От прощания до встречи

НАДЕЖДА Повесть

События вдруг помчались с такой скоростью, что некогда было ни оглянуться на них, ни — тем более — о них подумать или порассуждать. Не успевало завершиться одно — начиналось другое. Едва, казалось, приехали из Москвы три армейских полковника, едва они начали желанный для лондонских старожилов рассказ о родной земле, о столице, о новых русских победах, как вошел дежурный офицер и сообщил, что пришла машина и что гостям надо спешить на аэродром. В середине дня гости-полковники улетели по своим делам в Париж, а к вечеру пришло известие об их гибели в автомобильной катастрофе. Нелепая катастрофа произошла случайно, но легче от этого не было. Только что видели живых, веселых, и вот тебе весть… Почти всю войну провели в сражениях, все трое были ранены, один из них даже трижды, и ничего, пронесло косую мимо, а там, на тихой французской дороге… Конечно же, нелепо. Нелепо и странно: столько у человека знаний, столько опыта — уму непостижимо! — а избавиться от нелепых случайностей не может.

Не отошло еще горе, не улеглись разговоры о друзьях-полковниках, а Москва предложила немедленно послать в Париж двух-трех наших офицеров из Лондона. Что ж, жизнь есть жизнь, она жестко требует дел, ежедневных, ежеминутных. Во Франции томились советские военнопленные, десятки тысяч несчастных наших солдат. Немцы угнали их на строительство укреплений и нещадно над ними измывались. По слухам, несладко жилось им и у союзников, которые приравняли их к пленным фашистам. Немало трудов стоила элементарная договоренность об эвакуации военнопленных на родину. Говорили, если б не личное вмешательство главы Советского правительства, переговоры могли длиться бесконечно. Теперь предстояла кропотливая, вдумчивая работа во Франции. Ее должны были взвалить на свои плечи три армейских полковника. Кто же их заменит?

Довольно неожиданно выбор пал на подполковника морской авиации Комлева и капитан-лейтенанта Жичина. Сами по себе ни Комлев, ни Жичин сомнений ни у кого не вызывали, были лишь некоторые опасения за их сравнительно невысокие воинские звания. Адмирал — глава военной миссии — едва заметно усмехнулся, когда услыхал об этих опасениях, видимо, и сам слегка тревожился; но, глянув на их лица и на их погоны, сказал, что если они будут чувствовать за собой звезды рубиновые, то все будет в порядке.

Ни Жичин, ни Комлев о звездах пока не думали. С той минуты, как названы были их имена, ни того, ни другого не покидала иная тревога. Умом они понимали, что поиски и отправка пленных на родину — дело живое, необходимое, за каждым несчастным стоит и дожидается своей очереди человеческая судьба, единственная, незаменимая, а может, и не одна судьба — многие ушли на войну, оставив дома семьи, детей. Но сердце эти судьбы не ранили, болью в нем не отзывались. Для Комлева и Жичина это было странно: оба они вроде отличались и душевностью и участливостью, адмирал, возможно, по этой причине и остановил на них свой выбор.

Что же с ними стряслось, кто подменил их? Не было у них к пленным ни жалости, ни сострадания. Не было, и все тут. Будь вместо пленных кто угодно из соотечественников — женщины или мужчины, старые или молодые, русские или башкиры, карелы или осетины, — сразу бы другое затеплилось отношение. А пленные… Одно то уже скверно, что они были рядом с фашистами. А с фашистами никаких дел иметь нельзя, с ними можно только воевать, их следовало лишь уничтожать. Не зря, наверное, все эти годы твердили из уст в уста: лучше смерть, чем фашистский плен.

А может быть, оттого и запало в душу, что твердили изо дня в день да из уст в уста?

Может быть, и так, конечно; наверное, так, только легче от этого не становилось. Симпатии к пленным не приходили, как они ни старались их вызвать, а браться за серьезное дело с таким сумбурным настроем…

Было и утешение: пленные пленными, а Францию посмотреть, Парижем полюбоваться — это тоже не последнее дело. Как ни интересен туманный Альбион, как ни любопытны его вековые обычаи и традиции, Франция ближе русской душе. Ближе и понятнее.

Оформление многочисленных документов было на редкость четким и быстротечным. Жичин и Комлев не успели даже перемолвиться между собой, как очутились в машине, а машина, едва за ними захлопнулась дверца, взяла с места в карьер.

— Говорят, к Парижу уйма самолетов пойдет, не меньше дюжины, — сказал Комлев. — Нам бы летуна хорошего выбрать.

— Как же ты его выберешь?

— Мало ли как. В глаза глянуть, на походку посмотреть. Настоящего летчика по рукам можно определить, по речи, по еде.

— А шофера настоящего можно определить с первого взгляда? — спросил молчавший до сих пор водитель.

— Я думаю, хороший шофер без труда определит.

— Точно, товарищ подполковник, — согласился водитель. — Про то, какой я шофер, самому говорить неловко, а другого определю за версту.

— Вот-вот. Капитан Жичин, если поднатужится, тоже своего брата моряка угадает за версту. Прищурится на развалистый шаг и — готово дело.

— Я капитан-лейтенант, а не капитан, — поправил его Жичин. — Как говорят в Одессе, две большие разницы.

— Винюсь, винюсь, упустил из виду. Совсем вылетело из головы, что сухопутный фельдмаршал равен флотскому мичману.

— То-то. — Жичин улыбнулся.

Подполковник Комлев (новое звание, присвоенное совсем недавно, было непривычно ему) кое-что еще упустил из виду. На аэродроме невдалеке от Лондона и впрямь стояли наготове, будто их только и дожидались, десятка полтора видавших виды военных самолетов. Стояли четко в линию, как на параде. Возле крылатых машин шли последние приготовления, многие летчики были уже в кабинах.

— Выбирайте любую, — весело сказал Комлеву низкорослый толстяк капитан. Встретив их у входа, он отрекомендовался оперативным дежурным.

— Спасибо! — воскликнул обрадованный Комлев. — С вашего позволения, мы будем выбирать не машину, а летчика.

Капитан молча улыбнулся и закивал, одобряя сказанное. Вместе с Комлевым и Жичиным он охотно зашагал вдоль белой черты, перед которой застыли боевые машины. Шли медленно, подлаживаясь под Комлева, а Комлев пристально вглядывался в лица ничего не подозревавших летчиков и тотчас же, не отрывая глаз, тихо ронял свои суждения:

— Лицо хорошее, взгляд решительный, а руки девичьи. Заклинит что-либо — сил не хватит… Добродушен, медлителен, может прозевать любую опасность… А этот мельтешит, суетлив не в меру. В критическую минуту в простых приборах запутается…

Это были русские суждения, и произносились они по-русски; Жичин вполголоса переводил их капитану. Тот удивленно вскидывал брови и всякий раз подтверждал точность комлевских оценок.

Посреди шеренги Комлев остановился и долго не мог отвести глаз от неказистого на вид лейтенанта лет двадцати пяти, придирчиво остукивавшего пропеллер. Чем он привлек внимание Комлева, ни Жичин, ни британский капитан не знали, сам же Комлев ни словом о нем не обмолвился. Поглядел, призадумался и пошел дальше вдоль шеренги машин, высказывая суждения о летчиках.

— Отчего-то растерян, нет уверенности в движениях… Слишком весел и беззаботен… А тот хмурится, что-то вспоминает, с невестой, поди, поссорился… Не хотел бы иметь его противником в воздухе… — Это о летчике, машина которого стояла последней в шеренге.

Обратное шествие было коротким и скорым. Комлев молча проследовал к середине шеренги и молча же кивнул на машину неказистого лейтенанта.

— Если нет возражений, мы полетим на этой, — сказал Комлев.

— Никаких возражений, пожалуйста, — подтвердил толстяк капитан и задержал на Комлеве недоуменный взгляд. Недоумение еще не покинуло его, когда он отдавал лейтенанту распоряжение взять на борт до Парижа двух союзных офицеров. Смысл этого взгляда стал ясен Комлеву и Жичину позднее, во время полета.

С высоты, даже не очень большой, Англия виделась игрушечной. Не земля живая, а карта-макет с голубыми лентами-речками, зеленью парков и лесов, беспорядочным скоплением кубиков-домов в населенных пунктах.

Впереди по курсу блеснул Ла-Манш, и Британские острова сами собой отодвинулись на третий план. Жичин прильнул к иллюминатору, чтоб глянуть сверху на большую воду, и услышал вдруг славянскую речь. Не русскую, а близкую к ней, наполовину понятную. По обилию шипящих звуков он догадался, что речь польская. Мгновенно повернул голову и увидел: разговаривали хозяева самолета. Дверь в пилотскую кабину была открыта, неказистый на вид лейтенант, облюбованный Комлевым, спокойно держал штурвал и не отводил глаз от курса, а его напарник, коротко стриженный светловолосый малый, копошился возле синего вентиля по левому борту и время от времени докладывал о своем обследовании, пересыпая деловые вести шутками-прибаутками. Лейтенант молчал, изредка ухмылялся.

Ну конечно же, это были поляки! Британские покровители доверяли им, видимо, лишь транспортные да вспомогательные самолеты. Так, по крайней мере, понял Жичин шутки второго летчика.

Жичину доводилось видеть разных поляков. Эмигрантское правительство Польши арендовало главный свой дом на Кенсингтон-пэлэс-гарденс, на той же улице, где стоял особняк советского посольства. Фасады домов смотрели друг на друга, их разделяла лишь узкая зеленая улочка. Жить бы в мире и дружбе, но не тут-то было. Ярые антисоветчики, эти эмигранты вели себя вызывающе, открыто демонстрируя враждебность. Жичин не однажды видел это собственными глазами и не однажды смеялся над их обывательской спесью.

Были в Лондоне и другие поляки. Недолго работал здесь Жичин, но уже встретил польского сержанта, который сразу пришелся ему по душе. Сердце Анджея Витака жгла тревога за родину, за Польшу. Да разве один Анджей такой? И эти летчики, видно, добрые хлопцы.

Знал Жичин и о том, что на Восточном фронте бок о бок с Красной Армией сражаются польские патриоты из дивизии Костюшко. Сражаются храбро, упорно, как и подобает истинным патриотам.

Жичин собрался с духом и глянул на Комлева. Всю энергию вложил в этот взгляд, всю иронию: «Что теперь скажешь, пророк-прорицатель?»

Поначалу Комлев сделал вид, что не понимает его взгляда, а когда стало ясно, что номеру не пройти, недоуменно пожал плечами: «При чем тут кто? Разговор шел о хорошем летчике».

Все вроде бы так, все правильно, но и тот и другой видели эту самую мину при той самой игре. Видели, и все же Комлев от игры пока не отказался: «А летчик он что надо. Первоклассный летчик. Машину чувствует, она его тоже». А когда второй пилот скрылся в кабине и захлопнул за собой дверь, Комлев развел руками: что ж, мол, теперь сделаешь. Минутой позже он наклонился к Жичину и шепнул на ухо:

— Ума не приложу, почему он до сих пор лейтенант. При такой хватке майором можно бы стать, а уж капитаном без слов. — Он откинулся назад, помолчал, подумал. Что-то внизу, за бортом привлекло его внимание, и он приник к иллюминатору.

— Что-нибудь узрел? — спросил Жичин.

— Птица какая-то состязается с нами, погляди!

Жичин глянул, но ничего уже не увидел, птица, вероятно, отстала или свернула в сторону. Комлев довольно долго шарил глазами в иллюминаторе, сдался наконец и он.

— А может быть, оттого он до сих пор и лейтенант, что сам по себе, не хочет дудеть в чужую дуду?

Прощаясь на аэродроме с польскими летчиками, Комлев произнес благодарственную речь. Начал он ее по-английски, потом махнул рукой и заговорил по-русски. Услыхав русскую речь, летчик-лейтенант заулыбался. Будучи младшим по чину, он не мог себе позволить ничего больше и стоял строго, вытянув руки по швам. Комлев подошел ближе и обнял его. Этот русский жест растрогал лейтенанта.

Теперь Комлев и Жичин должны были совершить еще один выбор: в Версаль ехать сначала, в штаб генерала Эйзенхауэра, куда они командированы, либо в Париж, в советское посольство. Это был не праздный выбор, и они остановились на Париже, взвесив предварительно все за и против.

Советский посол в Париже одобрил их выбор. Одобрил, но не без хитринки спросил о соображениях, которые они принимали во внимание. Комлев ответил, что в неведомых местах сам бог велел первым делом посоветоваться с родными и знающими людьми. И не столько, может быть, посоветоваться, сколько обрести добрые указания.

В глазах посла зажглись веселые искорки, он погасил их и высказал надежду, что из доблестных офицеров выйдут дельные дипломаты. Они пили ароматный чай и не притрагивались к печенью, негусто уложенному в изящной хрустальной вазе. Оценив деликатность гостей, посол едва заметно улыбнулся.

— Угощайтесь, угощайтесь, печенье у нас есть, — сказал он, — Париж голодает, туфли у парижанок на деревянных подошвах — слыханное ли дело? — но никто не унывает, всех опьянила свобода.

— Хорошее опьянение, — заметил советник посольства, принимавший участие в разговоре.

— Хорошее, — согласился посол, страдальчески морщась оттого, что советник, размешивая чай, слишком звонко постукивал ложкой о стакан. Они были на редкость разными, посол и советник. Потомственный интеллигент, университетский профессор, посол олицетворял собой мысль. Высокий, взъерошенный, он и внешне походил больше на ученого, чем на дипломата. Даже хорошо сшитый и тщательно отутюженный черный пиджак с кончиком белоснежного платка в нагрудном кармашке и черные же в мелкую полоску брюки — неизменный в то время международный костюм дипломатов — сидели на нем мешковато.

Зато советник блестел, будто только вышел от портного и от парикмахера одновременно. Коренастый, розовощекий, он являл собой пример устойчивого здоровья, собранности и постоянной готовности к любому делу. В деле же был четок и напорист. Их не зря соединили вместе, тандем вышел на славу, хотя послу претили плебейские выверты советника.

— Хорошее, — повторил посол, — да не надолго ли затянулось? Французам надо сейчас быть трезвыми. Как, разумеется, и нам. С Черчиллем каждый миг надо держать ухо востро.

Наши пленные повсюду. Придется иметь дело и с англичанами, и с французами, и с американцами. Важно, чтоб с французами контакт был установлен непосредственный, мы окажем всяческую помощь. В Версале же услуги могут предложить союзники, и тогда связь с французскими властями будет только через них. Стало быть, услуги лучше всего деликатно отвести. Это вам и дружеский совет, и доброе указание.

— Ясно, — ответил Комлев. — Все ясно. — Он чуть привстал, полагая, что разговор окончен, но посол поднял руку, удерживая его.

— Два слова о деликатности. Во-первых, это прекрасное человеческое свойство — зеркало благородной души. Не знаю ни одного случая, когда деликатность кому-либо повредила бы. Боюсь, что нам еще не однажды придется обращаться к англичанам и к американцам. У меня пока все. — Посол поднялся — он спешил на прием, — следом за ним встали остальные. — Пожелаю вам удач на новом поприще. Я уверен, Николай Дмитриевич, — он кивнул на советника, — расскажет вам поподробнее и о Париже и о Версале.

Николай Дмитриевич и впрямь, едва посол затворил за собой дверь, поведал им много интересного и полезного. Начал он с того, что вдвоем Комлев и Жичин не справятся с огромной работой, которая предстоит им в ближайшие недели. Придется искать помощников. Проблема не велика, можно выбрать толковых хлопцев из тех же военнопленных. Любой из них за честь почтет. Трудность одна: нечем кормить. Двух офицеров — официальных представителей — доблестные союзники примут, конечно, достойно, по высшему классу. Поместят, надо полагать, в отеле «Риц», и этим все будет решено: и жилье и питание. А вот что делать с помощниками — никому неведомо.

Для столь важной миссии, как вызволение и отправка на родину военнопленных, посол мог бы отвести отдельный особняк, благо особой нужды в помещениях посольство не испытывает. В особняке и контору можно разместить, можно, на худой конец, и для общежития выделить одну-две комнаты.

Послу, пожалуй, не грех бы и на машину расщедриться. Хлопоты предстоят большие, поездки могут быть и ближние и дальние, и нельзя, наверное, полагаться лишь на волю союзников. Автомобиль в посольстве есть, не шибко, правда, элегантный, зато свой, отечественный и вместительный, а главное — свободный. Столь свободный, что многие недели стоит без движения — нет бензина. Бензин — вот еще одна проблема. Ни бензином, ни продуктами у французов не подразжиться. Во всяком случае, в ближайшее время. И продукты и бензин в штабе союзных войск в изобилии, а кроме них — ни у кого. Вроде бы не ахти какое высокое дело — подумаешь, бензин, подумаешь, продукты! — а затормозиться может успех всей миссии. Не худо бы заодно и посольству помочь. Война войной, а жизнь остается жизнью. Людей в посольстве немного, работают на износ…

— Все ясно! — сказал-отчеканил Комлев. Ему уже не терпелось взяться за дело. — Постараемся быть и настойчивыми и деликатными.

Из Парижа в Версаль ехали молча. Ни Комлев, ни Жичин и думать не думали, что тяжкие заботы лягут на их плечи в первые же часы. Посольский водитель, бывший солдат, демобилизованный из армии после ранения, был рад-радешенек услужить боевым офицерам-соотечественникам и, не поставив их в известность, сделал изрядный круг, чтоб показать им хотя бы самые известные места Парижа. Не прочь он был и познаниями своими щегольнуть. Притормаживая машину, он довольно красочно рассказывал о Триумфальной арке, о Лувре, о Дворце инвалидов. В другой раз и Жичин и Комлев порадовались бы его рассказу, поулыбались и, само собой разумеется, поблагодарили бы его. Но сейчас… Жичин еще слушал и даже иной раз по совету водителя выглядывал из машины, а Комлев лишь тогда более или менее успокаивался, когда машина набирала хорошую скорость, — не терпелось приступить к делу.

— Булонский ле-ес, — тихо, чуть нараспев сказал водитель. Было что-то завораживающее в этих словах, и Жичин невольно подался вперед. Навстречу по обеим сторонам дороги бежали с завидной скоростью вековые деревья, кустарники. Шершавые стволы, зеленые листья. Деревья как деревья, кустарники как кустарники, все вроде бы самое обыкновенное, а ощущение у Жичина было такое, будто оголенным нервом притрагивался к самой истории. Перед глазами вставали живописные кавалькады королевских свит, гневная Жанна д’Арк на вороном коне, притаившиеся засады маки́, поджидающие фашистов. Эти картины виделись Жичину до самого Версаля.

В штабе союзнических войск, занимавшем длинное приземистое здание напротив Версальского дворца, их принял бригадный генерал Венэблс. Невысокого роста, с небольшим животиком и умеренной лысиной, британец оказался веселым, разговорчивым человеком. Он охотно поведал гостям о непростой структуре штаба, основанной, по его словам, на взаимном доверии и взаимном контроле англичан и американцев. Главнокомандующего союзными войсками американского генерала Эйзенхауэра замещал британский фельдмаршал Монтгомери. Секретарем у Эйзенхауэра была английская девушка из женского вспомогательного корпуса, а у британца Монтгомери — девушка американская. Этот принцип действовал во всех отделах и управлениях штаба.

Жичин не удержался и спросил у генерала, что же в этом принципе преобладает: доверие или контроль? Добрым ответом на вопрос была долгая лукавая улыбка хозяина.

— Без надежного контроля доверие недолговечно, — сказал он, как бы подтверждая свою улыбку.

Он повосторгался успехами советских армий, со знанием дела упомянул последние осенние операции, уверил, что союзники тоже наступают неплохо, и приступил к делу. С первой же минуты Комлеву и Жичину стало ясно, что дело он знал преотлично. Четко, энергично назвал по памяти все находившиеся в расположении союзных войск лагеря военнопленных, а их было не менее дюжины, особо подчеркивая число русских в каждом лагере. По его мнению, советским представителям целесообразно побывать во всех лагерях, и, если не будет возражений, он предложил бы сразу, сейчас же согласовать некоторые процедурные вопросы, чтоб он мог дать единое распоряжение начальникам лагерей. Возражений не последовало, и британский генерал изложил точку зрения союзнического командования. Суть ее была такова: по приезде в лагерь советского представителя все русские военнопленные должны быть построены на лагерной площади либо в просторном помещении. Официальный советский представитель может либо согласиться с принятой в лагере организационной структурой русских военнопленных, либо перестроить ее по своему усмотрению, включая назначение из числа пленных всех командиров подразделений. До отправки на родину эти командиры должны быть ответственны за порядок среди своих соотечественников. Ответственны и перед советскими властями, и перед союзным командованием.

Подполковник Комлев посчитал предложения британского генерала вполне приемлемыми и сказал об этом. Жичин согласился с ним и спросил генерала о принципе размещения военнопленных в союзных лагерях. Британец кивнул, а с ответом помедлил. Недолго, одну-две секунды, но Жичин и Комлев догадались, что вопрос был не из приятных.

— Видите ли, — начал он медленно, нараспев, совсем не по-генеральски, — принцип, конечно, есть. Стараемся размещать по национальному принципу: русских с русскими, немцев с немцами. Правда, не всегда это получается…

— Бывает и так, что русских размещают вместе с немцами? — спросил Жичин.

— Думаю, что нет, — ответил генерал. — С немцами, думаю, не размещают. В одном лагере русские и немцы могут быть, но чтоб в одном помещении… Не думаю.

Взвесив ситуацию, Комлев решил помочь генералу.

— По ходу дела, — сказал он, — мы, наверное, не однажды будем встречаться, обмениваться мнениями и решать все вопросы так, как подобает добрым союзникам.

