От прощания до встречи

БЛАГОДЕТЕЛЬ Повесть

— Женюсь! — воскликнул Юрий, влетев в комнату. — Слышишь, Федор, женюсь!

Я слегка оторопел. Открытый и компанейский парень, Юрий до сих пор ни словом не обмолвился о невесте. Даже намека не было.

— Женись на здоровье, — ответил я, не поняв, шутит он или говорит всерьез.

— А тебе ни жарко ни холодно? — спросил он упавшим голосом.

— Жарко, — сказал я. — Могу быть сватом.

Теперь, кажется, в недоумение поставил его я.

— А это не старомодно? — спросил он.

— Жениться?

— Не-ет, сватов посылать. — Он смущенно улыбнулся и потупил взгляд.

Мне стало ясно, что Юрию не до шуток.

— Как же это ты решился? — спросил я.

— Самому не верится. Глянул — и будто гром с неба грянул.

— Ты даже в рифму заговорил.

— Заговоришь. От одних глаз покой потеряешь. Что тебе лесные озера — чистые и какие-то… пугливо-диковатые. Будто едва родились и на мир еще не смотрели. — Он подошел к столу и сел со мной рядом. — А вдобавок представь себе ювелирные черты лица и черные-черные волосы, тронутые сединой.

— Уже портрет, — сказал я. — А чем ее покорил ты?

— Е-если б покорил… А знал бы ты, как она искусство чувствует. Суждения тонкие, точные.

— Как же ты определил?

— Ну-у, Федор…

— Шучу, шучу, не обижайся. Ради красного словца, сам знаешь. Ты бы хоть друзей своих показал ей. Вдруг экзамен не выдержим.

— Потому и не показываю, чтоб от ворот поворот не получить раньше срока. — Юрий вроде бы стал приходить в себя. — Зову прямо на свадьбу.

Мы подружились с Юрием на первом курсе чуть ли не с первой встречи. Мы были одних лет и оба изрядно хватили войны, оба ценили жизнь и юмор. Нельзя сказать, что мы жили душа в душу, бывали меж нами размолвки, и довольно основательные, но всякий раз на помощь нам приходил неистощимый запас фронтового опыта и терпимое отношение к привычкам и слабостям друг друга. Я подсмеивался над его горячностью, он постоянно подвергал остротам мою невозмутимость.

— И скоро ли свадьба? — спросил я.

— В субботу.

— Завтра?

— Представь себе! А что тянуть, когда решено? Мать ее придет, подружка, две мои тетушки да мы с тобой. На большую свадьбу денег надо целый вагон, да и нужна ли она, большая-то? Катюша человек скромный, тихий, я тоже. Ребят с курса приглашать нет смысла, они еще маленькие.

Юрий рассуждал здраво, логично, видно было, что все у него продумано.

— Может быть, даже сын будет, — сказал он. — У нее, видишь ли, сын есть, Максимка. Он сейчас у бабушки в Ленинграде. Шустрый малый. Шустрый и деликатный. В мать пошел деликатностью. Она шагу не может шагнуть без «пожалуйста» да без «спасибо». Будто обязана всему миру.

— А может быть, и обязана…

— Вот, вот… У нее такие же заскоки, как у тебя.

Помимо моей воли слова эти прочно запечатлелись у меня в памяти. Заскоки… Пять лет уже как война кончилась, долго ли еще будут эти заскоки?

— Где же свадьба играется?

— У тетушки моей Анфисы. Там просторно.

У тетушки Анфисы и вправду было просторно. Две больших комнаты с высоченными потолками — две залы, как называла их Анфиса Прокофьевна, — запросто поглотили всю свадебную компанию.

Невесту я узнал сразу, как только вошел в комнату — портрет ее Юрий нарисовал довольно точно. И черные волосы с едва заметной сединой, и совершенно особенные глаза — сама смелость и сама тревога — все было, как говорил Юрий. И только имя… Имя было не ее. Ни Катя, ни Катюша, ни Катерина…

— Вас не так зовут, — сказал я.

— Вас, по-моему, тоже. — Она улыбнулась. — Мы еще поговорим об этом.

Едва мы обменялись этими странными словами, как всех пригласили за стол. Оказалось, ждали только меня. Были хорошие вина, хорошие речи, а я все думал об имени, какое лучше всего подошло бы Катюше-невесте. Меня посадили рядом с ее подругой, милой светловолосой хохотушкой, решившей почему-то, что меня надо непременно развлекать. Она как могла развлекала, а мне становилось все грустнее. Когда меня попросили произнести речь, я мог вымолвить всего два слова.

— Поздравляю, завидую, — сказал я, обращаясь к Юрию.

Жених оценил и мою откровенность, и предельную краткость. Настроение у него было преотличное, он острил, улыбался, целовал дамам ручки, он был счастлив. И Катюша светилась радостью. Через край веселье ее не лилось, она держала его в рамках, но не взаперти. После моих слов в глазах у нее блеснули серебристые искры и через минуту погасли под пристальным взглядом матери. Эффектная женщина, еще молодая, мать Катюши была, пожалуй, единственным человеком, кто не разделял свадебного веселья, а жених не замечал, не хотел этого замечать и, по-моему, на глазах творил ошибку. Теща есть теща, с ней считаются, даже если не хотят.

Моя светлокудрая соседка крикнула «горько!», и тут все заахали, запричитали, коря и себя, и друг друга за то, что соблазнительный этот возглас долго никому не приходил в голову. Стройная, элегантно одетая мать невесты тихо поднялась и вышла в соседнюю комнату. Юрий и Катюша смущенно друг другу улыбались. Я увидел в дверях припудренную мать Катюши и тоже гаркнул «горько!». Это подстегнуло Юрия, и он довольно решительно потянулся к невесте. А может быть, появление тещи прибавило ему злости-смелости. И гостям и Катюше эта смелость пришлась по душе.

Соседка моя Тамара прошептала мне на ухо свое крайнее удивление тем, что Евгения Михайловна, мать Катюши, умная и рассудительная женщина, никак не может взять в толк, что Юрий очень даже подходящая партия для Кати. Что там ни говори, а ведь у нее сын, это тоже нельзя сбрасывать со счету. Да Юрий в любом случае жених завидный. Фронтовик, журналист. Красавцем его, может быть, и не назовешь, да ведь мужчине это и ни к чему. Мужчине мужество нужно, ум нужен, да еще, может быть, веселый характер. Все это у Юрия есть, а что еще нужно?

Между тем, Евгения Михайловна с достоинством, не обращая, однако, излишнего на себя внимания, прошла вдоль стены и села на свое место рядом с дочерью. Не спеша, едва заметно она обвела глазами стол и остановила мягкий пристальный взгляд на мне. Приветливая улыбка тотчас же заставила меня пожалеть о своем поспешном и слишком громком кличе к молодым супругам. Сложной и грустной показалась мне гамма чувств, раскрывшаяся вдруг во взгляде и в неожиданной улыбке этой гордой женщины. Мне увиделась материнская горечь расставания, хотя, сколько я знал, дочь никуда не собиралась уезжать от нее, искреннее сожаление о дочернем выборе и удивление ее слепоте, которой при ее воспитании и жизненном опыте не должно было быть, решительное неприятие новых родственников и их больших высоченных комнат, заставленных безвкусными безделушками, настойчивое желание со всем этим примириться и ясное понимание невозможности сделать это.

Что-то соседка продолжала нашептывать мне, но я уже не слушал ее. Ни о чем никого не спрашивал, я поднялся, завел патефон и поставил первую попавшуюся пластинку. Это было хорошее с четким ритмом танго, и меня на все лады стали расхваливать, будто я и музыку сочинил, и пластинку сработал, и патефон. Подойдя к Евгении Михайловне, я довольно церемонно поклонился и пригласил ее на танец. Церемонность мою она приняла, обрадовалась ей и, слегка откинувшись, подняв голову, с улыбкой положила мне на плечо руку. После первых па я одним глазом заметил радость Катюши и недоумение Юрия.

— Спасибо вам, — тихо сказала Евгения Михайловна. Я скорее почувствовал ее слова, чем услышал.

— Что вы, что вы! — Мне стало стыдно. — Я виноват перед вами, а вы благодарите…

— Кто виноват — время покажет, а сейчас вы меня выручили. Да и танцор вы отменный… Давно я не танцевала с таким партнером.

Танцевал я недурно и прибедняться не стал. Более того, ее похвала раззадорила меня, прибавила и старанья и уменья, а Евгения Михайловна разрумянилась, разулыбалась и совсем стала непохожа на бабушку, даже на самую молодую.

— Если я о чем-либо и попрошу вас в этот вечер, — сказала она при последних аккордах танго, — то разве только о том, чтоб вы пригласили Катю. Страдает она, я знаю, а тут, может быть…

Катю я потом пригласил, испытал истинную радость, станцевав с ней два круга, а прежде чем усадить Евгению Михайловну на ее место, спросил не хитря, кто Кате придумал имя. Она изумленно улыбнулась и сказала, что Катя поведает мне об этом сама.

Какое-то время после рождения — недель восемь или девять — Катя была вовсе не Катя, а Светлана. Это имя выбрала ей мать, и поначалу отец не возражал, а когда вернулся из дальней командировки и увидел черные волосы на голове, решительно запротестовал и, недолго думая, перекрестил ее в Катюшу. Обрадованная его возвращением, мать согласилась, и Светлана надолго стала Катюшей.

Я долго молчал, выслушав эту историю, и молчание мое, я видел, разжигало любопытство Кати. Не вытерпев, она сказала, что мне, видно, и первое ее имя не по душе. Я ответил, что дело не в том, по душе имя или не по душе, важно, чтобы оно подходило человеку.

— Имя похоже на платье, — добавил я. — К лицу оно или не к лицу. Вам, по-моему, не подходит ни Катя, ни Светлана.

— А какое подходит? — Она оживилась.

— Это и есть самое трудное. Смотрю на вас весь вечер и думаю, примеряю… Сейчас я назвал бы вас Ириной, а в детстве… В детстве вы могли быть и Катюшей и Светланой. Про себя я буду звать вас Ириной, ладно?

— Можете даже не только про себя, — ответила она, глядя на меня оторопевшими глазами. — Все это очень странно… Сама я тоже зову себя Ириной. Даже маму однажды просила, а она не решилась, сказала, что хватит с меня двух имен.

— Может быть, и хватит, только ведь оба они не идут вам. Платье на редкость удачное, а вот имя…

— Что же прикажете делать? Имя сменить?

— Может быть, и сменить. Оно ведь на всю жизнь.

Невеста задумалась. Полуприкрытые глаза и блуждающая улыбка говорили об одном: думать ей было приятно.

— Ну и задачу вы мне задали, — сказала она медленно, нараспев, хотя задачи перед ней уже не было, она решилась, а думала лишь о том, как лучше и проще все это сделать.

Как только замолчала музыка, невеста полушутя-полусерьезно попросила благословить ее на подвиг и поставить новую пластинку. Я незамедлительно сделал и то и другое, а когда оторвал взгляд от пластинки, давшей жизнь веселому шумному вальсу, увидел невесту возле Юрия и Евгении Михайловны. Она обняла их и тихо, чтоб не привлекать внимания гостей, что-то горячо доказывала им. Юрий растерянно хлопал ресницами и молчал. Молчала и Евгения Михайловна, загадочно улыбаясь и изредка бросая на меня лукавые взгляды. О чем-то Юрий тревожно спросил невесту, та обрадованно ответила. Короткого ответа ей показалось мало, и она старательно, душевно принялась пояснять свой ответ. В сверкающих ее глазах я видел то мольбу, то явный восторг. Редкие жесты, подкреплявшие самые важные слова, отличались сдержанностью и мягким изяществом. Судя по всему, она просила у них согласия, просила нежно и настойчиво. Не знаю как Юрий, а я не устоял бы.

Невеста наклонялась то к матери, то к жениху, одаривая их то ласковым взглядом, то светлой улыбкой. На лице у Юрия застыла нерешительность. Тогда, глянув на него, заговорила Евгения Михайловна. Речь ее текла плавно, спокойно. По лицу и по скупым движениям трудно было догадаться о смысле ее слов, но стоило мне перевести взгляд на дочь, как сразу же все прояснилось: Евгения Михайловна горой стояла за невесту. И жених, видно было, набирался смелости. Переглянувшись, все трое обменялись улыбками, скрепившими общее согласие. В эту минуту стихла и музыка.

Я поклонился Евгении Михайловне, перевел взгляд на Юрия.

— Прикажете звать к столу?

— Да, Федор, пожалуйста, сделай милость. — Юрий сказал это так, будто решение, о котором он хочет известить мир, принято им давно и единолично.

Я пригласил гостей к столу и, когда все расселись, успокоились, самовольно предоставил слово жениху. Юрий сделал вид, что слово это застало его врасплох, но поднялся, кашлянул и, как завзятый оратор, хорошо поставленным голосом объявил, что его дорогая невеста с нынешнего вечера меняет не только девичью фамилию, но и свое девичье имя. Отныне она не Екатерина Павловна Вожевицкая, а Ирина Павловна Климова. Так будет записано в ее новом паспорте, так теперь надлежит ее и звать.

Невеста расцвела в улыбке, захлопала в ладоши, а гости, кроме меня, приняли это необычное известие сдержанно. Моя соседка Тамара даже запротестовала:

— Как же мне теперь звать-то тебя? Ира? Ириша? То ли дело было Катя, Катенька, Катюша. Разве отвыкнешь?

Встала Евгения Михайловна, высокая, величественная, глянула на меня, на Тамару и перевела взгляд на невесту. Дочь ее тотчас же поднялась. Гости притихли, полагая, что Евгения Михайловна намерена говорить речь, а она по-женски, по-матерински притянула к себе свою единственную.

— Дай-ка я тебя, Иришенька, благословлю, — сказала она тихо и трижды крест-накрест расцеловала дочь.

Теперь в ладоши захлопал я, а за мной Юрий, а потом и все гости.

По моему зову дружно выпили за новобрачную-новоименную, пожелав ей большого счастья.

— Теперь ваша очередь, — сказала мне через стол Ирина.

— Когда буду жениться, — ответил я.

— Не опоздайте. — Она рассмеялась.

Можно и опоздать, подумал я, только не имя новое обрести, на что намекала Ирина, — об этом не могло быть и речи, Федор Жичин до конца дней своих останется Федором Жичиным, — не опоздать бы к выбору своей Ирины.

Все, чему суждено было произойти в этот вечер, произошло, и я, улучив подходящую минуту, начал потихоньку прощаться. Евгения Михайловна пригласила меня бывать у них запросто, она, показалось мне, как никто здесь чувствовала мое состояние.

Вместо Юрия в комнату ко мне подселили юного первокурсника с густой волнистой шевелюрой и, по слухам, с большими связями. Я полагал, что добрые связи, если они порядочные, принципиальные, не порочат человека, а наоборот, даже возвышают, и слухи эти пропускал мимо ушей. Оказалось другое: связи были отцовские, не преступные, но и не очень чистые, и, когда парень предложил мне однажды воспользоваться ими, я решительно отказался.

Неуютно, мне было с новым соседом. Оттого, наверное, и заспешил я с визитом к Вожевицким — Климовым. Вышел на улицу, свернул с Арбата в переулок, где они жили, легко отыскал дом, поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыл Юрий, державший на руках прелестного, будто с картинки, мальчика лет шести-семи.

— О-о, дядя Федя! — воскликнул Юрий. — Наконец-то пожаловал. В самый раз явился — к чаю. Будем знакомиться: это наш сын Максим, а это — дядя Федя, друг мой и товарищ.

Я протянул мальчику руку, он с силой, на какую был горазд, пожал ее. В прихожую выбежала Ирина и, удивленная, обрадованная, принялась корить меня и совестить.

— Это надо же — месяц, целый месяц не появлялся. И еще другом называется.

— Месяц-то был медовый, — ответил я.

— Вам бы только насмешничать, — отшутилась она.

Рядом с изящным фарфоровым чайником на столе были расставлены тарелки и вазочки с колбасой, сыром, кетовой икрой, домашними котлетами, печеньем, вареньем, вафлями.

— Чем бог послал, — сказала Ирина, усаживая нас за стол.

— Как вам живется? — спросил я. — Надеюсь, лучше, чем до..?

— Конечно, лучше! — ответил Юрий. — Нашел о чем спрашивать…

Ирина взглянула на меня и улыбнулась.

Максим неожиданно попросил у Юрия позволения показать мне корабль. Юрий охотно разрешил да еще подзадорил мальчика: сказал, что я моряк и что неплохо бы поэкзаменовать меня по корабельному делу, чтоб я и на суше не забывал флотскую службу.

— Хочу пожаловаться вам на Юрия, — тихо проговорила Ирина, едва Максимка вышел из комнаты. — Балует парня, во всем ему потакает. Так и испортить недолго. Да уж и портится, прямо на глазах.

— Что вы, что вы, — возразил я. — Мальчик, по-моему, сама прелесть. Так старательно и серьезно руку мне жал. Он настолько хорош, что очень, должно быть, трудно отказать ему в чем-либо.

— В этом все дело! — воскликнул Юрий. — Он только глянет на меня, слова даже не вымолвит, а я уже готов что угодно принести ему в жертву… Неизвестно еще, на ком я женился… — добавил он, помолчав.

— Но все-таки, — Ирина слегка покраснела, — нельзя так. Он не игрушка.

Легкий на помине, влетел в комнату Максим с большим парусным кораблем в руках.

— Вы взаправду моряк? — спросил он, подойдя ко мне. — Военный?

