелл. А их дядя владеет компанией грузовиков в Бруклине. Его грузовики перевозят камень на строительные площадки в городе, и он купается в деньгах. Всего пару лет в бизнесе — и он богат. Почему, черт возьми, и я не смогу сделать этого?

— Это свободная страна.

— Только у меня нет этих двух сотен долларов. Дерьмовое положение!

Он соскочил с кровати, чтобы одеться.

— Меня тошнит от моего образа жизни. Эта дыра, в которой мы с Джейком провели… тараканы, уборной нет… Господи, в Италии я жил лучше! Я…

— Марко, я все это уже слышала. И если ты считаешь, что две сотни долларов решат твои проблемы, почему бы тебе не занять их?

— Ни один банк не даст мне кредит…

— Не в банке, конечно, — прервала она его. — Иди к кредиторам.

— О! Конечно… Платить пятьдесят процентов, а если я прогорю, они убьют меня.

— Ну, тогда иди на улицу и укради две сотни.

Марко как раз застегивал рубашку.

— Во всяком случае, — добавила Рената, — если захочешь обратиться к кредитору, одного такого я знаю.

Он посмотрел на нее: она надевала серьги.

— Кто? — тихо спросил он.

— Один из моих клиентов, — она повернулась и улыбнулась ему. — Он умный, и в постели почти такой же способный, как ты. Но его я заставляю платить.

Бар «Пикколо Мондо» находился в Литтл Итали. На следующий день вечером Марко вошел в бар и через толпу посетителей прошел к стойке.

— Я ищу Сандро Альбертини, — сказал он бармену.

— В задней комнате.

Воздух был сильно прокурен. На стене красовалось очень плохое изображение неаполитанского залива. Марко подошел к двери, на которой висела табличка «Служебное помещение» и постучал. Через какое-то время громила, не менее двухсот пятидесяти фунтов весом, чей расплющенный нос сразу же выдавал его профессию, открыл ему дверь. Он вопросительно посмотрел на Марко.

— Я хочу видеть Альбертини, — сказал Марко. — Меня прислала Рената.

Бывший борец ничего не сказал. Он отступил на шаг в сторону, и Марко вошел в комнату.

— В русском языке, — сказала средних лет преподавательница в устрашающе сидящем на носу пенсне, — нет определенного артикля, как в английском.

Она взяла в руки учебник и стала приводить примеры. Сидя в классе в третьем ряду учеников, Джейк Рубин внимательно наблюдал за ней.

— Мистер Рубин, пожалуйста!

Джейк встал:

— Да, мэм!

Учительница взяла в руки пачку бумаг:

— Что я держу?

В ответе Джейк сделал ошибку на долготу звука, и учительница терпеливо объяснила это ему.

— Очень важно, чтобы вы правильно произносили слова.

Учительница, мисс Тависток, изучала русский в течение восьми лет, когда жила в Петербурге и работала гувернанткой у детей Великого князя Алексея. Она еще раз повторила, как должны произноситься отдельные слова.

«О, Боже, — подумал он. — Неужели я когда-нибудь выучу? Да. Я выучу! Я должен!»

В западной части Четырнадцатой улицы всегда толпились нью-йоркцы. Было чудесное осеннее утро. Жара спала под напором холодных ветров из Канады, и нью-йоркский воздух, который иностранцы сравнивали с шампанским, вдыхался с наслаждением.

Через несколько зданий от школы по изучению языка Д. Гриффитс поставил двухсерийную комедию с Крошкой Мэри[15], не подозревая, что через десять лет он станет самым известным режиссером в мире, а она — кумиром всей Америки, зарабатывающей в год более миллиона долларов. Глории Свенсон[16] было десять лет, и она жила со своими родителями на военной базе Ки Вест. В Белом доме установили огромную ванну для огромного нового президента Уильяма Говарда Тафта. В Англии Эдуард VII наслаждался последним годом своей жизни, а в России императрица Александра пила чай с Распутиным, в то время как его будущий убийца, сказочно богатый князь Феликс Юсупов, танцевал в загородном поместье недалеко от Лондона. В Вене наследник Австро-Венгерского престола эрцгерцог Франц-Фердинанд был раздосадован из-за того, что император Франц-Иосиф не позволял морганатической жене Франца-Фердинанда сидеть в опере в императорской ложе. Там же, в Вене, была впервые исполнена Девятая симфония Малера, «Электра» Штрауса, а Фрейд читал свои лекции. В Швейцарии Ленин издал «Материализм и эмпириокритицизм». А в Детройте Генри Форд представил свою модель «Т». Блерио перелетел на моноплане Ла Манш, Пири достиг Северного полюса, Эрлих изготовил сольварзан, излечивавший сифилис. А Рахманинов совершал турне по Америке, исполняя свой имевший бешеный успех Второй концерт для фортепьяно.