— Разумеется! — воскликнул генерал, довольный возможностью продолжать беседу в намеченном русле. — Любые трудности, с какими вы можете столкнуться, встретят у нас полное понимание. Мы сделаем все возможное, чтоб облегчить вашу миссию.

— Спасибо, — сказал Комлев.

— Так оно и быть должно, — добавил Жичин. — Пользы здесь от пленных никакой, а кормить надо.

— И это верно, — охотно согласился генерал, поглядывая на Жичина и прицениваясь к его задиристости. — Так что цель у нас одна и работать нам, дай бог, в добром согласии.

Остановив веселый взгляд на Комлеве, генерал на минуту смолк, сопоставляя моряка и летчика, едва заметно улыбнулся и предложил им для житья-бытья парижский отель «Риц». Добавил, что обычно там останавливались самые знатные люди, а сейчас весь отель арендован штабом союзных войск, и это вполне закономерно, ибо сейчас нет более знатных людей, чем боевые офицеры. Не забыл упомянуть, что в этом отеле американские продукты и французская кухня — лучшее сочетание, какое он мог себе представить.

Все пока шло так, как предсказал советник посольства, и Комлев с Жичиным охотно приняли услугу генерала.

После того как довольно легко и быстро был согласован вопрос о транспорте, необходимом для доставки военнопленных в порты, куда будут прибывать советские корабли, генерал заговорил о переводчике. С английского и на английский русские коллеги, по его соображению, могут перевести самого дьявола, особенно когда вместе. Один недослышит или недопоймет, другой тут как тут — возместит с лихвой. А вот с французским…

— По-французски мы совсем не смыслим, — сказал Комлев.

Генерал молча кивнул, он и ждал такого ответа.

— Есть на примете один армейский капитан. Родом откуда-то из Латвии либо из Эстонии. Говорит и по-русски, и по-английски, и по-французски. Немецкий знает, итальянский. Ему все равно на каком языке, лишь бы говорить. Клад, а не капитан. Для меня это непостижимо, кажется, нужда крайняя и то не заставит.

Комлев и Жичин едва заметно переглянулись, но генерал был начеку и в тот же миг настойчиво предложил капитана-толмача в их распоряжение. Не дав им опомниться, британец с веселой улыбкой обрушил на них поток любезностей. Он уверял: с русскими коллегами ему просто повезло. Он был убежден, что за такого переводчика союзному командованию благодарны будут и русские и французы.

На версальском небе Жичин увидел первую тучу. Грозу она вроде бы с собой не несла, но легкие молнии уже блеснули. Вместо раскатов грома слышалась мягкая мелодичная речь генерала, пусть она такой доброй и останется хотя бы в первую встречу. Однако чем деликатнее был словоохотливый британец, тем пуще крепло у Жичина желание возразить ему. Так же мягко, так же улыбчиво, но возразить. Причем сделать это так, чтобы последнее слово осталось за подполковником Комлевым.

Жичин подкараулил первую же генеральскую паузу и повел свою речь:

— Французы, надо полагать, и в самом деле скажут вам спасибо, но когда еще скажут, а мы сейчас, сию минуту хотели бы выразить вам свою признательность. Разве это не удача, когда высокий британский генерал заранее предусмотрел все наши нужды? Нам даже неловко доставлять вам столько хлопот. Идет большое наступление, союзное командование занято серьезными операциями, а тут мы с переводчиком… Нам, наверное, и посольство поможет, когда будет нужда.

— А вы уже и в посольстве своем побывали? — спросил генерал, лукаво вскинув брови, давая понять, что если он в точности и не знал, то, по крайней мере, догадывался об этом, как знал или догадывался о том, что деликатное возражение Жичина имеет не военный, а посольский источник.

— В посольство мы заезжали, — ответил, улыбнувшись, Комлев. — Ненадолго, но заехали. О переводчиках речь не заходила. Думаю, и посольство может расщедриться, дело общее. Ну а если уж союзное командование решило оказать любезность, то грех было бы отказываться. Грех и, наверное, не шибко учтиво?

— Пожалуй, — охотно согласился генерал. Сравнивая про себя двух советских офицеров, он отдавал явное предпочтение Комлеву. Жичин видел это, чувствовал, мог даже разгадать ход генеральских размышлений. Генералы привыкли, чтоб им повиновались, а тут выискался с язвительными возражениями какой-то капитан-лейтенант, да еще иностранец, русский. Эти моряки, наверное, на всем белом свете форсуны и спесивцы. То ли дело его коллега — подполковник. Боевой летчик, с орденами, нетороплив, раздумчив. И старше-то вроде бы ненамного, а солидность не уступит генеральской. Возможно, представление Жичина о логике британского собеседника было неточным, а возможно, и неверным, но в эту минуту оно казалось ему безошибочным и он остался доволен своей проницательностью.

А генерал между тем весело, но настойчиво вел свою линию, за ней надо было следовать сосредоточенно.

— Пожалуй, — повторил британец. — Но я сейчас думаю не об учтивости. Бог уж с ней, с учтивостью, возьмемся за нее после победы. Нет слов, посольство, конечно, поможет. Выделят вам девицу-красавицу с розовыми губками да с синими ресничками, а жизнь у пленных, как можно догадаться, не рай. Там и вонь, и словеса не для девичьего ушка. Настрадается она, и вы вместе с ней, с беднягой. О пленных и думать будет некогда. Не женское это дело — возиться с пленными.

— Что правда, то правда, сэр, — ответил Комлев. — Мы и не возражаем против вашего капитана. Наоборот, тронуты вниманием. Как-никак — прибалтиец, можно сказать, земляк. Если он действительно будет в нашем распоряжении, если он постарается избежать попытки командовать нами, вопрос можно полагать согласованным. Добрый совет — другое дело, будем лишь признательны.

— Только совет. И только добрый, — заверил генерал, и это заверение увенчало первую встречу ладным мужским согласием. Уступка, на которую пошел Комлев, осложнениями не грозила.

При выходе из генеральского кабинета Жичин столкнулся с молоденькой секретаршей. Он тотчас же попросил извинения, но ему показалось, что девушка не расслышала, и он решил дождаться ее в приемной. И Комлева склонил к ожиданию, хотя тот торопил ехать в Париж. Когда девушка вернулась, Жичин извинился вновь, на этот раз внятно, без спешки.

— Ну что вы, сэр, — ответила она смущенно. — Виновата одна я. Звонок еще тренькал, а я ринулась, как на пожар. Сама сейчас удивляюсь своему усердию. — Она кокетливо улыбнулась: — Я вас не ушибла?

— К сожалению, нет, — ответил за Жичина Комлев.

— Почему к сожалению? — Девушка удивленно вскинула брови:

— Подполковник шутит, — сказал Жичин. — Как вас зовут?

— Элизабет. Элизабет Филдинг. А еще точнее — сержант Филдинг.

— У вас весьма деловой начальник, сержант.

— Конечно, сэр. Генералы и должны быть деловыми.

— Я хотел бы узнать ваш телефон.

— Мой или генерала?

— У вас разные телефоны?

— Нет, один и тот же.

— Тогда какая разница?

— О-о, большая сэр. Я должна знать, кому вы будете звонить.

— Резонно. — Жичин рассмеялся. — Резонно и деловито, по-генеральски.

— Иначе нельзя, сэр. Война есть война.

В Париже, в посольстве, их ожидала добрая весть: по распоряжению посла их миссии были выделены отдельный двухэтажный особняк и большой автомобиль отечественной марки. На радостях подполковник Комлев пригласил Николая Дмитриевича, одарившего их этой вестью, в свой отель в гости, чтоб отметить первые парижские шаги.

— Вы уже устроились? — спросил удивленно Николай Дмитриевич.

— Нет еще, но предписание у нас в кармане.

— Предписание еще не жилье. Даже американский сервис может дать осечку, война есть война. Надо, пожалуй, ехать. А по пути заглянем в особняк, там сейчас порядок наводят. Должны наводить, — с улыбкой добавил Николай Дмитриевич.

На улице шел мелкий дождь, с востока доносилась глухая канонада, напоминавшая о тревожных временах.

— Садитесь вперед, — сказал Комлеву Николай Дмитриевич, открывая дверцу автомобиля.

— Советника надо слушаться, — ответил Комлев.

— Это уж как водится. Даже посол иногда снисходит.

Выехали на Елисейские поля, и Жичиным вновь, как в Булонском лесу, завладела фантазия. Он смотрел на элегантные — один лучше другого — дома, на умытые кудрявые деревья, в несколько рядов протянувшиеся вдоль бульвара, на разномастные автомобили, невольно замедлявшие ход при виде почти естественного слияния изящества и красоты, а воображение непрестанно уносило в историю. Один за другим, беззаботно пританцовывая, шествовали расфуфыренные Людовики. Шествовали до тех пор, пока путь им не преградил разгневанный Робеспьер. Высоко вскинув руку, он что-то им крикнул, они сбились с ноги и в нерешительности остановились. Один из них, выделявшийся самым пышным париком, выдвинулся вперед, намереваясь вступить в переговоры, но, увидев за спиной Робеспьера богатырские кулачищи Марата, тотчас же отступил назад. Парик у него сбился набок, глазки забегали по растерянным королевским лицам, а через миг все Людовики пустились наутек. На их месте откуда ни возьмись выросли две фигуры в мундирах разных времен. В полноватой, приземистой легко угадывался Наполеон, хотя и был он без вошедшей в историю треуголки, в другой же фигуре, тощей и длинной, без труда распознавался генерал де Голль.

— Смотри, Федор, каштаны плачут, а парижане смеются, — сказал, обернувшись, Комлев и сам засмеялся. Жичин не ответил: смех друга-коллеги показался ему неуместным.

Возле Триумфальной арки, изящной и величественной, Жичин попытался представить свою, русскую историю, но, как ни старался, четкие картины не являлись. Едва в сизоватой сказочной дымке начинал видеться Александр Невский с боевой дружиной или фельдмаршал Суворов со своими чудо-богатырями, как из-за рваных облаков выныривал горбатый «юнкерс», и черная его тень в тот же миг застилала глаза. Что это? Неужели своя история помнилась хуже? Нет, война на время заслонила ее.

Особняк был небольшой, с виду неказистый, зато внутри все блестело и звало к работе. Даже легкий запах хлорки, витавший в комнатах и в холле, не портил впечатления.

— При желании и при известных усилиях наш сервис тоже может быть неплохим, — сказал Николай Дмитриевич, явно довольный чистотой и порядком. — Садись и принимайся за дело.

— Спасибо за заботу, — ответил Комлев. — Завтра с утра и сядем, а теперь неплохо бы подкрепиться.

В отеле уже знали о приезде русских офицеров и встретили их с такой любезностью и таким радушием, какие не предусмотрены ни в одном наставлении по сервису. Пожилой француз-портье умиленно разглядывал то их самих, то их мундиры, улыбался во все лицо и приговаривал непрестанно:

— Да мы вас устроим сейчас же… Как самых дорогих гостей устроим. Давненько у нас из России никто не останавливался. Если остались у меня хоть крохи памяти, последним из русских жил у нас ваш известный поэт. Красивый такой, светлые кудри. Он приезжал с американской танцовщицей.

— Есенин? — обрадованно спросил Жичин и сам тотчас же ответил: — Ну конечно, Есенин. Есенин и Дункан.

Ответил Жичин и почувствовал: ближе стал отель, роднее.

— Может быть, и Есенин, — продолжал портье. — Вам лучше знать своих поэтов. С русскими у нас дружба давняя. Америки еще не было, а мы дружили… Я надеюсь, вам здесь понравится. Номера заказаны хорошие, поместим вас рядом, если хотите.

— Да, если можно, то, пожалуйста, рядом, — сказал Комлев.

— Ваше желание — закон. Два номера рядом есть на третьем этаже, туда и пожалуйте. Я вас проведу… мне, знаете ли, большая радость и честь большая — принимать русских гостей. И не просто гостей, а боевых офицеров. Почетнее в эти лихие годы и быть ничего не может… К вашим услугам — ресторан. До войны он был очень хорош, но и сейчас неплох, вы увидите. Париж живет впроголодь, а здесь добротные продукты из Америки. К тому же их много. Ешь на здоровье, сколько хочешь, столько и ешь, были б деньги.

Говорливый портье пришелся Жичину по душе, может быть, поэтому номер на третьем этаже с окнами на площадь показался ему уютным, домашним, хотя столь роскошную мебель, какой была обставлена комната, он видел доселе лишь в музее. Комлеву повезло еще больше: номер у него, как у старшего по чину, был и просторнее и богаче.

— Тебе, брат, сам де Голль позавидует, — сказал Жичин, оглядев хоромы.

— И позавидует, — ответил Комлев. — У нас с тобой хоть и много забот, а у него, надо думать, побольше. Я, во всяком случае, не завидую ему.

— Заботам, конечно, не позавидуешь, а вот власти… — Это, улыбнувшись, сказал Николай Дмитриевич. — Ничему люди так не завидуют, как власти.

Жичин вскинул на него глаза, пытаясь добраться до смысла сказанного и понять, всерьез ли говорит об этом Николай Дмитриевич. Власть, на разумение Жичина, это тяжкое бремя, которое можно понимать как необходимость, можно нести это бремя, если нет другого выхода, но завидовать… Это в голове у Жичина не укладывалось.

Ресторан шумел в сто голосов, раскатисто смеялся и пьянящими запахами звал, звал к столу. А стола свободного не было. Они смотрели во все глаза, но, кроме защитных мундиров янки, высмотреть ничего не могли. Выручил знакомый француз-портье. Как оказалось, он наблюдал за ними и, когда увидел, что сами они с задачей не справятся, подошел к метрдотелю и попросил помочь. Стол нашелся тотчас же, и вскоре за столом звенел неизменный тост военных лет — за победу!

Николай Дмитриевич пил и ел с отменным аппетитом, но это не мешало ему думать о деле, которое их теперь связывало. Он полагал необходимым завтра же приступить к отбору помощников. С неделю назад ему довелось побывать в небольшом лагере наших военнопленных под Парижем, и ребят он там встретил как на подбор. Ума и отваги не занимать. И по-французски говорят сносно. С десяток смело можно отобрать, а то и больше. Кроме того, завтра же надо дать толковые объявления в газетах о начале работы репатриационной миссии. И чтоб не один день печатались подобные объявления, а, по крайней мере, с неделю подряд. Не обойтись, пожалуй, и без парижского старожила, придется кого-нибудь из посольства выделить. Хотя бы на первое время, пока бывшие вояки привыкнут к деликатным мирным делам.

Каждый совет Николая Дмитриевича сопровождался шутливым тостом. По его словам, это было верным залогом успеха. Когда советы были исчерпаны, он распрощался и ушел.

Едва Николай Дмитриевич вышел из отеля и сел в машину, к столу подошел высокий, средних лет капитан в британской форме. Прищелкнув каблуками, он извинился и спросил по-русски:

— Если не ошибаюсь, имею честь видеть подполковника Комлева и капитан-лейтенанта Жичина?

— Не ошибаетесь, господин капитан, — ответил Комлев, догадавшись, что перед ними тот самый офицер, о котором говорил бригадный генерал Венэблс. — Присаживайтесь.

— Разрешите представиться: капитан Голдберг. — Он вновь щелкнул каблуками.

— Мы так и подумали, господин капитан. Садитесь, если не спешите на свиданье с парижанкой…

— Сочту за честь, господин подполковник. — Капитан сел и перво-наперво оглядел орденские ленты Комлева и Жичина. — Сочту за честь побыть рядом с боевыми русскими офицерами. Кроме того, с нынешнего дня в полном вашем распоряжении, включая и свидания с парижанками.

Все трое рассмеялись.

Комлев разлил по рюмкам коньяк, выпили за доброе знакомство, закурили.

— Смех смехом, — продолжал капитан, — а парижанки, должен вам сказать, — женщины! С большой буквы. Одна из их главных заповедей гласит: в любовных делах нет плохих мужчин, есть плохие женщины. Истинная парижанка раззадорит любого старца. Мало того, что расшевелит и раззадорит, она покажет истинную цену близости. Так что спешите и опасайтесь.

— А чего же опасаться? — спросил Жичин.

— Последующих разочарований, — ответил капитан. — Не век же вы будете жить в Париже. — Он поймал взгляд Жичина и тихо улыбнулся. — «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва». Вы об этом подумали?

— Угадали, — сказал Жичин, слегка смутившись. — Прочел про себя те же строки.

— Хорошие строки, не мудрено. Точные. Русским плохо живется за границей, даже богатым и знатным. Американцу или французу все равно, где жить, были б деньги да веселье, а в русских червь сидит. Сидит и точит, точит… Впрочем, вы это лучше знаете.

Капитан взглянул на часы, охнул и начал извиняться. У него был обычный рутинный день, а русские коллеги успели прилететь из Лондона, переделать уйму дел здесь, в Париже, и им, разумеется, давно пора отдыхать, а он своими байками нещадно их задержал. Назвав свой номер на третьем этаже, он встал, щелкнул каблуками и откланялся.

Сытые, усталые, покинули ресторан и Комлев с Жичиным. Поднимаясь наверх, Жичин подумал, что это все-таки здорово — завтракать в Лондоне, а обедать в Париже. Подумал, а сказать не было сил.

Поутру за ними заехал Николай Дмитриевич. Свежевыбритый, элегантно одетый, он с первой же минуты без суеты, без торопливости настроил их на деловой лад. Хорошо выспавшись, они и сами были готовы к безотлагательной работе, Николай же Дмитриевич внес в их желание предельную четкость. В большой машине отечественной марки он познакомил их с миловидной молодой женщиной.

— Маргарита Владимировна будет вашей помощницей и советчицей, — сказал он. — В числе многих ее достоинств я особо выделил бы капитальное знание французского и английского и редкую деловитость.

— Вы всегда меня перехваливаете, Николай Дмитриевич. Мои знания французского еще туда-сюда, а в английском я сущая дилетантка…

— Возьмем на заметку еще одно достоинство — скромность.

— Николай Дмитриевич, я ведь могу подумать, что вы неравнодушны ко мне.

— Это само собой, Маргарита Владимировна. Текст объявлений продумали?

— Даже написала. — Она вытащила из сумки лист бумаги и передала ему. Он не спеша прочел, улыбнулся, показал Комлеву.

«Обращение Советского посольства.

Немецкие варвары, попирая элементарные человеческие нормы, насильно угнали в Германию десятки тысяч советских граждан-военнопленных и гражданских лиц с временно оккупированных территорий. Многие из них были переправлены во Францию на строительство военных объектов.

Советское посольство по поручению своего правительства намерено в самое короткое время репатриировать советских граждан на родину и обращается к французским властям и ко всем французам с просьбой оказать в этом важном деле всяческое содействие…»

— По-моему, нормально, — сказал Комлев.

— По-моему, тоже, — согласился Николай Дмитриевич. — Придраться, пожалуй, можно лишь к почерку.

— Да-а? — удивленно спросил Жичин, вглядываясь в строчки. — На мое разумение, в тексте надо бы сделать две-три поправки и добавить фразу, обращенную к самим пленным. Адрес надо бы указать, телефон. А почерк, по-моему, хорош. Ясный, четкий.

— Чересчур ясный. И в голову не придет, что писала женщина. — Николай Дмитриевич лукаво скосил глаза на Маргариту Владимировну.

— Ах, ах! Как будто мужчины отличаются ясностью. — Изящным движением она взяла из рук Комлева свое сочинение и положила в сумку. — Более неясных существ, чем мужчины, трудно представить. Может быть, только военные составляют исключение, и то еще надо проверить.

Николай Дмитриевич пришел в восторг от ее слов, а Жичин насторожился: никак не мог уразуметь, в чей огород брошен камешек. Ясность он полагал признаком похвальным, но солдафон или бюрократ тоже могут быть ясными…

Догадки Жичина тотчас же забылись, как только он по приезде в отведенный им особняк глянул в ясные очи Маргариты Владимировны. В серых с голубизной глазах светилась доброта. И не случайная, не бездумная, но обретенная с рождением и, быть может, даже выстраданная. С такими глазами камень за пазухой не держат.

Тихие комнаты особняка с их строгим уютом звали к делу.

— Скоро и здесь забурлит жизнь, — сказал Николай Дмитриевич.

— Будем считать, что уже забурлила. — По праву хозяина Комлев всех поименно пригласил сесть за стол и изложил план действий на день.

На долю Маргариты Владимировны выпала многохлопотная забота о газетных публикациях, о канцелярском и телефонном обеспечении. Жичину поручалось отобрать в помощь их миссии толковых офицеров из военнопленных. Комлев обязывался ехать в Версаль, чтоб договориться с союзниками о точном графике осмотра всех лагерей, где содержались советские военнопленные. Не остался в стороне и Николай Дмитриевич. Помня о своем обещании, он взялся помочь Жичину.

— Все ли ясно? — спросил Комлев, остановив хитроватый взгляд на Маргарите Владимировне.

— Ясно, ясно.

— В таком случае по назначенным местам ра-азойдись!

Маргарита Владимировна засияла, захлопала в ладоши.

— Что-о я говорила?! Это же одно удовольствие. Только у военных и осталась ясность. Ясность и четкость.

Не теряя времени, разошлись-разъехались по делам и встретились поздним вечером.

Исполненный долг или хорошо сделанная работа всегда вызывают у человека радость, и нет в природе лучшего стимула для совершенствования, чем эта радость. Маргарита Владимировна побывала во всех парижских газетах и, пользуясь авторитетом своего государства, своим обаянием и настойчивостью, добилась первой очереди намеченных публикаций, и не на задворках газетных полос, а на видных, привилегированных местах. Не упустила она и французское радио. Обращение к советским военнопленным договорено передавать несколько раз в день следом за известиями. В одной из редакций Маргариту Владимировну настоятельно просили перейти к ним на корреспондентскую работу. Она, разумеется, отказалась, но была польщена.