Я ответил. Тогда он подошел еще ближе, поднял корабль почти к самому лицу и с хитрющими блестками в глазах начал меня экзаменовать. Я назвал ему все паруса, показал все мачты и стеньги, объяснил, как и чем надо пользоваться при разных ветрах. Он выслушал меня с таким необыкновенным интересом, какой, наверное, бывает только у детей. Выслушал и остановил на мне лучистый восторженный взгляд. Мне стало даже страшно, и я поспешил сам учинить ему допрос. Для начала я спросил его про клотик, про злополучный клотик — крохотную площадку на самом верху мачты, — куда молодых матросов, пользуясь их неведеньем, посылают для потехи пить чай. Чаепитие на клотике, говорят им, равноценно посвящению в истинные моряки и парень-новичок, налив добрую кружку чая, спешит искать клотик. Один укажет ему на ют, другой на мостик, третий на полубак, причем со всей серьезностью, без самой малой смешинки. Пока он дознается где на самом деле этот клотик, и поймет что его водят за нос, чай, разумеется, остынет и расплескается.

О клотике Максимка, конечно, не слышал и от всей души расхохотался когда я показал ему это поднебесное место на фокмачте, где и птица едва может усесться.

Мальчик вдруг изменился в лице, поднял голову и уставился на меня не моргая.

— Зачем же так шутить? — спросил он медленно, выговаривая каждое слово. — Это же… это же мучительство. — В его больших серых глазах застыло недоумение и укор. Признаться, я уж и не рад был, что затеял этот разговор о клотике.

— Видишь ли, Максим, — начал я тоже медленно, стараясь найти самые нужные слова, — может быть, ты и прав отчасти. Но только отчасти. Чем скорее матрос узнает свой корабль, тем лучше и для корабля и для матроса. Ты согласен?

— Согласен, — буркнул он.

— А теперь скажи, пожалуйста, как сам ты осваивал свой корабль? Кто тебе его подарил?

— Дядя Миша.

— Он моряк?

— Да.

— А кто тебе показал все эти паруса, стеньги, мачты?

— Дядя Миша.

— И ты сразу все запомнил?

— Не-ет, я потом еще сто раз его спрашивал.

— И все узнал, верно?

— Да.

— Вот так и матрос. Говорят ему, рассказывают, а у него в одно ухо влетело, в другое вылетело. А когда сам начнет спрашивать да разглядывать, сразу все и запоминает. Самому надо, самому, понял? А когда труд самому же на пользу, разве это мучительство? Трудно, конечно, и говорить нечего — так он ведь и называется труд. Ну-у?! — Я поднял его и усадил на колени. — Тебе-то все будет проще, если в моряки пойдешь.

— Все мечты о море да о корабле, — не без гордости заметила Ирина. — Чуть ли не с пеленок.

— А вы, дядя Федя, тоже искали этот клотик? — спросил Максим, не обращая внимания на слова матери.

— Конечно! — воскликнул я, обрадовавшись его улыбке. — Мне одной-то чашки чая не хватило, разлил всю по дороге, за другой бегал.

— Вы — как дядя Миша, рассмешите — не остановишь. — И он вновь залился смехом.

— Дядя Миша — у него высшая похвала, — заметил Юрий. — Я такой чести еще не…

— Знаешь, о чем я подумал, Максим? — перебил я Юрия, поспешил перебить, чтоб он хотя бы закончить не смог своей несуразной мысли. — Зря я тебе рассказал про клотик. Ей-богу, зря, надо, чтоб и ты побегал да поискал.

Максимка рассмеялся еще громче и получил упрек матери.

— Иди успокойся, — сказала она, — потом придешь.

Он и из комнаты выбежал, держась за живот и заливаясь смехом.

Юрий помолчал, глядя вниз, поулыбался насмешливо-торжествующе и вскинул на меня глаза, серьезные, озабоченные.

— Ну вот, парню весело, а ему за это фитиль. Разве так делают?

Не хотелось мне становиться на его сторону, хотя кое в чем он, возможно, был и прав.

— Ну какой там фитиль? — возразил я. — Попросила ласково успокоиться, и все дело. Не горько, не обидно. Это, наверное, очень трудно — воспитывать детей, оттого вы и спорите. Мне довелось жить по соседству с хорошей семьей. Муж, жена, двое ребят — добрые мои друзья. Ты, Юрий, знаешь их — Кулагины. Жили мы в гостинице. Шел я как-то к себе и встретил в коридоре Маришу. Стоит у окна, курит и заливается слезами.

«Что случилось?» — спрашиваю.

«Ребят отшлепала, жалко».

«Не шлепала бы».

«Провинились, дай им волю — на руках будут ходить».

«Ну и пусть ходят».

Она смерила меня укоризненным взглядом и изрекла упавшим голосом:

«Хотела бы я знать, как ты будешь обращаться со своими чадами».

Как знать, может быть, она и права.

— Права, права, — подтвердила Ирина. — Иной раз и отшлепать надо. На пользу.

Юрий и ухом не повел, будто Ирина словом не обмолвилась. Он умел это делать, когда хотел, а Ирина, видно, не привыкла к таким манерам и, рассерженная, хмурилась, нервничала.

— А ты, стало быть, как всегда, дипломат. — Юрий сердито хмыкнул, откинулся к спинке стула и, скрестив на груди руки пронзил меня ехидным пристальным взглядом. — И нашим, стало быть, и вашим.

Он был зол и мог натворить глупостей. В других обстоятельствах его слова, наверное, обидели бы меня, теперь же они вызвали озабоченность.

— Ты не прав, — ответил я. — Воспитание детей представляется мне делом неимоверной сложности, а я в нем ничего не смыслю. Оттого, наверное, и не женился до сих пор. О воспитании, по-моему, надо не столько спорить, сколько советоваться. По-доброму, по-дружески, но — советоваться.

После откровенного моего признания злости в глазах у Юрия поубавилось. Мне показалось даже, что его гложет раскаяние. Неожиданно пришла на помощь Ирина, она, конечно, тоже заметила в нем перемену.

— Это в самом деле очень трудно — воспитывать. Чтоб и душевный был, добрый и чтоб храбрости хватило отпор дать, когда придет надобность. — Она решительно уставилась на Юрия, мягкая, доброжелательная, но в любую минуту готовая дать ему бой. — Только вряд ли из парня выйдет толк, если мы каждый раз спорить будем по всякой мелочи и ругаться, да еще при нем самом, при парне.

Юрий вроде бы почувствовал, что стенку нашу не пробить, да у него, пожалуй, и желания не было уже пробивать ее.

— Вам теперь осталось сказать, что дипломатия и в семейной жизни должна занять свое место. — Он явно отступил, но, кажется, не очень жалел об этом.

— И должна, если она от доброго сердца. — Мне приятно было подтвердить его слова.

— Я солдат, — сказал он.

— Иной солдат любому дипломату нос утрет.

— Я расквасить могу, а чтоб утереть…

— Захочешь — сможешь.

Не знаю, по душе ли пришлись ему мои слова, но он смолк, притих и, как мне показалось, смирился. Я распрощался и ушел.

Мы встречались с Юрием едва ли не каждый день, он передавал мне приветы и приглашения от Ирины, от Евгении Михайловны, но о семейной жизни разговора не заводил: видно, не все у них было ладно. Иногда мне хотелось спросить его и об Ирине, и о Максимке, и о Евгении Михайловне, но я удерживал себя. Был уверен: придет время — скажет сам.

Однажды он пришел на лекции сияющий. В перерыве я не выдержал и спросил:

— Не сын ли у тебя родился?

— Не родился еще, но родится! — воскликнул он. — Свой собственный! Ирина с тещей все уши прожужжали мне: приведи да приведи Федора.

— А что ж ты не приведешь?

— Давно привел бы, и не раз, когда б союзника в нем чувствовал. А то ведь он союзник другой стороны.

— Да-а? — спросил я удивленно. — Как же это ты угадал?

— А что: скажешь — нет? — Ему стало неловко.

Шли своим чередом лекции, семинары, дискуссии. Юрий все это время ходил веселый, подтянутый, после занятий спешил домой. Устали зазывать его с собой друзья, отступились. Праведный курс, которым он шел без отклонений, каждый день приносил мне радость… Он и сам был доволен собой, он жил сыном. Любой ушедший час принимался им как единица времени, приближающая его к сыну.

Это непрестанное ожидание, этот терпеливый, уже родительский отсчет времени передались и мне. Я тоже хотел, чтоб у него скорее родился сын.

И он родился. На целый месяц раньше срока. Вес и рост оказались меньше, чем следовало бы, это слегка огорчило Юрия, но волна радости, поднявшаяся из самых глубин сердца, напрочь заглушила минутную горечь. Юрий сиял и от восторга не находил себе места. Едва успевал сесть, как тотчас же вставал, но и устоять не мог ни минуты, начинал ходить, размахивать руками.

Не дождавшись часа, Юрий потащил меня в родильный дом. Пришли рано, ждали вместе с другими папашами. Они тоже были, как Юрий, ненормальные, зато счастливые. По дороге мы накупили Ирине всякой всячины, но добрую половину пришлось оставить при себе — не взяли, сказали, что роженицам в пищу идет не все. От Ирины принесли усталую нежную записку. Она поздравляла Юрия с наследником и не без гордости добавляла, что этот наследник — вылитый отец, хотя совсем еще крошка.

Мне такое бы письмецо, я тоже взлетел бы на седьмое небо. От чужого — и то рад-радешенек, будто самого ласкают да чествуют, праздник на душе.

Нянечка, доставившая записку, дала Юрию совет: выйти на улицу и смотреть в окно на втором этаже рядом с водосточной трубой. Мы этим советом воспользовались незамедлительно. Вышли — и тотчас же в отворенном окошке увидели Ирину. Она была бледная, утомленная, но радостная и гордая. Разведя руками — жаль, мол, что не могу показать сына, — она тихо, счастливо улыбалась. Часть улыбки досталась и мне.

Через две недели праздновали рождение сына. И виновник торжества, нареченный Денисом, и отец его Юрий вели себя тихо, почтенно. Денису это не составляло никаких трудностей — он почти все время спал, — а вот Юрию… Бедный отец едва сдерживал себя, чтоб не запеть, не закричать от восторга, чтоб не пуститься в пляс. И пустился бы и запел бы, когда б не боялся разбудить малыша. Царицей празднества была Ирина, ласковая, щедрая, элегантная. Она все чувствовала, все знала и всем была довольна. С бледного лица не сходила приветливая счастливая улыбка. Она почти ничего не говорила, но этого и не требовалось: счастье заполняло и улыбку ее, и взгляд, и каждое, даже едва заметное движенье.

Я сидел и все время любовался: то маленьким Дениской, смешно почмокивающим во сне губами, то счастливой Ириной и тихим податливым Юрием, то Евгенией Михайловной, сделавшейся вдруг необыкновенно кроткой. Даже хохотушка Тамара, подруга Ирины, была очаровательна.

Малыш почмокал губами и проснулся. Юрий тотчас же встал, осторожно взял его на руки и принес к Ирине — кормить.

— Спасибо, Юра, — сказала с улыбкой Ирина. — Если б ты не был хорошим отцом, из тебя могла бы получиться прекрасная мать.

Умиленный семейной благодатью, я не сразу углядел едва заметную усмешку Евгении Михайловны. Она скосила глаза на Тамару, та тоже улыбнулась. Только теперь я догадался, что они подсмеивались над Юрием, над его отцовским старанием. Вот и пойми их, женщин.

В конце лета перед самым началом занятий ко мне в общежитие пожаловала встревоженная Ирина. На душе у нее, видно, кошки скребли, а она принялась расспрашивать меня о моих каникулах, удалось ли мне позагорать, покупаться.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Может быть, и случилось, — ответила она, — только зачем же оставлять без внимания мои вопросы? Это на вас непохоже.

Я тотчас же исправил свой промах, благо рассказать мне было что, а в глазах у нее светилось неподдельное любопытство. Летом я был на Волге, у матери, загорал там, купался. Школьные друзья либо на войне погибли, либо разбрелись по белу свету. Ни души не встретил. Тоска одолевать стала день от дня больше и больше. Мать и врача звала, и ребят ко мне молодых подсылала, а тоска-кручина не проходила. Нужна была, видимо, разрядка, глубокая, до самого донышка. И она явилась. Не сразу, не тогда, когда мне хотелось, но пришла.

Сидел я одиноко на пляже, смотрел на волны, на чаек и думал долгую думу о друзьях-товарищах. Мне, конечно, известно было о несметных жертвах войны, и все же я не думал, что они так несметны. Из нашего большого класса уцелело меньше половины. Одни девчонки, да и они почти все несчастны — без мужей, без женихов.

Работяга-буксир натужно тащил вверх по реке большую баржу, груженную новым хлебом.

— Эй, на барже! — крикнул кто-то с берега. — Ворону шуганите с кормы, перегруз — утонете!

Пляж кишел ребятней — и гололобыми подростками, и долговязыми юнцами с прорезающимися усиками, — и никого эта баржа не шевельнула. Меня будто по тревоге подняли, как только она показалась на горизонте. Подошел к реке, постоял, прикинул скорость буксира, свою скорость и — поплыл.

В юности, вопреки самым строгим запретам, мы с жадными глазами подстерегали проходящие суда, чтобы как можно незаметнее подплыть к ним, поглубже нырнуть и лихо, гордо вынырнуть по другую сторону судна. Любителей этих рискованных предприятий находилось не много, но среди волжских парней они никогда не переводились. Оттого и удивился я невозмутимому покою юных своих земляков. Неужели канула в вечность лихая традиция? Это тем паче достойно было удивления, что проходила баржа, посудина без винта и с малой осадкой — самая для ныряльщика безопасная.

Давненько не приходилось мне нырять, но я все же не посрамил свое поколение. Подплыл, набрал в запас побольше воздуха, и, как в былые времена, охваченный юным азартом, нырнул. Было несколько тревожных секунд, и я даже пожалел, что их было маловато. Вынырнул я спокойно метрах в семи от борта, а через пару секунд баржа открыла мне пляж. Поначалу я намеревался доплыть до другого берега и отдохнуть там, как мы обычно делали в юности, но неожиданно для себя заметил на пляже волнение. Люди столпились у кромки берега, что-то кричали, размахивали руками. Несколько человек бросились в воду и плыли ко мне. «Не из-за меня ли?» — подумал я и поплыл им навстречу. Беспокойство на берегу постепенно улеглось, встретившие меня ребята подтвердили мою догадку: тревогу поднял мой заплыв. Мне было не очень ловко выходить на берег, но, когда вышел, почувствовал облегчение: тоска-кручина, терзавшая меня целую неделю, утихла, приглушилась.

Взрослые смотрели на меня с укором, а у ребят, у многих ребят горели глаза. Глянул я в них ненароком и вроде бы понял суть своей душевной перемены.

Рассказ мой Ирина слушала серьезно, участливо. Задумчивость сменялась на ее подвижном чувствительном лице мимолетной улыбкой, тень страха незаметно уступала место откровенной радости. Не часто встречаются такие слушатели. И помолчал бы, и душе своей собственной кое-что приберег бы, да будто за язык тебя тянет такой слушатель. И все же — стоп.

— Что-нибудь с Юрием? — спросил я.

— Да, с Юрием, — ответила она, нахмурившись. — Только об этом, пожалуй, в другой раз.

— Отчего же?

Она долго молчала и все это время по ее лицу плавала растерянность.

— Он устроился на работу, а учиться собрался заочно, — сказала она наконец. — Я была категорически против, он меня не послушался… А сейчас мне кажется… Этот ваш рассказ… Что-то я, наверное, не углядела.

Может быть, и не углядела, подумал я, а учебу бросать все равно не следовало. Заочно — это получебы, не больше. Знать бы его планы заблаговременно, может быть, и не стоило большого труда отговорить его, разубедить. Как ни старался я войти в его положение, понять ход его мыслей, резонных аргументов, объясняющих это странное решение, я не видел. Но я знал его характер.

— Когда он что-то решил, — сказал я, — переиначить его решение трудно.

— Да-а, — согласилась Ирина. — Мне, наверное, не надо было так настойчиво противиться. Сейчас я не стала бы.

— Поговорить с ним? — спросил я.

— Признаться, за этим я и шла. — Она слегка смутилась. — А теперь вот отбой собралась играть. Не надо, не говорите, я сама попытаюсь. С другого конца.

С Юрием мы теперь встречались редко, от случая к случаю. Первое время мне недоставало его. Что ни говори, а парень он умный, заметный. К тому же свой брат, фронтовик. То подденет заковыристо — хоть смейся, хоть плачь, — то в защиту вступится, когда в ней нужда позарез. Я никогда не страшился одиночества, а с годами оно больше и больше становилось потребностью — многое надо было обдумывать и решать самому, только самому, — но это же просто находка, чистейшая удача, когда рядом с тобой верный друг-товарищ, готовый и погоревать с тобой, и порадоваться.

Он высмотрел меня на Арбате возле книжного магазина, перешел улицу, вызвав вдогонку милицейский свисток, и с ходу бросился меня обнимать.

— Из чужих уст слышу, как ты храбрым ныряльщиком заделался… Пропадаешь?

— У меня такое ощущение, что пропадаешь ты, — ответил я. — А потом уста эти, сколько я понимаю, совсем тебе не чужие.

— Верно верно. Это ты ей очень хорошо рассказал. Она хоть ерепениться перестала, а то просто беда…

— А может быть, она права была? Ты не раскаиваешься?

— Что-о ты! Посуди сам. Когда один был, куда еще ни шло. А теперь сы-ын, разве хватит нам стипендии?

— Но ведь…

— Знаю, знаю, — перебил он. — Ирина работает, и при скромной жизни… Не хочу! Зависимости не хочу, понимаешь?