А Джейк Рубин оттачивал свое мастерство в английском языке, читая Шекспира, чтобы иметь возможность положить слова на музыку, которая не замолкала у него в голове.

Когда закончились занятия в школе по изучению языка, он вышел на улицу и услышал громкое «хип-хоп, хип-хоп». Это был гудок сверкающего белого грузовика, припаркованного рядом со школой к обочине тротуара, а в открытой кабине сидел Марко и махал ему рукой.

Джейк направился в его сторону.

— Как тебе это нравится?

— А чей это?

— Мой! Смотри на боку.

Джейк посмотрел и увидел, на боку машины было написано черными буквами:

«ГРУЗОВАЯ КОМПАНИЯ САНТОРЕЛЛИ».

— Залезай, я тебя покатаю.

Джейк забрался внутрь. Марко завел машину, грузовик рявкнул и двинулся по Четырнадцатой улице.

— А где ты взял деньги? — прокричал сквозь шум Джейк.

— Нашел инвестора. Разве не здорово? Я могу иметь чистыми двадцать долларов в день, доставляя продукты в Лонг Айленд!

— Смотри вперед!

Марко едва не прозевал машину, которая выскочила прямо перед ним. Рассмеявшись, он погнал грузовик в западную часть города, то врезаясь в самую гущу транспорта, то стараясь вырваться так резко, что Джейк вскоре стал опасаться за свою жизнь.

— Марко, помедленней, — кричал он.

— Зачем? Эта штуковина может давать сорок миль в час, — ответил Марко.

Авария произошла на Десятой авеню. Лопнула левая передняя покрышка, грузовик вышел из-под контроля, а в бок его ткнул какой-то Олдсмобиль, заставивший грузовик закрутиться на месте. Бок был помят. Ни Марко, ни Джейк не пострадали, но, когда они вылезли, чтобы осмотреть пострадавший корпус, свидетельства экспертов не потребовалось, чтобы убедиться, что грузовику пришел конец.

Сандро Альбертини, двадцатидевятилетний, элегантный, хорошо одетый красавец, имел садистские наклонности. Когда он сидел за столом и наблюдал, как корчился Марко, он мог почти ощутить запах страха — и это доставляло ему удовольствие.

— Значит, с грузовиком все кончено, — произнес он по-итальянски. — Всего один день — и грузовик разбит. Ты дурак, Санторелли. Хуже того, тебе не везет.

— Дай мне еще один шанс, — сказал Марко. — Ссуди мне еще двести долларов.

— Зачем? Чтобы ты тоже просадил их? Я не дурак, — ответил Сандро.

— Но я не смогу вернуть тебе эти двести, если не куплю другой грузовик. Я ушел со стройки. Ты должен дать мне еще один шанс!

— Заткнись, Санторелли! Ты — неудачник!

Он сделал знак Паоло. Бывший боксер-призер, стоявший позади Марко, достал из кармана дубинку и стукнул ею Марко по затылку.

— Посади его на полчаса на радиатор, — сказал Альбертини. — Может, это вложит ему мозги.

Когда Марко пришел в сознание, его голова раскалывалась от боли, а сам он находился в грязной подвальной комнате без рубашки, с руками, привязанными к водному радиатору, и заткнутым ртом. Паоло включил радиатор.

— Ты хорошенько поджаришься, — сказал он по-английски, криво усмехнувшись и обнаружив при этом отсутствие двух передних зубов. — Как кальмар.

Он подавил смешок и пошел в другой конец комнаты, чтобы усесться там на деревянный стул и наблюдать. Радиатор свистел и булькал по мере нагревания. Спина Марко, прижатая к металлическим ребрам, начала ощущать жар, сначала терпимый; затем жар стал увеличиваться со скоростью, которая радовала жильцов наверху, а Марко переполняла ужасом. Паоло закурил сигарету, прихлопнул ногой таракана и продолжал наблюдать за ним.

— Босс не любит неудачников, — сказал он, как бы продолжая разговор. — А тебя он считает неудачником номер один. Ты — просто тупая свинья.

Снова улыбка.

Теперь радиатор был уже горячим. Марко напрягся, чтобы отделиться от него. Веревки позволяли отделить кожу спины от раскаленного железа, но тогда руки прижимались плотно к краям радиатора, и кожа рук медленно поджаривалась. Боль стала невыносимой. Пот лился с него градом, Марко пытался вытолкнуть кляп и закричать в агонии, и все оттягивался и оттягивался от радиатора…

— У тебя осталось еще пятнадцать минут, — улыбнулся Паоло, поглядев на часы. — Ну как? Интересно?

Перед тем, как потерять сознание от боли, в мозгу у Марко четко высветилось:

«Я не неудачник! Я не тупой!»