С помощью Николая Дмитриевича и Жичину удалось завершить свое дело. Слушая соотечественников — пленных офицеров, он независимо от своей воли впустил в душу несколько людских судеб — одна несчастнее другой. Это были судьбы его ровесников, так же или похоже могла сложиться и собственная его судьба. Мысль эта мгновенно прошила сознание, он был изумлен ею, как поразило его и другое ощущение — полнейшее отсутствие неприязни к пленным землякам. К вечеру он устал, сник, ощутил озноб, и лишь удалая русская песня, вырвавшаяся из измученных душ, согрела его и привела в себя. Что было, то было, а жизнь есть жизнь. Ребята сияли от одного вида родного кителя и офицерских погон, которых они не успели надеть.

Комлев отчитался коротко:

— По одному дню на лагерь, успевай только поворачиваться.

К немалому удивлению Комлева и Жичина, у штаба американского лагеря их встретил светловолосый парнишка лет одиннадцати в хорошо сидящей армейской куртке и армейских же брюках. Он вытянулся, как заправский солдат, прищелкнул каблуками.

— Здравствуйте… товарищи командиры, — сказал он по-русски. От радости, от волнения у него перехватывало дыханье. — Добро… пожаловать!

— Вот это сюрприз! — воскликнул Комлев, протягивая ему руку. — Вот это удружил. Где же это ты так ладно выучился по-русски?

— А в России, товарищ командир! — Глаза его полнились восторгом и любопытством, готовые вот-вот выпрыгнуть из орбит. — У меня только форма американская, а сам-то я русский, из Смоленской области.

В сопровождении нескольких офицеров из штаба вышел довольный, улыбающийся полковник.

— Я подумал, вам для начала будет приятнее услышать здесь родную речь, — сказал он, представляясь и пожимая руки русским коллегам.

— Большое спасибо, — ответил Комлев. — Так неожиданно…

— И для меня неожиданно. Попался на глаза Ник, вот и пришло в голову… Хороший паренек, хочу с вами особо о нем поговорить. А сейчас… Отдохнете с дороги или сразу за дело?

— Если можно, за дело, — ответил Комлев. — Сразу за дело.

Полковник Брайт обернулся, попросил распорядиться, и в ту же минуту лагерная площадь ожила. Со всех бараков сюда сбегались люди, бывшие солдаты, а теперь бесправные военнопленные. Бежали они бойко, споро, как и положено исполнять воинский приказ, но была в их беге и безудержная радость. Видимо, на площадь их подгонял не только приказ.

Большой военный корабль по тревоге должен быть изготовлен к бою за две минуты. Это уставное требование выполнялось на флоте неукоснительно. Дружина военнопленных в три с лишним тысячи выстроилась минуты за четыре, не больше. А лагерь — не корабль, дистанция от бараков до площади подлиннее самого большого линкора. Не-ет, думал Жичин, не только в приказе дело.

Строй выравнивался, утихал, а когда Комлев и Жичин вместе с американским полковником вышли на середину площади, в строю были одни глаза. Ни слова, ни шороха, ни дыхания — одни глаза, и все они, изнывая от ожидания, торопили, подстегивали.

Комлев не выдержал и шагнул на дощатое возвышение. Уже на возвышении подумал, что следовало бы для порядка и для пущей важности получить у полковника Брайта «добро» на эту трибуну, хозяин здесь он, но полковник опередил его:

— Говорите же! Если б я знал по-русски, я сейчас бы целую речь произнес. Говорите!

— Дорогие товарищи! — начал Комлев. — Речь моя будет короткой. Мы с капитан-лейтенантом Жичиным прибыли сюда для того, чтобы как можно быстрее вернуть вас домой. Поздравляем вас с вызволением из плена. Можете быть уверены: фашисты за свои злодеяния получат сполна. Теперь расплата уже близка. Наши войска гонят их с востока, союзники — с запада. Конец скоро фашистской Германии, и будет это всемирной радостью, в каждый дом придет праздник.

Вас в этом лагере свыше трех тысяч. Свыше трех тысяч советских граждан. Целый полк. Мы вас и будем считать полком. Разделим на батальоны и роты, на взводы и отделения, назначим командиров, и пойдет у нас нормальная воинская служба. Как дома, на Родине. До тех пор, пока наши корабли не доставят вас домой.

Предполагаю, что могут быть к нам вопросы. Уверен даже, что они будут, но ответим мы на них позднее, когда определим вам командиров. А сейчас слушай мою команду. Командный состав армии и флота от младшего лейтенанта и выше — два шага вперед!

Десятки людей шагнули вперед. Как и все остальные, одеты они были кто во что горазд. На одном русская гимнастерка и немецкие брюки мышиного цвета, на другом широченный флотский клеш и узкая рубаха в сине-зеленую вертикальную полоску, даже отдаленно не похожая на морскую тельняшку. Третий напялил на себя тесную кожаную тужурку… Словом, вид у них был не парадный. И все же кое в ком можно было с первого же взгляда выделить офицера. Их не так много, можно сосчитать на пальцах, но они были, спокойно стояли в строю, отличаясь и статью особой, и горделивой осанкой, и взглядом, полным достоинства и неколебимости. Кадровые офицеры, военная косточка, основа армии.

Комлев попросил командный состав задержаться, а строй рядовых распустил.

Полковник Брайт выделил русским коллегам два кабинета, и вскоре Комлев и Жичин начали беседы с новыми подопечными — лейтенантами, капитанами, майорами. И тот и другой ощущали на своих плечах тяжкий груз ответственности за эти беседы. Кому вручить судьбу трех тысяч несчастных соотечественников? А собственная судьба этих майоров и лейтенантов? Сейчас они бывшие лейтенанты и майоры, но как знать, не помогут ли эти беседы вернуть им и звание воинское, и, главное, доброе имя?

Беседы были разные: длинные и быстротечные, нервные и спокойные, логичные и самые негаданные. Рассказывали о каждодневных побоях и голоде, о садистских пытках и умерщвлениях, о методичном вытравливании из человека всего человеческого. Перед глазами Жичина вставали жуткие картины, он принимал их к сердцу и временами не мог сообразить, явь это или воображение. Он чувствовал, что сердце его переполняется и что вот-вот наступит минута, когда все эти людские мучения перельются через край. Или же оно разорвется от нестерпимых страданий.

С этим ощущением он встретил капитана Михайлова родом из-под Новгорода. Оно менялось по мере исповеди собеседника, но суть его по-прежнему оставалась тяжкой.

В плен капитан попал раненым, без сознания. Очнулся на другой день у немцев. Неизвестно, что бы с ним было, обнаружь он у себя пистолет. Скорее всего, пустил бы пулю в висок. Не было при нем даже складня, отцовского дара, с которым не расставался несколько лет. Он не скрывал ни чина своего, ни партийной принадлежности, полагая это недостойным.

Однажды его привели в двухэтажный особняк на окраине Витебска и оставили с глазу на глаз с офицером СС. Офицер был довольно молодой, одних лет с капитаном, и немного даже похожий на капитана: светлые волнистые волосы, карие глаза, открытый взгляд. Уловив это сходство, капитан усмехнулся. И эсэсовец с любопытством разглядывал капитана. Долго разглядывал, молча, то криво улыбаясь, то хмурясь. Потом снял телефонную трубку и что-то кому-то отрывисто сказал. Минутой позже в комнату вошел армейский лейтенант, говоривший по-русски. Он тоже обратил внимание на схожесть эсэсовца и капитана.

— Большевик? — спросил эсэсовец.

— Да, большевик, — ответил капитан.

— Командовал батальоном?

— Командовал ротой, трое суток батальоном и два часа до ранения — полком.

— При таких потерях мог и до дивизии дослужиться. — Немец криво усмехнулся.

— Ваши потери не меньше.

— Мы наступаем.

— Не везде.

— А вы откровенны, — сказал эсэсовец.

— Мне нечего скрывать. Я не грабил, не разбойничал. Это очень хорошее состояние, когда нечего скрывать.

— И в смелости вам нельзя отказать, — медленно молвил немец, откинувшись к спинке кресла.

— Может быть, и так, спасибо за доброе слово. Я думаю, все в жизни взаимосвязано. Смелость, на мой взгляд, это прежде всего чистая совесть.

— Возможно, возможно, — сказал эсэсовец и не спеша достал из кобуры пистолет. — Значит, чистая совесть? Может быть, и совесть, но это надо проверить. Отодвиньтесь назад, к стенке, к стенке.

Едва капитан, привстав и оглянувшись назад, отодвинулся, как громыхнул выстрел. Один, другой, третий. Капитан не шелохнулся. Он начал догадываться, что его пытают.

— Может быть, и совесть, — повторил немец. — Проверим еще раз.

На этот раз эсэсовец не спешил. Долго и нарочито старательно прицеливался, примерял пистолет то выше, то левее или правее. Сжав зубы, капитан молча ждал, ничего иного ему не оставалось. Немец наконец смилостивился и выстрелил. Когда развеялся дымок, пытливо осмотрел стенку за головой капитана.

— Всегда стрелял недурно, а тут совсем близко, трех метров не будет, и — мимо. Не пойму, в чем дело. Не волосы ли волнистые мешают? Эсэсовец куражился, а лейтенант-переводчик всплескивал руками и надрывался от смеха, поощряя его.

Капитан только сейчас догадался, что оба они пьяны.

Эсэсовец положил пистолет на стол, поднялся и достал из шкафчика ополовиненную бутылку и два бокала.

— Может быть, добрый ром придет на помощь, — сказал он с кривой усмешкой, наполняя бокалы.

Они выпили, лейтенант залпом, эсэсовец в два глотка. Русские люди, после того как выпьют, по обыкновению закусывают и начинают душевный разговор. Частенько этот разговор выливается в песню, тоже душевную. Немцы, видимо, придерживались иного обычая.

Эсэсовец поставил бокал и вновь взял в руку пистолет. Повторилась комедия с тщательным прицеливанием, выстрелом и внимательным осмотром стенки, куда врезалась пуля.

— Опять мимо! — воскликнул он и развел руками. — И ром не помог. Может быть, мало? — Он снова наполнил бокалы и тотчас же выпил. — Не попробовать ли вам, лейтенант? Впрочем, нет, надо проверить самому. Обязательно самому.

Он встал и, почти не целясь, выстрелил. Спрятав пистолет в кобуру, попросил капитана Михайлова подняться и взглянуть на стенку, чтоб оценить стрельбу.

Капитан не сразу сообразил, чего от него хотят, и поднялся лишь после напоминания. Стрельба была выше всяких похвал, если оценивать ее лишь по точности попаданий. На стенке, наспех оклеенной разномастными обоями, выше стула, на котором он сидел, виднелись свежие пулевые пробоины. Поначалу капитану показалось, что их было три: чуть слева, чуть справа и чуть выше его головы. При более внимательном взгляде он обнаружил в каждой пробоине по два следа пуль. Шесть выстрелов, три пробоины — пуля в пулю.

— Завидное попадание, — тихо сказал капитан.

— По-другому не мог, — буркнул эсэсовец. — Заболел сын, а сегодня у него день рождения. Ночью во сне мать явилась, умоляла не грешить, о сыне подумать.

Капитан молча смотрел на немецкого ровесника, в голове не было ни одной мысли и даже не хотелось, чтоб они были. Ни думать не хотелось, ни слушать, ни загадывать.

— А совесть у вас и на самом деле, наверное, чиста, — сказал под конец эсэсовец. — И смелость, возможно, от чистой совести. Это, может быть, и похвально, но весьма опасно. Долго не продержитесь.

С этими словами капитан был с миром отпущен. Его привели в барак, он начал было рассказывать об эсэсовской пытке своим товарищам, но его быстро сморил сон. Спал он долго и крепко, а утром, когда проснулся и стал бриться, увидел у себя полголовы седых волос. Друзья заметили их еще накануне, но сказать либо не успели, либо не захотели.

Вопреки предсказаниям эсэсовского офицера капитан продержался. Это произошло, возможно, оттого, что ему удалось надолго избавиться от гестаповских глаз. В спешке его вместе с земляком-новгородцем включили в команду пленных, которая была отправлена сперва в Германию, потом в Бельгию и, наконец, во Францию. Приходилось работать на рудниках, в шахтах, на строительстве военных объектов. От них требовались работа, мускулы, только мускулы и работа. Охрана тягловой силы занимала умы самого высокого начальства. И в Германии, и в Бельгии законопачены были все щели, о побегах перестали думать, а во Франции ни с того ни с сего железный порядок слегка поослаб. Этим обстоятельством и решили воспользоваться капитан и его земляк-новгородец. Все вроде бы продумали, все предусмотрели, не учли одного — секретных патрулей за пределами лагеря. Не могли учесть, не было опыта. На патруль наткнулись в овражке перед рощей, и было это столь неожиданно, что оторопели и сами они, и патрульные немцы. В первый миг у капитана мелькнула мысль, что им встретились свои, бежавшие, как и они, из лагеря, но в руках у встречных были автоматы, и капитан, не раздумывая, бросился на ближнего. На другого немца накинулся земляк-новгородец. Схватка была долгой, ожесточенной. Капитан своего немца прижал к земле, отшвырнув в сторону автомат, а земляк подкачал, второй немец оказался сильнее. Капитан напряг все силы, дотянулся до автомата и, изловчившись, ударил фашиста прикладом по голове. Теперь было самое время помочь земляку, капитан повернулся, привстал, и в это мгновенье полоснула автоматная очередь. Обожгло шею, плечо, но ощутил он это после того как дал ответную очередь по стрелявшему немцу. Тот вскрикнул и повалился наземь.

Сознание работало четко, молниеносно. Капитан приподнял земляка, вложил ему в руки автомат и подтолкнул к роще. Тот побежал, капитан за ним. Бежали молча, быстро. Позади слева и справа послышался треск автоматных очередей. Это, вероятно, очнулись соседние патрули, стрелявшие наугад. Углубившись в рощу, беглецы сделали передых. Здесь-то и почувствовал капитан свои раны: шея и рука не двигались, плечо распухло и жгло, саднило. А засиживаться было нельзя, немцы могли снарядить погоню с ищейками. Пока темно, надо уйти как можно дальше. И они двинулись вновь: земляк впереди, капитан следом. Тяжело идти по роще ночью, а если ты еще и ранен, если разнылось все тело и кружится голова, а шагать надо быстрее, осторожнее… Капитан не говорил земляку о своих ранах, не говорил умышленно, и шли они довольно споро. Обмолвись он хоть словечком, земляк сразу бы заохал, заговорил бы о повязке, а может быть, и перевязку затеял бы. На рассвете земляк увидел все сам, но к этому часу они ушли далеко.

Встретив на тропинке старика француза, они кое-как объяснили свое положение и спросили, как связаться с партизанами. Старик долго их разглядывал, все понял и приказал молча идти за ним. Он привел их к пожилой француженке, которая сделала капитану добротную перевязку, здесь же дали им цивильную одежду, и черноглазый, лет тринадцати, подросток доставил их в маленький городок.

Пришлось долго ходить по врачам, пройти дюжину если не тайных, то, во всяком случае, неафишированных осмотров, прежде чем напали на смелого и опытного хирурга, извлекшего у капитана две фашистские пули. Через два месяца капитан Михайлов был уже в партизанском отряде, недавно район их действий был занят американскими войсками, а теперь он сидел перед Жичиным и во все глаза разглядывал офицерские погоны.

Капитан внушал Жичину самое высокое уважение, совершенно не думая об этом. Протягивая на прощанье руку, Жичин размышлял лишь о том, батальоном командовать капитану или, может быть, сразу полком. Во всяком случае, здесь, где мнение Жичина кое-что значит.

Жичину хотелось побыть одному хотя бы несколько минут, чтоб опомниться от услышанного, но это оказалось невозможным. Постучав и спросив разрешения, в комнату четким шагом вошел бравый на вид молодой человек в полувоенной одежде. Пристукнув каблуками, он вытянулся и доложил:

— Бывший старший лейтенант Климчук по вашему вызову явился!

Безупречная выправка и четкость, свойственные истинным кадровым офицерам, покорили Жичина, и он не посмел предложить ему подождать.

— Почему называете себя бывшим старшим лейтенантом? — спросил Жичин.

— Буду рад вновь стать настоящим!

И ответом Жичин остался доволен. К чему рассусоливать, когда и так все ясно? Мягко говоря, вопрос был не из удачных.

Судьба Климчука походила на сотни других. Знойным летом сорок первого под Великими Луками батальон попал в окружение. Сражались до последнего патрона, потеряли половину бойцов, но прорвать вражеское кольцо не удалось. Так старший лейтенант Климчук, только что получивший это звание, оказался в плену.

Начались допросы, избиения. В отличие от капитана Михайлова он представился немцам как рядовой. Это была его ошибка. Кто-то из пленных однополчан выдал его воинский чин, и немцы ему отплатили. Побои сменились надругательствами и жестокими пытками, из камеры его не однажды выносили без сознания.

Выразив ему сочувствие и уверенность в наказании виновных, Жичин перешел к делу:

— Вы, надеюсь, не забыли, что основой существования воинского подразделения является дисциплина и установленный порядок?

— Никак нет, — ответил Климчук. — Убедился в этом еще больше.

— Это хорошо, правильно. Мы с подполковником Комлевым думаем о том, чем вам здесь лучше заняться до отправки на родину. Не сидеть же сложа руки месяц, а может быть, и два?

— Так точно. Полагаю, надо организовать военную учебу. В первую очередь занятия по тактике, по оружию.

Жичин разделял мнение Климчука, так же в принципе думал и Комлев. Теперь, когда к четкости и собранности, к образцовой выправке прибавился еще и дельный ход мыслей собеседника, у Жичина окрепло убеждение в правильности выбора.

— Ну что ж, товарищ Климчук, офицер вы боевой, решительный. Я думаю, назначим вас… командиром роты.

Климчук вскочил, выпрямился, прищелкнул каблуками.

— Яволь! — гаркнул он на всю комнату. Гаркнул и в тот же миг спохватился. Смолк, замер, не зная ни что сказать, ни что сделать.

— Можете идти, — выдавил из себя Жичин. Климчук повернулся, вышел. Движения его по-прежнему были чеканно четки и в другую минуту могли заслужить лишь похвалу. Теперь же о похвале Жичин и не помышлял.

Он встал, с силой встряхнул головой, прошелся по комнате. Не было ни малейшего сомнения: муштру Климчук прошел у немцев. И как же он, Жичин, не смог догадаться об этом раньше? Мог, мог сообразить, в первую же минуту мог. Чего стоит одно прищелкивание каблуками! Ясно же, что оно искусственное, показное, и не зря в Красной Армии оно никогда не практиковалось. Промахнулся Жичин, непростительно промахнулся. Не обратил внимания на выправку, на четкие движения, доведенные до автоматизма. До того умилился, что даже брякнул о назначении командиром роты. Никому не говорил, капитану Михайлову ничего не сказал, а этому муштрованному деятелю наобещал.

Жичин еще казнил себя, а в комнату уже вошел очередной кандидат в командиры, и надо было внимательно слушать его, вникать в истинную его судьбу, чтоб не ошибиться, не попасть по-мальчишески впросак. И он слушал, вживался в новый рассказ, примеривал новое назначение. Чем-то выдающимся или сногсшибательным новая судьба не выделялась. Обыкновенный русский человек, обыкновенная жизнь. Озорное детство на Рязанщине в старинном селе Ижеславль. Пятистенный отцовский дом с длинным огородом до самой реки. Отворил калитку — и вот она, Проня, невеликая, неторопливая река с заливными лугами. А в реке и окунь, и лещ, и плотва, и раки. А трава на заливных лугах густейшая, пахучая, в человеческий рост. Делянка небольшая, а корове накашивали на всю зиму. Из села и в армию пошел, окончил командирские курсы. Война застала не врасплох, но и не в готовности. Нужно было время освоиться, обрести навык. Русский человек сметлив и неприхотлив, он и приглядывается недолго, и комфорта большого не требует. Не прошло и месяца, как рязанец стал и бойцом цепким, настырным, и командиром кое-что смыслящим. И не взвод его бегал уже от немцев, а немцы то и дело улепетывали без оглядки. Они еще наступали, продвигались вперед, пьяные от шнапса и от успехов, но спесь с них день ото дня заметно сбивалась. В плен рязанец попал случайно, по простодушию: принял за своих переодетых в красноармейскую форму эсэсовцев. Горько было, обидно, а главное — непоправимо. Оставалось одно — терпеливо нести свой крест и ждать первой возможности освободиться. И он нес этот крест. «В плену, как в дыму, — сказал он, — нечем было дышать». Нечем, а все же дышал, ждал случая.

Может, и не все делал рязанец так, как хотелось бы, но Жичину он был ясен. Его порядочность сомненья не вызывала, рязанец не Климчук, ему скрывать нечего.

Стоило Жичину возвратиться мыслью к судьбе Климчука, как сразу же заныло сердце. Эта боль воскресла не только из-за страданий и малодушия соотечественника. Жичин корил и себя. Словцо «яволь» в устах советского офицера звучит погано, но не преступно. Слово еще не действие. Следовало полагаться не на первое свое ощущение, а на объективную проверку или поначалу хотя бы на деловое объяснение самого Климчука. А он, Жичин, не удосужился даже предложить ему рассказать обо всем подробнее и откровеннее.

В комнату неожиданно вошел подполковник Комлев. За эти два-три часа он, наверное, не меньше переслушал и перечувствовал людских трагедий, а вид бодрый, задорный, хотя и озабоченный.

— Хорошие люди! — воскликнул он, потирая ладони. — Но есть и подлецы. — Он нахмурился. — С фашистами сотрудничали, даже служили у них. Двух таких типов я уже лицезрел. Мерзко. Внешне вроде бы на людей похожи, а человеческого почти ничего не осталось. И как только дальше жить будут?