— Можно ведь и подрабатывать, это не так сложно…

— Нет, — отрезал он. — Отец семейства и — бедный студент. Ни в какие ворота. Ирина хоть и хорохорилась, а ведь и у нее пропало бы ко мне уважение. Может быть, не сразу, как у тещи, но пропало бы. Не могу так. Не могу и не хочу.

— Ирина, по-моему, поняла это. Во всяком случае, смирилась.

— Ирина слишком многого хочет…

Мне хотелось услышать, что же она от него хочет, но Юрий на этом и закончил свою исповедь. Что ж, вольному воля, допытываться я не стал. Ирина, должно быть, судила по себе: уж коль соединили свои судьбы в одну, надо и жить одной судьбой, отдавая друг другу все, без остатка. Она охотно, без колебаний следовала этой линии, благо у нее было что отдавать и чем обогатить своего избранника. Он уже и обогатился изрядно: поугомонились в глазах громы и молнии, метавшиеся по любому поводу, смягчились жесты, речь обретала столичную манеру, не говоря уже о проборе в прическе, о галстуках и рубашках. Он, наверное, и сам это чувствовал, а линия у него была видимо все же иная.

— На улице разве разговор? — Он развел руками. — Заходи ко мне там и поговорим. На службу заходи, домой заходи.

— Когда? — спросил я. Мне в самом деле хотелось поговорить с ним.

— Да когда хочешь. Будет свободная минута, и заходи.

Свободных минут у меня было не так много, но все же они были, и навестить Юрия я, конечно, мог. Даже порывался не однажды, и всякий раз меня что-то удерживало. Потом я понял: до визита к Юрию мне надо было повидать Ирину, а случай никак не представлялся. Я уже начал терять надежду, как вдруг…

Перед открытием конференции в Колонном зале на плечо мне мягко опустилась чья-то рука. Оглянулся — Ирина.

— Здра-асте!

— Здра-асте. Рада вас видеть.

— Мечтаю поговорить с вами.

— В перерыве. Ладно.

Юрий тогда был на конференции и, по словам Ирины, вершил дела за сценой. В его ответственность входила протокольно-стенографическая часть. Мы не стали отрывать его от дел и завтракать пошли одни. Я с огорчением узнал, что он до сих пор не сдал государственные экзамены и не шибко спешил сдавать их. Его, оказывается, увлекла административная деятельность, и перспективу свою он видел в ней. Ирина не противилась этой перспективе, полагая, что толковый администратор необходим людям нисколько не меньше, чем творческий работник. Но она хотела, чтоб Юрий непременно сдал экзамены и получил диплом. Не столько для надежности, для подстраховки, сколько для завершения большого и важного дела. Что это за администратор, не умеющий довести дело до конца?

— А что же ему мешает? — спросил я, прикидывая, сколько же лет он учится.

— Лень, — ответила Ирина. — Лень и легкомыслие.

— Неужели легкомыслие? — Я сосчитал: учится он уже десятый год. Сын, должно быть, в школу пошел.

— Конечно, легкомыслие. Я сказала бы даже, безответственность. Что он Дениске скажет, сыну, если он на второй год останется?

— Да-а, ситуация. Он, наверное, все уже перезабыл.

— Память у него преотличная, надо только заново все проштудировать.

— Вот и помогите ему.

— Предлагала не однажды. Он считает ниже своего достоинства заниматься со мной.

— Уже?

— Давно-о. Может быть, вы поговорите с ним? Он и сам может прекрасно подготовиться. Взять отпуск и посидеть как следует.

— Поговорю. Не убежден, выйдет ли из этого толк…

— Выйдет, — перебила Ирина. — У вас известность, а он с известными весьма считается.

— Какая там известность?! — Мне стало неловко. — Два-три приличных репортажа…

— Скромность, конечно, украшает…

— Перестаньте! — Резкий мой тон озадачил ее, с минуту она не могла поднять глаза, а когда подняла да глянула, тотчас же заулыбалась.

— Так хочется жену вашу посмотреть… — сказала она тихо. — Приходите в гости, а?

— Кто вам сказал, что я женат?

— Догадалась. Это не так уж трудно, надо только попристальнее в глаза глянуть. В гости придете? У нас новая квартира.

— Придем, — ответил я. — Придем с удовольствием. Надо только заблаговременно день и час обусловить.

— Пятница. Семь вечера. Устроит? Конец недели, впереди два вольных дня.

— Вполне. Это лучший вариант. Надо только в календарь заглянуть, нет ли каких заседаний.

В фойе у выхода из буфета встретили Юрия. Он был озабочен своими обязанностями, но, видно, хлопотные эти обязанности и позволяли ему чувствовать себя персоной.

— Ты хоть перекусил? — спросила его Ирина.

— Да, перекусил, та-ам. — Он кивнул в сторону президиума.

— Я пригласила в гости семейство Жичиных. Возражений, надеюсь, не будет?

— Ты просто молодец, Ирина. Угадала сокровенное мое желание.

— Старалась. — Ирина улыбнулась. — А еще я нажаловалась Федору на твои ленивые экзамены.

— А вот это уже ложка дегтя…

— Переживешь, — сказала она спокойно. — Я вас покину, мне надо начальство свое увидеть.

— Сто лет тебя не лицезрел! — воскликнул он, когда Ирина ушла. — Читал, радовался, а вот встретиться… Плохо мы живем!.. Суетно, без роздыха.

Он хоть и жаловался, но суетная эта жизнь была ему по нраву. Больше того, думал я, она была его коньком, а может быть, даже призванием. Я деликатно спросил, не нужна ли ему моя помощь в экзаменационных хлопотах. Диплом у меня был с отличием, на память не жаловался, и помощь моя могла принести пользу. Он поблагодарил и слегка усмехнулся.

— Видишь, начальство сколько ходит? — Он обвел глазами просторное фойе. — И со всеми я запросто. Неужели, думаешь, не помогут? Один звонок, и диплом в кармане.

— Что же ты тянешь? — Теперь усмехнулся я. — Сдал экзамены, получил диплом — и гора с плеч. Работай без оглядки.

Юрий помолчал, поулыбался. Прежней уверенности в улыбке я не увидел. Мне даже почудилось сожаление в его глазах. Не раскаивался ли он в своих словах о близости к начальству?

— С оглядкой, видишь ли, старания побольше, так что нет худа без добра. — Он хитровато прищурился. — Но — надоело. Проведу конференцию, разживусь капиталом и без оглядки пойду в атаку на диплом. — Глазами он кого-то уже выискивал, полагая разговор наш оконченным, а меня так и подмывало, не мог я вынести такого испытания.

— Послушай, — сказал я как можно тише, — а нельзя ли без начальства? Самому. Подготовиться и сдать самому. Пусть тройка будет, бог с ней. Лишь бы совесть потом не мучила. По мне, так лучше без диплома, но со спокойной совестью. А то ведь заест, разбойница.

— Да, да, конечно, — торопливо согласился Юрий. — Это я прихвастнул малость, пыльцу в глаза пустил. Тоже, мол, не лыком шиты.

Юрий, извинившись заторопился в свой президиум, а я остался гадать, когда же он был всамделишним Юрием.

В пятницу вечером мы ехали к Климовым. Дражайшая моя половина захотела непременно что-то подарить и Юрию и Ирине. Юрию она выбрала в моей коллекции паркеровскую ручку, а Ирине — бусы, из своей коллекции. По дороге пришлось заехать за цветами. Угомонившись, Раиса принялась расспрашивать меня о чете Климовых: и где работают, и добрые ли они, не лицемерят ли. Я улыбался и старательно молчал.

— Так ничего и не скажешь?

— Нет.

— Хочешь, чтобы я сама постигла?

— Угу.

— А потом рассказала тебе?

— Точно. Как в воду глядела.

— Это тебе нужно?

— Это интересно. Я думаю, это и тебе будет интересно.

— Посмотрим.

Ирина полюбилась Раисе с первого же мгновенья. Улучив минуту, Рая шепнула мне:

— Она поздно родилась. Ей надо было за Блока замуж выходить.

Это, конечно, утонченные, подвижные черты лица Ирины и душевные глаза дали себя знать. Похожие мысли приходили и мне, когда я первый раз увидел Ирину.

— Скажи ей об этом, когда будешь прощаться, — шепнул я Раисе. Она, может быть, и слышала мои слова, но у нее были свои думы.

— За Блока или за тебя, — шепнула она еще тише.

— А вот это ей не говори.

— Бои-ишься?

Раиса с улыбкой, с шуткой-прибауткой преподнесла хозяевам цветы, подарки и помимо своей воли задала тон всему вечеру. Юрий был в восторге от американской ручки и на все лады расхваливал Раю, потому что, по его убеждению, только ей могла прийти в голову блестящая идея с этой ручкой. До сих пор у него не было возможности, а теперь она есть, теперь он запросто утрет нос всему начальству. У Ирины на похвалу моей благоверной ушло меньше слов, зато они были точными. Надев бусы и глянув в зеркало, Ирина нашла их очень милыми, праздничными. Повернувшись к нам, она сказала: «В них соединились щедрость и хороший вкус. Спасибо, Рая. Я не сниму их весь вечер».

— А где ваши наследники? — спросила Рая. Ей уже прискучило слушать похвалы. Наследники оказались за городом, на даче. По уговору Евгения Михайловна должна была их привезти, но, видимо, помешала непогода. В Москве едва покапало, а на западе синела грозная туча.

За столом речь пошла о конференции. Вспомнив о надеждах, какие возлагал на нее Юрий, я поздравил его с успехом. Он поблагодарил, а Ирина глянула на меня с недоумением.

— Треску-учая была конференция. — Она нахмурилась. Ей, наверное, немалых трудов стоили эти слова. — Ни уму ни сердцу.

— А Юрий здесь при чем? — спросил я. — Он вроде бы не выступал.

Ирина промолчала, но про себя, я уверен, подумала: доведись Юрию держать речь, он говорил бы то же самое.

— Вот если бы критики было побольше да поядовитее, тогда и конференция пришлась бы ей по сердцу, — сказал Юрий.

— Неправда, неправда, — решительно возразила Ирина. — Ядовитость я оставила бы для врагов, а для себя… Правда, честность, объективность. Чтоб слова с делом не расходились. Чтоб польза была нам. — Ирина разрумянилась и стала чудо как хороша. Уж не нарочно ли Юрий тормошит ее? Он и на это горазд.

— А как это определить? — спросил, усмехнувшись, Юрий. — Тебе объективным и полезным кажется одно, Рае и Федору — другое, а мне, скажем, третье. Как соединить эти наши разные представления? Что должно руководить нами? Может быть, Раиса Степановна нас рассудит? Она видит нас впервые и, по идее, должна быть беспристрастной.

Теперь я почти наверное мог сказать, что спор этот Юрий затеял не без цели. Вопрос его застал Раису врасплох, но не такой она была человек, чтобы перед кем-либо пасовать. В бытность студенткой она у меня на глазах ставила в тупик видных ученых.

Рая отпила глоток вина, мило всем улыбнулась и сказала, что конференции она не любит из-за пустословия. Собираются сотни людей, деловых, умных, тратится драгоценное время, а пользы кот наплакал — две-три ценных мысли, их и по почте можно было высказать. Даже лучше, если по почте, а то ведь трибуна высокая, атмосфера торжественная — и не скажешь всего, что думаешь. Не располагает. Одно дело в своем кругу, и другое… Не каждый может. А вернее, редко кто может. И не удивительно: у нас этому не учат. Дошли до того, что без бумажки слова единого никто не выговорит. А когда найдутся один-два умельца, скажут человеческое слово, других раззадорят, и, глядишь, задышала конференция, запульсировала румянцем налилась. Так тоже бывает. Знать бы об этом споре, можно было бы и в Колонный зал прорваться, а не видя, не слыша, как судить?

— Это о конференции, — сказал Юрий, как бы завершая разговор. Он оценил слова Раисы, хотя к сердцу принял, наверное, не все. От его глаз не укрылось и молчаливое довольство Ирины. — А как вы смотрите на правду, на объективность?

— Это, конечно, сложнее, — ответила Рая, недовольная тем, что ее не дослушали до конца. — Хотя, может быть, и не так сложно, как видится поначалу. Я пока знаю одно: и правда и объективность в моем сердце.

Для Юрия это был не ответ, но он молчал, терпеливо ожидая, что она скажет дальше. Даже я не подозревал в ней такой прыти. У Ирины бегали в глазах веселые зайчики, она, должно быть, все понимала и всему потихоньку радовалась.

А Раиса, слегка побледнев — это было ей удивительно к лицу — и устремив пристальный взгляд на Юрия, продолжала:

— Высоко над Москвой, равно как и над Уралом, над Сибирью, круглые сутки витает дух справедливости, оберегающий нашу жизнь, ее лицо, ее чистоту. На мое разумение, в природе нет более верного стража, и главную свою заботу я вижу в том, чтоб сердце мое пело на одной с ним волне. Ее не так просто уловить, эту волну. Не всегда просто. Ее надо не только слышать, ее надо чувствовать. Круглые сутки. Вот, пожалуй, и все. — Рая откинулась к спинке стула, допила вино. — В жизни еще не произносила столь длинной и серьезной речи.

— Зато речь! — воскликнула Ирина. — Голосую открыто, двумя руками. Будь моя воля, я напечатала бы ее во всех газетах.

Юрий оказался в затруднительном положении: ему не хотелось Раису огорчать, но и согласиться с ней он не мог. Какое, к дьяволу, сердце, и какая может быть волна, если тебе приказали и ты — кровь из носа — должен это приказание выполнить? Волну начальство должно ловить, и то не всякую. Простому смертному не до этого, ему хотя бы начальство свое чувствовать, высокая волна подождет.

— Глава семьи тоже так думает? — Юрий повернулся ко мне.

— В принципе, — ответил я. — От публикации в газетах, пожалуй, воздержался бы.

Женщины дружно рассмеялись.

— Ну и зря, — сказала Ирина. — Гонорар не помешал бы.

— Бог уж с ним, с гонораром. Боюсь, как бы голова не вскружилась от успеха.

— Это опасность реальная, — подыграла мне Рая. — Я свою голову знаю.

Теперь рассмеялся Юрий.

— Говорят, женщины меньше подвержены этому недугу. И в первую голову, добрые и красивые. Им, должно быть, хватает женского успеха.

— Не скажи-ите, — возразила Раиса. — Если в женщине видят лишь красоту, лишь внешние ее достоинства и не замечают ее ум, ее талант, она чувствует себя оскорбленной. Я знаю таких женщин.

— Я тоже знаю, — медленно произнес Юрий, многозначительно скосив взгляд в сторону Ирины. — С умными-то хлопот не меньше, чем с красивыми.

— Представля-яю, — сказала Раиса. — А уж если красивая да умная — совсем беда.

— Беда и есть. — Юрий, видимо, не уловил иронии в словах Раисы, и, чтоб избавить его от женских каверз, я надумал повернуть разговор в другую сторону.

— А вдруг твоему патриотическому сердцу по нраву придется другая волна? — спросил я. — Или вдруг эту другую ты примешь по ошибке за ту, единственную?

— Я думаю, что этого не случится, — ответила она. — Другие волны для меня не более как шумы, помехи. Ну, а если возникнут сомненья… посоветуюсь со своим мужем или еще с кем, кому верю.

— Стало быть, обмен мнениями ты не исключаешь?

— Не исключаю. Только это должен быть обмен мнениями, а не трескучая конференция. Откровенный, без оглядки, как между самыми близкими людьми.

Теперь в словах Раи не было вроде бы никакой крамолы, и у Юрия отлегло от сердца. Испросив у дам позволения, он закурил и сказал интригующе, что всякая конференция интересна не столько речами с трибуны, сколько кулуарными разговорами. Он, Юрий — это его личная точка зрения, — готов проводить конференции из-за одних этих разговоров. Уйма разных известий, историй, анекдотов. Весь шумный мир перед тобой как в зеркале, успевай только слушать. Один Аркадий Самсоныч — целая кладовая. Где только не бывал, с кем только не встречался. И фашистам недобитым в глаза глядел, и с чопорными премьерами распивал чаи. А на конференции обидели человека. По весу, по авторитету ему, конечно, надо было дать слово в числе первых. Третьим, четвертым, на худой конец пятым. А вспомнили о нем на третьем заседании. Могли и не вспомнить, если б не Юрий. Объяснили это тем, что важные ораторы сознательно распределены по разным заседаниям. Для того, мол, чтоб не затихал интерес к конференции.

— А как же сам он к этому отнесся? — спросила Рая, хорошо знакомая с Аркадием Самсоновичем.

— Сделал вид, что ему все равно, — ответил Юрий.

— А может быть, ему на самом деле все равно?

— Он же не маленький. Между прочим, ты тоже мог бы выступить. — Юрий поднял глаза на меня. — Не помешало бы.

— Была задумка, — ответил я, — да пока собирался, другие повысказали все мои мыслишки. Тот же Аркадий Самсоныч.

— Да-а? Тогда, может быть, и хорошо, что не выступил. Аркадий-то Самсоныч подзагнул малость. Начальству его речь не шибко…

— А тебе? — спросила его Ирина.

— Мне, может быть, и шибко, — ответил он, не глядя на жену, — только мнение мое мало кого интересует.

— Меня интересует, Раю и Федора интересует. Разве это мало?

— Ну, если всех троих, — Юрий улыбнулся, развел руками, — тогда, конечно, не мало.

Раисе стало тяжко, она попросила у Юрия сигарету, закурила, подошла к открытому окну, а хозяйка, оглядев стол, всплеснула руками.

— Батюшки, за спорами да за разговорами ничего не едим. Это не дело.

— Не знаю, кто как, — ответила Рая, — а я лично растягиваю удовольствие. Давненько не видела такого изящного стола. Идите сюда, сейчас дождь хлынет.