Они выбросили его из машины на дорогу недалеко от Ист Ривер, швырнули вслед за ним рубашку и укатили. Это было в девять часов вечера, и хорошая погода утра обернулась холодной промозглостью. Марко лежал на тротуаре, раскинув под дождем руки. Ожоги на внутренней стороне рук нестерпимо горели, и он знал, что будет испытывать страх всю оставшуюся жизнь. Голова все еще трещала от удара дубинкой, от боли его подташнивало.

«Когда-нибудь я им отплачу, — думал он. — Когда-нибудь я стану важным лицом и тогда отплачу этим негодяям…»

Через какое-то время Марко смог сесть. Он повязал промокшую рубашку вокруг шеи и поднялся на ноги. Но он был так слаб, что вынужден был прислониться к кирпичной стене, чтобы удержаться на ногах.

«О, дерьмо, а не Америка… Дерьмо… Дерьмо… Дерьмо…»

Он вышел из переулка и под дождем направился на Черри-стрит. Когда его мозги несколько прояснились, он задумался, что же ему теперь делать. У него нет ни денег, ни грузовика. У него нет ничего.

И тут Марко увидел на стене афишу.

Он прочел:

ДЭНИЕЛ ФОРМАН ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЗНАМЕНИТУЮ АКТРИСУ ЛОНДОНСКОЙ СЦЕНЫ

МИСС МОД ЧАРТЕРИЗ

ПЬЕСЕ-ХИТЕ СОМЕРСЕТА МОЭМА «ЛЕДИ ФРЕДЕРИКС» В ТЕАТРЕ БЕЛЬВЕДЕР НА БРОДВЕЕ И СОРОК ТРЕТЬЕЙ УЛИЦЕ.

Дневное представление — среда и суббота.

Начало — 8.30 вечера.

И вдруг Марко понял, что ему делать дальше.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Она вновь и вновь повторяла себе, что, действительно, не представляла себе, что Джейми могут убить, но заставить себя поверить в это до конца никак не могла.

По мере того, как дни сменялись неделями, а недели месяцами, первое ощущение шока постепенно ослабло, но росло чувство вины. Оглядываясь назад, она поняла, что была либо полной дурой, либо слепо не замечала реальностей ирландского политического терроризма, если верила в возможность отсутствия насилия. Верно, что граф Уэксфорд олицетворял собой всю ту несправедливость, которую она отождествляла с понятием английской «оккупации» Ирландии. Верно, что род Джейми причинил много страданий ее собственным предкам. Но символ угнетения — это одно, а живой человек — совсем другое. Она была любовницей Джейми, и мысль о том, что она способствовала его насильственной смерти, независимо от того, насколько косвенно она была к ней причастна, — преследовала ее постоянно. А то обстоятельство, что она должна была держать в секрете свою причастность, только ухудшало положение. Она испытывала настоятельную внутреннюю потребность рассказать об этом кому-нибудь, особенно Джорджи, но не решалась. Кроме того, у Джорджи были свои проблемы — ей надо было адаптироваться к состоянию слепоты.

Тем не менее, жизнь продолжалась. Дядя Кейзи уплатил за обучение Бриджит в Манхэттенской школе секретарей, поскольку она решила, что хочет поработать хотя бы несколько лет до того, как посвятит себя домашнему хозяйству. Сестры все больше и больше привязывались к дяде, который, несмотря на свою первоначальную неприветливость, оказался щедрым человеком, готовым сделать все, что в его силах, для своих племянниц, особенно для Джорджи. Оба, и Кейзи, и Кетлин, стали приглашать к дом молодых людей, но Бриджит определенно не проявляла большого интереса к юношам, привлеченным ее красотой. Она вся ушла в изучение машинописи и стенографии. Что же касается Джорджи, то, хотя ее душевное состояние постепенно улучшалось, все они опасались, что из-за слепоты младшая сестра-красавица будет лишена радости испытать счастье любви и брака.

У Бриджит были все шансы выйти замуж. Однако, Син О'Мелли, которого так поддерживали Кейзи с Кетлин, оказался, по мнению Бриджит, просто «тряпкой с приятной внешностью», и Кейзи уже начал высказывать своей жене неудовольствие, что Бриджит чересчур разборчива, а это означало, что он считает ее слишком независимой для женщины. Несмотря на все возрастающее давление в пользу участия женщин в выборах, у Кейзи О'Доннелла были устоявшиеся викторианские взгляды на противоположный пол.

Бриджит не была воинствующей феминисткой, но ей нравилась относительная свобода американских женщин по сравнению с их полуфеодальным положением в Дингле. Она любила самостоятельно бродить по городу и открывать для себя новые районы Бруклина и Манхэттена.

Так случилось, что во время одной из таких прогулок она во второй раз в жизни столкнулась с доктором Карлом Траверсом. Была суббота, вторая половина дня. В книжном магазине в Гринвич Виллидж он листал роман Генри Джеймса, когда в противоположном конце магазина заметил ее. На ней был твидовый костюм, в котором она выглядела очень привлекательно. И, отбросив первую пришедшую ему в голову мысль, что она вряд ли обрадуется встрече с ним, он подошел к ней.