Жичин рассказал о Климчуке, о своих сомнениях и о своей боли. Комлев даже не дослушал его.

— Выкинь из головы, — сказал он решительно. — Предатель твой Климчук, самый настоящий предатель. Мне двое о нем в один голос говорили. За этим я и пришел к тебе. Он был на службе у немцев, людей наших выдавал. Его судить надо, а ты…

Жичин не возражал. Сомнения его кончились, а боль осталась.

Не один еще час понадобился Комлеву и Жичину, чтоб выявить достойных командиров и расписать их по взводам, ротам и батальонам. Были меж ними разногласия, споры, которые к общему удовольствию завершились смехом, как только обнаружили, что оба, и тот и другой, старались продвинуть повыше своих кандидатов. Когда все назначения были согласованы, подполковник Комлев построил командиров и объявил, кто куда определен.

Чуть позже выстроен был весь лагерь, но командовал им уже не Комлев, а капитан Михайлов, назначенный главным командиром. Едва ли не больше всех этому назначению радовался Жичин. Он был убежден, что капитан лучше, чем кто-либо другой из несчастных соотечественников, готов к сложнейшим предводительским обязанностям. Жичин на себя так не надеялся, как на капитана. И капитан эти надежды оправдал. Без суеты, четко и ладно расчленил он весь строй на четыре части, вознамерился членить дальше, но вовремя передумал. Едва заметно улыбнувшись, подозвал к себе четырех комбатов и спокойно, с достоинством приказал им формировать батальоны самостоятельно. Комлев и Жичин переглянулись: верное решение было отмечено ими сразу же. Не он назначал комбатов, но доверие сбое он выказал им с первых же минут. Это было и доверие, и в то же время проверка их умения командовать. «Пусть, пусть, — думал Жичин. — На фронте два часа оставался за командира полка, а здесь, глядишь, месяца два покомандует. Доставит людей домой, а там дело сыщется. Дома всегда есть дело».

Полковник Брайт пригласил Комлева и Жичина на обед, хотя по времени это скорее был ужин. Американец начал с похвалы. Его удивили быстрота и прозорливость русских коллег. Провели в лагере несколько часов, а людей распознали лучше, чем он за несколько недель. Самым удачным показался ему выбор капитана Михайлова. Этот офицер сам собой оказывался в центре лагерных событий, его слушались и до назначения.

Прислуживали за обедом два русских паренька — знакомый уже по встрече Коля Кузьмичев и его одногодок Митя Трофимов. Старались они, как только могли. Ловили каждый взгляд, упрашивали отведать то одно, то другое и от души радовались, когда Комлев и Жичин ели с аппетитом. Глазенки блестели, с лиц не сходили счастливые улыбки. Будто отцы родные сидели за столом. Растроган был даже полковник Брайт.

Ребята не отходили от стола, а Брайт хотел доверительно поговорить с русскими коллегами и никак не решался выпроводить мальчишек. На помощь пришел Жичин. Он подозвал ребят и тихо, почти шепотом сказал, что между полковником Брайтом и подполковником Комлевым должен сейчас произойти весьма секретный разговор и что им, двум юным бойцам, поручается немедленно предупреждать обо всех, кто направляется в офицерскую столовую. Повторять не было нужды, мальчишки в тот же миг заняли посты у входных дверей.

Брайт поинтересовался, каким образом Жичину удалось выпроводить ребят. Когда Жичин объяснил, полковник долго смеялся. Надо быть прирожденным педагогом, сказал он, чтобы провести такую операцию.

— Смех смехом, — продолжал полковник, — а разговор у меня и в самом деле сугубо доверительный.

Комлев и Жичин со всем вниманием выслушали его исповедь.

Война унесла у него единственного сына, последнюю надежду на продолжение рода. Сын был флотским лейтенантом и погиб от японской бомбы в Пирл-Харборе. В доме стало пустынно, жена от расстройства заболела, болеет до сих пор. Полковник тоже ходил сам не свой и, как только представилась возможность, попросился в Европу, в экспедиционный корпус. Долго шла подготовка к высадке, множество было всяких забот, а когда высадились, дел стало еще больше и горе помаленьку отступало. Нет, боль не прошла и, наверное, не пройдет, но за делами, за бесчисленными хлопотами притупляется, притерпливается.

Не так давно получил назначение в лагерь. Должность непрестижная, но подумалось, что пользу людям можно приносить и в лагере. Все вроде бы шло своим чередом, и вдруг увидел этих русских ребятишек. Боль всколыхнулась, и он несколько дней избегал встречи с ними. Но, видно, не зря говорят: чему быть, того не миновать. Как-то вечером заявляется к нему Ник. Глазенки налиты гневом, светлые вихры торчком. Пришел с жалобой на лейтенанта и закатил целую речь. Правильную речь. И когда только успел выучиться по-английски. «Это от фашистов можно было ожидать любых зверств, но американский офицер — не фашист. Что же он военнопленных избивает?» Ник оказался прав, пришлось дать лейтенанту взбучку.

Ник… Сына его тоже звали Ник. Николас Брайт.

Этот упрямый мальчишка совсем не похож на сына, но как только полковник встречал его, вспоминался Ник. Со временем он стал замечать, что смотрит на маленького Ника, как на сына.

Недели две назад ему пришла мысль усыновить Ника. В последние дни он возвращался к этой мысли то и дело. Ник сирота. Отец погиб на границе, а мать умерла на глазах у сына в фашистском лагере. Что будет с мальчишкой после войны? Дом разрушен, родителей нет. Кто о нем подумает, кто позаботится? Знает полковник: государство советское в беде людей не бросает. Но каково будет после войны государству? Такие жертвы, такие разрушения… Это же сколько лет потребуется, чтобы привести все в порядок. Не до Ника будет государству, одни невзгоды ждут мальчишку.

А он, полковник Брайт, готов дать Нику все необходимое: приличный дом, любое образование, свою привязанность. А как обрадовалась бы жена! Мальчишки — ее слабость.

Другой на его месте мог бы воспользоваться служебным положением и отправить мальчишку к себе домой, в Штаты. Ник еще малолетний, при добром отношении может быстро привыкнуть, войти в семью и жить-поживать. Но полковник Брайт не фашист и не торговец. Ник хоть и маленький, но человек, а людей ни покупать, ни угонять по чьей-либо прихоти не должно. Только фашисты не считаются ни с какими нравственными принципами, они, надо полагать, ответят за это по всей строгости. А он, полковник Брайт, сказал теперь все, сказал чистосердечно и просит у русских коллег доброго совета.

Добрый совет… Где его взять, этот совет? Понять полковника, конечно, можно. Горе его понять, желание хоть как-то возместить потерю, скрасить жизнь заботой о несчастном мальчишке. Но Коля хоть и маленький, но человек, и этим все сказано. Какой тут может быть совет?

— Вы правы, господин полковник, — сказал наконец Комлев. — Человека в наше время ни покупать, ни продавать нельзя. Никому нельзя. Только сам человек волен выбирать и строить свою судьбу.

— Но Ник еще мал, чтоб осмысленно принимать решение. За него должны подумать взрослые. Взвесить все обстоятельства и выбрать наилучший вариант. Я могу дать клятву предоставить ему полную свободу выбора, как только он достигнет совершеннолетия.

— А вы уже говорили с ним? — спросил Жичин.

— Конечно нет, — ответил Брайт. — Я ждал встречи с официальными русскими представителями. Я даже жене ни слова об этом не написал. Зачем обнадеживать, когда ничего еще не ясно.

— Не знаю, что и сказать вам, господин полковник. — Комлев пожал плечами. — Рад бы помочь, но как? Нас никто не уполномочивал решать такие вопросы.

Брайт сник, глаза потухли, сразу стало заметно, что он уже в летах.

— Я мог бы дать ему выбор в любое время, — сказал он тихо. — Захочет в Россию через месяц — пожалуйста. Могу отвезти его сам. Через год захочет — поедет через год.

— Я думаю, надо спросить его самого, — сказал Жичин. — Он хоть и мал, но голова у него на плечах. В войну люди взрослеют не по дням, а по минутам.

В глазах у Брайта мелькнула надежда, а Комлев даже слегка оторопел. Не по душе пришлась Комлеву эта затея. Мало ли что мальчишке может прийти в голову? Ляпнет что-нибудь второпях, не подумав, а потом расхлебывай. Комлев, конечно, в любом случае не даст Брайту согласия, какое бы сочувствие он ни вызывал, но хлопот может прибавиться, могут подвергнуться риску добрые отношения.

А Жичин был спокоен. Он видел мальчишечью радость: в глазах, в улыбке, во всех движениях. Радость оттого, что в далекий лагерь прибыли русские, с далекой русской земли, и что все скоро поедут домой. Видел Жичин и складки на детском лице: и у губ, и у глаз. Парень сам знает, что к чему. Должен знать.

— Позовем? — спросил Жичин.

Брайт оживленно кивнул, Комлев недовольно пожал плечами.

Жичин поднялся и привел Колю к столу. Усадил парня в кресло, улыбнулся.

— Мы говорили сейчас о тебе, о том, как устроить твою жизнь, — сказал ему Жичин. — Говорили потому, что нет теперь у тебя ни родителей, ни дома, и судьбу свою ты должен решать сам. Решишь ты ее сам, ты уже не маленький, а мы постараемся тебе помочь.

Коля слушал напряженно, не замечая, как весь подался к Жичину. Жичин это видел и поспешил, не томя парня, изложить суть дела.

Вслед за Жичиным речь повел полковник Брайт. Он говорил медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, чтоб все Коле было понятно. Вспомнил о погибшем сыне, рассказал о своем двухэтажном особняке в Калифорнии, о белом «паккарде», купленном для сына за два месяца до гибели. Дрогнувшим голосом поведал о своих симпатиях к Нику, о болезни жены и ее любви к детям. Дал джентльменское слово, что и автомобиль, и дом, и все, что у него есть и будет, перейдет по наследству Нику, если Ник согласится на усыновление. Повторив обещание в любое время привезти Ника в Россию, как только тому всерьез пожелается, полковник добавил, что человек он довольно состоятельный и что Нику в Калифорнии будет хорошо.

— Я прошу тебя, Ник, от имени жены и от своего имени стать нашим сыном, если, разумеется, не будет возражения со стороны советских властей.

Все трое уставились на Колю и лишь в эту минуту с недоумением заметили, что он спокойно смотрел в окно. Проследили за его взглядом, но ничего интересного за окном не обнаружили. У Жичина мелькнула догадка, что Коля про себя все уже решил и думал о том, как получше про это решение сказать. Жичин не ошибся.

Коля часто заморгал, на глаза навернулись слезинки.

— Спасибо вам, сэр… Большое спасибо. Вы все время были ко мне добры. И ко мне, и к Мите. Я уж и не помню, кто ко мне так хорошо относился… Только мама да отец. Спасибо… Не знаю, как уж и благодарить вас…

Парень растрогался, разволновался, и говорить ему было трудно. Как назло, бросило в пот. А люди ждут от него ответа. Хорошие люди. Он вытер рукой пот со лба, смахнул слезы.

— Но я ведь русский, смоленский… Я должен жить в России. — Сказал он эти слова и с облегчением вздохнул: главное теперь позади. — Наша деревня у самого леса, а в лесу грибы, птицы поют. На полянах тьма-тьмущая ягод. Бывало, все лицо, все руки искрасишь ягодами.

— Но деревни-то уже нет, — сказал Брат. — Она сожжена, сам говорил.

— Построим, — спокойно ответил Коля. — Лес есть, колхоз у нас дружный. Место очень хорошее. Где еще такое встретишь? Я ни в Германии, ни во Франции лучше не видел. Вы только не обижайтесь на меня, сэр. Вот вы говорили об автомобиле, о большом доме… — Коля застенчиво улыбнулся. — А зачем они мне? Мне учиться надо, работать. Когда на автомобилях-то разъезжать?

Комлев торжествовал, виновато поглядывая на Жичина, а полковник Брайт был в полном недоумении. Сын его о белом «паккарде» мечтал, а этот мальчишка… В голове у полковника не укладывалось такое миропонимание. Разве хороший автомобиль мешает работать или учиться? Не дорос парень, не дорос. Вырастет — спохватится. Парень-то, конечно, мал, несмышленыш, но почему два взрослых офицера молчат? Они-то должны понимать…

— Что будем делать дальше, господин полковник? — спросил Комлев, едва скрывая радость. — Может быть, отпустим парня? Или вы хотите сказать ему что-то еще?

— Нет, — ответил полковник, пожав плечами. — Все сказано.

Долго после ухода Коли никто из троих не мог прервать молчания. Тихо было и в лагере. Со двора через окна пробивалась вечерняя синева, Комлев уже подумывал о возвращении в Париж, но без добрых прощальных слов уехать было нельзя, а нужные слова не приходили.

— Хороший парень, — сказал наконец полковник Брайт. — Лучшего сына я и не хотел бы. Попробуй-ка найти ему замену.

— Найдете, — заверил его Комлев. — Хороших ребят много. Опасаться надо избалованных, капризных.

Полковник остановил на Комлеве недоверчивый взгляд, усмехнулся. Формальные слова для формального успокоения.

— После этой беседы я полюбил Ника еще больше, — сказал он. — Горько мне, смутно на душе, но, как говорится, нет худа без добра. Теперь я знаю, какого искать парня. И ему и вам обоим спасибо за урок.

— Это вам спасибо, господин полковник! — воскликнул Комлев. — Спасибо и за ребят, которых вы по-отечески приютили, и за дружескую помощь в нашем деле, и за вкусный обед. Я думаю, взаимное содействие в делах потребуется нам и после войны.

— Это верно, я тоже так думаю. Я сказал бы даже, что от взаимного понимания между нашими странами и взаимного содействия будет зависеть и мир на земле, и вся послевоенная жизнь. Это главный урок войны.

Кроме Брайта проводить Комлева и Жичина вышли Коля Кузьмичев и Митя Трофимов, капитан Михайлов, американские офицеры. Жичин залюбовался новгородцем Михайловым. Седовласый капитан и раньше выделялся безупречной выправкой, теперь же к его строевой осанке прибавилось чувство достоинства и уверенности. Нет, не ошиблись они в его выборе, за этот лагерь можно теперь не беспокоиться.

Почувствовав на себе взгляд Жичина, капитан подошел к нему и тихо поблагодарил за доброту и доверие. Оно и окрыляет и внушает ответственность. Жичин крепко пожал ему руку и пожелал мужества.

Славные русские ребятишки храбрились, улыбались, а в глазах были слезы.

— Когда я вернусь домой, пойду в военное училище, — твердо сказал Коля.

— Вместе пойдем, чтоб фашистов добивать. — Это Митя Трофимов поддержал своего товарища.

Комлев и Жичин со всеми простились, сели в машину.

— До встречи в России!

Как застоявшийся конь, машина взяла с места в карьер. Это было как нельзя лучше, Комлева и Жичина могла сейчас угомонить только быстрая езда. Начинало темнеть, водитель включил фары. Дорога тянулась прямой ровной лентой, слегка покачивало. Жичин откинул голову, зажмурил глаза.

— А ты, Федор, молодчина, — неожиданно изрек Комлев. — Поговорили полчаса с парнем — и делу конец, Брайту крыть нечем. Однако рисковый ты. Мало ли что парень мог сказануть…

— Не мог, — ответил Жичин. — Я видел его глаза.

— И что же было в глазах?

— Все как надо. — Жичину не хотелось об этом говорить, но Комлев вынуждал. — Все как должно быть.

— Ты чем-то недоволен? Все получилось ладно.

— Все получилось правильно, — сказал Жичин, — но я не убежден, что мы поступили наилучшим образом.

Жичин ожидал от Комлева возражений, а получил, к своему удивлению, нечто вроде согласия:

— Может быть, ты и прав, — устало сказал Комлев.

Жичин и верил ему, и не верил. Сейчас, когда дело решено и возврата к нему нет, можно было сказать и так. Минутой позже Комлев предложил вздремнуть, и теперь в его искренности Жичин не усомнился. Они продремали до самого Парижа.

Передачи по радио и публикации в газетах дали себя знать на другой же день. Сотворившей их Маргарите Владимировне пришлось принять на себя первый удар. Бесконечные звонки и визиты, настойчивые расспросы и рассказы доставляли ей удовлетворение, но к концу дня нещадно утомили, и она уже не чаяла, когда вернутся из поездки Жичин и Комлев. И тот и другой были удивлены и обрадованы, услышав ее рассказ о хлопотном дне. В планы пришлось внести поправки. Решили так: одному из них ехать в очередной лагерь, чтоб по вчерашнему примеру подготовить людей к отправке, другой же останется в Париже, в штаб-квартире, ради текущих забот. Договорились и об очередности.

Жичин приступил к делам с торжественной нотой в душе. В небольшой кабинет из-за высокого соседнего дома заглянуло солнышко, позолотило край стола и кресло, в которое будут усаживаться посетители. В самом начале весьма кстати вошла Маргарита Владимировна с добрыми известиями о продвижении на запад советских армий. Жичин пододвинул ей кресло, она присела и попросту, как давнему другу, улыбнулась.

— Вчера к вечеру позвонил генерал из ведомства юстиции и с беспокойством поведал о серьезном инциденте французских властей с каким-то нашим партизанским отрядом, — сказала она тоже попросту, будто речь шла не о важном официальном деле, а о мелкой бытовой истории, касающейся немногих, может быть, только их двоих. Это было немножко странно, непривычно — дело есть дело, — но Жичину эта ее манера пришлась по душе. — В середине дня, — продолжала Маргарита Владимировна, — группа вооруженных лиц подъехала к французской тюрьме и потребовала освобождения всех советских граждан. Пока их предводитель, он оказался русским, излагал свои требования, на тюрьму были наведены пулеметы, установленные на грузовых автомобилях. В тюрьме и в самом деле находятся советские граждане из военнопленных и перемещенных лиц, осужденных во время оккупации за нарушение французских законов. Французский генерал намеревался туда поехать, чтоб разобраться во всем на месте, и просил в случае необходимости оказать ему содействие. Идет война с фашизмом, и никоим образом нельзя допустить ненужного кровопролития. Обещал звонить либо с места событий, либо по возвращении в Париж.

— Странная история, ничего непонятно, — ответил Жичин. Ответил не очень ладно, сбитый с толку ее рассказом, доверительной улыбкой и этой необычной манерой речи. Оторопь его, однако, тотчас же прошла, а к строгой и возвышенной мелодии в душе прибавилась, он чувствовал, простая земная радость и земное же, мягкое ощущение мира. Он не помнил такого единения в себе столь разных состояний. Маргарита Владимировна, сама того не ведая, а может быть, и ведая — женское сердце способно на то и другое одновременно, — щедро поделилась с ним своим богатством и на самом старте вселила в него второе дыхание. — Я думаю, надо ждать звонка. Ничего другого не остается.

Жичин с удивлением отметил про себя, что и он помимо своей воли говорит об этом инциденте попросту. Может быть, так и надо? Попросту не означает худо. Попросту — это спокойно, привычно, без суеты. Он же не виноват, что судьба заставила его решать серьезные дела. Такая, стало быть, работа.

Маргарита Владимировна деликатно привлекла его внимание к большой нужде в помощниках, без которых даже опытному моряку можно утонуть в мелких хлопотах. Он понимал это и сам, помощники уже подобраны, дело остановилось из-за того, что нечем их кормить, выход был один — просить пайки у союзников. Не хотелось бы, душа не лежала, но иного пути нет. Узнав, что все зависит от двух генералов из штаба Эйзенхауэра, ведающих судьбами военнопленных, Маргарита Владимировна подала мысль пригласить их на обед в посольство, и звать их должен не кто-либо, а сам посол, Чрезвычайный и Полномочный Посол Советского Союза.

Это был добрый дельный совет. Чрезвычайный и Полномочный Посол это не шутка, это Советская власть, это — Его превосходительство. Если уж посол не в силах помочь, никто не поможет. Не Сталина же просить.

— Вас, наверное, сам бог к нам послал, Маргарита Владимировна. Что мы без вас делали бы?

— У меня муж на фронте, Федор Васильевич. — Она и об этом сказала без обиняков, попросту, как о нечто само собой разумеющемся.

— На каком?

— Судя по всему, на одном из центральных.

— И дети есть?

— Дочка Машенька. Хотела с собой взять — передумала. Дома с бабушкой надежнее.

— Пожалуй.

— Не буду больше докучать, вас уже ждут.

Первым собеседником был пожилой суетливый лейтенант Бабкин. Его прислали товарищи из лагеря, приютившегося возле небольшой деревни в двухстах километрах от Парижа. Лейтенант потрясал газетой и шумливо приговаривал:

— Дождались! Есть все-таки бог на земле, есть. Как ни страшен немец, а ни хрена не вышло. Прочли и плакали. Нельзя без правды, нельзя. Сперва плакали, а потом «ура» стали кричать, обниматься. И фуражки бросали вверх, и сапоги.

В лагере их около сотни, без семи человек сотня. Больные есть, искалеченные. Живется голодно. Крестьяне французские относятся к ним по-доброму, жалеют, иной раз харчами делятся. У французов сейчас у самих негусто, хлопцы это видят, понимают. Домой рвутся, только о доме и речь. Дома и несытая жизнь стерпится.

Жичин поведал об успехах на фронтах, дал слово в ближайшее время навестить лагерь и по возможности облегчить нелегкую судьбу соотечественников. Лейтенант повеселел и признался: хлопцы и тому будут рады, что в газете написана правда. Кое-кто сомневался. А уж если приедет действующий русский офицер при всей форме, с погонами да поможет кое-чем, ребята будут на седьмом небе.

Лейтенант встал и, забыв на радостях уставной воинский ритуал, дважды Жичину поклонился.