Мы подошли, глянули за окно и уже не могли оторвать глаз. Сплошной стеной прямо на нас надвигались низкие кучевые облака. Они на ходу кудрявились, и синие кудри тотчас же оборачивались шлейфами дождя. В этих шлейфах утонул шпиль университета, потом и все массивное здание растворилось в дождевой дымке. Налетел ветер, бросил на нас охапку брызг, мы со смехом отпрянули. Первой взглянула в окно Раиса.

— Гляньте-ка, гляньте! — позвала она нас. — Только что эти облака задевали за крыши, а сейчас их едва самолетом достанешь. Выплеснулись и взмыли. В один миг.

За стол мы вернулись просветленные. Будто нас не дождем окатило, а пронизали насквозь теплыми солнечными лучами. Мы долго смотрели друг на друга и молча улыбались.

— По-моему, самое время отведать салат из крабов, — тихо сказала Ирина. — Я его собственными руками, по собственному рецепту… И никто даже не дотронулся. Каково хозяйке?

Мы съели и салат, и шампиньоны в сметане, и заливного судака. Все было изящно, вкусно.

Заговорили о детях. Ирина пожалела, что мальчишки не приехали и мы не смогли этих озорников увидеть. В другой раз. Ребята растут, вроде бы неплохие, но своенравные.

— Есть в кого, — с улыбкой сказал Юрий.

— Это уж точно, — ответила Ирина, тоже улыбнувшись. — За примером далеко ходить не надо.

Они пикировались, поддразнивали друг друга, но делали это теперь с доброй усмешкой. Надо было этому дождю пораньше нагрянуть, подумал я. Может быть, тогда и спора не было бы.

На прощанье Ирина сыграла нам Шопена. Такая вдруг обрушилась на нас грусть-печаль, что мы невольно замерли на месте. Даже если бы не знать его жизнь, с первых же звуков чувствуешь яснее ясного: несладко приходилось ему вдали от родных мест. Париж, именитое окружение, блеск умов и талантов, а родину ничем не заменишь. Никем и ничем. Перед глазами моими мелькнули собственные мои годы, прожитые в дальних странах, и по спине у меня побежали мурашки. Ностальгия… Вот она, ностальгия, чистая, обнаженная. Бери ее и страдай. И что рядом с этим страданьем мелкие наши неурядицы?

Ирина вскинула голову, и печальные звуки оборвались. Я закрыл глаза, и откуда-то издалека услышал лесной шорох, шелест деревьев, щебетанье птиц. Звуки наплывали, ширились, лесной ручей зажурчал в лощине, по верхушкам деревьев прокатился свежий ветер. И встрепенулось лесное царство, запело, забурлило, встречая новый день, отдавая дань красному солнышку. И пошло оно, светлое, теплое, по лесам и лугам, по полям и перелескам от дома к дому, от села к селу, рассыпая по пути жизнь, лад, радость.

Рая подошла к Ирине и молча обняла ее.

— Это вы меня настроили, — сказал Ирина.

— Я догадалась, спасибо. Большущее спасибо. Разве Шопена с кем-нибудь спутаешь? И тоска и любовь. Из самых глубин. Только сердце, наверное, может объять весь мир, доброе, щедрое сердце.

Ирина и Юрий вышли нас проводить. Ветер стих, на деревьях в свете фонарей лучились крупные дождевые капли. Из глубины зеленого двора доносился запах березовых почек, терпкий, чуть горьковатый, бодрящий. Самый мужской запах, подумал я и, остановившись, вдохнул всей грудью этот первозданный целебный настой. Следом за мной к даровому источнику потянулись Ирина, Раиса, Юрий.

— Под носом кладезь свежести, а мы… — Юрий не договорил, кладезь увлек его.

— А нам химию подавай, — продолжила за него Ирина. — У нас все под носом, оттого, наверное, и беды наши.

Мы распрощались. Ирина и Раиса с первой встречи пришлись друг другу по душе. Расставаясь, они обнялись, как близкие подруги.

Почти всю дорогу ехали молча. Раисе не терпелось излить свои впечатления, но она знала, что жизнь научила меня не спешить с выводами, и до поры до времени держала ворох своих ощущений при себе. Сопоставляла их, перетасовывала, заново переживала. Ждала, пока заговорю я. А мои мысли все это время витали вокруг Раисы. Давно ли была она бедовой уральской девчонкой, воительницей и певуньей, кружившей головы молодым и не очень молодым шахтерам, а сейчас… Сейчас педагог, столичная дама.

— Ты молодец, — сказал я на подходе к дому, когда она уже потеряла надежду выговориться всласть. Поведи я сейчас речь об Ирине или о Юрии, она, может быть, и обиделась бы на меня за долгое молчанье. Но она тотчас же все поняла, почувствовала и благодарно пожала мне локоть.

— Правда? — Она подняла на меня радостные глаза. — Это не утешение?

— Нисколько.

— Ты в самом деле доволен? Мне показалось, я слишком много говорила. Первый раз встретились — и поток слов. Не поток даже — лавина.

— Ты была естественна. От первой минуты до последней.

Мы вошли в подъезд, она поднялась на цыпочки и поцеловала меня. Дома за чаем — зачем-то нам в поздний час понадобился чай — я спросил Раю, кто эти оскорбленные красивые женщины, ее знакомые… Она не дала мне договорить и с ходу назвала Ирину. Разве можно смотреть на нее лишь как на красивую женщину? Она же прелесть, чудо. И умница и талант.

Я согласился с ней и высказал предположение, что она имела в виду не только Ирину.

— Конечно. — Она слегка смутилась. — Я и себя имела в виду. А Юрий твой… мне показалось… как бы, это поточнее… Не пара он Ирине, — сказала она решительно.

— Ты забываешь, что Ирина пришла к нему не одна.

— Ну и что? Разве она хуже стала?

— Не у всякого хватит храбрости взять под свою защиту чужого сына.

— Но это же ее сын! К тому же, как ты говоришь, прекрасный мальчик. На мое разуменье, это ее богатство, и если Юрий не понимает, если ему не дано…

— Не скажи. Ему дано немало… Впрочем, поживем — увидим.

— Вот, вот… — Рая с усмешкой закивала и отодвинула свой чай. — Знаешь, что я тебе скажу, дорогой мой муж? Доброты у тебя излишек. Явный. А кое-кому не хватает. Поделись. Или на худой конец поменяй. Если б тебе удалось выменять немножко твердости, ты не прогадал бы.

— А ты?

Рая долго смеялась, потом ответила без особой уверенности: она, пожалуй, тоже не прогадала бы.

Рая подружилась с Ириной, они частенько встречались — женщины умеют это лучше мужчин, — и о жизни Климовых я узнавал теперь по рассказам жены.

Она была в восторге от сыновей Ирины. Старший, от первого мужа, удивлял своей сообразительностью и прирожденным тактом. Это не мешало ему, а скорее всего даже помогало держаться своего мнения. Он охотно все выслушивал, а поступал обычно так, как бог положил на душу ему самому. Младший же любил спорить. В спорах часто бывал не прав, приходилось уступать, и это нисколько его не огорчало. Матерью оба гордились, к Юрию относились с почтением. Ирина старательно прививала им это почтение, иногда вопреки собственному сердцу. Юрий баловал их: покупал подарки, не обращал внимания на шалости. Поначалу разницы между ними никакой не делал, иной раз даже внимательнее бывал к Максиму, а сейчас переменился, явное предпочтение отдает Дениске. Малышу это вроде бы должно нравиться, но он сын Ирины…

Неделю назад Юрий принес два билета в цирк — больше не было — и захотел пойти с Денисом сам. Малыш помолчал, подумал и решил: в цирк пойдут либо отец с матерью, либо он с Максимом. И так его уговаривали, и эдак — не согласился. Пришлось Юрию довольствоваться ролью провожатого.

Пустяковый как будто случай, а Ирина истерзалась. Неужели Юрий сам не мог сообразить? Семилетнему мальчику ясно, а папаше-фронтовику невдомек? Все семейство поставил в идиотское положение, и цирк был уже не цирк.

Рая спросила Ирину, как бы на месте Юрия поступил первый ее муж. Ирина ответила без охоты и не сразу — не хотелось, видимо, бередить старую рану, — но ответила. Платон, первый ее муж, долго мог судить да рядить про себя, прежде чем жениться. Он в первую голову раздумывал бы над щепетильной проблемой чужого сына: смог бы ли он стать ему хорошим отцом. Но если бы он решился соединить с ними свою судьбу, никаких цирковых номеров не было бы и в помине. Он приложил бы все усилия, чтоб раздобыть четыре билета, а если на худой конец билетов было бы только два, он рассудил бы точь-в-точь, как Дениска. Платон был истинный ученый. Мощный ум, доброе взрослое сердце. Он дорожил временем и никогда не опустился бы до мелких препирательств. Любые низкие помыслы претили ему. Он избегал карьеристов, чуждался интриганов. Ирина не раз говорила ему, что он рановато родился. Так оно, наверное, и было.

Ирине тяжко приходится. Она старается не вспоминать Платона — волей-неволей напрашивается сравнение, а оно не в пользу Юрия, — довольствуется тем, что есть — надо растить детей, это для нее сейчас главное, — но то и дело встречаются друзья Платона, милейшие люди, каждый день перед глазами Максим, похожий на отца, а тут и Рая напомнила о нем своими расспросами. Пока занята на работе, сердце не бунтует, а все вроде бы идет как надо, а как только Платоном растревожит себя, к горлу подступает нервный комок, глаза непрошенно слезами обволакиваются, и такая одолевает тоска, такая жалость охватывает — и к мальчишкам и к себе, — весь белый свет не мил. Надо брать себя в руки, надо жить, а это стоит дьявольских усилий.

Не хочет она возвращаться к прошлому, а Юрий так и подталкивает ее. Неужели он не понимает? Человек клад нашел, ему же тянуться надо до этого клада.

— Я же вот тянусь, — сердито сказала Рая. — Который год тянусь.

Меня разобрал смех, и я спросил, не в тягость ли ей это занятие. Оказалось, нет, не в тягость, хотя подчас и нелегко, очень нелегко. Зато интересно. Это и есть, как она понимает, жить по-человечески. Юрию, может быть, не под силу такая жизнь.

— А ты-то в своем стремлении тянуться, часом, не переусердствовала?

— Возможно, — ответила она. — Зато я знаю радость. Я знаю множество оттенков радости. А твоего Юрия совесть гложет.

В клубе на открытии сезона был объявлен концерт заезжей знаменитости из Парижа. Разгорелись баталии из-за билетов. На первой линии боев были женщины. Не выдержала и Раиса. Она не часто беспокоила меня просьбами, но парижского певца захотела послушать непременно. Робко подала голос за Ирину. Рая пыталась сама подступиться к билетной цитадели, но… ей сделали нехороший намек, она возмутилась и ушла прочь. Я попросил назвать обидчика, чтоб при случае поговорить с ним, она отказалась. Слишком много чести. Она сама ему ответила, и он вскочил как ужаленный, начал извиняться и готов был принести в жертву хоть полдюжины билетов, только она из его мерзких рук не хотела взять ни одного.

Из-за спешной работы я не смог заняться билетами сразу, а когда чуть-чуть подосвободился, с большим трудом раздобыл из начальственного резерва пропуск на два лица. Спросил у жены, с кем бы она предпочла пойти: с Ириной или со мной. Оценив мои добрые намерения, она с минуту колебалась и позвонила Ирине. Очень ей хотелось доставить удовольствие подруге, но та деликатно отказалась, сославшись на неотложные дела.

В клубе встретили знакомых, поговорили о делах, да и концерт был неплохой.

В честь знаменитости был накрыт ужин, к столу позвали и нас.

— Ну вот, — шепнула Раиса, — а ты не хотел идти. — Ей было лестно сидеть за столом с французским певцом и с именитыми моими коллегами.

После двух-трех официальных тостов завязалась добрая беседа. Кто-то спросил гостя о радостях и огорчениях певца. Ответ его был краток: когда хорошо поется и хорошо слушают — радость, если этого нет — несчастье. И все же под натиском любопытных ему пришлось распахнуть себя пошире. Огорчения не обошли его стороной, их было предостаточно — в юности, когда он старательно искал себя. Учился, сменил не одну профессию, а помогла ему родная Бретань, ее песни. Однажды в летний отпуск вдохнул он их всласть и понял: это его судьба. Поначалу пел на вечеринках, потом брал уроки. Большие залы пришли не сразу, а когда пришли, хлынула сплошным потоком радость. На досуге он прикинул: в его залах побывал миллион зрителей, не меньше. Миллион пар глаз из тридцати стран. Разглядеть весь миллион он не смог, но почувствовать… Временами ему кажется, что он ощущает на себе все это множество добрых пытливых человеческих глаз. Они и ласкают его, и будоражат. Этот миллион — главное его богатство.

Знакомый с певцом уже несколько лет, Аркадий Самсонович спросил шутливо, не тревожит ли его иногда этот поток сплошной радости. Француз улыбнулся и сказал, что от добрых знакомых только и жди каверз. Не хотелось ему за веселым столом говорить о тревогах, но, видимо, и в этом есть смысл. Он с ужасом думает о годах, когда возраст отнимет у него залы и лишит этих дорогих ему глаз. Надо, видимо, пока не поздно, вобрать в себя побольше — два миллиона, три — может быть, и легче будет. А коль скоро они еще есть, приветливые, волнующие, покоя не жди.

Он повернул голову и остановил хитровато-вопрощающий взгляд на Аркадии Самсоновиче: того ли ожидал от него колючий русский друг? Аркадий Самсонович заулыбался, закивал и даже похлопал ладонью о ладонь.

В конце стола, скрестив на груди руки, сидел и беспокойно поглядывал по сторонам Юрий Климов. Увлеченный парижским певцом, я только что увидел Юрия и тотчас же подумал об Ирине. Зачем о ней тревожилась Раиса, когда муж запросто мог раздобыть ей пропуск? Неожиданно я поймал на себе веселый женский взгляд и невольно повеселел сам: через кресло от Юрия сидела наша однокурсница Инесса Зубко. На факультете она славилась обилием нарядов, сконструированных и сшитых собственными руками, была заводилой на всех вечеринках. Она хорошо пела, любила танцевать, одно время увлекалась Юрием. Впрочем, увлечения свои она меняла довольно часто. Я не видел ее лет шесть, не знал ее судьбы и, встретив теперь ее взгляд, от души улыбнулся и помахал рукой.

Парижский гость, спев на прощанье песню, заспешил в гостиницу, Аркадий Самсонович и начальство пошли его проводить, а мы остались. Вихрем подлетела к нам Инесса, мы обнялись и облобызались. Я усадил ее рядом, познакомил с Раисой.

— Где же это ты отхватил такую красавицу? — спросила она сразу. — Весь вечер любуюсь.

— В Предуралье, на шахте.

— Вы работали в шахте? — Она подняла на Раису удивленные глаза.

— Два года, — ответила Рая.

— А потом?

— А потом этот товарищ меня похитил.

— Ну-у, Фе-едор… Теперь ясно, отчего ты на нас все пять лет ноль внимания. И так мы к нему подкатывались, и эдак, а он — крепость, Брест. Сколько девчонок по нему сохло — не сосчитать.

— По Юрию, а не по мне.

— По Юрию тоже, но меньше. Хотели через Юрия к тебе подступиться. Знал бы ты, какие я платья девчонкам придумывала, чтобы взор твой привлечь. И на французский лад, и на американский. И только сейчас, сию минуту поняла, — она повела глазами на Раису, — что все эти труды были напрасны.

Инесса явно нам льстила, и я чувствовал, как ко мне тоже явно подступало раздражение. Чтоб не испортить встречу, я спросил Инессу о ее житье-бытье и как будто не ошибся: она охотно заговорила о себе, о сыне, о своем бывшем муже. Замуж она поспешила, приняла очередное увлечение за любовь. Сказался, наверное, и кризис невест. Что ни говори, а женихов-то стоящих по пальцам можно было пересчитать. Прожила она с мужем два года и развелась, не вытерпела его пьяных выходок. А теперь снова невеста. Не та уже, конечно, сын на шее да и годы не юные, но все же невеста. Будет на примете подходящий жених, степенный, с сединой в волосах, неплохо бы вспомнить о ней. Может быть, и склеится жизнь, чем бог не шутит. Жалованье у нее неплохое, характер покладистый. А уж женой она была бы и верной и заботливой.

Проводив вместе с начальством парижского гостя, вернулся к столу Юрий. Скосил глаза на одну сторону, на другую, облегченно улыбнулся и подошел к нам.

— Как вам гость? — весело спросил он. — Не правда ли, очарователен? Утер нос всем нашим эстрадникам. А каков Аркадий Самсонович? Что ни говори, а ведь молодец, умница. Легкая шутка, и гость расшевелился.

Меня не покидало ощущение, что Юрий повторяет чужие слова, поэтому не хотелось ни соглашаться с ним, ни спорить. Раисе же не терпелось ввернуть что-либо об Ирине и, лишь из деликатности сдерживая себя, она помалкивала. Выручила нас Инесса.

— Юрочка, а что на сей счет сказало начальство? — спросила она с милейшей улыбкой, догадавшись, как и я, об источнике его оценок.

— Начальство, как я понял, тоже довольно, — ответил Юрий нехотя. — Когда по-настоящему хорошо, то всем, наверное, хорошо.

— Артист он, конечно, великолепный, — сказала Инесса. — У него все поет, и это спасает. А голосок, по-моему, средненький. У наших эстрадных певцов есть голоса посильнее и поярче.

— Например? — спросил Юрий.

— Ну хотя бы наша Шульженко. Париж на руках бы ее носил. Верно, Федор?