— Ну, и как Америка обошлась с вами? — спросил он, приподнимая шляпу.

Она повернулась и посмотрела на него.

— Вы?! — воскликнула Бриджит. — Она обошлась со мной очень хорошо, но только не благодаря вам. И я удивлена, что у вас хватило наглости подойти ко мне.

— Я тоже, — улыбнулся он в ответ. — А как ваша сестра? Как она?

«Будь осторожна», — подумала она и сказала:

— Мне совершенно неинтересно говорить с вами о чем бы то ни было. Пожалуйста, оставьте меня.

— Могу представить, что вы обо мне не очень высокого мнения, но я хотел бы, если это возможно, его исправить, — сказал он.

— Зачем?

— Ну, скажем, я должен вам по меньшей мере обед.

— Ну и характер, — взъерошилась Бриджит. — Вы полагаете, я пойду с вами обедать после того, как вы обошлись с моей сестрой? Да я скорее пообедаю с самим дьяволом! А теперь я буду вам очень признательна, если вы оставите меня в покое. Не вынуждайте меня позвать полицейского.

— Я всего-навсего выполнял свою работу! — возразил он запальчиво.

Тут она немного смягчилась.

— Ну, может, я слишком набросилась на вас. Но имеете ли вы хоть малейшее представление о том, что значит пройти через этот отстойник для скота, который вы называете Эллис Айленд? — спросила Бриджит.

— Я прекрасно все представляю. Я нахожусь там ежедневно, и, поверьте, мне нет никакого удовольствия выносить кому бы то ни было приговор, что они не могут быть приняты в Америке. Но ведь правительство должно хоть как-то контролировать, кому оно разрешает въезд?

— Могу представить, хотя не могу согласиться, — ответила она.

— Тогда как насчет обеда?

Она подавила смех.

— А вы очень настойчивый молодой человек. Верно?

— Достаточно настойчивый. Я живу через три дома отсюда и поэтому знаю все в округе. Здесь есть замечательный итальянский ресторан на Томпсон-стрит. Вы любите спагетти?

— Не знаю. Никогда не ела. В Ирландии не так уж много итальянских ресторанов.

Он улыбнулся:

— У вас появилась возможность. Ну, как?

Она заколебалась. Он показался ей таким приятным и так разительно отличался от того, кого она встретила на Эллис Айленд, что ей трудно было представить его опять в роли страшного злодея.

— Ну, мне не следовало бы, — бросила она, наконец. — А вот, что мне следовало бы, это запустить книгой в Вашу голову. Но, похоже, я достигла того рубежа в жизни, когда просто должна попробовать спагетти.

Он вышел вслед за ней из магазина, размышляя о том, девственница она или нет.

— Полагаю, Вы не женаты? — спросила она двадцать минут спустя, когда они уселись за накрытый клеенчатой скатертью угловой столик.

— Нет, — улыбнувшись, ответил он, — но очень хотел бы быть женатым.

— Да ну! — бросила она. — Вы приятной наружности, и, думаю, у вас неплохое жалованье. И если вам так хочется обзавестись женой, неужели не нашли бы еще одной дурочки, которая бы согласилась?

Он развернул салфетку, и она заметила его беспокойный взгляд.

— Ну, это совсем не так просто.

— Почему? В таком большом городе, как этот?

— Тогда позвольте выразиться иначе: я не нашел еще такую дурочку. А как насчет вас? Вы уже встретились с любовью в Америке?

Она рассмеялась.

— Мои дядюшка и тетушка совершенно определенно пытаются подсунуть меня кому-нибудь, но пока я держусь. Я учусь в школе секретарей, и хочу сама поработать. Выйти замуж у меня еще будет время.

— Впечатляет. Значит, вы умеете печатать на машинке и знаете стенографию?

— Умею, и даже очень хорошо. Через две недели школа распределяет нас на работу. По-настоящему хорошая секретарша в наши дни может заработать хорошие деньги.

— Слышал, что это так, — сказал он, раскрыв меню, и продолжил с подчеркнутым безразличием. — Какое совпадение — я как раз ищу секретаршу.

Она выразила удивление:

— Работать с вами там, на Эллис Айленд?

— Да. Меня только что назначили начальником отдела медицинской экспертизы, и у меня будет масса административной работы. Мне нужен хороший помощник. И, возможно, какое-то преимущество будет иметь тот, кто сам знает, что значит пройти через, как вы его называете, «отстойник для скота».

Он оторвал взгляд от меню.

— Как вы думаете, вы могли бы подумать над этим предложением?

Она медленно раскрыла свое меню.

— Может, и могла бы.