— Спасибо. От всех солдат душевное русское спасибо. — Он повернулся, торопливо вышел. Должно быть, слеза набежала, подумал Жичин, не хотел, чтоб видели. И напрасно. Слезы у солдат, наверное, и после войны долго еще будут незваными гостями. Жаль, что не расспросил, кто он и откуда. Выправки никакой, видно, из запаса призван. А может быть, и к лучшему, что не стал расспрашивать, — как бы и в самом деле не утонуть в текучке.

На ум внезапно пришел капитан Голдберг. Не очень, пожалуй, хорошо, что они с Комлевым совсем про него забыли, могут истолковать не так, как нужно. Но вспомнился он Жичину не только по этой причине. Из головы не выходили продуктовые пайки. Как выбить их у союзников? Не сможет ли капитан помочь? И захочет ли? Он, конечно, немедленно доложит своим генералам, а те начнут судить да рядить… Нет, лучше всего говорить с генералами послу, и говорить неожиданно, за званым обедом в посольстве, когда и времени нет на размышления, и отказывать не очень ловко.

Жичин снял трубку и позвонил Николаю Дмитриевичу. Тот все выслушал, одобрил и как бы между прочим спросил, не Маргарита ли Владимировна это придумала. Жичин ничего не утаил. В конце разговора Николай Дмитриевич заверил, что посол отнесется к делу благосклонно, но просить посла лучше не ему, а кому-либо из доблестных офицеров. Он же в случае надобности поддержит предложение безоговорочно.

В душе Жичин надеялся, что Николай Дмитриевич, одобрив идею, возьмет на себя и хлопоты, связанные с генеральским обедом. Не вышло, не принял во внимание людские слабости. Мог бы, конечно, и не надеяться, видел же: отношения между послом и советником — не душа в душу. Ох уж эти отношения, есть ли на свете что-либо сложнее? Надо, не теряя времени, звонить самому, звонить и ехать.

Не обнаружив у себя телефона посла, Жичин прошел к Маргарите Владимировне. Доброжелательная помощница изъявила готовность созвониться с секретарем посла и договориться о встрече. Добавила, что у посла могут быть другие важные дела и не следует удивляться, если прием будет назначен на поздний час.

Час Жичина не смущал. Позднее даже лучше — посетителей в холле собралось десятка полтора. Об одной женщине Маргарита Владимировна сочла нужным сказать особо. Пожилая, с аристократическими манерами русская привела с собой двух юнцов. Пришла одной из первых. Непременно хочет видеть главного русского офицера.

— Но Комлев сегодня вряд ли появится, — сказал Жичин.

— Поговорите вы. Мне она свои тайны раскрыть не захотела.

Жичин собрался сразу же побеседовать с ней, но в кабинет следом за ним уверенной походкой вошел высокий черноволосый мужчина лет тридцати с отталкивающим нагловатым взглядом. На нем были новехонькие, хорошо отутюженные брюки армейского образца и элегантно сшитая кожаная куртка. Он нетерпеливо ждал, когда его пригласят сесть, а Жичин медлил. Брюки, конечно, куплены у американского офицера, а куртка…

— Sit down, please, — сказал наконец Жичин.

— Спасибо, — ответил пришелец. — Можете говорить со мной по-русски. Отец у меня швейцарец, а мать русская. У русских матерей, куда бы их судьба ни завела, дети всегда знают родной язык.

Это было любопытно, следовало бы в ответ что-то сказать, но Жичин промолчал.

— Моя фамилия Шмидт, — продолжал пришелец. — По-русски означает Кузнецов, а девичья фамилия матери — Калинина, как у вашего президента. Хорошая фамилия, но матушка оставила за мной отцовскую, в Европе более понятную и привычную. Я служил во французской армии, когда немцы разделали нас под орех, потом перебрался в Швейцарию. Про де Голля слыхал, но служить к нему не пошел, сейчас раскаиваюсь. В Париж вернулся три месяца назад, восстановил связи с французскими офицерами, познакомился с американцами. Могу быть полезным России.

— Чем? — спросил Жичин.

— Как это чем? Я ведь уже рассказывал вам про свои связи.

— Не понимаю.

Шмидт пожал плечами, засмеялся.

— Могу добывать вам нужные сведения.

До Жичина дошло, но виду он не подал.

— Мы занимаемся советскими военнопленными. Готовим их к отправке на родину. Союзники предоставили нам списки лагерей, надеемся, что и французские власти не будут чинить препятствий.

Шмидт нахмурился и сразу прибавил себе лет десять.

— Вы, наверное, не хотите меня понять. Я имею в виду сведения не о пленных, это добро никто от вас скрывать не будет.

— И что же за сведения?

— Офицеру вроде бы не пристало задавать такие вопросы. Я толкую вам о военных сведениях.

Жичин смотрел на него с молчаливым равнодушием, зная уже, что тот скажет дальше и что ему ответить. Было одно желание: поскорее закончить разговор.

— Я могу снабжать вас довольно точными данными о численности и расположении английских и американских войск. О французских формированиях сведения будут еще точнее. О цене хотел бы договориться заранее.

— О какой цене? — спросил Жичин. — Союзники, сколько я знаю, не скрывают от нас свои операции.

— Не может быть! — воскликнул Шмидт.

— Нас интересует фашистская армия, — сказал Жичин, едва сдерживая раздражение. — Мы ведем войну с ней.

— Тогда нам не о чем говорить.

— Пожалуй. — Жичин встал, холодно кивнул, чтоб исключить любое продолжение беседы. Пришелец исчез не простившись.

Иначе как провокацию этот визит расценивать было нельзя.

Дошел черед и до русской аристократки. Жичин сделал попытку принять ее раньше, она воспротивилась.

— Я не принцесса и не генерал, чтобы ради меня ломать порядок, — ответила она строго. — И ребята мои не королевичи.

— Достойный ответ. — Жичин улыбнулся, не упустив из виду, что едва заметно, одними глазами улыбнулась и она.

Когда же она вошла в кабинет, невысокая, в строгом черном костюме, взгляд ее первым делом остановился на флотской форме Жичина. Она долго, почти с благоговением рассматривала погоны, золотые нашивки на рукавах, кортик, прицепленный для торжественности.

— Это какой же у вас чин?

— Капитан-лейтенант.

— Стало быть, вы не подполковник?

— Никак нет.

— А я хотела с подполковником говорить.

— Его нынче не будет.

— Как это вы хорошо сказали — нынче. Так уж в наше время и не говорят. А у подполковника какие погоны?

— Два просвета, две звезды.

— Стало быть, вернулись к старому. Это похвально. Старое не всегда плохое. — Она все еще поглядывала то на нашивки, то на погоны, и мысли ее были не здесь, а где-то в дальней дали, и даль эта волновала ее. — В нашей семье к морякам всегда относились с почтением. — Она вздохнула, ей не хотелось расставаться с той далью, но усилием воли она принудила себя. — Может быть, мне не ждать подполковника? Может быть, все решите вы?

— Сделаю все возможное.

Она пришла просить не за себя, а за двух русских парней. Несчастных ребят угнали в Германию совсем мальчишками. Это сейчас они вытянулись, а тогда им едва по тринадцати стукнуло. Мишу с матерью разлучили, возможно, она и жива еще, а у Алеши мать затравили собаками. Это ж надо дойти до такого изуверства. Колесили по Германии, попали во Францию. Алешу она подобрала прошлой осенью на дороге. Худющий был, одни глазенки торчали. Как было не приютить. А Мишу через месяц привел Алеша, и этого пришлось обихаживать, не помирать же им. Жили это время не то чтоб сытно, но с голоду не умерли. Одежонку им кроила да перекраивала из разного старья, не до моды было, конечно, но хоть на людей похожи. В газетах написано, что на родину отправляют военнопленных. Это дело святое, не оставлять же их на чужбине. А как быть с ребятами? Они же не пленные. Неделю-другую она бы еще смогла продержать их у себя, но не больше: истощились все ресурсы. Худо ей придется без ребят, подумать страшно. Привыкла, как к родным. Родные и есть — русские. Кормила, от немцев скрывала, языкам обучала — и русскому и французскому. Все часы и минуты были заполнены, не зря вроде бы и жила. Тоска ждет, пустота. Но раньше всего, наверное, надо думать о них, не о себе. Они, правда, тоже привязались к ней, почитают как мать родную. Да ведь русские — они и жить должны в России. Кто-кто, а она-то знает, как русскому человеку живется на чужбине. Женщине тяжко, а о мужчинах и говорить нечего.

Жичин этих ребят видел. Не знал, кто Миша и кто Алеша, но оба они ему приглянулись. Тихие, стеснительные, с открытыми лицами. И женщина оставляла самое выгодное впечатление. Первая встреча — и полное доверие. И как не верить: целый год от себя отрывала, каждый день на риск шла. Такой человек плохому не научит.

— Ребят мы отправим на родину при первой же оказии, — сказал Жичин. — Вы правы: русские должны жить в России. — Он удивился точному совпадению мыслей совершенно разных людей: мальчика Коли Кузьмичева и пожилой многоопытной женщины. — Через день-два мы можем поместить их в лагерь под Парижем. Жизнь там не сладкая, но мы выделили им деньги, будет получше.

— Может быть, им пожить пока у меня? — спросила она растерянно. — Трудно им там будет.

— Можно и так, — согласился Жичин. — Можем и деньги вам выделить.

— Нет, нет, пока не надо. Как-нибудь перебьемся.

— А зачем? Вы и так истратились. За этих ребят вам большое спасибо, от всей русской земли поклон низкий. Я даже не знаю, как благодарить вас.

— Что вы, что вы! Благодарить меня не надо. У меня брат родной в Красной Армии служит. Игнатьев. Может, слыхали?

— Генерал-лейтенант? — изумился Жичин.

— Нынешнего чина я не знаю. Алексей Алексеевич Игнатьев. Он до революции был здесь русским военным атташе.

— Он самый! Да я же слушал его перед отъездом. Вопросы задавал. Он у нас в клубе беседу проводил с молодыми офицерами. Ре-едкая была беседа — об офицерской этике. Столько интересного порассказал, полезного. Он любит наш клуб, частенько там бывает. Это на Пушечной, рядом с «Савоем». И мы все от него в восторге. В нашем представлении он образец русского офицера. Честность, благородство, широта мышления. И вид у него генеральский — высокий, величественный.

— Я вижу, вы влюблены в него, мне это радостно.

— Не я один, все молодые офицеры. Он написал книгу «Пятьдесят лет в строю». Все зачитываются, невозможно достать.

— О книге я слыхала, но не видела. Здесь ее нет.

— Я вам пришлю. Как вернусь в Лондон, так и пришлю. Возьму в посольской библиотеке, там она есть.

— Из библиотеки, наверное, нельзя, вдруг почта затеряет.

— Пришлю, пришлю. На худой конец из Москвы выпишем.

— Буду вам признательна. Мне, конечно, очень хочется прочесть его книгу. Как прочту, сразу же верну. — Она вдруг умолкла, забеспокоилась. Жичин подумал, что причиной тому ее ребята, но ошибся. — Вы, я вижу, человек добрый, деликатный. — Она встала. — Мне пора освободить кресло другому, там люди ждут, а вы даже не намекнете. Надеюсь, мы еще увидимся. Буду рада, если заглянете ко мне.

Жичин так увлекся беседой, что не спросил даже имени Игнатьевой. Вспомнил об этом, когда ушла.

А едва она вышла, хлынул на Жичина поток людских судеб, со слезами пережитого горя и счастливой надеждой на скорое возвращение домой. Один за другим представали перед ним молодые и пожилые, в одиночку и группами. Не успевал он принять в сердце одну судьбу, как торопилась занять там свое место другая, не менее достойная. Для того чтобы они вошли и закрепились там, нужно было время, а времени, даже самого минимального, не было, и Жичин с ужасом почувствовал, что начинает привыкать к этим искореженным судьбам. Одно в этом тягостном ощущении утешало его: все или почти все, едва узнав о реальной возможности вновь обрести дом и нормальную человеческую жизнь, извлекали из тайников души упрятанные мечты и строили планы один заманчивее другого. Не истребили немцы, не могли истребить в человеке человеческого, как ни старались.

Посол мог принять Жичина лишь к вечеру. Как и предсказывал Николай Дмитриевич, на генеральский обед он согласился сразу же. Под доброе настроение обещал приложить вместе с женой все усилия, чтоб из обеда вышел толк.

Жичин поделился с ним горечью раздумий об искалеченных судьбах тысяч и тысяч соотечественников. И хотя послу это было не в новость, он сдвинул брови, встал, прошелся по кабинету, чтоб утишить нервы, и с недоумением, тревожившим его, по всей видимости, не впервые, начал рассуждать о природе падения нравов, о том, как, оказывается, легко даже в двадцатом веке из цивилизованной нации смастерить массу палачей и изуверов. Провозгласи нацию высшей расой, пообещай по кусочку «жизненного пространства», назови мораль химерой и учреди поголовный надзор, добавь к этому бочку пива и уродливый, на лягушку похожий «фольксваген» — и вся проблема. Можно только диву даваться. А может быть, и не надо. Животным был человек тысячи лет, а цивилизованным много ли?

— Вы в Англии давно? — спросил неожиданно посол.

— Года еще нет, — ответил Жичин.

— Англичан, пожалуй, так быстро не оболванишь, они каждый по себе. — Посол на минуту задумался. — Купить, наверное, можно, а оболванить… — Он оглядел Жичина с головы до ног. — Красивая все-таки форма у моряков…

Жичин понял, что пора уходить, встал, поблагодарил посла.

— Хорошо бы завтра отвезти этим генералам приглашения, — сказал на прощание посол. — Почта ныне ненадежная.

— Отвезем, — ответил Жичин.

В вестибюле миссии его встретила обеспокоенная Маргарита Владимировна. Вновь звонил генерал от юстиции, он вернулся из поездки вместе с русским командиром, и оба они должны вскоре прибыть.

— Успел вовремя, — сказал Жичин. — От посла — и прямо сюда. Завтра везем приглашение.

— Я уже знаю. Разыскивая вас, звонила в посольство.

— Спасибо большое. Вы не откажете в помощи побеседовать с этим генералом?

— Возьму вот и не откажу, хотя он, кажется, говорит и по-английски.

— Мой английский хромает на обе ноги.

— Мне и самой любопытно, чем вся эта история завершится.

Жичин поднял глаза и увидел в открывшейся двери двух коренастых мужчин одинакового роста. Они стояли и никак не могли договориться, кому входить первым.

— Прошу вас, господин генерал, — сказал Жичин, вставая и идя им навстречу.

Спор наконец разрешился, они вошли, представились. Жичин усадил их в кресла друг против друга. Разговор начал генерал.

Он поблагодарил Жичина за доброе согласие принять их и за готовность ни в коем случае не допустить вооруженного столкновения, о чем любезно поведала очаровательная мадам, которая, как он догадывается, здесь присутствует и заслуживает самой сердечной признательности. Просьба у него одна: он хотел бы получить официальное заверение в мирном завершении инцидента. Он уже имел честь довольно подробно беседовать с храбрым русским командиром, совсем еще молодым, но рассудительным и понимающим серьезность ситуации, и у него сложилось впечатление, что в принципе они пришли к согласию.

Вести совещание, когда в роли просителя оказывался генерал, Жичину еще не приходилось, и он чувствовал себя не совсем ловко. С минуту выждав, убедившись, что дело свое генерал изложил, он перевел взгляд на соотечественника:

— Что скажет лейтенант Чернов?

Чернов встал, вытянулся.

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант: в принципе пришли к согласию.

— Тачанки пулеметные еще там?

— Никак нет. — Чернов взглянул на часы. — Они сейчас уже к базе подходят.

От имени советских властей Жичин принес генералу извинения и заверил, что подобные инциденты не повторятся. Генерал распрощался, Жичин вышел проводить его, а вернувшись в кабинет, застал Маргариту Владимировну и Чернова хохочущими.

— Вы только послушайте, Федор Васильевич, как они начальника тюрьмы напугали.

— И слушать не хочу, — строго сказал Жичин. — Добрые люди с немцами воюют, а они в игрушки играют. Ухари нашлись.

— Мы и с немцами воевали, товарищ капитан-лейтенант, французские друзья были довольны, — ответил Чернов.

— В Париже есть советское посольство, и только оно уполномочено вести переговоры с французскими властями. Вас могли всех перестрелять.

— Мы тоже не лыком шиты, за себя и за Советскую Родину постоять умеем.

— Поймите вы, дурьи головы, не тот путь выбрали!

— Поняли, товарищ капитан-лейтенант, потому и отступились. — Чернов глядел Жичину в глаза, улыбался, прося мира и пощады, но в улыбке таилась некая хитринка.

— Ладно, рассказывайте. — Против неведомой хитринки Жичин устоять не мог.

Лейтенант Чернов служил на эсминце, любил его, как свой второй дом, а когда немцы подошли к Севастополю, дом свой, и один и другой, надо было отстаивать на суше. Так решило командование, так думал и сам он.

Доверили ему роту первоклассных матросов, определили позицию, и началась эпопея. В роте у них не давали никаких клятв, не было нужды. Каждый знал свое дело и без суеты исполнял его. Знали и другое: нельзя бросать в беде боевого друга. И не бросали, не было ни одного позорного случая. Единение и товарищество в роте было крепче любого алмаза. Может быть, поэтому Чернов и решился на рейд к тюрьме, когда узнал, что там упрятаны десятки советских граждан. Чужбина, подумалось, никто и передачу не принесет. Как не выручить? Свои же. Начальник тюрьмы заартачился, пришлось припугнуть пулеметами. Посговорчивее стал, пригласил в кабинет. Выпили по чашке кофе — маленькие такие чашки, с наперсток. Потом вызвал помощника, приказал подготовить списки. Тот вышел и долго не появлялся. Глянул Чернов на часы и схватился за голову: пулеметчики вот-вот должны открыть огонь, так сговорились. На ходу объяснил ситуацию, бросился предупредить. Вот тут-то начальник и перетрусил. Бежал за Черновым вприпрыжку, что-то говорил, обещал, а как только пулеметная опасность миновала, извинился и торопливо куда-то исчез.

Едва оба возвратились в кабинет, помощник принес списки. Чернов посмотрел их, ничего толком не понял и попросил вызвать заключенного по фамилии Петров. На Петрове остановился потому, что не было в списке ни Иванова, ни Сидорова. Рыжий воронежский детина Петров то ли ничего не знал о заключенных, то ли не хотел говорить, но посоветовал расспросить Бражникова. Вызвали Бражникова, он долго разглядывал Чернова, озирался по сторонам и, наконец, тихой скороговоркой сказал, что среди советских заключенных порядочных людей мало, три-четыре человека. Остальные же — либо фашистские прихвостни, либо украинские националисты, стрелявшие в спину красноармейцам. Их не только освобождать, их надо сгноить в тюрьме. Он говорил выстраданно, с болью, Чернов поверил ему и показал списки. Бражников выделил пятерых. По его мнению, это были патриоты и за них следовало заступиться. Себя он в пятерке не назвал, было неловко, Чернов упрекнул его, но в душе одобрил, сам поступил бы так же.

Дела у Чернова пошли совсем не по задумке. Перед операцией обмозговывали десятки вариантов, и никому в голову не пришло, что в тюрьме могли быть предатели. Оскорблены его лучшие намерения. Что ему оставалось делать? Отходить со своими назад. Иного пути не было. А что говорить испуганному начальнику? То с пулеметами, а теперь — «извините, пожалуйста»? Ой как несладко было на душе у Чернова.

С деликатностью, на какую был способен, он попросил тюремного шефа указать в списках, кто в чем повинен. В первую очередь он и его боевые друзья хотели бы узнать, за что осуждены Бражников и те пятеро, которые были им названы. Шеф ответил, что это кропотливая работа и вряд ли ее можно сделать раньше, чем в середине следующего дня. Чернова это устраивало, и они условились о встрече на другой день.

Шеф на другой день лишь присутствовал, а разговор шел с приехавшим генералом. Чернов терпеливо выслушал целую лекцию о французском правосудии, любезно лектора поблагодарил и довольно настойчиво поинтересовался возможностью освобождения Бражникова и подсказанной им пятерки. Генерал взял списки, ознакомился с ними и нашел, что обвинения у шестерых указанных лиц не очень серьезны, но об освобождении можно вести речь лишь после пересмотра дел французским судом. Его ведомство в состоянии ускорить этот пересмотр.

Чернов, возможно, действовал бы понапористее, но генерал сказал ему, что в Париж прибыла специальная военная миссия для эвакуации на родину советских граждан и что ему, Чернову, не мешало бы съездить и представиться. Эта счастливая новость так его взбудоражила, что он согласился на ускоренный пересмотр судебных дел шестерых соотечественников и вместе с генералом прикатил в Париж.

— На генеральской машине? — спросил Жичин.

— Что вы! У Саши Черного в личном распоряжении шикарный «мерседес»!

— У кого?

— Это меня хлопцы мои так величают. — Чернов рассмеялся. — Меня зовут Александром, вот они и придумали… Где служили, товарищ капитан-лейтенант? — Чернов, когда рассказывал, то и дело бросал восторженные взгляды на погоны, на кортик.

— На Балтике, — ответил Жичин. — Крейсер «Киров».

— О-о! Слыхали о таком. Как он действовал?

— Неплохо действовал. Труднейший был переход из Таллина в Кронштадт. Прошли достойно. Потом Ленинград, на якоре в Неве. Стрельбы, стрельбы. И по самолетам, и по наземным войскам. Весной сорок второго покалечили нас.

— Сильно?