— Пожалуй, — ответил я. — А если бы она еще немножко помоложе была, да…

— Стоп! — перебила меня Инесса. — Ты вечно на шутку все сводишь, а я серьезно.

Но серьезный разговор дальше не шел, она почувствовала это и сама. Слегка огорчившись, она повернулась к Юрию.

— Юрочка, пока ты ходил провожать начальство, я поплакалась им в жилетку и они, Рая и Федор, вроде бы согласились присмотреть мне подходящего женишка. Подтверди им, что я сейчас в жены только и гожусь. А если б ты еще и помог им… — Она неожиданно встала и, ни с кем не простившись, ушла.

Уход Инессы показался мне странным, хотя она и раньше была взбалмошной. У Раисы этот ее номер вызвал недоумение. Один Юрий остался спокойным. Он деловито налил себе коньяку, отыскал на другом конце стола кетовую икру.

— Голодный как волк, — сказал он. — Весь вечер сидел как на иголках.

— Почему? — удивленно спросила Раиса.

— Гость именитый, — ответил он не менее удивленно. — Мало ли что могло случиться, а спрос, как известно, со стрелочника.

Об Инессе он даже не вспомнил. Это было так же странно, как ее исчезновение. Что-то, наверное, за этим таилось.

Евгения Михайловна Вожевицкая долго не теряла надежды на то, что ее дочь Ирина станет Жичиной. Юрия она терпела, полагая его временным постояльцем, но мужем Ирины никогда не признавала. После рождения Дениски надежда ее поугасла, но еще жила, теплилась. Когда же Евгения Михайловна поближе узнала Раису и подружилась с ней, надежде пришел конец. Видная, рассудительная, неуемной энергии женщина стала на глазах сдавать. Потускнели живые глаза, будто их присыпали пеплом, поубавилось стати. В ее сердце не отдавались прежней радостью голоса и улыбки внуков.

— Нет бы порадоваться за Раечку да за Федора, — упрекала ее Ирина. — Совсем ведь изведешь себя.

— За Раечку я рада, и за Федора я рада, — отвечала Евгения Михайловна. — А на тебя вот без слез смотреть не могу.

И надо бы Ирине успокоить мать, да трудно, нечем. Чтоб Евгению Михайловну не расстраивать, Ирина многое таила от нее, держала в себе. Горько это, больно, но что сделаешь? Лучше уж одной перетерпеть. По этой причине она и Раисе не сразу открыла свои терзания: не хватало еще, чтоб другие страдали из-за нее. Но в Раисе всегда светилась готовность помочь хорошему человеку, Ирина это видела, чувствовала и незаметно, неожиданно для самой себя стала делиться всеми сердечными невзгодами. Со временем ей уже казалось, что она обидела бы Раису, если б перестала посвящать ее в свои сокровенные думы. Рая тоже поверяла ей все свои мысли, и я временами опасался, как бы эта предельная откровенность обеим им не повредила. Успокаивала меня всякий раз вера в их деликатность и благородство.

Недавно Ирина почувствовала, что Юрий встречается с другой женщиной. Это было обидное чувство, затронувшее самые уязвимые струны души. Она постаралась избавиться от ревности, благо явных признаков измены не обнаружила: вечерами Юрий не задерживался, денег лишних не тратил. Однако прежнее ощущение вскоре вернулось и с тех пор уже не покидало Ирину. Больше того, день изо дня крепло, становилось явственнее, непреложнее.

Что же ей делать? Ей не нужны ни улики, ни раскаяния. Она полагала для себя унизительным сам разговор с ним об этом. Она, во всяком случае, не начнет его.

Ну а что же все-таки делать? Она просто-напросто не готова к такому испытанию, никогда за всю свою жизнь об этом не думала. Ждать, пока он начнет разговор? Дождаться, повернуться и уйти? А если он не начнет? Или начнет через год, через два? Нет, Ирина решительно не знала, что делать.

Иной раз мне казалось, что Рая может ответить на любой вопрос жизни. Ей это тоже казалось, но, выслушав Ирину, сдрейфила и она. Случись это не с Ириной, а с ней, она, наверное, нашла бы выход, но Ирина — не она, другой человек, другое воспитание. Едва Раиса заикнулась о других мужчинах, Ирина тотчас же ее перебила и поспешила высказать на сложный этот вопрос свою простую точку зрения. Когда бы она не была замужем, она, может быть, и не стала бы возражать против того, чтобы кое-кто из мужчин за ней поухаживал. Мужчины такие были и есть. Но она пока замужем и не может позволить себе такую роскошь. Ее не однажды называли старомодной, слишком щепетильной, но такая уж она уродилась. И не в муже дело, не в его ревности, а в самой себе. Она просто перестала бы себя уважать, это ей страшно. Человек не может жить без уважения к себе, а она должна жить, ей надо растить детей.

Так они ничего путного и не придумали. Раиса осторожно намекнула, что им мог бы помочь я, а мне в чужие семейные дела вмешиваться не хотелось. Однако, когда мы случайно встретились с Юрием в клубе, я вспомнил этот ее намек.

Юрий взял два крепких коктейля, быстрым взглядом оценил зал и направился к столику, за которым допивали кофе две околоклубных девицы. Я последовал за ним, хотя и был слегка озадачен: у окна поблескивал свежей скатертью никем не занятый стол. Юрий уловил мое недоумение и сказал, что стол у окна бережется для начальства. Он, наверное, не ошибся, и все же дело было не только в начальстве. Юрий тотчас же заговорил с девушками, едва мы уселись. Это были студентки, одну из них Юрий знал и, как мне показалось, покровительствовал ей. Девушки вскоре ушли, и Юрий раскрыл мне секрет: оказалось, он помог юной студентке сдать ответственный экзамен. Я усмехнулся: у самого были хвосты, а тут такая прыть.

— Чего не сделаешь для юных и красивых? — Он весело развел руками.

— Смотри, как бы то же самое не сделала Ирина, — сказал я в шутку.

— Ирина? А что Ирина? — Он был удивлен и испуган.

— Юными и красивыми могут быть не только студентки, но и студенты. — Я сделал вид, что не заметил его испуга.

— Да ты что, Федор, шутишь? — Эта мысль, должно быть, никогда не приходила ему в голову. — У нее же двое детей.

— А у тебя?

Понурив голову, Юрий молчал. Мне даже жалко его стало.

— Все это, конечно, шутка, — сказал я. — Ну, а если всерьез, то оба вы — молодые еще люди. Она даже моложе. На нее и юнцы заглядываются, и ровесники, не говоря уж о тех, у кого посеребрились волосы и кто видит ее истинную цену.

Юрий и сам не однажды ловил пристальные мужские взгляды, устремленные на Иру. Было в них удивление ее совершенством, откровенная зависть к нему, к Юрию, но ни разу не бросилась ему в глаза мужская похоть. Что-то в Ирине сдерживало даже циников. Юрий испытывал неизменную гордость от этих взглядов, не задумываясь о том, что в эти минуты чувствовала Ирина.

— Задал ты мне задачу… — сказал он задумчиво.

Мне показалось, что лучше всего сейчас оставить его с этой задачей наедине, и я распростился с ним.

Жизнь день ото дня набирала скорость и неслась так стремительно, будто ей приделали крылья. Время прессовалось на глазах и все чаще отсчитывалось не годами и не месяцами, а сутками, часами. Странное бывало ощущение: минуты иногда и тянулись, а годы — летели.

Убыстренный ритм становился хозяином не только в заводских цехах и служебных кабинетах, но и у домашнего очага. Телевизор внедрил суету в семейную жизнь. Реже и быстротечнее встречались друзья.

Раиса была одной из немногих, кому удавалось и педагогикой своей заниматься, и за домом следить, и друзей повидать. Время только крепило ее дружбу с Ириной. Иной раз, задержавшись у подруги, она начинала оправдываться: Ирине живется нелегко, ей нужны и совет добрый, и обыкновенная отдушина. Я на Раису не обижался: встречи с Ириной и по душе были ей, и шли ей на пользу.

Ирина не заводила больше речи о другой женщине, и сама собой погасла нужда в мучительных раздумьях о том, что ей делать. Однажды Раиса не вытерпела и намекнула подруге, что женское чутье тоже может подвести. Ирина не отвергла ее слова, но и не согласилась с ними. Сказала только, что месяца три у нее уже нет прежнего ощущения. Юрий стал мягче, внимательнее. К вечеру, как в первые годы, забегает к ней на службу, чтобы вместе ехать домой. Давненько он не баловал жену такой заботой. И с сыновьями вел себя ровно, по-мужски. Жизнь в семье Климовых вроде бы потихоньку выравнивалась, и Рая, а вместе с ней и я были этому очень рады.

Одно смущало Ирину: Юрий ни с того ни с сего начал ее ревновать. Взглянет на нее первый встречный мужчина — и взглянет-то из простого любопытства, как на афишу, — а Юрий уже нервничает, мрачнеет. На днях в кинотеатре, в очереди за билетами, едва не подрался с видным пожилым человеком. Мог быть скандал, если б она не вмешалась, а мужчина этот в отцы Ирине годился. Она не против ревности, было даже время, когда самоуверенное спокойствие мужа обижало ее, но всему должна быть мера.

Раису больше всего заинтересовала ревность Юрия, и она спросила, не я ли это постарался. Мне показалось, что в ее словах было не только любопытство. Года три назад, вернувшись из санатория, она поведала мне о своих поклонниках. Она так смешно и живо представила их, что я невольно заулыбался, а ей и нужна была моя улыбка: она, видимо, давно хотела поговорить об этом.

Сколько Раиса себя помнила, мужчины всегда благоволили к ней. Свою власть над ними она чувствовала даже в самом юном возрасте. Ей было лестно, изредка она давала ход этой власти, не задумываясь о последствиях. Однажды ожегшись, стала осмотрительнее. Успех у мужчин она объясняла своей недурной статью и привлекательными чертами лица, доставшимися от родителей. Поскольку собственных заслуг у нее пока не было, она полагала несправедливым пользоваться этим преимуществом и, когда приехала ко мне в Москву, вела себя на редкость просто, скромно, приветливо. Нашлись, однако, люди, посчитавшие ее простоту обыкновенным женским кокетством. Узнав об этом, Раиса была крайне удивлена. Из женского любопытства она попробовала похитрить с ними и пококетничать — это не шибко ей удавалось, — и тотчас же люди стали думать о ней иначе. «Это на Урале можно было играть и притворяться, — сказал почтенный муж ее институтской знакомой, — а в Москве надо быть собой, Москва верит естеству».

Мы посмеялись, позлословили, но радости не испытали. Зато Раиса извлекла себе солидный урок. Она не отказалась от своих прирожденных свойств, но когда приходилось встречать людей с обратным видением — их отчего-то становилось больше и больше, — Раиса помимо своей воли преображалась. В ход шли пустые улыбки, ничего не значащие слова. Теперь она, пожалуй, только со мной, с Ириной да с Аркадием Самсоновичем оставалась прежней Раисой.

— Я невольно сравнивала их с тобой, этих поклонников, — сказала она тогда, сдерживая улыбку. — Небо и земля. Радуйся.

— А если б было наоборот? — спросил я спокойно, слишком, пожалуй, спокойно, и это слегка обидело ее.

— Наоборот пока не было, — ответила она, — и, думаю, не будет.

— А вдруг?

Она, помнится, пристально на меня посмотрела и тихо, с легким укором выговорила:

К этому разговору мы не возвращались целых три года и, возможно, не возвратились бы, если б не вспышка ревности у Юрия. Раисе, я чувствовал, по душе пришлась эта вспышка, и мне ничего не оставалось, как признать свою причастность к ней.

— Ты просто молодец, — сказала она, оживившись. — Юрия твоего будто подменили. Образцовый муж. Не мог ли бы ты нечто подобное внушить себе?

— Чтоб было надежнее?

— И приятнее, — ответила она.

Что ж, придется внушать и себе, а заодно преодолевать новый барьер времени.

Более трех лет, пока я служил в Америке, о жизни Климовых приходилось узнавать лишь из писем Ирины к Раисе. Долгая разлука не притупила их дружбу, а наоборот, разожгла и скрепила. Другую подругу Раиса не могла найти во всей Америке. Они писали друг другу довольно часто, делясь самыми сокровенными думами. Ирина много и охотно рассказывала о сыновьях, а о муже от письма к письму — все меньше и меньше. Юрий по-прежнему оказывал ей все знаки внимания, но она теперь видела в них лишь привычку. Может быть, и милую, но привычку, не более. А в одном из последних писем поведала следующее: у нее с каждым днем крепло ощущение, что Юрий собирал эти знаки внимания, чтобы однажды, в подходящий момент, лавиной обрушить их на нее. Ирина даже в запальчивости не бросала слов на ветер, и это ее письмо повергло нас в уныние, в первую голову — Раису.

Любую незадачу Ирины мы принимали близко к сердцу, как если бы это была наша собственная.

— Ну и гусь этот твой Юрий, — говорила рассерженная Раиса. — Как ты думаешь, может быть, все-таки, другая женщина? Может быть Инесса?

Я пожал плечами, хотя это ощущение преследовало и меня. Сердце у Раисы было прозорливое, я убеждался в этом не однажды, подивился и теперь. Догадку свою она высказала довольно определенно, а я оттого и не делился своим ощущением, что оно было расплывчатым, смутным.

Возвратившись в Москву, Раиса на другой же день навестила Ирину. Сдержанная, немногословная, Ирина на этот раз расчувствовалась и разговорилась.

— У нас что бы ни случилось, мы у себя дома. Свои стены, свой воздух. Дети помогают, мама, друзья. Прошел вчера дождик — и на душе легче. Утром включила приемник — полились волжские мелодии, вспомнила вас с Федором — и сама запела. А вот вы как там, в этой Америке? Речь чужая, облака чужие, вся жизнь чужая. Будто на иной планете. Представить себе не могу, как бы я там обитала. Что мои горести в сравнении с этим?

— Горести твои тоже не шутка, — сказала Раиса. — Мы с Федором…

— Конечно, не шутка, — перебила Ирина. Ей не хотелось ни жалости, ни утешения. — Но я уже спокойна. Все перегорело. Могу расстаться хоть сейчас. Не знаю только, как мальчишки посмотрят на это — главная моя забота.

Раиса почувствовала сердцем: женская разумность обрелась Ириной нелегко, но все же обрелась в неравном противоборстве с эмоциями, и это вселяло надежду на то, что трагедии не будет. Дело теперь в сыновьях. Раиса, пожалуй, только сейчас ощутила взрывную опасность неведомых и непредсказуемых зигзагов детской души. Едва Ирина успела высказать Раисе свою материнскую боль, как в комнату ворвался Дениска, худой долговязый пятиклассник, только что вернувшийся из школы. Увидев Раису, он смущенно поздоровался, поздравил ее с приездом и тотчас же спросил:

— А папа еще не пришел?

— Пока нет, — ответила Ирина. — Он тебе нужен?

— Да. Я хотел ему сказать, что спорил вчера напрасно. Петька этот и в самом деле негодяй… Но и папа был не совсем прав…

— Он скоро придет, вот и объяснитесь. Я думаю, сегодня вы найдете общий язык.

Денис вышел, а подруги, переглянувшись, надолго умолкли. Как тут решишь без сыновей? Хочешь — не хочешь, а их слово будет главным.

— Так поглощен этим спором, что забыл даже поинтересоваться Америкой, — тихо посетовала Ирина. — А ведь то и дело расспрашивал, вместе со мной ждал писем.

Раисе было не до Америки. Ирина готова расстаться с Юрием хоть сейчас. Готов ли Дениска? Не будет у него споров с отцом, не будет вопросов: «Папа дома?», «Папа еще не пришел?» А как мальчишке без вопросов, без мужских споров?

Домой Раиса вернулась удрученной.

В клубе на меня вихрем налетела Инесса. Бросилась на шею, расцеловала.

— Моряк! До сих пор моряк. Как там Америка?

— Живет, плавает, — ответил я.

— По каким же морям-океанам? — Она шагнула назад, еще раз оглядела меня. — Не зря все-таки мы на тебя зарились. Кофейку не выпьем?

Я охотно согласился, и беседа наша пошла на лад. Вспомнили, конечно, альму-матер — это всегда молодит душу, — поговорили о друзьях-товарищах, но про Америку Инесса не забыла.

— По каким же все-таки морям они плавают? — повторила она свой вопрос.

— Морей у них много, — ответил я. — И тихих и бурных.

— Что тебя больше всего удивило?

— На этот раз, пожалуй, разгул секса. Море секса.

Мои слова не произвели на Инессу ни малейшего впечатления. Она спокойно выслушала, улыбнулась едва заметно.

— Одних, поди, женщин голеньких демонстрируют. Какой же это секс? Это полсекса. Нашей сестре и полюбоваться нечем. И здесь бедных женщин обошли.

Я невольно рассмеялся, хотя вовсе не был уверен, что Инесса шутила.

— Не так, что ли? — Она меланхолично усмехнулась. — Куда ни глянь — кругом дискриминация. Предлог, конечно, самый благородный — прекрасный слабый пол, любовь к нему, забота, — а суть все та же: мужик хозяин, баба на подхвате. Что в Америке, что у нас.

— Неужели и ты на подхвате? — спросил я удивленно.