Они посмотрели друг на друга с внезапно пробудившимся интересом.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

У нее было восемь настоящих племянниц и племянников, но в Хоуксвилле, в Западной Вирджинии, Эдну Хопкинс называли «тетушкой Эдной» решительно все. Это было проявлением всеобщей любви, потому что, несмотря на острый язычок, тетушка Эдна была доброй и веселой женщиной. Она вела почти тот же образ жизни, что и ее прабабушка сто лет назад. Фермерский дом, в котором она жила со своим мужем, Уордом, и дочерью Арделлой, был построен ее дедом собственными руками сразу же после окончания Гражданской войны и претерпел с тех пор очень мало изменений, если не считать новой дровяной печи, которую тетушка Эдна приобрела в 1904 году. Дом, как и у большинства живших в горах людей, был бревенчатым, состоял из четырех комнат с высокой каменной печью-камином посередине, и с большим удобным крыльцом-террасой, на которой тетушка Эдна любила восседать со своим вязаньем, штопкой или с сотней других занятий, заполнявших ее жизнь и дававших ей ощущение счастья.

От отца она унаследовала дом и свободные от долгов двадцать акров земли, и потому, хотя она редко имела наличные деньги и у нее не было ни электричества, ни телефона, тетушка Эдна по местным стандартам считалась зажиточной женщиной. Однако, по меркам богатых городских жителей, она была жалкой нищей жительницей гор.

Но ей не нужны были ни электричество, ни телефон. Как и поколения ее предков, она жила натуральным хозяйством. У нее была своя корова, свиньи, куры, летом она выращивала овощи, одежду для себя и для дочери, в основном, шила сама, пекла свой хлеб, варила мыло из купленного в магазине щелока, плела корзины и раз в год меняла перо в перинах.

Она постоянно была занята, и это ей никогда не надоедало. Любимыми развлечениями были для нее: наблюдать со своего крыльца за жителями Аппалачей, собирать разного рода сплетни и слухи, доходившие до нее от друзей и родственников, воспитывать подраставшую на ее глазах дочь, выращивать в горшках и на клумбах цветы и, конечно, читать Библию. Она никогда не уезжала далее пятнадцати миль от своего дома, почти ничего не знала, что происходит на свете, и это ее абсолютно не волновало. Весь остальной мир не имел для тетушки Эдны никакого значения. В свои сорок шесть она была здоровой и сильной, и хотя лицо ее уже чуть покрылось морщинками, а волосы начали седеть, люди невольно отдавали должное ее красоте.

Единственным, что портило ее жизнь, было то, что она вышла замуж за шахтера. Тетушка Эдна ненавидела соседнюю угольную компанию Стэнтона со всем тем, что можно было себе представить хоть как-то с ней связанным. В представлении тетушки Эдны, Монтегю Стэнтон, мультимиллионер, владевший шахтами, был чуть ли не воплощением дьявола. А постоянная возможность для ее мужа быть убитым или покалеченным на шахте мало способствовало возрастанию ее любви к профессии шахтера.

— Ну что я могла поделать, — часто говорила она своим близким. — Окаянный Уорд Хопкинс был так чертовски красив, что я в него влюбилась. У меня не хватило ума выйти замуж за фермера.

Ее манера говорить была характерна не для юга, не для среднего Запада, а сразу же выдавала в ней жительницу гор, поскольку была подпорчена определенными словечками, которые с восемнадцатого века нельзя было встретить нигде, кроме Аппалачей.

Единственное же, чего боялась тетушка Эдна, кроме смерти своего мужа, — были змеи. И она бы только рассмеялась вам в лицо, если бы вы сказали ей, что она — нестандартная американка.

Самым большим населенным пунктом, который она видела в своей жизни, был Хоуксвилл, казавшийся ей большим городом, хотя это была всего-навсего деревня с одной главной улицей и населением менее тысячи человек. Там были большой магазин, почта, занимавший одну комнату банк и белая баптистская церковь. Трехклассная школа при церкви представляла собой всю систему образования в Хоуксвилле. Арделла — или как все ее звали — Делла в прошлом году закончила эту школу.

Каждую субботу тетушка Эдна закладывала свою повозку и отправлялась в Хоуксвилл за покупками и за свежими новостями. Каждое воскресенье они вместе с Деллой и Уордом одевали свои лучшие одежды и ехали туда в церковь. В одно из воскресений октября 1909 года, когда все после службы выходили из церкви, а тетушка Эдна, как обычно, обменивалась новостями с друзьями, к ней подошли Сэм и Энн Фуллеры. Пока Сэм, работавший вместе с Уордом в шахте, разговаривал с ним, Энн спросила:

— Тетушка Эдна, вы не знакомы с нашим квартирантом?

Тетушка Эдна взглянула на невысокого молодого человека в дешевом костюме.

— Нет, но слышала о нем, — сказала она. — Не тот ли это парень из Бо-огемии?