— Терпимо. И корабль отремонтировали, и меня. Разница в том, что корабль давно в строю, воюет за милую душу, а я вот… На корабль не пустили, признали годным к нестроевой службе! — Слова Жичина нашли отклик и у Маргариты Владимировны, и у Чернова, оба они притихли, пригорюнились. Даже жалко их стало, знал бы, и не говорил. И все же приятно было Жичину, заулыбался он, повеселел. — Утешаю себя мыслью, что возвращение хороших людей на родину тоже не последнее дело.

— Конечно! — воскликнула Маргарита Владимировна. — Я за честь почла, когда мне предложили помочь вам. Гуманнейшее дело.

И Чернов полагал его дело благородным, но, привыкший к действию, лейтенант мыслил еще и сугубо практически. Если отправка в Россию начнется скоро, то он и его сподвижники успеют еще повоевать с немчурой под родными знаменами, и лучше всего вернуться домой не с пустыми руками, а при полном вооружении. Приехал, надел положенную форму и — в бой. Оружие у них проверенное: пулеметы, ружья противотанковые, автоматы. И боезапас приличный.

Идея лейтенанта показалась Жичину заманчивой. Конец войны предрешен, но бои идут, бои кровопролитные. Когда войска вступят в Германию, битва, надо думать, ужесточится и особо будет дорог каждый солдат, каждый пулемет. Они с Комлевым прикидывали: военнопленные, как правило, бойцы опытные, обстрелянные, из них можно сформировать не одно боевое соединение. А чем плохо, если кто-то из них вернется домой с оружием, с боеприпасами?

— Чье у вас оружие? — спросил Жичин.

— Немецкое. Автоматы есть и английские, немного. Остальное все немецкое. Добыты собственными руками.

— В отряде одни русские?

— Не-ет, целый интернационал. Буряты есть, осетины, белорусы. Почти половина французов.

— И подчиняются?

— Еще как! Меня французы и выбрали, в отряде тогда их было большинство. Узнали, что я кадровый командир, проверили в боях и вручили бразды. Сперва переводчика приставили, а когда с языком освоился, стал обходиться сам.

Жичин слушал его, вглядывался в обветренное волевое лицо и все больше проникался к нему симпатией. По душе были и его большие руки, и свободная манера речи.

— Вот вам и Саша Черный! — воскликнул Жичин, повернувшись к Маргарите Владимировне.

— Я думаю, Федор Васильевич, его неверно назвали. Он же Саша Светлый.

Уловив расположение к себе и Жичина и Маргариты Владимировны, Чернов осмелился пошутить:

— Скажите, пожалуйста, товарищ капитан-лейтенант, это не ваш стоит у подъезда черный драндулет?

— Посол выделил в наше распоряжение. Не нравится?

— Эта колымага уйму бензина жрет, а потом… Советский Союз ведь представляете.

— А что делать, если другой нет. Возит, и ладно.

— Хотите, я вам «мерседес» подарю? Новехонький. У нас целых три.

— Как же это вы подарите?

— Пригоню к подъезду, и катайтесь на здоровье. Не стыдно будет в любой штаб поехать.

— На машину, как я понимаю, документ какой-то должен быть.

— Документа нет. Трофейная. Мы же ездим, и хоть бы что.

— Не зна-аю. — Жичин пожал плечами. — Надо, наверное, с послом посоветоваться. Может быть, вы знаете, Маргарита Владимировна?

Маргарита Владимировна тоже не знала, но порекомендовала быть осторожнее. Одно дело партизанский отряд и другое — официальное представительство.

Время было позднее, и Жичин пригласил их к себе в отель ужинать. Чернов отказался, ему предстояла дальняя дорога. Обещал через день появиться вновь.

— А я, пожалуй, поужинала бы, — сказала Маргарита Владимировна. — Давно вкусно не ела.

Комлев и Жичин встретили союзных генералов у подъезда.

— Чем же все-таки мы обязаны такой чести? — спросил американец Баркер, едва успев поздороваться. Два дня назад этот вопрос задавался Жичину в Версале, когда он вручал приглашения. Теперь отвечать должен Комлев, старший по чину.

— Посла интересует проблема военнопленных, — сказал он. — Нас он выспрашивал долго и дотошно, но мы, к сожалению, всего лишь дилетанты. Возможно, профессор захотел послушать мнения более компетентных лиц.

— Какой профессор?

— Ох, извините, пожалуйста, я не сказал вам, что посол и профессор это одно лицо. Перед тем как уйти на дипломатическую службу, он работал в институте, читал лекции студентам.

Посол-профессор поначалу дал волю своей молодой жене. Яркая, элегантная, она с женской непосредственностью посочувствовала нелегкой судьбе генералов. Как ни интересно общество своих коллег, а вдали от семьи, от дома, наверное, и тоскливо и неуютно. Зато, конечно, и утешение есть: весь мир смотрит ныне на военных. Не кто-либо, а они решают сейчас, как будет планета жить дальше.

Лидия Александровна выспросила их о женах, о детях, поинтересовалась именами, возрастом, а узнав, что у того и у другого по куче ребятишек, выказала искреннюю радость. Давно, видимо, генералов никто так участливо не расспрашивал о семейных делах, оба даже слегка смутились.

Жичин невольно сравнивал первую даму посольства с Маргаритой Владимировной и не знал, кому отдать предпочтение — обе были хороши. Лидия Александровна выглядела поэффектнее, посмелее, но уступала, пожалуй, в тонком чутье собеседников, в женской предупредительности. Сказывалось и воспитание, и высокое положение.

За столом бразды правления взял в свои руки посол. Поручив Комлеву разливать вино, он в нескольких словах изобразил обстановку на фронтах, говорящую о близкой победе, отдал дань ее вершителям: здравому смыслу и проницательности Рузвельта, неиссякаемой энергии Черчилля, целеустремленности де Голля. Среди вершителей посол не упомянул Сталина. Жичин сперва недоумевал, а потом понял, что так, пожалуй, и надо: негоже хвастаться своими доблестями, когда о них знает весь мир, пусть говорят другие.

В годы войны царь-тостом была здравица за победу над врагом, и посол не мог отойти от традиции. Особо выделил важность скорой победы с наименьшими жертвами. Генерал Баркер пригубил бокал, а пить не стал. Объяснил, что безоговорочно присоединяется к словам посла, но всю жизнь был убежденным трезвенником, вина никогда не пил и не хотел бы нарушать свой принцип. Резон был серьезный, и его приняли.

Посол и американский генерал завели обстоятельный разговор о военнопленных. Оба как будто сходились на том, что необходима быстрейшая эвакуация. Посла интересовала и моральная сторона дела, и экономическая. Мораль генерал Баркер оставил без особого внимания, зато об экономическом аспекте речь вел охотно.

— Мы воюем с немцами, а немецких пленных у нас мало. В ближайшие месяцы будет, наверное, больше, и мы к этому готовимся, а сейчас преобладают русские, поляки, бельгийцы. Но мы же их в плен не брали! Какая же нам надобность брать на себя солидные расходы по их содержанию?

Генерал начал перечислять лагеря, приводить цифровые выкладки, и стол заскучал. Британский коллега Венэблс шепнул рядом сидевшему Жичину, что он не прочь бы и выпить, если кто-либо составит компанию. Они переглянулись и выпили. Лидия Александровна заметила их союз, заговорщической улыбкой поощрила его. Баркер продолжал рассуждать, а Венэблс и Жичин тихо, едва слышно повели свой разговор. Начал его британец:

— Вчера я получил приглашение на прием по случаю вашего национального праздника. Большой будет прием?

— Да, приглашено несколько сот человек. Будут де Голль, Монтгомери, Эйзенхауэр.

— Солидная трата денег.

— Верно. Но и праздник солидный — годовщина Октябрьской революции. По такому поводу скупиться нельзя.

— Тоже резонно.

Они смолкли, прислушались к рассуждениям Баркера. Тот все еще сокрушался из-за тяжкого бремени, взваленного на американские плечи. У Жичина вспыхнуло желание дать этому сухарю-янки хорошую отповедь, но посол и Комлев были спокойны, и Жичин сдержал себя. Повернулся к британскому коллеге, кивнул на бутылку. Получив согласие, наполнил бокалы. Вновь зашептал Венэблс:

— Скажите, пожалуйста, это приглашение на прием… Оно на одного человека?

— Думаю, что на одного. Исходили, должно быть, из того, что жены у военнослужащих остались дома.

— Резонно.

— Но я все-таки выясню.

В эту минуту заговорил посол. Деликатно, но твердо предупредил: если вести речь о бремени, надо помнить о том, что на плечи советских людей такие легли тяготы и невзгоды, какие ни один народ еще не испытывал. Миллионы убитых и искалеченных, тысячи разрушенных городов и селений…

— Даже представить трудно, каких мы лишились ценностей, — продолжал посол. — Поэтому и ваше бремя мы принимаем близко к сердцу и всячески хотели бы облегчить его. Чем скорее отправим мы пленных, тем меньше будет у вас затрат. Не так ли?

— Конечно, — согласился Баркер.

— Двум офицерам эта задача не по плечу, дело может растянуться на месяцы. Ни вам, ни нам это не к выгоде. На ум пришел вариант, хотелось бы с вами посоветоваться. Мы могли бы довольно быстро отобрать десятка два-три толковых офицеров из числа военнопленных и определить их в помощники Комлеву и Жичину. Группа в таком составе сумела бы многое сделать до приезда специальной миссии из Москвы. Что вы на это скажете?

— Скажу, что это в компетенции советских властей, и ничьей больше, — ответил Баркер. — Двадцать человек, конечно, не два человека, и дело может пойти быстрее.

— Но у нас нечем их кормить. Помещение мы нашли бы, а продукты… Не могли бы вы помочь нам? Солдатскими пайками и бензином? Лагеря разбросаны, концы немалые.

Все взгляды нацелились на генерала, но генерал, опустив глаза, отвечать не спешил. Просьба посла застала его врасплох, и он досадовал на себя за то, что не мог вовремя ухватить логику рассуждений собеседника. То поддакивал послу, соглашался, а теперь… Что теперь делать, как отказывать? Обвел его профессор, а годами, пожалуй, помоложе.

Привстав, генерал отодвинул стул, скрестил на груди руки.

— Боюсь, что ничем не могу помочь, — сказал он сухо. — Не в силах.

Ответ был неожиданный, нелогичный и воспринимался как каприз.

— А кто в силах? — спросил посол. — Генерал Эйзенхауэр?

— Если б эти двадцать офицеров были прикомандированы к нашему штабу официально, не возникло бы никакой проблемы. — Голос генерала смягчился, но легче от этого не стало. — Но они же военнопленные! Мы не можем равнять своих солдат с пленными.

В недоумение пришли все, даже британский коллега Венэблс. «Хорош союзничек, — подумал Жичин. — Генерал, пожалуй, и в самом деле так думает, не лукавит. Лучше бы уж слукавил». Лидии Александровне тоже претила самонадеянная солдатская прямота, но она скрывала это за подчеркнутой любезностью. Комлев насупился, ему было неловко за генерала: хоть и чужеземец, но офицер, да еще высокого ранга. И лишь умудренный опытом посол спокойно, с хитринкой в посмеивающихся глазах оглядел стол, задержал взгляд на британце Венэблсе и, оставшись удовлетворенным своим осмотром, медленно, как бы нехотя пообещал завтра же от имени Советского правительства написать официальное представление генералу Эйзенхауэру. На Баркера это особого впечатления не произвело, он и в политике мыслил солдатскими категориями. Ему важно было суждение собственное, а коль шла война, решающее слово, по его логике, все равно должно быть за военными.

Посол сделал еще одну попытку убедить Баркера. Он повел речь о разнородности военнопленных. Есть пленные фашисты и есть советские пленные, которые с фашистами воевали. Ставить их вровень было бы кощунственно, а между тем в отдельных лагерях пленным фашистам созданы гораздо лучшие условия, чем советским пленным. Эту аморальную дискриминацию невозможно оправдать никакими обстоятельствами. Советский Союз нес и несет до сих пор главную тяжесть войны с фашизмом, генералам это известно лучше, чем кому-либо, и советские люди вправе надеяться на доброе, человечное отношение к себе со стороны союзников. Руководители Соединенных Штатов и Великобритании декларируют одно, а в штабах делается другое. Как это понимать?

Бригадный генерал Венэблс лучше других знал своего американского коллегу и начальника и не рассчитывал на его благосклонность к просьбе советской стороны. Больше того, как только посол логикой своих рассуждений загнал Баркера в угол, ему стало ясно, что иного решения, нежели отказ, от коллеги не дождаться. Потеряв интерес к разговору, Венэблс привлек внимание Жичина и тихохонько изъявил желание выпить за успех дела. Жичин не понял его, но хорошее желание охотно с ним разделил.

Выпив водки, британский генерал зашептал Жичину:

— Мне хотелось бы пригласить на ваш большой прием одну даму… В посольстве, как я понимаю, будет весь парижский свет, а для женщины это такое искушение… Она была бы счастлива…

Обескураженный неуступчивостью Баркера, Жичин сперва заколебался, хотя в кармане у него было несколько свободных приглашений, а потом решил, что негоже русскому офицеру перенимать бессмысленное упрямство, и твердо обещал ему помочь. Венэблс засиял от радости.

Генерал Баркер старательно и сбивчиво объяснял послу ограниченность американских возможностей, а его коллега Венэблс, склонившись к Жичину, едва слышно расхваливал свою даму:

— Это в высшей степени порядочная женщина, я вас непременно познакомлю с ней, и вы убедитесь сами.

Обед близился к концу, и лишь генерал Венэблс догадался воздать хвалу и вкусным блюдам, и любезной хозяйке.

Посол и виду не показал, что остался недоволен обедом. Прощаясь, он лишь дольше и пытливее, чем обычно, вглядывался в американского генерала. Дипломатическая практика до сих пор не сводила его с подобными экземплярами.

Комлев и Жичин вышли проводить генералов. Впереди следовали Баркер и Комлев. У поворота на лестницу Жичин приостановился, достал из кармана приглашение, отпечатанное на особой бумаге, и передал его Венэблсу, сказав, что фамилию гостьи генерал может вписать сам. Венэблс растрогался, крепко пожал ему руку.

— Я еще за столом намеревался сказать вам, что завтра к одиннадцати часам можете прислать кого-нибудь в Версаль за пайками и за талонами на бензин.

Не веря своим ушам, Жичин переспросил генерала. Тот охотно подтвердил свои слова, справился о количестве и подвел итог уговору: тридцать пайков и на две машины бензина. Обрадованный Жичин сам изъявил готовность приехать в Версаль, генерал отсоветовал, но попросил прислать официальную заявку.

Проводив гостей, Комлев и Жичин возвратились к послу и с ходу были втянуты в его разговор с молодой женой. Они вольно, по-семейному сидели за столом, только что оставленным гостями, пили чай.

— Подумать только! — сокрушалась Лидия Александровна. — Высокий, стройный, интеллигентное лицо… Я поначалу едва не влюбилась в него. Присаживайтесь, господа офицеры.

Жичин и Комлев сели.

— Ты, наверное, не обратила внимания на его глаза, — упрекнул ее посол. — А глаза у него пустые, оловянные. Довелись такому командовать в бою, он и советов ничьих не примет, тысячи людей может погубить.

— Что будем делать, Александр Ефремович? — спросил посла Комлев. — Писать представление генералу Эйзенхауэру?

— А если и Эйзенхауэр такой же? — В глазах посла еще играли веселые искорки.

— Не такой, — ответил Комлев.

— Вы с ним встречались?

— Не доводилось, Александр Ефремович, но офицеры союзные в один голос говорят о нем как об умном и талантливом полководце.

— Подумаем, подумаем. Давайте думать вместе. Пайки и бензин… Не мелковато ли для серьезного представления? На днях мне рассказывали о двух британских лагерях, где немецкие пленные содержатся в нормальных помещениях, а наши ютятся в холодных бараках, даже в палатках. Нужны три-четыре факта, но абсолютно точных, проверенных. Это уже вопрос и морали и политики.

— Постараемся представить такие факты, — уныло заверил Комлев.

Жичин порывался рассказать про обещание генерала Венэблса, но поостерегся, не рассказал, подумав, что под хмельком наобещать можно многое.

На другой день с утра Комлев уехал в облюбованный английский лагерь, пригласив с собой капитана Голдберга. На судьбу офицера связи капитан не сетовал, даже был доволен, что мало привлекали к делам, — в Париже он не скучал. При встречах раза два заговаривал о своих забытых обязанностях, но тотчас же и умолкал, едва Жичин или Комлев обращали его слова в шутку. Комлев таил надежду, что в благодарность за вольную парижскую жизнь капитан окажет ему в лагере добрую помощь.

У Жичина были свои заботы. Его больше всего тревожила экспедиция в Версаль, к бригадному генералу Венэблсу. Сдержит британский ловелас слово или найдет благовидный предлог повременить, поволынить, а то и вовсе остановить дело, уподобившись американскому коллеге?

В ожидании капитана Егерева, предупрежденного еще вчера, Жичин зашел к Маргарите Владимировне и поделился с ней своими сомнениями.

— Он был пьян, этот ваш британский лев? — спросила Маргарита Владимировна.

— Нет, англичане напиваются редко. Я сказал бы — слегка выпивши.

— Он, судя по вашему рассказу, помудрее американца и просто-напросто исправляет его ошибку. Кроме того… услуга за услугу. — Она улыбнулась. — Это у них вроде неписаного закона. Думаю, что все будет хорошо.

— Постучите по столу.

Она постучала, Жичин сделал то же самое.

— А отчего он не захотел, чтобы в Версаль ехали вы?

— Ума не приложу. — Жичин развел руками.

— Вы в форме, это заметно, а он, видимо, хочет, чтоб все было тихо.

— Пожалуй.

— Если это так, то лучше послать не московскую машину, на нее будут глазеть. Любую другую.

— Ну, Маргарита Владимировна, вас только в министры…

— Перестаньте, Федор Васильевич. Егерев мужик толковый, но по-английски он с пятого на десятое. Может быть, поехать с ним мне?

— Это было бы великолепно. — В душе Жичин на нее и надеялся, но хотел, чтоб она вызвалась сама.

Вместе с Егеревым из лагеря приехал лейтенант — артиллерист Варткес Айдонян, красивый армянин с грозным взглядом. И тот и другой были отобраны для работы в штабе миссии.

— Ну, Маргарита Владимировна, кого из этих молодцов выбираете для версальской экспедиции? — спросил Жичин.

— Кого выберете, Федор Васильевич, с тем и поеду. Оба как на подбор.

— Хорошо, леди и джентльмены, в Версаль поедет капитан Егерев, а лейтенант Айдонян останется здесь. Будет готовить места для штабного пополнения. Или, может быть, рановато? — Жичин остановил взгляд на Маргарите Владимировне. — Может быть, подождать возвращения из Версаля?

— Не надо ждать, — подбодрила Маргарита Владимировна. — Вопреки вашим суевериям вернемся с полной чашей.

Внизу, в холле, как всегда, была очередь на прием, но Жичин решил сначала посмотреть вместе с Айдоняном помещение и прикинуть, где и как разместить мебель. Пока они ходили и прикидывали, лейтенант Айдонян поведал Жичину о некоем армянском отряде, куда его усиленно зазывали. Как этот отряд возник, лейтенант точно не знал, но догадки были. Во Франции довольно многочисленная армянская община, есть в ней богатые, влиятельные люди. Видимо, кто-то из этой общины задался целью собрать воедино всех пленных армян и облегчить, сколько возможно, их участь. Это самое безобидное его предположение, могли быть и другие замыслы. Идти в этот отряд Айдонян отказался сразу, не хотел никаких преимуществ перед остальными пленными. Вместе воевали, вместе надо идти до конца. Жичин его решение одобрил.

Первой в кабинет вошла молодая женщина, миловидная, элегантно одетая, русская, разумеется. Она не пленная, из России уехала с матерью и братом после революции. Род у нее не знатный, но состоятельный и в России довольно известный. Словом, она внучатая племянница фабриканта Саввы Морозова. Запомнился большой морозовский особняк на Воздвиженке. Она тогда была еще кроха, а в памяти сохранились и покои внутренние, и резная башня.

В Париж прикатили с капиталом, года три жили как люди, надеялись вернуться в Москву, а когда надежды рухнули, матушка сделалась скупой, прижимистой и держала их с братом в черном теле. Выросли в жениха и невесту, а она франка лишнего не давала. Во время кризиса связалась с биржей и фукнула все состояние. Ох уж и позлорадствовали они с братом.

Вскоре она женила на себе простодушного британца и уехала в Лондон. Брала уроки английского и музыки, училась в Оксфорде. Мужу хотелось детей, а ей жалко было молодости. К тому же она и любила его не до смерти. Тихо и спокойно разошлись, вернулась в Париж. Жизнь в Париже, конечно, веселее, но при веселой жизни и годы уходят быстрее. Наступают времена, когда поневоле думается о будущем, а оно как-то не вырисовывается, и тогда становится страшновато, всякие мысли в голову лезут. Прочла в газетах о возвращении военнопленных, и вдруг всколыхнулась в ней Россия, огромная, от края до края, да так, что спасу нет. Со временем, должно быть, пройдет, утихомирится, а пока…

— Эмигрантам в Россию ходу нет? — спросила она.

— Откровенно говоря, не знаю, — ответил Жичин. — Я здесь недавно и занимаюсь только пленными.

— Могут разрешить, — сказала она довольно уверенно. — Русские эмигранты и в отрядах партизанских воевали с бошами, и в одиночку вредили им изрядно. Даже я помогла трех фашистов ухлопать… Но я вот думаю: вернусь в Россию, а что делать там буду?

— Как это что? Можете преподавать, переводами можете заняться. Дел у нас хоть отбавляй.

— Каждый день ходить на службу?

— Наверное.

— А какое будет жалованье?

— Этого сказать не могу, не знаю. Да заработаете себе на жизнь, не беспокойтесь, — Жичин еще принимал ее всерьез.