— Всю жизнь! — залпом выпалила Инесса. — Всю-ю жи-изнь — представляешь? В школе была старостой, — вроде бы вла-асть! — а помыкали мною кто хотел. В вузе ходила в комсоргах — тоже как будто не последняя скрипка — одни побегушки, только и слышала нарекания. Выскочила замуж, служить пошла, думала — простор откроется… — Она привычно усмехнулась. — Вместо простора кабала припожаловала. И дома и на службе. О муже я тебе как будто рассказывала. Не приведи бог сидеть дома долгими вечерами и в тревоге, в одинокой тоске ждать своего благоверного. В голове мельтешат самые горькие мысли, одна горше другой, не мысли — сплошная отрава. Долго этих мук не выдержать, можно потерять рассудок. Представь себе: в полночь или заполночь является суженый. Боль поначалу выпустит из своих лап измученное сердце — слава богу, жив, руки-ноги целы, голова на плечах, — потом опять заберет в свои клещи: видеть красивого мужчину, потерявшего человеческий облик, тяжко, а если он и муж, да вроде бы еще любимый, — мучительно, нестерпимо. На глазах рушилось и неведомо куда уплывало самое хрупкое и самое дорогое чувство. Пуще огня боялась, как бы это чувство не обратилось в ненависть и не перешло на ребенка, которого я уже носила и трепетно ощущала. Чтоб избежать этой страшной беды, я решилась на разрыв.

Я не вытерпел и спросил, что сталось с ее бывшем суженым. Ответила она не сразу и не легко. Заставив себя улыбнуться, она отпила глоток пахучего коньяку, для чего-то запила холодным кофе и вымолвила едва слышно, что муж ее бывший давно уже не пьет, стал большим начальником, завел новую семью. Изредка заезжает к сыну, благодарит Инессу за твердость: когда, бы не решительный ее шаг, всколыхнувший все его существо, мог бы окончательно погибнуть.

Глядя в ее удрученные глаза, я подумал, и чем дальше, тем более уверялся, что в то время одного решительного шага с ее стороны было, пожалуй, маловато. Любви бы побольше да терпенья женского. Она угадала мои мысли, в душе, возможно, и сама так полагала, но сейчас, в эту минуту, ей, видимо, не хотелось, чтоб я так думал и она не нашла ничего лучшего, как перевести разговор на стезю служебную.

С первых рабочих шагов ей повезло; так, во всяком случае, ей казалось. Почти все ее материалы с ходу шли в номер и на летучках отмечались в числе лучших. В пеструю редакционную дружину она вроде бы вписалась сразу же, во всяком случае, оба главных начальника твердили ей об этом едва ли не каждый день. Правда, коллеги-ровни с похвалами не торопились, как не спешили распахивать перед ней свои души, хотя были с ней ласковы, приветливы и предупредительны. Почти целый год она терялась в догадках, потом ее осенило: коллеги видели в ней перспективную работницу, начальники же — смазливую молодую женщину.

Со временем Инесса смирилась со своим положением, даже стала откровенно гордиться им. «В жены берут кротких и благодетельных, а в ближайшие подруги…» — не раз говаривала она своему окружению. Да, да, было у нее и окружение, которое не требовало разжевывания, а схватывало все с полуслова. Одна язвительная девица из отдела писем ответила ей на это: «Зато жены вечны, а ближайших подруг меняют…» Инесса, может быть, и обиделась бы, и отомстила бы ей за дерзость, когда бы не чувствовала охлаждения черноусого шефа и когда б собственными глазами дважды или трижды не поймала его совсем недвусмысленные взгляды, устремленные как раз на эту самую голенастую девицу из отдела писем.

Взвесив свои и ее достоинства, не забыв положить на весы изменчивые чувства и решительный характер шефа, Инесса принялась искать себе новое место. И не столько, пожалуй, место, сколько подходящего начальника. Она еще была красива, молодой румянец поигрывал на ее лице, и поиски оказались недолгими.

Новый шеф был постарше и поумереннее, зато очень уж он пришелся по душе сыну Валерке. Добрый, веселый, остроумный, он прибавил к ее жизни естественную улыбку и похвальную привычку думать о жизни, о людях, отыскивая и оберегая в первую голову интересное, талантливое, разумное. Когда она узнала его поближе, то поняла, что с ним не надо было притворяться. Может быть, впервые в своей жизни она узнала, что такое полная внутренняя свобода и надежная защищенность. Лучшего мужа она не могла себе представить, но из-за его больной жены официальный союз с ним был невозможен. Он, конечно, не мог, никак не мог оставить жену, это было против его совести, против всего его существа. Инесса все понимала, жалела, что жизненные обстоятельства складывались не в ее пользу, но изменить что-либо не могла.

В последние месяцы она чувствовала особое внимание Юрия Климова. В студенческие годы она была в него влюблена, а он тогда и не догадывался об этом. В ней и теперь теплится то давнее светлое чувство, что будоражило и окрыляло ее. Когда б не оно, разве бы она прощала Юрию его пьяные выходки? Чтоб не выглядеть мерзко перед женой, он приезжал отсыпаться к ней, к Инессе, и она терпела, мирилась с этим.

Первое чувство, какое она испытала, увидев Ирину Вожевицкую, походило больше всего на зависть. Ей нравились черные волосы Ирины, тронутые поспешной сединой, нравилась глубокая посадка глаз, светлых, лучистых, чем-то постоянно изумленных. Невольно привлекали внимание свобода, естественность и удивительное соответствие речи и жестов.

Знала Инесса, прекрасно знала и свою цену, и цену Ирины. Была достаточно умна, чтоб не обольщаться на свой счет. И все же…

Не так давно, расхвалив Юрию по всем статьям его собственную жену, она не без умысла упрекнула его в элементарном невнимании к Ирине. В ответ она услышала нечто необычное: «Скульптура, памятник. Ты не пробовала жить с памятником?» Немножко позже она узнала, что эти слова принадлежали известному московскому поэту, а в ту минуту она была ошарашена и восхищена. Поняла: кроме изящества, тонкого ума, чувства меры бывает еще изюминка, против которой и стойкому мужчине устоять нелегко. Инесса подумала, что бог не обидел ее этой изюминкой, на нее и уповала, полагая, что зрелый мужчина не может не оценить это достоинство. Она теперь точно знала, что влекло к ней Юрия. Одного не могла понять — почему он медлит, почему ждет чего-то.

Неужели она переоценила свою изюминку?

Вопрос свой она повторила мне дважды, и оба раза я промолчал. Если б дело касалось меня, я, должно быть, ответил бы сразу, хотя говорить неприятные слова да еще красивой женщине-однокашнице никому, конечно, не хочется. Но от меня, как я понимал, ожидался ответ за Юрия, и тут я, разумеется, не мог вымолвить ни слова даже красивой женщине. Нежданно обрушилась на меня незнакомая жизнь вроде бы хорошо знакомой женщины, и я едва поспевал усваивать ее зигзаги. В редкие минуты, когда я мог хоть чуть-чуть поразмыслить, на ум мне приходила Раиса с ее завидным женским чутьем. Она едва глянула на Юрия и на Инессу и сразу же узрела прямехонькую нить, протянувшуюся меж ними. Ей не удалось углядеть, из чего и как эта нить скручена — из хлопка, из шерсти или же из искусственного волокна, входившего в моду, с первого взгляда это, наверное, и не разглядишь, — но она простым глазом обнаружила то, что я не увидел бы и в троекратный бинокль.

Мое молчание Инесса поняла по-своему. Допив остывший кофе, она мило улыбнулась и еще милее повела глазами, напоминая о позднем часе.

На улице посвежело, Инесса крепко взяла меня под руку, и вскоре мы примкнули к очереди за такси. Нам повезло: большая компания молодых людей, стоявшая перед нами, умудрилась вместиться в две машины, подкатившие одна за другой. Не замедлила подойти и третья, наша. Инесса жила неподалеку и почти по пути, и мы условились, что я ее подвезу. На повороте ее изрядно бросило в мою сторону, на мгновенье она всем телом прильнула ко мне — может быть, чуть дольше, чем на мгновенье, — и сразу же отодвинулась. Я, конечно, почувствовал это ее движенье, как, разумеется, и то, первое, хоть оно и длилось самую малость, но взял себя в руки и виду не подал, так было лучше — по крайней мере, для меня.

Это слегка озадачило Инессу, однако не такой она была человек, чтоб сразу же отступать. Не утруждая себя раздумьями, она крепко прижалась к моей руке, склонила на плечо голову. Я слышал ее сердце, оно билось гулко, торопливо.

— Может быть, зайдешь? — спросила она за миг до того, как машина остановилась у ее подъезда. Голос ее был глуховат, прерывист, возможно, поэтому ее слова произвели впечатление.

Да-а, непростую задачу преподнесла мне Инесса на прощанье. Друзья мы давние, час вроде бы еще не поздний, можно бы и заглянуть на минутку. Не было бы никаких хлопот, когда б в машине продолжался откровенный дружеский разговор, начатый в клубе. Но разговору, видимо, пришел конец, и очень жаль, что я не смог определить это заранее. Но и несчастную красивую женщину не хотелось обижать.

На помощь пришла сама Инесса, ее предельная откровенность.

— Я сегодня одна, сынуля мой у бабушки, — сказала она, глядя на меня выжидающе.

Но теперь мне было уже легче.

— Ты хочешь, чтоб мы перестали быть друзьями?

— Так я и знала! — воскликнула Инесса и довольно громко расхохоталась. Ее смех радости мне не доставил, но это, наверное, было лучше, чем вериги самых непредвиденных последствий.

— До встречи, праведник! — Она с трудом уняла свой нервный смех, протянула руку. — Придет время — будешь раскаиваться.

Может быть, и буду, подумал я. Но не теперь, не сейчас.

Пока рядом сидела Инесса, я думал о ней. Не мог не думать. Теперь же глаза мои и мысли обращены были к водителю, юному пареньку с веселым задиристым взглядом. Для Инессы паренек не существовал, она его не замечала, а я все время чувствовал его глаз. Прощаясь, я пожелал ему доброй ночи. Он поблагодарил и, как бы спохватившись, заулыбался:

— Что-о же вы, пассажир? Такой ка-адр!

Раиса приняла мой рассказ о встрече с Инессой спокойно, слишком, пожалуй, спокойно, я даже слегка съязвил по этому поводу.

— Все равно не напугаешь, — ответила она. — Если я хоть что-либо в жизни понимаю, опасаться за тебя нечего. Мне ты, может быть, и изменил бы, а вот себе… себе не изменишь. Тут мы с тобой схожи.

Это она точно сказала. И дело таилось не только в понимании жизни, у нее был особый, прямо-таки всевидящий глаз. Чтобы не возбудить у нее неприязни к незадачливой Инессе, я в своем рассказе сознательно упустил две или три подробности, не менявших существа дела. Раиса не подала виду, но наверняка догадалась о моей хитрости. Возможно, даже оценила.

— Ты судишь о людях по себе, — сказала она ни с того ни с сего, — а они хуже тебя. И хитрость пускается в ход, и лицемерие.

— Какая же у Инессы хитрость? — возразил я. — Вся нараспашку.

— Инесса несчастный человек, — сказала Рая, уходя от прямого ответа.

К концу нашего чаепития позвонила Ирина. Раиса слушала ее озабоченно и почти безмолвно. Что-то серьезное, худое, видать, произошло — Раиса даже в лице изменилась. Утешив подругу тем, что определенность, какой бы она ни оказалась, всегда лучше вязкой неизвестности, она обещала завтра же утром навестить Ирину, чтоб вместе обдумать предстоящие нелегкие шаги.

— Что у них? — спросил я.

— Несчастье, — ответила Рая. — Расходятся. Юрий твой преподобный закатил скандал и исчез.

— Может быть, вернется?

— Ирина не хочет, чтобы он возвращался.

Было уже поздно, завтра нас ждала работа, но сон не шел — судьба Климовых будоражила нас обоих.

— Может быть, и к лучшему, — сказал я. — Помнится, ты давно об этом говорила.

Раиса отодвинула телефон, встала, раскрыла окно.

— Говорить можно все. — Она сокрушенно вздохнула. — А как ребята, Дениска?.. До чего ж все-таки судьба несправедлива… Кто-кто, а Ирина больше всех достойна счастья. Добра, умна, красива. Разве твой Юрий пара ей? Ей, может быть, один ты пара на всем белом свете. — Она подошла к моему креслу, села на подлокотник. — Только разве я тебя отдам? Даже ей, Ирине, не отдам.

На другой день Раиса поведала мне все подробности.

Юрий пришел домой раньше обычного и был отчего-то явно не в духе. Пнул высунувшиеся из калошницы тапочки, хотя они ему не мешали, сердито бросил на диван пиджак, расстегивая рукав рубашки, оторвал пуговицу.

— Бабушка приготовила вкусные котлеты, — сказал наблюдавший за ним Дениска. — Разогреть? Свежие помидоры есть, узбекские. Больши-ие, кра-асные.

— А мать где?

— Мама еще на рабо-оте, — ответил Дениска, удивленный словами отца. — У нее сегодня несколько важных поручений. Да ей еще и законных минут сорок трудиться.

— Тоже мне защитник нашелся, — буркнул недовольный Юрий.

— А отчего бы и нет? Разве не ты меня этому учил?

— Научил на свою голову. — Юрий снял рубаху и швырнул ее на диван, к пиджаку.

В последнее время Денис все меньше и меньше понимал отца. То, что раньше они оба полагали недостойным и недозволенным, сейчас преподносилось отцом как необходимое и закономерное, а доброе и само собой разумеющееся по разным причинам высмеивалось и отвергалось. Денис пытался спорить с ним, доказывать обратное, — нередко его же собственными словами, извлеченными из свежей кладовой памяти, — но все было бесполезно: отец упрямился, не замечая возраставшего упрямства сына. Не понимал сын отца и сегодня, но сейчас он не хотел спора, видел, что отец отчего-то не в себе.

— Я подогрею котлеты, ладно? Очень уж хороши. Поешь и повеселеешь.

— Одному мне, что ли, ужинать?

— Я тоже с тобой поем.

За ужином Денис попробовал заинтересовать отца разговорами о школе, о молоденькой учительнице истории, запросто доказывавшей всему классу, что дважды два не четыре, а пять, и тем самым сразу же снискавшей себе признание и даже почет. Юрий долго молчал, без нужды пережевывал котлету, потом изрек озабоченно:

— Этак она вам всю историю поставит с ног на голову.

— Ну и пусть, — ответил Денис. — Лишь бы интересно было да убедительно. Самое последнее дело, когда учителю веры нет.

— И такие есть учителя?

— Сколько угодно. Хуже всего, когда поначалу веришь, а потом… И больно и обидно. Будто обворовали тебя среди бела дня. И не пустяк какой выкрали, не самописку, не нож перочинный… Словом, хуже не придумаешь.

— Хватит! — Юрий стукнул ладонью по столу. — И здесь поработали на славу.

Сын пожал плечами и молча стал убирать со стола. Что происходит с отцом? Отчего он не хочет понять самых простых вещей? Было время, когда он понимал все на свете. Понимал, чувствовал, и все было как нельзя лучше. Веселые шутки, добрые улыбки, даже лютый мороз не покушался на семейное их тепло. Возможно, у матери с отцом и бывали споры-раздоры, но он, Денис, не ведал о них и не думал. Взрослые люди вроде бы сами должны в своих делах разбираться, ему и собственных забот хватает, школьных, спортивных, успевай только поворачиваться. Но, видно, и ему при случае придется сказать свое слово, в кусты прятаться он не привык. Жаль, что нет дома старшего брата, вдвоем они что-нибудь обязательно придумали бы. А может быть, и хорошо, что его нет дома… Слава богу, мать стала спокойнее, вся его забота о ней, о матери. Отцу, наверное, тоже нелегко, не зря он весь извелся, по каждому пустяку выходит из себя, но он мужчина, ему сам бог велел быть сильнее.

Ни слова больше не сказал сын отцу, опасаясь взбудоражить его. В другой раз Денис вряд ли стал бы так долго играть с отцом в молчанку, но сейчас его тревожило недоброе предчувствие. Он не заметил, как оно вселилось в него, но оно вселилось и, казалось, успело даже обжиться. Взрослые нередко друг другу советовали не испытывать судьбу — он слыхал это не однажды и даже читал недавно в какой-то книге, — не будет шутить с судьбой и он.

Мать задержалась дольше, чем Денис мог предположить. Время ожидания тянулось мучительно, отсчитывалась едва ли не каждая минута — хуже, чем на самом скучном уроке. Хорошо бы сейчас с отцом о чем-нибудь поговорить — о рыбалке, о походе в лес по грибы, он это любил, — но отец, кажется задремал. Может быть, и хорошо, что задремал: он и с рыбалки мог моментально перескочить на свои обиды, которые сын был не в состоянии уразуметь, как ни старался.

Замок в двери щелкнул в ту минуту, когда Денис внимательно разглядывал в шкафу корешки книг, пытаясь отыскать что-нибудь сверхсмешное. Мать вошла усталая, с двумя тяжелыми сумками. Денис кинулся к ней, взял сумки, отнес на кухню. А мать опустилась в кресло и, положив руки на колени, закрыла глаза.

— Замучилась, ма-а?

— Немножко.

— Ничего себе — немножко. Едва дышишь.

— Что-о ты! Женщины — народ живучий. Две минуты — и приду в себя.

В прихожую почти неслышно вошел отец. Мать, конечно, почувствовала его шаги, но глаз не подняла. Денису казалось, что она их и поднять не сможет из-за усталости.

— Может быть, объяснишь столь позднее явление? — спросил отец спокойным ледяным голосом. Часа два назад все в нем клокотало, а тут не дрогнул ни один мускул. Денису это было не по душе, и он насторожился.

— Сейчас, Юрий, — ответила мать, не поднимая глаз. — Дай чуть-чуть отойти.

— Не хватало мне еще любоваться на пьяную жену, — сказал отец.

— А отчего бы и нет? — По лицу матери пробежала едва заметная улыбка. — Я же пьяным мужем любовалась, и не однажды. Теперь полюбуйся ты.