— Да. Он живет у нас уже около двух лет. Том, это тетушка Эдна Хопкинс. Он не очень хорошо говорит по-английски, — сказала она, как бы извиняясь за это.

Том Беничек крепко пожал ее руку и сказал:

— Рад познакомиться.

— А это ее дочь, Делла. Делла, это Том Беничек.

Когда они пожимали друг другу руки, тетушка Эдна с некоторым подозрением посмотрела на обоих. Ей не понравилось, как этот парень из Богемии смотрел на ее дочь.

Холмы Аппалачей в роскошном осеннем уборе были так прекрасны, что приемная площадка, укрытая дощатым покрытием узкоколейка, контора и навесы Угольной компании Стэнтон являли собой оскорбительный вызов Богу и природе. Маленькая речушка Шепач извивалась за строениями компании, уходя в долину, где сорок построенных компанией лачуг образовывали грязную улицу. Эти лачуги, являвшиеся собственностью компании, не имели водопровода; шахтеры и их семьи были вынуждены брать воду из находившейся на улице колонки, а стирать белье прямо в речке. Лачуги эти были уныло однообразны, с крышами, покрытыми тонким шифером. Жилое помещение, казалось, было намеренно спланировано так, чтобы создать там как можно меньше удобств. Была одна главная комната, служившая и гостиной, и столовой и кухней, и еще две небольшие спальни — вот и все. Туалет находился в задней части дома, а единственным источником тепла была печь, которая, естественно, топилась углем.

Жизнь и смерть в городке регулировались гудком сирены на шахте. Ее гудок имел различные оттенки, а беспрерывно повторявшиеся гудки оповещали о катастрофах, случавшихся слишком часто, что сделало работу шахтеров в 1909 году одной из самых опасных и низкооплачиваемых в Америке.

Городок компании был назван именем Стэнтона. И как раз в Стэнтон и приехал Том Беничек два года тому назад. После того, как он покинул Эллис Айленд, в Нью-Йорке для него не нашлось работы, и тогда он подписал контракт в расположенной вблизи паромного причала конторе нескольких угольных компаний по найму дешевой иммигрантской рабочей силы. Не умея ни читать, ни писать, Том и не очень понимал, что за документ он подписывал по-английски.

Его кузен Водя, сопровождавший его в качестве переводчика, предупредил его, что плата была очень низкая: всего шестьдесят два цента за тонну, и что в контракте компании Стэнтона есть пункт, гласивший, что шахтер может быть уволен немедленно, если публично или в личной беседе будет призывать к созданию профсоюза. Том был в отчаянии, но подписал. Компания предоставила ему билет на Запад в один конец, и, таким образом, маленький чешский иммигрант оказался в Стэнтоне, где он поселился в лачуге Сэма и Энн Фуллеров, став на шахте учеником Сэма. Все лачуги были малы и перенаселены, но общим правилом было сдавать койки неженатым шахтерам. Так Том стал делить одну из спален с двумя сыновьями Фуллеров.

Сэму Фуллеру было тридцать три года. Высокий и тощий сын фермера из Кентукки, он проработал на шахте уже двенадцать лет и ненавидел ее. Он ненавидел Монти Стэнтона так же, как и тетушка Эдна, называя его лицемерным выродком ведьмы, делающим свои миллионы на несчастном существовании шахтеров. Монти Стэнтон также возглавлял и Американскую ассоциацию шахтовладельцев и являлся просто фанатичным противником профсоюзов. Ужасающие условия существования и низкая оплата труда на шахтах Западной Вирджинии сами по себе способствовали зарождению профсоюзов, но, благодаря активному противодействию Монти Стэнттона и вооруженной охране, которая была установлена повсюду, ни один из профсоюзных деятелей не мог проникнуть в шахтерскую среду. Шахтеры же боялись даже обсуждать между собой этот вопрос, чтобы не потерять работу.

В столь накаленной обстановке взрыв был неминуем, и впервые произошло то, что позднее назовут Большой войной в Западной Вирджинии, в субботу, после знакомства Тома Беничека с тетушкой Эдной и с Деллой.

Сэм и Том работали в одном отсеке шахты номер 5. У обоих на голове были закреплены лампы с открыто горевшим огнем. Сэм рубил уголь в забое, а Том наполнял вагонетку, толкая ее затем по рельсам до пункта, где уголь взвешивали. Они работали под постоянной угрозой рокового конца: либо скопление метана могло воспламениться от их ламп, либо могла сойти с рельс вагонетка и раздавить толкавшего ее шахтера. Но опасность их работы давала шахтерам некое право на гордость их профессией и способствовала зарождению под землей крепкой дружбы. Наверху они могли затеять иногда даже драку, но под землей существовало связывавшее их всех нерушимое братство. И каждый из них знал — хотя редко кто решался об этом говорить — любой, кто предаст это братство, должен умереть.