Она пытливо оглядела его мундир, улыбнулась:

— А скажите на милость, кто-либо из адмиралов русских или генералов мог бы на мне жениться?

— Вполне! — Жичин рассмеялся.

— За генеральской спиной можно бы и переводами заняться, это интересно.

— Но здесь ни генерала русского, ни адмирала… В Союз надо ехать.

— Наверное. Это может затянуться надолго. — Она вновь окинула его взглядом. — Что ж, не буду вам мешать, рада была посмотреть на русского офицера. Не эмигранта, а всамделишного.

— И как нашли?

— Вполне! — Она распрощалась, вышла, и только тогда Жичин услышал тонкий аромат женских духов. Невольно ожили в памяти зимний Ленинград, уральский госпиталь, запершило в горле, и нужны были усилия, чтоб девичье наваждение ушло или хотя бы не мешало работе.

В конце беседы с двумя ходоками из очередного лагеря возвратились из Версаля Маргарита Владимировна и капитан Егерев. Судя по веселым возгласам, доносившимся из коридора, вернулись они не с пустыми руками. Жичин попросил одного из ходоков написать расписку и вручил им деньги.

— Франки не доллары, цена им невелика, но купить кое-что все-таки можно, — сказал он обрадованным просителям. Жичин проводил их и заспешил к Маргарите Владимировне.

Комната ломилась от пакетов и свертков. Их было так много, что Жичин поначалу даже растерялся.

— Выдали на неделю, — сказал Егерев, — а прожить можно месяц.

— Поздравляю! — воскликнул Жичин. — Теперь и вы будете сыты, и с посольством поделимся. Богатство!

— Это вас надо поздравить, Федор Васильевич. Если б не вы, не видать бы нам этого богатства. — Маргарита Владимировна смотрела на него, как на спасителя. — Генерал Венэблс и деловит был, и любезен. Не забыл спросить о вас, да так хорошо, участливо, будто вы первый его друг-товарищ.

Зазвонил телефон, Маргарита Владимировна взяла трубку. Разговор длился не больше минуты.

— Вас просит приехать посол, — сказала она Жичину. — Спешно.

— Теперь и ехать можно, и рассказать все можно! Дорогой капитан Егерев, к вечеру все двадцать человек должны быть здесь. Завтра с утра — за работу.

— Слушаюсь, товарищ капитан-лейтенант.

В кабинет посла Жичин вошел с большим пакетом.

— Что это у вас за подарок?

— Подарок и есть, Александр Ефремович. Американский паек.

— Решили подразнить?

— Получили тридцать пайков, талоны на бензин получили. На целую неделю. Можно пир устраивать: ветчина, сыр, рыбные консервы, пиво и даже соленые орешки к пиву. Чего только нет.

— Как же это так? — Посол от недоумения встал. — Вчера решительно отказали, а сегодня… Что ж у них — семь пятниц на неделе?

— Один решительно отказал, другой твердо обещал. — Жичину пришлось поведать послу всю историю с генералом Венэблсом. Рассказывая, Жичин довольно точно копировал манеру речи британского коллеги, и посол временами улыбался. Дослушав же историю до конца, до возвращения из Версаля специально снаряженной экспедиции, смерил Жичина веселым взглядом и рассмеялся.

— С нравственной стороны эту историю похвальной не назовешь, но облик британских генералов, надо полагать, не наша забота. Пусть голова болит у мистера Черчилля. Как вы думаете?

— Я собираюсь благодарить генерала Венэблса, — ответил Жичин.

— Это, конечно, само собой.

Послу доложили о прибытии делегации армянской общины, и Жичин подумал первым делом о лейтенанте Айдоняне.

— Я догадываюсь, о чем может пойти речь, и пригласил вас на эту беседу специально. — Посол взглянул на часы. У Жичина мелькнула мысль, что между рассказом лейтенанта Айдоняна и предстоящей беседой существует связь, он заикнулся об этом, но посол остановил его: — Они уже две минуты ждут, больше нельзя, ориентируйтесь по разговору. Пошли.

Посол принял делегацию в гостиной. Трое армян, все стройные, поджарые, в костюмах с иголочки, вошли, будто в храм, с медлительной торжественностью. Старший из них, седоволосый крепыш лет шестидесяти, учтиво поклонился, представился и поздравил посла с великими победами Красной Армии. Коротко, в нескольких словах изложил суть дела. Армянская община собрала солидную сумму денег для помощи своим братьям — армянским военнопленным. Эти деньги в любой час могут быть переведены советскому посольству. Община хотела бы получить заверения, что деньги будут израсходованы на продукты, на приличное обмундирование и оружие, В этом обмундировании и с этим оружием армянский батальон мог бы вернуться на родину.

— Батальон? — удивился посол. — Во Франции есть армянский батальон?

— Так в общине называют это подразделение пленных, — ответил армянский голова.

— Как оно возникло? Разве в Красной Армии были армянские соединения? — Посол повернулся к Жичину.

— Не думаю, Александр Ефремович. Полагаю, что это подразделение сформировано кем-то здесь, во Франции.

— С какой целью?

Жичин пожал плечами, а седовласый армянин выслушивал тем временем своих молодых спутников. Выслушал, нахмурился:

— Мои друзья тоже говорят, что батальон сформирован здесь, под Парижем. Придумали это сами пленные, их сейчас более двухсот. А цель, видимо, самая простая: пережить трудности и вернуться домой.

— Если я правильно понимаю, вы хотите, чтоб деньги были израсходованы лишь на военнопленных армянской национальности? — спросил посол.

— Я тоже так понимаю, — ответил седовласый.

— И ни одного франка на русских, на грузин, на украинцев?

— Выходит, так.

Странное впечатление оставил у Жичина армянский предводитель. Дотошность, с какой посол вел беседу, забавляла седовласого, вроде бы даже одобрялась им, хотя он не мог не видеть, что с каждым новым вопросом план общины подтачивался и на глазах тощал. Посол тоже посматривал на него с любопытством: всему вроде бы голова, а на поверку…

— Мы ни одной нации не отдаем предпочтения, — мягко сказал посол. — В этом и принцип наш, и, полагаем, наша сила.

Седовласый армянин не обрадовался ответу, но и не огорчился. Помигивая подслеповатыми глазами, он одинаково спокойно встречал недоуменные взгляды и своих молодых спутников, и посла, думая, казалось, не о существе дела, из-за которого оторвался от забот и приехал сюда, а о том, кто же все-таки его, стреляного воробья, обвел вокруг пальца.

Жичин прервал молчание, рассказав об утренней встрече с лейтенантом Айдоняном. Ни слова не утаивая, повторил ответ лейтенанта своим землякам-армянам: вместе воевали, вместе идти до конца.

— Достойный ответ! — воскликнул посол. — И не чей-нибудь, но брата армянина. Я думаю, мы быстро нашли бы общий язык, когда б армянская община сочла возможным отнестись по-братски ко всем советским военнопленным. Не только к армянам.

— Все теперь прояснилось, все понятно, — спокойно ответил армянский голова. — Я не могу решать единолично, поскольку деньги жертвовал не один я. Но через день-два вам сообщат решение общины.

Так же, как и вошли, армяне торжественно, с почтением удалились.

Едва за ними затворилась дверь, посол вспомнил, что седой армянин — один из богатейших людей Парижа. У него и земельные угодья, и жилые дома, и акции крупных предприятий. Община, надо полагать, и выбрала его в делегацию по той причине, что он самый среди них состоятельный. Выбрали и, должно быть, упрашивали не однажды, так долго упрашивали, что не осталось минуты на совместный анализ плана действий. Деловой человек, он тотчас же углядел бы в плане уязвимые места. А может быть, поэтому и не посвящали его во все подробности? Как бы там ни было, а седой дядюшка Арам устроит своим землякам турецкую баню.

— У меня сложилось впечатление, Александр Ефремович, что сам он уже согласился с нашими условиями, — сказал Жичин.

— После вашего рассказа об армянском лейтенанте и мне подумалось то же самое. Хорошо, что вы с ним подоспели. Одно дело, когда об этом говорим мы, русские, и совсем другое — земляк-офицер. — Посол остановил пытливый взгляд на Жичине. — И пайки продуктовые как нельзя кстати. Из Москвы сообщили о готовности к отправке офицерской миссии вам на смену. Просят совета о маршруте, а мы вместе с маршрутом можем посоветовать изрядное сокращение. Не восемь человек, а четыре-пять. Как полагаете?

— При сносной работе помощников из пленных достаточно трех толковых офицеров, — ответил Жичин.

— Конечно, конечно. — Посол довольно улыбнулся. — Непременно толковых.

За поздним ужином Жичину и Комлеву было о чем поведать друг другу.

Британский лагерь, в котором Комлев провел целый день, мало чем отличался от американских. Такие же сырые бараки, такая же скудная пища. В двух бараках размещались немецкие пленные. Жилось им, пожалуй, не лучше и не хуже, чем русским, но один сведущий человек сугубо доверительно шепнул Комлеву на ухо о лагере неподалеку, где фашисты с первых же дней взяли форменный верх, а британские власти и в ус не дуют. В ближайшие дни Комлев там побывает вместе с капитаном Голдбергом. Кстати, капитан оказался весьма добрым малым, сплошные услуги и ни единой каверзы. Это он настоял на допуске Комлева в немецкие бараки, хотя британский майор, начальник лагеря, противился, ссылаясь на возможные инциденты. Это, он, капитан Голдберг, пока Комлев вел беседы с пленными офицерами, вызнал все подробности о любопытнейшем инциденте между отрядом партизан и регулярными британскими войсками. Разузнал и привел к Комлеву лейтенанта, пожилого русского человека, командовавшего тем отрядом.

Отряд был небольшой — два десятка автоматов, один пулемет. К осени безбожно отощали боезапасы, следовало пополнить их, и разведчики облюбовали фашистский склад в деревушке на отшибе. Когда операция подготовлена, силы рассчитаны, успех приходит вроде бы сам собой. Так случилось и у них: немцы хоть и отбивались по всем правилам, а бой проиграли и отошли. По мысли пожилого земляка-лейтенанта, немцы должны были, следуя своим правилам, попытаться выбить отряд из удобного для обороны хутора. Партизаны подготовились к достойному отпору, а вместо немцев к позиции подошли англичане. Для здравомыслящего лейтенанта это была фантастика, он принял их за переодетых немцев и приказал открыть огонь. Британцы без звука отступили, и тогда лейтенант засомневался. Чем черт не шутит: может быть, и в самом деле англичане? К концу войны можно и порезвиться.

Это предположение, однако, ничуть лейтенанта не обрадовало. С фашистами все было предельно ясно: увидел — стреляй, вновь увидел — вновь стреляй. А тут как быть? С одной стороны, вроде бы союзники, а с другой… Как на них надеяться? На второй фронт отважились с перепугу. Убоялись Красной Армии, а не фашистов. А до войны и вовсе славились как интервенты. Не хочешь, да задумаешься.

Пока думали да гадали, союзнички предложили сдаться, капитулировать. Они даже предположить не могли, что им противостоят русские, а когда узнали — опешили. Откуда могли взяться эти русские? Неужели до Франции дошли? Растерянность, однако продолжалась недолго. Выяснив силы отряда, британцы осмелели.

Прежде чем начать переговоры, рассудительный лейтенант держал совет с отрядом. Нашлись горячие головы, ратовавшие за то, чтоб драться до конца и с немцами и с англичанами — одного поля ягодки. Другие не возражали принять сторону союзников, но предпочитали перейти к американцам, а не к англичанам, которым никто не верил. Лейтенанту понадобилась мобилизация всех своих учительских сил и навыков (до войны он преподавал в школе географию), чтоб доказать неприемлемость этих предложений. После долгих споров пришли к согласию не препятствовать продвижению британских войск.

Ужин затянулся, у Комлева слипались глаза, когда Жичин порадовал его доброй вестью о богатых американских пайках и о вероятности скорого возвращения в Лондон. Подполковник взбодрился, усталости как не бывало. Не удовлетворившись беглым рассказом о сути дела, он требовал одну подробность за другой, и Жичин был вынужден провести его по всем закоулкам этой истории. Комлев слушал, улыбался, изредка покачивал головой, а под конец изрек: незачем им было лететь сюда вдвоем, вполне хватило бы одного флотского умельца. Высокая похвала вырвалась у него на радостях, Жичин это видел, чувствовал, но принять ее все равно не мог и, нахмурившись, явно подыскивал слова для деликатного ответа. Комлев тотчас же все уловил и решил сгладить неловкость дружеским упреком:

— Но как же ты мог умолчать о договоренности с британским генералом? Послу не сказал — ладно. Посол для нас человек новый, к тому же государственный человек, большой начальник. Но мне-то ты мог сказать! Вроде бы друзья-товарищи. Зачем же ты оставил меня в неведении? Я же целые сутки тревожился, ломал голову над новыми подходами, эти пайки мне во сне снились…

— Не был уверен, оттого и молчал, — ответил Жичин. — Зачем раньше срока обнадеживать? Я тоже думал о других путях, пока не увидел эти пайки живьем.

Ужин подошел к концу, но перед тем как расплатиться, Комлев попросил принести по рюмке коньяку.

— Это надо же, какое у тебя терпенье, — сказал он. — Я, пожалуй, не выдержал бы.

— У меня к тебе нижайшая товарищеская просьба, — взмолился Жичин, когда понял, что и упрек обратился в похвалу. — Не хвали меня. Ладно? Никогда не хвали. Не знаю почему, но когда в глаза начинают хвалить, мне всегда видится подвох.

Ноябрьским вечером к пяти часам начали съезжаться гости. Это был первый большой прием после длительного перерыва из-за фашистского нашествия, и в посольстве витал дух русского радушия и праздничной торжественности. Первая дама посольства прошла по залам, окинула хозяйским взглядом столы, осталась довольной. В холле появился посол, она оглядела и его, поправила галстук. Все распоряжения были отданы заранее, и посольский персонал стоял наготове.

В помещении перед холлом, переминаясь с ноги на ногу, толпилась добрая дюжина приглашенных гостей. Они долго причесывались, прихорашивались, а на самом деле по скромности либо из-за невысокого чина никто не отваживался, чтоб его объявили первым. Выручил британский полковник, высокий, поджарый, с рыжеватыми усиками. Едва успев войти, не удостоив никого взглядом, он гордо прошествовал к солидному человеку в черном фраке — глашатаю, в посольском речии «крикуну» — и небрежно вручил приглашение. Следом за ним у двери в холл, держа в руках пригласительные билеты, выстроились цепочкой остальные гости.

— Полковник Крафт! — выкрикнул басовито толстяк глашатай, и прием загудел. Британец пересек холл, остановился, склонив голову, перед первой дамой посольства, пожал протянутую руку ей, потом послу, поздравил с национальным праздником.

— Добро пожаловать! — приветствовал его посол и привычным жестом пригласил следовать к столам. У входа в зал британца встретил Комлев.

Гостей ожидалось много, около тысячи, всех надлежало встретить, не обойти вниманием, а посольский штат исчислялся тремя десятками, поэтому каждая душа была на счету и, согласно табели о рангах, определена на опеку приглашенных. Самые большие хлопоты выпали на долю Жичина и Комлева: на двоих приходилась половина гостей — французские, английские и американские офицеры. Победа над врагом была главным делом союзников, ковали ее прежде всего военные, и этим определялась вся жизнь, включая приемы.

У Жичина кроме союзных офицеров была еще одна забота. На прием ожидался Ромен Роллан, и Николай Дмитриевич настоятельно советовал не упустить редкую возможность увидеть его, а может быть, даже познакомиться и поговорить с ним.

С легкой руки британского полковника гость пошел плотным потоком, и глашатай едва поспевал выкликивать имена. Когда много гостей, искусство хозяев, как объяснили Жичину, состоит в том, чтоб, обменявшись любезностями и выпив рюмку с одним, улучить минуту и познакомить его с другим, имея возможность заняться третьим. На первых порах Жичин так и поступал и все шло вроде бы недурно, а через полчаса генералов поприбавилось, от них одной рюмкой не отделаешься и не с каждым гостем познакомишь. Чем дальше, тем заметнее ощущалась нехватка времени.

Прием ограничен двумя часами, наплыв гостей ко второму часу должен поутихнуть, и тогда, наверное, станет полегче, а теперь требовалось напрячь все силы, все флотское молодечество и выдержать минут двадцать.

Молодой американский генерал затеял с Жичиным любопытный разговор о массированных ударах по врагу русской артиллерии. Жичину этот разговор был весьма интересен: об артиллерии он знал немного, даже о своей, русской, а тут так дельно, с душевной симпатией толковал о ней американец, да еще генерал. Слушать бы да слушать.

Из холла, однако, донесся приглушенный расстоянием и людским гулом, но все еще зычный басок глашатая, возвестившего появление британского фельдмаршала Монтгомери. Для Жичина это был самый главный гость: посол поручил ему персонально опекать фельдмаршала, человека, по рассказам, довольно занятного, колоритного. Британские газеты писали больше о привычках и увлечениях своего фельдмаршала, чем о его доблести или военном искусстве. Жичину это казалось странным: как-никак герой Эль-Аламейна, выигравший нелегкую битву у Роммеля. Из газет Жичин знал, что у Монтгомери страсть к фотографированию, что одним из любимых его занятий в часы досуга было вязание на спицах.

Словоохотливый американец повел речь о своей задумке перенять опыт русских артиллеристов, но немцы, оказывается, ни разу не дали ему этой возможности — отступали без боев. Разве это война? Жичин согласно кивнул ему, а слушать уже не мог. Извинившись и пообещав вернуться, он поспешил навстречу фельдмаршалу и застал его в оживленной беседе с послом. Рядом с высоким послом Монтгомери казался малышкой. Видно, не зря англосаксонская пресса окрестила его сокращенно-уменьшительным именем Монти. Впрочем, подумал Жичин, британские газеты и толстяка Уинстона Черчилля именуют Уинни, рослого генерала Эйзенхауэра — Айком, а президента США Франклина Делано Рузвельта — ФДР, по начальным буквам.

Посол представил фельдмаршалу подошедшего Жичина, добавив при этом, что работает он в Лондоне, а в Париже пребывает временно, в командировке. Монтгомери снизу вверх оглядел русского офицера и, должно быть, остался доволен, потому что сразу же заговорил о своих симпатиях к флоту:

— Мне говорили, что ваш знаменитый полководец Суворов тоже питал слабость к флотской службе и однажды сказал даже, что почел бы за честь быть мичманом в эскадре адмирала Уш… Уш…

— Ушакова, — подсказал Жичин, подумав с улыбкой, не под Суворова ли он рядится. Спросил не без умысла, не приходилось ли фельдмаршалу читать небольшую книжечку Суворова «Наука побеждать».

— Приходилось, и не однажды, — ответил фельдмаршал. — Это наука настоящая.

Глянув на очередь, скопившуюся у входа, Жичин предложил высокому гостю пройти в зал и отметить главный советский праздник. Как бы подтверждая и благословляя приглашение Жичина, посол улыбнулся, широким жестом протянул руки к залу, сказав, что вскорости разыщет фельдмаршала, чтоб кое о чем с ним поговорить.

— Прекрасно! — воскликнул гость. — Я тоже хотел бы вас увидеть. Увидеть и на память сфотографироваться, если не возражаете.

— Буду рад, буду рад, — ответил посол.

Едва британский гость и Жичин появились в зале, в атаку на них ринулся фотограф, видимо, проведавший о слабости фельдмаршала. На ломаном английском он стал слезно просить позволения на два-три снимка.

— Надо, пожалуй, выручить беднягу, как вы думаете? — обернувшись к Жичину, сказал фельдмаршал и тотчас же начал приосаниваться и разворачивать плечи. Фотограф сделал снимки и попросил адреса, по которым можно их выслать. И тот и другой вручили ему визитные карточки.

Знатного гостя заметили, и через минуту перед ним стоял любезный стюард, держа в руках поднос с наполненными рюмками и легкими закусками. Из дюжины разных напитков Монтгомери безошибочно выбрал водку и, поднимая рюмку, попросту, по-домашнему сказал:

— Ну что ж, за вашу революцию! Я человек военный, в революциях разбираюсь плохо, но если ваша революция смогла создать самое мощное государство в Европе, — хвала ей.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Жичин. — Я тоже так думаю.

Они чокнулись, выпили.

Жичин не удивился, узнав, что британский фельдмаршал знаком с трудами Суворова — «Науку побеждать» изучают, надо думать, во всех военных академиях мира, — ему не терпелось спросить, что конкретно привлекло внимание Монтгомери. Улучив подходящую минуту, он свой вопрос задал.

Высокий гость ответил не сразу. Вскинув голову, он устремил взгляд в окно, отрешаясь от множества людей, от их многоголосого гула.

— Что ж, ум привлек внимание, смелый, быстрый, задиристый. Храбрость, умение рисковать, редкое понимание солдата. Ваша армия хорошо выполняет его заветы. Без ума и без храбрости такие сражения не выиграть.

Здравые мысли. Фельдмаршал в одну минуту вырос в глазах Жичина. Вроде бы и сам Жичин вырос в своих глазах, только он не мог еще сообразить, по какой причине это произошло.

Жичин осмелел, и теперь ему не давала покоя мысль о том, как сам Монтгомери использует в своей деятельности уроки Суворова. Намеревался узнать об этом, а спросил о делах в Арденнах, где вела бои армия Монтгомери.

— По-разному. — Фельдмаршал нахмурился. — По-разному.

Как понял Жичин, дела в Арденнах шли у англичан неважно. Поначалу у него было намерение поведать для развлечения о жалобе американского генерала-артиллериста на немцев, но после озабоченных слов фельдмаршала это прозвучало бы по крайней мере негостеприимно.