— Этого не будет!

— Правильно, не будет. Оттого не будет, что пьяной я никогда не была и быть не собираюсь. — Мать открыла глаза и устало, с горечью оглядела отца. — Ищешь ссоры?

— С гулящими женщинами ищут не ссор, — ответил отец.

— Это я-то гулящая? — Мать невольно усмехнулась.

— Отец, я прошу тебя взять свои слова назад, — сказал Денис и шагнул к нему — бесстрашно и задиристо. — Взять назад свои мерзкие слова и немедленно извиниться.

Юрий не ожидал такого поворота и поначалу даже оробел. Не мог предположить у сына такой прыти. Оглядел его с головы до ног — вид у сына был немножко смешной, петушиный, но довольно решительный, — и робость сменилась любопытством. Давно ли был пацан хилый, тростиночка, едва державшаяся на ветру, а теперь… Спорт свое дело делает, через год-полтора и не справишься.

— Я требую, отец. — Сын тряхнул головой. — Вспомни, чему ты меня учил.

Юрия охватил гнев. Дерзость сына была, может быть, и понятна, но обидна. «Не иначе, как женское наущенье», — подумал он. Вспомнить же о том, чему сам учил сына, Юрий не захотел.

— Ты говори, да не заговаривайся, клоп. Молоко на губах не обсохло, а уже с требованиями…

— Может быть, и не обсохло… Я не стыжусь, это молоко матери. — Денис едва сдерживал себя. — Ты оскорбил меня, я прощаю тебе, ты мой отец, родителей не выбирают. Но ты оскорбил мою мать, и я прошу, я требую…

— Заткнись, я разговариваю не с тобой.

— Не извинишься?

— Никогда.

Не успело это жестокое слово раствориться в мягком полумраке прихожей, как раздалась хлесткая пощечина. Сын ударил отца. Невероятно, немыслимо!

С минуту по прихожей плыл отзвук пощечины. Это была страшная минута, и длилась она очень долго. Растерялись все, а больше всех, пожалуй, Денис. Он хотя и хорохорился перед отцом, ссылаясь на его поучения давать сдачи и по-мужски платить за оскорбления, а в жизни своей всерьез никого не ударил. Отец был первый: это ли не ужас? Но Денис раньше всех и опомнился.

— Пойдем, мама, разбирать твои тяжелые сумки, — сказал он. — Прости, отец, по-другому я не мог.

Он подошел к матери, помог ей подняться, и они вместе двинулись на кухню.

Юрий же возвратился в комнату, не спеша оделся и тихо вышел.

На кухне тоже было тихо, мать и сын смотрели друг на друга молча. Когда в прихожей едва слышно щелкнул замок, Ирина встала, подошла к сыну и притянула к себе его чубатую голову.

— Все бы, сынок, ничего, — сказала она печально, — да тебя вот жалко. Без отца теперь останешься.

Сын прижался к ней и ответил, что все эти минуты думал не о себе. Сам-то он не пропадет — какой-никакой, а мужчина, — а вот каково ей будет без мужа?

Через час позвонил Юрий и довольно спокойно сообщил, что жить он так больше не может и что на днях намерен подать заявление о разводе.

Ирина ответила согласием.

В суете и в заботах я довольно долго не мог повидать Юрия. А повидать хотелось, тревога за его судьбу не оставляла меня. Издали я раза два мельком видел его, и он вроде бы замечал меня, а встретиться и поговорить не удавалось. Мне даже казалось временами, что он избегал встреч со мной.

Однажды в клубе мы столкнулись лицом к лицу, и деваться ему было некуда.

— Кофейку не хочешь? — спросил я.

— Можно и кофейку, — ответил он.

В клубе он был свой человек, и нам не составило труда заполучить столик в углу на отшибе.

— Судить будешь? — спросил он, трусовато оглядываясь по сторонам.

— Судить? Я похож на судью?

— Может быть, и не похож, — ответил он, успокоившись, — только ведь другого-то судью мне и на дух не надо. Не потерплю. — Он сидел прямо, уже полный важности и достоинства, а слова его — вроде бы даже сердитые и колючие — так и кланялись мне, так и кланялись. Неведомо только зачем. Подыграть? Задобрить? Неужели он забыл, что это бесполезно?

Может быть, и мне ответить ему тем же? Переменился Юрий, заметно переменился. Хитрит, играет, с друзьями это вроде бы ни к чему.

— Сам себя суди, если есть желание, — сказал я. — Кто ж еще осудит строже?

Он поднял на меня пытливые веселые глаза: видно, слова мои пришлись ему по душе.

— В том и вся суть, что нет у меня такого желания. Зачем казнить себя, когда и без суда хорошо?

— Хорошо? Ты уверен?

Спросил я и сразу раскаялся: судить вроде бы отказался, самому Юрию право предоставил, а уже сужу. Разве вопросы мои не суд?

— Может быть, и не уверен, — медленно ответил Юрий, усмехнувшись. — Хорошо, и ладно. Начнешь искать веру — всю радость растеряешь.

— Радость, конечно, лучше бы не терять…

— Знаешь, Федор, ни упрека тебе, ни нотаций… — Он оживился. — Придешь домой вовремя — хорошо, задержался где-либо — тоже не беда. И стол накрыт, и рюмку подадут. Причем с улыбкой, с добрым сердцем. Чем не жизнь? — Ему, видимо, и в самом деле нравилась такая жизнь. Стол, рюмка… Устает, наверное, на своей хлопотной службе. — Понимаешь, без особых причин и задерживаться-то нигде не хочется. Завершил трудовой день и — домой. Отойдешь малость от суеты и беготни, телек посмотришь… И никто с ехидцей не спросит, осилил ли ты Монтеня или Ларошфуко, никто не установит срок, когда тебе прочесть философа Федорова или историка Соловьева… Живут нормальной жизнью, знают свое место.

— Что за место? — спросил я.

— Как тебе сказать… Понимают, что ты мужчина, что приличные деньги пришли в дом, порядок установился…

— А Ирина не понимала?

— Может быть, и понимала… Только у нее другое было на первом плане. Блок, Гегель, Есенин…

— Разве это плохо?

— Совсем неплохо, когда в меру. Представь себе: прихожу усталый, голодный, а она вместо того, чтобы с ужином поспешить, подвывает как раненая волчица:

Я умываюсь, ужина прошу, а она:

Высмеивая Ирину, он тоже подвывал, и лицо его от строки к строке все больше и больше свирепело. Я не выдержал и рассмеялся: видно, она допекла его Блоком.

— Тебе смех, а мне горе горькое. Злому недругу не пожелаю.

— Но теперь это в прошлом…

— Теперь-то в прошлом, а как вспомнишь… — Он сделал вид, что не заметил моей иронии. — Прошлое… оно не сразу отпускает.

Не сразу, это верно, подумал я. Как верно и то, что прошлое прошлому рознь. Позади у Юрия фронт, Ирина, сын. Все предельно честное и порядочное. Кто сможет заменить ему Ирину, эту чистоту и обаяние, трепетность и благородство? Чем же он собирается жить? Рюмка водки и вкусный ужин, пусть даже с приветливой женской улыбкой — не маловато ли для жизни?

— Боюсь, что твое прошлое не скоро тебя отпустит, — сказал я. — Что ни говори, а лучшие годы.

— Я тоже боюсь, — согласился Юрий. — Даже не боюсь, а знаю, чувствую.

— А когда уходил, тоже чувствовал?

— Может быть, и чувствовал, да вгорячах плохо соображал.

Вот он весь Юрий. «Вгорячах плохо соображал». Случись все это сейчас, сию минуту, он поступил бы, разумеется, по-другому. Я мог поручиться своей жизнью: сейчас он из семьи не ушел бы. Не ушел бы, да какой толк говорить сейчас об этом. Задним умом все мы богаты, а исправить уже ничего невозможно.

Когда моя жена поведала мне историю его мерзкого ухода, я был вне себя от ярости. Мне удалось это скрыть, даже проницательная Раиса, кажется, ничего не заметила. Если б в ту минуту подвернулся под горячую руку он, Юрий, я, конечно, не удержался бы и разнес его в пух и в прах. Назвал бы его самыми последними словами и был бы абсолютно прав, потому что вел он себя постыдно, отвратительно. Заранее про себя все решил, подкараулил случай и подло свалил все на Ирину. Не постеснялся даже сына Дениски. Как это неблагородно, не по-мужски. Решил уходить — уходи, но уходи порядочно, не оскорбляя женщину, жену. Да еще какую жену!

Даже сейчас, едва все это вспомнив, я вновь вознегодовал, и успокоить себя стоило немалых усилий. Но сейчас я бранных слов говорить Юрию не буду, они ни к чему. Юрию, пожалуй, даже легче было бы от бранных слов, он мог посчитать их за наказание и за отпущение греха. Ему гораздо тяжелее и полезнее спокойный разговор без брани и без обличительных судейских нот.

Я убедился, что в самом начале взял с ним верный тон, так, очевидно, надо и продолжать.

В дверях показалась встревоженная Инесса. Ей потребовалось одно мгновенье, чтоб проницательным женским чутьем обнаружить нас среди доброй сотни жующих и отхлебывающих и безошибочно, совсем на нас не глядя, направить свои стопы прямехонько к нашему столику. Юрий сидел к двери спиной, ничего этого не видел, а я… А я уже вставал и отодвигал ей кресло за нашим столиком.

— Я через дюжину стен прозрела вас за этим столиком! — воскликнула она с обычной своей рисовкой.

Юрий нахмурился и даже не взглянул на нее.

Веселость ее была напускной. Она, конечно, догадывалась, о чем у нас шла речь, оттого и зоркости прибавилось, и расторопности. Долго таить свою тревогу она не могла, недоставало терпения.

— Что у вас на душе: бог или дьявол? Отвечайте прямо, мужчинам лукавить не пристало.

— Да нет, скрывать нечего. Мы же друзья давние. Речь шла о том, что все мы пленники своего времени. Одни больше, другие меньше. Времени неподвластны разве лишь гении. Не знаю, как вы, а я, к примеру, не могу, никак не могу представить свою судьбу без военных лет. Я был бы не я и без наших студенческих лет. Скажу больше: не вижу себя и без тех лет, которые хорошо ли, худо ли прожиты вместе с Раисой. Ничего этого у нас не отнять, это наше богатство. Выходит, не так уж и плох этот наш плен.

Инесса рванулась что-то сказать, но заметным усилием воли остановила себя. Взгляд ее буравил то Юрия, то меня, в руках слегка подрагивала сигарета. Она и верила нам, и не верила. В глубине ее женской души таилось и не давало покоя подозрение, что за туманным временем и не менее туманным пленом скрывалась самая что ни на есть живая, красивая, с тонким изящным умом Ирина, которой она, Инесса, по собственным словам, не годилась в подметки.

— А у меня богатства немного, — тихо сказала Инесса. — Не сложилось богатство. А если и было что — растеряла.

— Это как посмотреть, — возразил я, хотя Инесса сейчас, пожалуй, не лукавила. Хорошо, что она сдержала себя и обошлась без упреков. — Никогда не поздно обратить потери в богатство.

Инесса встрепенулась. Она ждала таких слов. Не очень в них верила, но ждала.

— Это ты серьезно?

— Конечно.

— А что для этого нужно?

— Мудрость.

— А что нужно, чтоб не терять богатство? — Это спросил Юрий. До сей минуты он мрачно молчал, уставив недобрый взгляд в пустующее кресло. — Тоже мудрость?

— Тоже мудрость, — ответил я спокойно, не обращая внимания на его колючий вид.

— Сокра-ат! — Юрий усмехнулся. — У тебя и лоб сократовский. — Он был раздражен: приход Инессы помешал ему выговориться. — Одно, пожалуй, отличает вас друг от друга: великий грек не был столь наивен.

— Не скажи-и! — возразил я. — На мое разумение, мудрость у этого грека от наивности и пошла. У них же одна праматерь — доброе сердце.

Мои собеседники слушали меня на редкость ладно: усмешка в глазах Юрия исчезла, у Инессы скопилось полсигареты пепла. Слушали они и, как мне казалось, внимали. «Не поздновато ли внимать?» — подумалось мне, но сомненье это я тотчас же отогнал прочь.

— Хитрый человек мудрецом не станет, — продолжал я. — Хитрость идет от ума, от извилин, а мудрость — прямиком от сердца.

— Без хитрости нынче не проживешь, — буркнул Юрий. — Времена такие. — Слова эти он предназначил не столько мне или самому себе, сколько Инессе, чтоб уязвить ее за непрошеное вторжение в мужской разговор, но Инесса ответила на них по-своему.

— Времена здесь ни при чем, — сказала она решительно. — Добрый человек — всегда добрый. А на времена кивают слабые люди. Такие, как мы с тобой, — отбрила она Юрия. — Прав Федор: хитрость не мудрость. Не знаю как кому, а мне, к примеру, смелости надо побольше, чтоб сердце свое слушать. Только сердце. — Последние слова она произносила с глухим придыханием, выделяя их и давая понять Юрию, что относятся они скорее к нему, чем к ней, и что за ответом она в карман не полезет.

Суть была, конечно, не в том, кто из них кому как ответит. Ответ — это слова. Самое главное, надо полагать, — любовь. Если она у них сохранилась. Если она у них была.

Но я все же ждал, я хотел, чтоб мой друг ответил Инессе. Мне это было важно. Молчание, конечно, тоже было ответом: не хотел он, видно, говорить с Инессой ни о сердце, ни о смелости, а если б заговорил начистоту, если б осмелился заговорить начистоту, это была бы речь. Речь едкая, запальчивая, не пощадил бы в ней ни Инессу, ни самого себя. Но Юрий уже давненько, пожалуй, со студенческих времен, речей таких не произносил. Губы у него подрагивали и слегка кривились, в прищуренных глазах таился немалый заряд энергии — мог и речью громовой разразиться. Ну-у-ка. Напра-асно. Раньше силовые заряды тратились на дело, на жизнь, а теперь, похоже, на тормоза. Без добротных тормозов не умолчать бы ему сейчас.

Я уже видел подобные эволюции, видел не однажды, а до корней их докопаться не мог. Может быть, поэтому и смотрел на Юрия с тоскливым любопытством. Не без тревоги следила за ним Инесса.

— Слова, слова… — произнес он хриповатым голосом. — Что в них толку? Слова — одно, жизнь — другое.

— Это точно! — шумно поддержала его Инесса, смягчая свои слова о смелости и о сердце. Глянув одним глазом на меня, добавила с хитроватой усмешкой. — Про себя сказал. Это его каждодневный принцип. Не припоминаю случая, чтоб Юра сдержал свое слово.

Юрий улыбнулся. Свою необязательность он, видимо, не считал большим грехом, а Инесса, зная это, подыграла ему. Одно, пожалуй, Юрию невдомек: эта его улыбка свела на нет всю тираду о слове и жизни. А впрочем, всерьез ли была эта тирада? Не очередные ли словеса?

Интерес мой и к Юрию и к Инессе слабел с каждой минутой. Без особой надобности был им, конечно, и я. Ну, учились вместе, ну, дружили… Это когда все происходило? В какую эру? Дороги давно разошлись, не знаешь даже, о чем говорить…

Инесса вдруг уставилась на Юрия. Спокойная улыбка обозначилась на ее лице и придала ему таинственную мудрую мягкость.

— А ведь ты, Юрочка, не любишь меня, — сказала она тихо, как бы между прочим. — И не любил никогда. — В тихом голосе и в прямом, готовом ко всему взгляде пряталась такая безысходная тоска, что Юрий вздрогнул и отвел глаза. — Угадала?

— О таких вещах на публике не говорят, — буркнул он недовольно.

— Это ты Федора, что ли, за публику принял? Молчи-ишь? Да Федор, если хочешь знать, ближе к нам, чем мы сами, он — наша совесть.

Мне было неловко, я подыскивал слова, чтоб обратить ее пыл в шутку, однако остановил ее Юрий и то ненадолго. Он высказал сомнение: была ли к нему любовь у нее, у Инессы? Это ее оскорбило, но она старалась не подать виду.

— Была, Юрочка, была, — ответила она медленно, нараспев, как бы растягивая давнее свое чувство. — Не первая любовь, не пылкая, но была. Еще в университете, в святые наши годы. И ты, Юрочка, прекрасно это знаешь.

Она отпила еще глоток, раскурила сигарету. И то ли от глотка этого, то ли от едкого табачного дыма глаза ее повлажнели, затуманились.

— Была и первая любовь, — сказала она, глядя куда-то вдаль, поверх наших голов, будто там, за окном, увидела вдруг ту любовь и несказанно про себя обрадовалась. — В те же годы, только пораньше. До чего же хорошо было, бог ты мой! И всего надо-то было — увидеть его хоть издали. Увидишь и счастлива целый день. А уж если перемолвиться удавалось или ответную улыбку заполучить — на седьмом небе витала. И университет-то из-за него полюбила. — Сделав глубокую затяжку, она встретила взгляд Юрия, усмехнулась. — Что уставился, Юрочка? Америку открываю? Любовь, если хочешь знать, всегда Америка. А хорошая она или плохая — зависит от открывателя.

Юрий озадаченно смотрел на нее и молчал. Он не понимал, какая Инессе была надобность выкладывать на стол весь этот свой нервный пыл. Не мог понять, как ни тщился, не видел логики. Это забавляло ее и подбадривало.

— Может быть, тебе имя назвать?

— Мне не нужно, — поспешно ответил Юрий. — Может быть, Федору?