Послышался отдаленный гудок. Сэм и Том откатили последнюю вагонетку к пункту взвешивания. Затем вместе с другими шахтерами они втиснулись в подъемник, который по наклонному тоннелю глубиной триста фунтов доставил их на поверхность. Когда они совершенно черные от угольной пыли вышли из шахты, Том наполнил свои легкие чистым холодным воздухом, а Сэм сказал:

— Хотите посмеяться? Сегодня жалование.

И они пошли в контору за расчетом.

Сорок пять минут спустя они уже шагали к дому. Шли они молча, но Том знал, о чем думает его друг. Каждое жалование повторялось одно и то же, с небольшими вариациями, и сегодня все было так же. Когда они вошли в главную комнату их дома, то застали там Энн Фуллер, крупную женщину, чье бывшее когда-то красивым лицо в тридцать лет все уже покрылось морщинами. Она стояла у плиты и готовила баранину с картошкой.

Тед и Билл Фуллеры, шести и пяти лет, играли с четырьмя оловянными солдатиками, подаренными им отцом к прошлому Рождеству. Сэм вытащил из кармана полученные деньги и положил их на стол.

— Шесть долларов двадцать центов, — сказал он. — Жалование за две недели после вычетов. Хорошо, что ты вышла за меня замуж за мою красоту, а не за деньги.

Энн ничего не ответила, продолжая готовить еду и не глядя на деньги. Сэм начал раздеваться, чтобы помыться в приготовленной Энн ванне и соскрести с себя угольную пыль.

Временами он удивлялся, как это угольная пыль еще не дошла до его души.

Возможно Монти Стэнтон был чудовищем для шахтеров, но миллионы, которые он добывал их потом, он тратил с определенным шиком. Сам он жил в четырех милях от шахт в большом доме с колоннами, названным «Белль Мид» и построенным в колониальном стиле, который был расположен среди лужаек и пышно цветущих садов.

Мать Монти была из семьи Рэндольф из Вирджинии, а в 1869 году он сам женился на своей троюродной сестре Кристине Рэндольф, обретя таким образом родство с половиной аристократии Старого Юга, которые приезжали на бесчисленные барбекю, охоту и балы, постоянно устраиваемые Монти. В 1892 году он закончил Принстон, и позже вложил несколько миллионов долларов в свою alma mater[17], а поддерживая футбольную команду, был почти единственным ее хозяином, поэтому у него были связи с власть предержащими на Востоке.

Губернатором Западной Вирджинии был еще один его кузен, в чью выборную кампанию он вложил не менее пятидесяти тысяч долларов, кроме того он владел самой важной газетой в Чарльстоне, так что этот крупный и даже красивый мужчина был силой в штате. Он любил виски, женщин, лошадей, охоту, красивую одежду и элегантные автомобили. Он ненавидел все, напоминающее о культуре. У него был акцент «доброго парня» с Юга, он мог бывать очень шумным, и его очаровательная жена раскусила его и тайно выпивала.

Именно в этот вечер он принимал у себя в «Белль Мид» епископа из Чарльстона, редактора его чарльстонской газеты и сенатора из Западной Вирджинии. Обе супружеские пары как раз только что сели за стол, который освещали два серебряных канделябра. По сторонам стояли две великолепные китайские вазы; на стене над ними висела картина Джорджа Стаббса «Любимая лошадь герцога Бьюфорта». А напротив лошади герцога красовались два фамильных портрета Рэндольфов. Над камином висел портрет Джорджа Вашингтона. На полу лежал роскошный ковер, а на шее Кристины Рэндольф переливалось бриллиантовое ожерелье, отражавшееся в хрустале Карла X и серебряных канделябрах.

Монти, сидевший во главе стола, начал молитву.

«Благодарю тебя, Господи, — мысленно произнес он, — за то, что ты помог мне заработать сорок два миллиона».

«Хочу, чтобы он заткнулся, а я могла бы выпить», — думала Кристина.

— Аминь.

— Аминь, — хором ответили за столом.

— Ну, хорошо, — пробасил с чисто фальстафовской жизнерадостностью Монти. — Приступим к еде.

Каждую субботу вечером шахтеры и их семьи собирались в принадлежавшем компании зале красного дерева, чтобы потанцевать, пообщаться и напиться. Компания, поощряя это, предоставляла зал бесплатно и даже платила скрипачу. Эта идея принадлежала Монти. Шахтеры приходили сюда, чтобы отвести душу и хоть на какое-то время забыть о своем жалком существовании.

— Надеюсь, этот ваш постоялец не имеет никаких видов в отношении моей Деллы, — сказала тетушка Эдна Энн Филлер, сидевшей рядом с ней на женской половине комнаты.