Прием давно набрал силу и уже переваливал за экватор. Гости перезнакомились, освоились и вели тот разговор, который каждому был по душе либо по службе. Слышались разговоры о новых голливудских фильмах, о театральных премьерах и о голодной жизни в Париже, но стержнем едва ли не всех бесед была война, и в первую голову — русские победы на восточном фронте.

Густой, настоявшийся гул, окутанный табачным дымом, нарушался то тут, то там горячими возгласами французов, не давая забывать, что все происходит не где-нибудь, а во Франции, в Париже.

В сутолоке, сквозь плотное скопление гостей к Жичину пробилась Маргарита Владимировна и шепнула с довольной улыбкой, что на приеме появился Ромен Роллан с женой и что они в соседнем зале с Николаем Дмитриевичем. Она так же неожиданно исчезла, как и появилась. От доброй вести Жичин воодушевился и готов был ринуться в соседний зал, но он еще не спросил Монтгомери о боях в Африке, при Эль-Аламейне.

Спросить вроде бы и легко было, и в то же время совсем не просто. Победителю такой вопрос по идее должен бы полюбиться. А вдруг нет? Вдруг ему надоело рассказывать про этот Эль-Аламейн? Да и спрашивать гостя до бесконечности как-то не очень ловко. Он все же спросил. Спросил, тяжко ли было при Эль-Аламейне.

Фельдмаршал вскинул глаза и с легким недоумением оглядел Жичина: его кортик, погоны, орденские ленты.

— Конечно, тяжко, — ответил он, вздохнув. — На войне всегда тяжко. Кто ее только придумал… — Последние слова он произнес тихо, с горечью уставшего человека, и Жичин впервые заметил, что фельдмаршал — старый уже человек, хотя морщин глубоких на лице нет и осанка вроде бы еще молодцеватая.

К ним подошли два генерала — один британский, другой французский, затеяли с фельдмаршалом серьезный разговор о более четком разграничении зон действий союзных войск, и Жичин, воспользовавшись удобным моментом, выскользнул в соседний зал.

В сторонке у окна Жичин углядел веселого, улыбающегося Николая Дмитриевича. На приеме он чувствовал себя едва ли не лучше, чем рыба в воде. Рядом с ним стояли миловидная пожилая дама и худощавый мужчина преклонных лет с красивым одухотворенным лицом. Жичин догадался — Ромен Роллан.

Он подошел и спокойно, по-военному четко, с достоинством поклонился. Николай Дмитриевич представил его именитому писателю и его жене, оказавшейся русской. Пожимая руку, Роллан долго, с откровенным любопытством разглядывал Жичина, а разглядев, доверчиво улыбнулся.

— Что-то я не припомню, — он обернулся к жене, — когда я видел настоящего русского офицера. И видел ли?

— Видел, — подсказала жена. — В Москве на улице и у Горького.

— Возможно. Память стала плохая. Но я о другом. О том, как славно видеть в Париже русского офицера. Настоящего, боевого. Думали, и силы такой не найдется, чтоб остановить Гитлера. Нашлась! Горький не зря говорил: на русской земле найдет гибель любой завоеватель. Он-то уж знал Россию. Горького, надеюсь, читали?

— Конечно. — Жичин улыбнулся.

— А что пришлось по душе?

— Многое. Ранние рассказы, «Дело Артамоновых», пьесы и, конечно же, «Клим Самгин».

— О да! «Клим Самгин» — великий роман. Схвачена суть эгоиста-мещанина. Схвачена и вывернута изнутри. Много развелось на свете Самгиных. И в России, и во Франции, а уж в Германии — не перечесть. Горький — гигант.

Переводившая жена рассказала попутно о самых нежных чувствах Роллана к Горькому. Последние годы Роллан почти каждую полночь настраивал приемник на Москву и слушал Красную площадь, автомобильные гудки, кремлевские куранты. Послушает, вздохнет, вымолвит тихо: «А там похоронен он. Вот с ним и побеседовал».

— Ну, а из французских писателей кого читали? — спросил Роллан, вглядываясь в Жичина. От приятного экзамена Жичин повеселел:

— Многих. Бальзак, Стендаль, Флобер, Мопассан, Гюго, Франс, Роллан.

Роллан прищурился, усмехнулся:

— Если б вы не назвали последнего имени, я сказал бы, что у вас хороший вкус. А что в них больше всего привлекло вас? Все они разные.

— Да, разные. — Жичин задумался. — Но всем свойственна человечность. Я сказал бы — бой за человека.

— Бой за человека… — повторил Роллан. — Это вы хорошо сказали. В этом вся суть. — Он откинулся слегка назад и вновь оглядел Жичина. — А фашистский офицер что в них усмотрел бы? Он наверняка их не читал, а если б прочел, увидел бы одну крамолу. Вот и судите, кто должен победить в этой войне. Рад, очень рад был увидеть вас и познакомиться.

В разговор вмешалась жена, сказав, что им пора прощаться. Роллан пожал руку Жичину, Николаю Дмитриевичу и направился к выходу. Николай Дмитриевич пошел проводить их, а Жичин, исполняя обещание, стал высматривать американского генерала-артиллериста.

Вместо одного генерала высмотрел другого — высоченного де Голля, стоявшего вместе с послом и фельдмаршалом Монтгомери. Неподалеку от них в окружении офицеров улыбался во все стороны генерал Эйзенхауэр. Улыбался рядом с ним и подполковник Комлев. Нечасто встретишь в одном зале такое созвездие именитых генералов. Жичин переводил взгляд с Эйзенхауэра на де Голля, с де Голля на Монтгомери и ловил себя на мысли, что созвездие истинных боевых генералов-полководцев все-таки не здесь. Если б какая-то неведомая сила смогла сейчас доставить сюда маршалов Жукова, Василевского, Конева, Рокоссовского, тогда это было бы созвездие.

Неожиданно на плечо Жичина опустилась чья-то рука. Он оглянулся и встретил сияющий взгляд бригадного генерала Венэблса. Жичин ему обрадовался, доволен был встречей и Венэблс.

— Вот та самая дама, которой вы любезно подарили прекрасный вечер, — сказал британец.

— Мада-ам. — Жичин поклонился. — Это большая радость видеть столь изящную и красивую женщину.

Жичин не лукавил, не льстил молодой женщине. Он в самом деле глядел на нее с восторгом и испытывал истинную радость. Огненный взгляд, длинные черные волосы, тонкая подвижная талия — живая Кармен. Такой он представлял ее себе. А может быть, лишь глянул, и другой Кармен уже не существовало.

Кармен и британский генерал Венэблс с брюшком и изрядными залысинами. Смешной союз, даже если он временный. Жичин глянул на них и едва сдержал улыбку.

— Весьма вам признателен, сэр, за возможность лицезреть вашу даму — она достойна самой высокой похвалы, — благодарю вас также за бензин и пайки, вы нас выручили как истинный союзник и широкий человек.

Генерал слегка усмехнулся, сказал Жичину на ухо:

— Не стоит благодарности, кэптэн, пайки-то американские.

Жичин рассмеялся. «Вот тебе и истинный союзник», — подумал он. И широта… За чужой счет можно быть и широким.

А Кармен ничего не видит, ей хоть бы что. Но вот она стрельнула в Жичина обжигающим взглядом, и британский генерал отошел на третий план.

Прием шел на убыль, гость заметно редел. Первыми прощались и покидали посольство лица самые высокие — генерал де Голль, генерал Эйзенхауэр, фельдмаршал Монтгомери, за ними тянулись рангом пониже. В залах стало просторнее, густой гул ослабел, тосты и возгласы становились слышнее и разборчивее.

Генерала-артиллериста Жичин разыскал в другом зале. Американец был навеселе, окруженный коллегами, и продолжать начатую с ним беседу не было смысла. Из шумного разговора офицера Жичин понял, что генерал тоже живет в гостинице «Риц» и встретиться с ним не составит особого труда, если, разумеется, он согласится. Они довольно легко договорились вместе отобедать в гостиничном ресторане. Жичин собрался покинуть компанию, но генерал настоял выпить еще раз за национальный советский праздник, за великолепный прием.

Залы с каждой минутой пустели, остались, наконец, лишь сотрудники посольства. Александр Ефремович пригласил всех к столу, поздравил с праздником и поблагодарил за четкую, старательную работу на приеме.

По случаю, а может быть, и не по случаю рядом с Жичиным оказалась Маргарита Владимировна. Они чокнулись, выпили. Маргарита Владимировна спросила его мнение о приеме. Жичину большой прием был в диковинку, все ему казалось необычным, интересным, не говоря уже о том, что удалось запросто поговорить с самим Роменом Ролланом, с фельдмаршалом Монтгомери. Когда б еще могла представиться такая возможность? Конечно же, он был доволен. А сожалел об одном: на приеме были Морис Торез, Марсель Кашен, Жак Дюкло, много было интересных людей, а он ни поговорить, ни даже — поглядеть на них как следует не смог.

Множество именитых гостей на приеме, праздничный гул, шумные возгласы взволновали и Маргариту Владимировну. Щеки ее разрумянились, она улыбалась.

После трех-четырех рюмок и бутербродов-малюток у Жичина взыграл волчий аппетит. Он предположил по логике вещей, что Маргарита Владимировна тоже голодна, и пригласил ее на ужин. Она охотно согласилась, и он настоял ехать тотчас же. За добрую идею Комлев назвал Жичина мудрецом.

В ресторане было людно и шумно, как на приеме, так же плыл густой табачный дым над столами, но к дыму примешивался острый запах жареного мяса и душистых специй.

Они заказали добротный ужин, попросили не задерживать и, как часто бывает с русскими людьми, затеяли разговор о делах, будто для такого разговора не было иного времени. Подполковник Комлев тревожился уже о том, как лучше, полнее и подробнее осветить прибывающим преемникам состояние дел с военнопленными. Маргарита Владимировна высказала беспокойство об уточненных списках пленных по каждому лагерю, которые три дня назад подготовлены, но еще не отпечатаны. Жичин повел речь о Париже. Может быть, оттого, что на днях предстояла разлука с ним, а может быть, он захотел предоставить Маргарите Владимировне случай показать себя, хотя и он и Комлев в интеллекте ее не сомневались.

Маргарита Владимировна в один миг оживилась. О Париже она могла слушать или говорить часами. Она знала этот город задолго до приезда сюда. Знала по книгам, картинам, по рассказам живших или бывавших в нем.

Парижу повезло: он воспет и поэтами и живописцами. Елисейские поля, Латинский квартал, Бастилия, Триумфальная арка, собор Парижской богоматери — все, все это знакомо по книгам с детства.

Но повезло и художникам: было что воспевать. Они оказались достойны друг друга — Париж и его певцы.

— Париж — это чудо, — тихо говорила Маргарита Владимировна, и оттого, что речь ее лилась тихо и доверительно, впечатление от ее слов было самым серьезным. — Здесь даже воздух особый. Мне кажется, даже кислород здешний густо настоян на свободе, на раскованности.

Комлева окликнули с длинного углового стола, занятого американскими офицерами, он оглянулся, помахал им рукой, но дело этим не кончилось. Подошел полковник-авиатор, поклонился Маргарите Владимировне и попросил разрешения похитить на несколько минут русского коллегу. Комлев развел руками, виновато улыбнулся, сказал о своем обещании и пошел за полковником.

— Вот мы и одни, милый Федор Васильевич.

— Одни, дорогая Маргарита Владимировна.

Что-то полушутливое послышалось ей в тоне Жичина, она это не приняла, была даже слегка опечалена.

— Мой муж называет меня Рит-Рит. — Это она не иначе как в отместку.

— Простите меня, — сказал он.

Принесли большой аппетитный бифштекс с подрумяненной жареной картошкой, с алыми сочными помидорами.

— Но это же для богатырей! — с удивлением воскликнула Маргарита Владимировна.

— За вечер, может быть, и осилим?

Бифштекс был отменный, и прожарен хорошо, и кровинка сохранилась. Ели они медленно, с удовольствием, то и дело поглядывая друг на друга.

— А звать вас Рит-Рит я все равно не буду, — обронил Жичин.

— Конечно. Это было бы неоригинально.

— Я буду вас звать мадемуазель Ритуш.

— Недурно, браво. Только я давненько уже мадам Ритуш.

Вино тоже было превосходное, не уступало бифштексу. Кисло-сладкое на вкус, с тонким ароматом, который слышался не сразу, а по прошествии времени. Оттого пили его медленно, по глоточку.

— Для меня вы все равно мадемуазель.

— Это хорошо, я рада.

Кое-кто из сидевших в зале был на приеме в посольстве, и Жичину, когда он оборачивался, кивали, помахивали рукой. Когда б не Маргарита Владимировна, внушавшая, несмотря на молодость, невольное почтение, его давно бы перетащили за другой стол. Ему же за другой стол не хотелось.

— В Лондоне мне будет не хватать вас, — вымолвил он.

— Боюсь, со мной будет то же самое в Париже.

Подошел Комлев, смущенно улыбнулся, присел.

— Ой, поглядите! — воскликнула Маргарита Владимировна. — Я весь бифштекс съела! Вот уж не думала.

— Может быть, еще по одному закажем? — спросил Жичин.

— Что вы, что вы! — Она замахала руками. — Я не знаю, смогу ли я с одного-то подняться.

У Комлева был важный разговор с американцами за длинным столом в углу, и он попросил не обижаться на него.

— Обидимся или нет? — спросил Жичин Маргариту Владимировну.

— Наверное, нет. У начальства свои заботы.

— Правильно, — сказал Комлев. — А тебе, Федор, боевое задание: доставить Маргариту Владимировну в целости и сохранности.

Маргарита Владимировна жила на Рю де Гренель, недалеко от посольства, они решили пойти пешком. Вечер был безветренный, теплый, после прокуренного ресторана дышалось легко и вольно. Маргарита Владимировна взяла Жичина под руку, и они не спеша тронулись в путь.

Пока дошли до площади Согласия, встретили не менее дюжины уличных девиц. С мужчинами, если они шли в одиночку, эти девицы обращались более чем бесцеремонно: хватали за руки и тащили за собой. Увидев такую сцену, Жичин рассмеялся.

— Вы не смейтесь, это бич. Со временем, надо полагать, будет лучше, а пока идет война…

— В Лондоне, если девица ведет себя подобным образом, ее арестовывают.

— Это в Лондоне, а здесь… Здесь оккупанты были и нужда крайняя.

Они вышли на площадь Согласия, широкую, просторную, и остановились, чтоб глянуть на нее. Жичин проезжал здесь не раз, но видел ее из машины, а вот так, не спеша, поистине воочию, обозревал впервые. Окутанная полумраком, вечером она смотрелась особенно хорошо. Сказочно выглядела громада Дворца правосудия.

— Вот что значит простор! — Маргарита Владимировна старалась умерить свой восторг, но не получалось. — Сгрудь зодчий эти здания, подожми их друг к другу, урежь площадь — и Дворец правосудия был бы не дворец, и другие здания померкли бы.

— Конечно, — согласился Жичин. — Мне вспомнился Ленинград, и я подумал: если б вокруг Исаакиевского собора не было хорошего пространства, он тоже не смотрелся бы.

На мосту через Сену ощущался холодный ветер, Маргарита Владимировна крепче сжала руку своего провожатого.

— Второй месяц как я в Париже, а посмотреть успела очень мало. Днем одолевают дела, а вечером одна тоже не походишь, могут принять за уличную. Думала с вами побродить, а вы вот уезжаете. — Она на минуту остановилась, заглянула ему в лицо и стала вдруг рассказывать свою жизнь.

Французскому языку она научилась в детстве у бабушки. В школьные и институтские годы вслед за бабушкой зачитывалась французскими романами. Институт иностранных языков избрался сам собой. Много раз влюблялась: и в школе и в институте. Но как быстро влюблялась, так быстро и разочаровывалась. Ни один юноша в душу не запал, многих даже не помнит.

Военных не любила, полагала их невеждами и солдафонами. До тех пор пока не встретила на пути Афанасия Птицына, своего мужа. Они познакомились на студенческом вечере, поначалу ей и имя его не нравилось, и фамилия казалась несерьезной. А когда узнала, что он военный, капитан-танкист, то и совсем от него отвернулась. Потом как-то в разговоре он обронил несколько фраз по-немецки — свободно, с добротным произношением, — и она переменилась: полагала, что владение иностранным языком — первый знак интеллекта. Она растаяла окончательно, выслушав его рассуждения о теории ведения современной войны. Ей стало ясно, что ум у него недюжинный. Теперь и имя устраивало ее, даже редким, оригинальным виделось, а уж фамилия — Птицын — представлялась специально рожденной для полета. Она полюбила капитана Птицына и вышла за него замуж. Четыре года назад родилась у них дочь Маша. Сейчас она в Москве, у бабушки, может быть, и по-французски уже лопочет.

Жичина тоже потянуло на исповедь, и он поделился с ней заветными, с мальчишеских лет, мечтами о кораблях и океанах, о дальних походах, о схватках с коварными врагами. Не утаил он и свои сердечные дела. Рассказал грустную историю об Ольге, погибшей на фронте, доверил сложные отношения с британской девушкой Патрицией.

— Жениться надо на своей, на русской, — твердо сказала Маргарита Владимировна. — Это не в кино сходить и не в ресторан. Хорошо жениться — это на всю жизнь.

Впереди не торопясь шла в обнимку влюбленная парочка. Молодые люди то и дело останавливались и самозабвенно целовались. Маргарита Владимировна делала вид, что не замечает их, Жичин тоже.

— Впрочем, если эта любовь — страсть, тогда, конечно, другое дело, — нехотя поправилась Маргарита Владимировна. — Тогда надо идти до конца. Но такая любовь, наверное, случается не часто.

Они уже шли по знакомой улице Гренель. Здесь было посольство, здесь жила Маргарита Владимировна. Их обогнал странный экипаж: велосипедист катил за собой небольшую самодельную коляску, в которой восседал солидный пассажир. Рикша, да и только.

— Видите, как на хлеб себе зарабатывают, а вы про свой Лондон…

Неожиданно для себя Жичин обнял ее.

— Это глядя на них? — насмешливо спросила она, кивнув на парочку, и звонко рассмеялась. Жичин слегка оторопел, руки его невольно опустились.

У подъезда ее дома пришлось остановиться. Погода на глазах портилась, стало заметно холоднее, моросил мелкий дождь. Жичин распахнул плащ и спрятал ее от дождя.

— Что же я теперь буду делать? — спросила она беспомощно. — Мне ведь не только вы любы. Я чувствовала: вместе с вами нужным делом занимались. Радовалась, как девчонка, когда удавалось хоть чем-нибудь помочь этим несчастным пленным. А теперь?

— Будете заниматься тем же делом.

— Вы так думаете? Откуда вы знаете, кто приедет? Может быть, они и не захотят, чтоб я здесь работала.

— Захотят. Мы подскажем.

— Допустим. А что у них за мысли об этих несчастных? Вдруг они всех пленных за предателей будут принимать? Это и не мудрено, когда изо дня в день твердится: лучше смерть, чем плен.

Дождь утихал, она высвободилась из-под жичинского укрытия, вздохнула:

— Знаю: тебе бы сейчас горячего чая. И согрелся бы, и успокоился. Но звать тебя не буду. Не надо. Я и так расслабилась до самой черты. Иди. — Она подтолкнула его, и он молча пошел в свой отель.

В последние дни Жичин и сам то и дело возвращался к мысли о судьбе военнопленных. По мере того как приближались передача дел и отъезд из Парижа, мысль эта становилась острее, навязчивее. Жичин знал: она не давала покоя Комлеву, молчаливый вопрос о своей судьбе он читал едва ли не в каждой паре глаз своих подопечных пленных. А пленных не дюжина и не сотни — десятки тысяч. Сколько положено сил, чтоб разыскать их, собрать воедино. Воевать приходилось за каждого человека, как же не тревожиться за их судьбу?

А что он сейчас мог сделать? Что мог сделать Комлев? Из реальных возможностей оставалась, пожалуй, одна: настроить на свой лад приехавших из Москвы офицеров. Это может оказаться нелегким делом, они с Комлевым ехали сюда без симпатий к пленным. Более того, полагали предстоявшую работу тяжким бременем. Париж привлекал, а пленные представлялись чистым наказанием. Прошло время, пока они вникли в трагические судьбы этих людей.

Комлев настоял провести операцию в два этапа: сперва интенсивные беседы своими силами, потом, если возникнет надобность, привлечь тяжелую артиллерию — посла. Двух полковников, согласно табели о рангах, Комлев взял на себя, на долю Жичина выпал майор Глушков.

Оба полковника были боевыми офицерами. Войну, как говорил один из них, не прошли, а «проползли». От западных границ до Москвы и до Сталинграда, а потом обратно. Им ничего не надо было доказывать, они оценили ситуацию сразу. А майор Глушков оказался крепким орешком. Жичин старался внушить ему, что они советские граждане, а многие из них достойны самых высоких наград, что в пленении своем они неповинны. Рассказывал ему истинные судьбы этих людей, знакомил с офицерами из числа помощников, которые прекрасно воевали и в рядах Красной Армии, и в партизанских отрядах во Франции. Ничто не помогало. Все доводы разбивались о холодное упрямство. Жичин знал один верный способ: майору надо было приказать. Приказ он выполнил бы.

«Утрясется», — спокойно сказал вновь прибывший полковник Лебедев.

Расставаться с Парижем было грустно. И с городом, и со своими подопечными, и с Маргаритой Владимировной.

— Не печалься, Федор, — успокаивал друга Комлев. — Мы свое дело сделали, совесть перед людьми у нас чиста. Я давно взял себе за правило: что бы ни случалось, надо хорошо, по совести делать свое дело.

Проводить пришли Маргарита Владимировна, Николай Дмитриевич, полковник Лебедев.

— Счастливого пути!

— Счастливо оставаться!