— Федору, я думаю, тоже не нужно. Ни к чему. — Она повернулась ко мне и одарила такой мудрой улыбкой, что все мои не очень лестные мысли о ней мгновенно улетучились. В этой улыбке мне отчетливо увиделись давняя боль неразделенного чувства и горькая обида на незадавшуюся жизнь, глубочайшее недовольство собой и безоговорочная, поистине материнская забота о ближних, не в последнюю очередь о Юрии и о моей собственной персоне.

— Спасибо за урок, — сказал я, склонив голову.

— Какой уро-ок? Что ты, Федор? — Она, должно быть, не подозревала, что доброта ее и есть самый лучший урок на свете.

Уже несколько недель Раису не на шутку тревожил Вадик Дулин. До поры до времени этот подросток был парень как парень — в меру усидчивый, в меру озорной, и никому он не доставлял особых хлопот. Даже веселая его фамилия оставалась незамеченной. Но года полтора назад его мать перешла на работу в театральную кассу, с этого все и началось. Стоило Вадику снять трубку и сказать матери два-три добрых слова, и весь класс обеспечивался билетами в любой театр. Первое время услугами Вадика пользовались его одноклассники, потом нашли к нему подход и другие, даже учителя. Раиса сразу учуяла недоброе и сразу же высказала коллегам свою озабоченность. Словам ее не вняли, обратили в шутку, а теперь каялись и поедом себя ели.

Ничем не выделявшийся Вадик становился день ото дня заметнее и важнее. В дневнике теперь красовались лишь пятерки да четверки. За билеты ему доставали импортные джинсы, редкие свитера, туфли на высоких каблуках, кожаные куртки.

Забот у Раисы было много, и она, может быть, отступилась бы от Вадика, когда б дело касалось его одного. Но в билетную историю была втянута почти вся школа и — самое страшное — почти вся школа уже полагала это обычным явлением.

Все в Раисе взбунтовалось.

— Ты только подумай! — возмущалась она. — Этак мы скоро бизнесу будем учить ребятишек. Прямо с первого класса, а то и с детского сада. Говорим о новой морали, а сами поощряем дремучую старину, гнусную и ядовитую. Не башмаки калечим и не парты — юные души. Чистые, нетронутые.

Раиса глянула мне в глаза, чтоб уяснить, не надоела ли ее запальчивая речь, а уяснив, продолжала:

— Он ведь что удумал, этот юный балбес? Приглянулась ему девочка из девятого «А». Хорошенькая, активистка комсомольская. Люба Троянова. Приглянулась и — подавай ему Любушку. Он ее в театр пригласил, она отказалась. На именины к приятелю позвал — тоже не пошла. Оскорбился Вадим Дулин и затаил гнев. Ладно бы еще на одну Любу, а то на всю школу. В театры теперь из школы не ходит ни одна душа. Каково? Правда ведь хорошо? Я лично очень рада. Жду не дождусь следующего шага.

— От Вадика?

— От школы. Вадик сделал все, что мог, а вот школа… Как ты думаешь, будут Любу уговаривать или нет?

— Любу? — Я не понял вопроса. — А что ее уговаривать?

— Чтоб в театр с ним пошла или на вечеринку.

Я от души рассмеялся и подумал, что Раиса год от года становится язвительней. Хочешь — не хочешь, а придется поразмыслить о причинах такой эволюции.

— Ты не смейся, — остановила меня Раиса. — Этот Вадик на дружка твоего похож, на Юрия. Потому я и рассказываю тебе эту историю со всеми подробностями. И Юрий твой, и Вадик видят лишь то, что дают сами. Видят и чтят. И совсем не замечают, не хотят замечать то, что дают им, что они ничтоже сумняшеся гребут себе. Юрий твой и десятой доли не возвратил Ирине. Если б не она, не светлая ее голова и не душа ее тонкая да нежная, он так и остался бы пень пнем. Даже Инесса по женской доброте своей дает ему несравненно больше, чем он ей. Вадика-то, наверное, можно еще наставить на путь истинный, а вот Юрия…

— Ты, должно быть, что-то уже придумала? — спросил я.

Раиса глянула на меня и заулыбалась, засияла.

— Неужели проняло? Правда ведь ужасная история?

— История, конечно, недобрая, но ты уходишь от ответа.

— Не торопи меня, — взмолилась Раиса. — Ты же знаешь, я все равно тебе скажу, дай только срок. А сейчас боюсь. Боюсь, как бы не сглазить.

Я рассказал ей о своей встрече с Юрием и с Инессой. Слушала она с любопытством, не останавливая меня, ни о чем не спрашивая, а когда дослушала до конца, изрекла, облегченно вздохнув:

— Я рада, что у тебя открылись глаза.

— Ты думаешь, они были закрыты?

Спорить она не стала, лишь снисходительно улыбнулась.

— Попомни мое слово, — сказала она. — Инесса скоро прогонит его, и правильно поступит. Она хоть и добрая, но решительная. Ее только прежнее чувство удерживает. Это не надолго.

Раиса была недовольна моим рассказом. Вернее сказать, моей ролью в тройственной беседе. Когда б я и Юрию и Инессе сказал все напрямик, без обиняков, Рая посчитала бы это правильным и наверняка назвала бы меня молодцом. Могла бы еще добавить: «Вот это по-нашему, по-пролетарски». Умная и чуткая моя супруга упускала из виду одно важное обстоятельство — мои годы. С одной стороны, было, конечно, приятно, что молодая жена не замечала немалых моих лет, а с другой…

С другой же стороны, она должна была бы уже понимать, что годы, меняя человека, взваливают на его плечи нелегкий груз дополнительных обязанностей. То, что человек может сказать или сделать в двадцать лет, оказывается совершенно неприемлемым в сорок и тем более в пятьдесят. Двадцатилетнему многое прощается: незнание, легкомыслие, вспыльчивость. От пятидесятилетних ждут спокойных мудрых решений. Не хорошо, не натурально, когда двадцатилетний юноша изображает из себя зрелого мужа, но еще хуже, когда пятидесятилетний рядится в тогу юного. Это и смешно и грустно.

А может быть, Раиса не хочет видеть этой моей эволюции? Может быть, ей больше по душе молодая бравада, юная безалаберность, чем пожилая, в годах, мудрость?

Не-ет, не должно вроде бы, не тот случай. Раиса, если мне не изменяет память, всегда стремилась к логичекой четкости, к определенности. Такой уж у нее ум, насиловать его не надо.

Бог ты мой, при чем тут ум? Сердце всегда было мудрее ума. Пусть идет так, как идет.

Раиса оказалась провидицей: все пошло так, как она предрекла. Как я узнал позднее, ничего удивительного в этом не было — ход событий рьяно подталкивался самой Раисой.

Женское чутье подсказало ей, что хитреца и упрямца Вадика Дулина может переупрямить лишь та, чьей симпатии он ищет. Однако подвигнуть на это Любу Троянову было совсем не просто.

— Что я должна делать? — спросила Люба нервным недовольным голосом.

— Ну, в театр пойти, в Третьяковку…

— С ним? Я уже сказала ему, что с делягами никуда не хожу. Не рушить же мне слово из-за этого ловкача.

— Рушить ничего не надо, — успокоила ее Раиса. — В этом весь смысл. Надо, чтобы он распрощался со своим ловкачеством. Раз и навсегда. Твердое условие поставить.

Это условие не противоречило жизненным устоям Любы, но особого желания тотчас же ринуться в баталию не вызвало. Она повела речь даже о том, что следовало бы первым делом спросить ее, не тошно ли ей будет это поручение. Раиса немедленно согласилась и осторожно, деликатно подвела ее к мысли о том, что Вадик Дулин, если бы не его дельцовские ухватки, парень хоть куда: стройный, смелый, смышленый. На вкус Раисы девочки полагались безоговорочно, и Люба умолкла. А чтоб уж совсем избавить девушку от сомнений, Раиса выложила последний свой довод: ради спасения человека можно и роль сыграть.

— Боюсь, Раиса Степановна, роль эта не для меня, — ответила девушка. — Не актриса я, мне бы самое себя сыграть, не сфальшивить, столько кругом фальши.

— Я думаю, что тебе это не грозит, фундамент у тебя крепкий. И парню поможешь, и себя выявишь с лучшей стороны.

Фундамент у Любы и в самом деле был крепкий. Прочность его в первую же встречу испытал на себе Вадик Дулин. По чьей-то подсказке он подошел к Любе и пригласил ее в музей на выставку итальянской живописи. Его уверили, что она запляшет от радости.

— О-о! — воскликнула Люба. — Это моя мечта, а ты, Дулин, — змий-искуситель. Зачем ты меня приглашаешь, когда мы обо всем с тобой уже говорили? Ты же сам китайскую стену воздвиг между нами.

— Это ты все еще билеты склоняешь? Не надоело? — Он скривился в усмешке, картинно вздохнул, но усмешка его тотчас же натолкнулась на плотную завесу протеста в глазах Любы. В них не было ни гнева, ни обиды, зато светилось душевное превосходство. «Ты можешь кривиться, можешь паясничать, — говорили ее глаза, — а правда все равно не твоя. Смышленому парню это надо бы понимать. Да ты и понимаешь, конечно…» — Уж вечность целую в руках ни держал эти билеты! — воскликнул Вадик.

— Соскучился?

— Не очень.

— А совсем бросить не собираешься?

Не скоро Люба дождалась ответа. Вадик вздыхал, хмурился, морщил лоб, поглядывал исподлобья на Любу.

— Можно и бросить, — вымолвил наконец Вадик, — совсем бросить, если б было ради чего. Ради большой цели. — Он остановил пристальный взгляд на Любе. — А так… в суетной жизни… Зачем терять выгоду? Нынче без хитрости трудновато, а дальше, говорят, будет еще труднее. Для чего жертва?

— А разве душа твоя, ее благородство и совершенство не стоит жертвы?

— Да ведь и душа нужна не сама по себе, а для чего-то. Для того, к примеру, — ты только не смейся, — чтоб посвятить ее Прекрасной Даме. — Он так нежно и преданно Любе улыбнулся, что ее взяла оторопь. Никто еще и никогда ей так не улыбался, никто не говорил ей таких слов. Ей не надо было спрашивать, какой Прекрасной Даме мог он посвятить свою душу — все было написано на его лице, все сказано глазами.

— Ты погоди… ты меня не сбивай… — тихо отозвалась девушка. — Я говорю не о Даме, а о твоем достоинстве…

— А если это одно и то же? Зачем оно мне, это достоинство, без нужды — без цели?

Он говорил то, что думал, она это видела, испытывая неведомую до сих пор скованность и особую ответственность за каждое свое слово.

— В таком случае, — ответила она, — ты тем более должен думать о своем благородстве. Приучать себя к порядочности во всем, даже в мелочах. Приучишь, и себя будешь по-другому ощущать, и весь мир вокруг.

— Может быть, ты и права, — сказал он. — Одно мне интересно узнать: это ты сама все придумала или вычитала где-нибудь?

— Не знаю, может быть, и вычитала. Только я и сама так думаю.

— И поступаешь так же?

— Не всегда. К сожалению, не всегда.

Разговор шел на школьном дворе у распустившегося вяза, неподалеку стояла большая скамейка, сплошь облепленная ребятишками. В другое время они на эту скамейку не обратили бы внимания, а сейчас теснились, жались друг к другу и во все глаза глядели на Любу и на Вадика, стараясь либо услышать, либо по движению губ и по жестам определить, о чем велся этот таинственный и любопытнейший разговор. Из окна учительской за Любой и Вадиком пристально наблюдала Раиса Степановна.

— Если я правильно понял тебя, — тихо сказал Вадик, — завтра мы идем на выставку…

— А где ты взял билеты?

— Матушка купила.

— Где?

— Должно быть, на Волхонке.

— А ты не допускаешь мысль, что она их выменяла?

— Не исключаю, — ответил Вадик. — Я не спрашивал.

— Ты все-таки спроси, а завтра решим.

На выставку они пошли. Узнав, что никаких обменных операций не было, что билеты куплены другом семейства Дулиных, Люба согласилась, а когда пришли в музей и глянула лишь на одну, на первую картину, она воспылала благодарностью к Вадику и крепко сжала ему локоть.

Потом была вторая картина, третья, двенадцатая — одна пронзительнее другой. За плечами старого монаха с желтым восковым лицом виделась длинная и знойная, как экватор, жизнь. Он уже начал уставать от нее, томиться, когда вдруг понял, что жизнь прожита, прожита совсем не так, как надо. На закате лет он вроде бы понял ее смысл и предназначение, но, увы, было уже поздно, не осталось сил, чтоб начать все заново.

В пылком развеселом юноше угадывался и бесшабашный гуляка, и недюжинный мыслитель, творец. Какой совершит он выбор? Куда его выведет судьба? Ему, однако, ничего еще не страшно, у него все впереди. Пусть побудет такой, какой есть.

А вдохновенный оратор уже сделал свой выбор. Не сейчас — раньше. Он уже успел оценить этот выбор. Да-а, у него есть вера, есть пыл, он до конца дней своих и словом и делом будет жечь сердца людей. Он весь светится этой борьбой и излучает ее.

Молодая женщина-экскурсовод рассказывала о школах итальянских живописцев, о традициях, а Люба не могла оторвать взгляд от портрета оратора. Вадик тоже не остался к нему равнодушным. Подавшись чуть-чуть назад и вновь оглядев знаменитый портрет, он шепнул Любе:

— А где, скажи, взять такой пыл, мощь такую, напор?

Люба подняла на него глаза, улыбнулась.

— Вот здесь. — Она дотронулась до его сердца.

— Только здесь?

— Ну-у, у другого же не займешь?

— Да-a? Это надо же, а я собирался…

— Тогда попробуй. — Люба тихо рассмеялась, и в этом ее смехе Вадику послышалась такая дивная и желанная музыка, о которой он мечтал больше года.

Об их походе на выставку поведала мне обрадованная Раиса. Я не вытерпел и спросил, откуда ей известны столь лирические подробности их встреч. Она обрадовалась еще больше.

— А что? Не верится?

— Отчего же? Могло быть и так, — ответил я.

— Правда ведь — хорошо? Это мне Люба рассказала. Сама-то я почти и не прибавила ничего. За них я теперь спокойна, с Любой и Вадик человеком будет. А вот с дружком твоим Юрием нелады. — Раиса нахмурилась, подошла ко мне, села на подлокотник кресла. — Инесса его выпроводила. Вчера.

— И где же он теперь? — спросил я.

— Подал заявление на квартиру, а пока перебрался в общежитие.

И хмурый вид, и голос с горчинкой — все у Раисы соответствовало минуте, печальной минуте из печальной истории Юрия, но я чувствовал, я знал безошибочно, что она потакала такой развязке, и это было мне неприятно. Пусть Юрий не прав, пусть последние его поступки не отличались ни рыцарством, ни благородством, но он же не враг, не преступник. Что ни говори, а человек войну прошел, и не как-нибудь, а с отличием, ордена и медали на груди. Не однажды смотрел в глаза смерти, два тяжелых ранения пережил — это не шутка. Что-то, наверное, и простить можно, войти в положение. Мы же люди, добра забывать не должны, а то ведь этак любого можно выпроводить. Затосковал я от этого известия. Я затосковал, а Раиса моя, похоже, радовалась. Странно.

— Не казнись. Твоей вины решительно нет ни в чем.

Очень странно. Первый раз за всю нашу жизнь моя жена рассуждала странно.

Два года спустя мы встретились с Юрием в поликлинике. Оба обрадовались, обнялись.

— Неправильно живем! — сокрушенно воскликнул Юрий. — Нескладно. Вместе учились, вроде бы друзья, а не видимся по нескольку лет. Не знаю, как ты, а я вспоминаю тебя то и дело.

— Да я ведь тоже тебя вспоминаю.

— Ну-у, ты вспоминаешь совсем по-другому.

— Как это по-другому?

— Да ведь тебе Раиса Степановна не даст вспомнить, как надо-то. — Он сказал это добродушно, с мягкой улыбкой, а меня его слова задели за живое. Я тотчас же подумал: оттого, может быть, и задели, что Юрий не совсем уж не прав.

— Я не обидел тебя? — спросил он с тревогой в голосе.

— Нет, нет, — ответил я. — Никакой обиды.

Он все же остановил на мне испытующий взгляд и повел торопливую речь о том, что у меня, возможно, и нет особой нужды видеться с ним, а вот он, Юрий Климов, в последнее время испытывает самую крайнюю необходимость хотя бы изредка перемолвиться со мной.

— На кого-то надо равнение держать, — добавил он. — На тебя да вот на нее, на Капитолину Андреевну. — Он кивнул на подходившую к нам женщину средних лет, стройную, ладную, чем-то озабоченную. Юрий встал, следом за ним поднялся я.

— Вы не знакомы. Я хотел бы представить вас друг другу. Это мой древний товарищ — однокурсник Федор Жичин, а это моя жена — Капитолина Андреевна Климова. Прошу любить и жаловать.

— Очень рад, Капитолина Андреевна. — Я поклонился, она протянула мне руку. Вблизи жена Юрия была еще милее, женственнее. Дай бог, чтоб сладилось у них. Сладилось да слюбилось. — Не обижает вас ваш благоверный?

Она улыбнулась, подняла глаза на Юрия.

— Подожди, не отвечай, — остановил ее Юрий. — Я только Бориса приведу.

Капитолина Андреевна не успела еще произнести ни одного слова, как Юрий вновь был на месте, а рядом с ним стоял худой отрок с глазами Иисуса Христа.

— Это наш сын Борис, — представил его Юрий.

Услышав это, я приуныл. Минуту назад у меня появилась надежда: сладится — слюбится. Теперь я чувствовал, как эта надежда зашаталась. Опять чужой сын, опять ставка на благодарность.

Капитолина Андреевна что-то мне отвечала, а я не слышал ее, я просил судьбу дать мне случай ошибиться.