Тетушка Эдна не любила приходить на танцы, потому что вообще не любила приезжать в Стэнтон, а Уорд любил выпить в кругу друзей-шахтеров; к тому же для Деллы это была единственная возможность потанцевать. Поэтому, скрепя сердце, тетушка Эдна соглашалась и брала с собой вязание. Однако, ей не очень нравилось, что Том Беничек танцует с ее дочерью.

— Том очень хороший молодой человек, — сказала Энн.

— Он — иностранец, который едва говорит на царственном английском, потому что он всего-навсего богемец! — возразила ей Эдна. — Кто что-нибудь слышал об этой Богемии? И красивым его тоже не назовешь. Он же ниже Деллы. Есть у него хоть какие-нибудь мозги в голове?

— О! Я считаю, у Тома светлая голова. Ему было так трудно выучить английский. У него же очень тяжелая работа, и при этом он так хорошо ладит с Тедом и Биллом. Не было бы хуже, тетушка Эдна, — добавила она.

Тетушка Эдна сморщила нос.

— Пусть только попробует обкрутить мою Деллу. Достаточно того, что он — шахтер, и этого уже хватит. Богу известно, я уже двадцать лет замужем за шахтером, и для одной семьи этого достаточно. А что это там такое?

Энн взглянула через танцевальную площадку на мужскую половину, где шахтеры сидели за столиками и выпивали. Один из них встал и закричал:

— Это Сэм! — воскликнула Энн.

— Что-то он сегодня рано напился.

Сэм и в самом деле уже порядком опьянел. Он поднялся на сцену и попросил тишины.

— Послушайте все! — громко прокричал он, почти теряя равновесие.

— Сэм, уйди оттуда! — крикнула его жена, но он не обратил на нее внимания.

— Послушайте! — повторил он. — Мы…

Он с трудом подыскивал слова.

— Мы просто дураки. Нет, нет! Мы даже хуже. Мы — рабы. А может, одновременно и нигеры. Мы…

Он опять остановился, потому что алкоголь затуманил ему мозги. Он беспомощно размахивал руками.

— Я сегодня получил шесть долларов двадцать центов. Шесть долларов!

Он начал насмешливо посмеиваться.

— За работу за две недели! Разве это не… Вы можете этому поверить? А я должен зеленщику в магазине компании, я должен заплатить компании за дом, в котором живу, и врач компании прислал счет за визит, когда у меня болел сын…

Опять он стал размахивать руками.

— Шесть долларов и двадцать центов. Разве не свихнешься? За нашу работу — это же с ума сойти! Но как нам бороться против этого сукина сына, Монти Стэнтона? Он же богатый, у него власть… А мы кто? Никто и ничто. Вот если бы у нас был профсоюз…

— Сэм, заткнись!

Сэм, все еще размахивая руками, взглянул на свою жену и улыбнулся.

— Это моя Энни, — сказал он, указывая на нее. — Я люблю мою Энни. Я бы хотел купить ей что-нибудь красивое… но… — он остановился, и вдруг вся горечь и вся ярость отразились на его лице. — Надо, чтобы к нам приехал организатор из Питтсбурга. И пока мы этого не сделаем, мы останемся только рабами!

Среди присутствующих воцарилась тишина, когда его гневные слова эхом прокатились по комнате. Том и Делла стояли в кругу танцующих и слушали.

— Он прав, — прошептал Том.

— Да, — ответила шепотом Делла, — но это небольшое выступление может стоить ему работы.

Они пришли на следующее утро на рассвете.

Том еще в постели услышал громкий стук в дверь. Он поднялся и выглянул, дрожа в одной пижаме. Энн в запахнутом фланелевом халате выскочила из спальни и открыла дверь. Том узнал человека в темном костюме и котелке. Это был Билл Фарго, начальник службы безопасности компании и правая рука Монти Стэнтона.

— Миссис Фуллер, — сказал он, вежливо приподняв котелок, что при данных обстоятельствах выглядело, как насмешка. — Я — Билл Фарго.

— Я знаю, кто вы, — ответила она. — В чем дело?

— Дело в том, что ваш муж уволен. Боюсь, вам придется освободить дом. К полудню. Сегодня.

Ветер Аппалачей завывал по углам лачуги. Лицо Энн окаменело.

— Почему его уволили? — спросила она.

— За агитацию в пользу профсоюза. Это оговорено в его контракте. Вы знаете. Сегодня в полдень. У вас есть пять часов. Я предлагаю сразу начать упаковывать вещи.

Он опять приподнял котелок, повернулся и быстро вышел.

Энн закрыла дверь, затем прислонилась к ней спиной. Слезы потекли по ее щекам. Том вошел в комнату. Она взглянула на своего молодого постояльца из Богемии.

— Я знала, что когда-нибудь это случится, — произнесла Энн в отчаяньи.

Затем она вернулась в спальню, чтобы попытаться разбудить своего все еще пьяного мужа.