От стен великой столицы до великой стены

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Три раза уже стояло солнце над головами воинов Нурхаци с той поры, как они пошли в поход на Кайюань. А. утро дня четвертого было похоже на сумерки: через густую пелену дождя солнце пробиться не сумело, и день был цветом сер, как старое, линялое тряпье. Река, что в силах не была вместить всю воду, которая с небес стекала, вышла из берегов и разлилась широко. Густое месиво вспухшей от избытка влаги земли задерживало бег коней и ход пеших. Казалось, небо вознамерилось если не оберечь Кайюань, то по меньшей мере оттянуть тот миг, когда на крепостные стены хлынет водна маньчжурских ратников.

Нурхаци держал совет с вельможами и бэйлэ.

— Что делать будем? Назад вернемся или продвигаться будем дальше? Дороги нет, считай, вся расползлась и стала грязью. А на реке, на месте переправы, вода поднялась выше берегов. Если задержаться на дельна два и обождать, когда вода сойдет, земля подсохнет, то опасаюсь, как бы никани-беженцы не разгласили, что мы идем на Кайюань.

И сообща решили так. Послать к Шэньяну сотню воинов, и пусть тамошнее никаньское начальство думает, что это мы ведем разведку, рассчитывая брать сейчас Шэньян. А между тем узнать, как кайюаньская дорога и можно ли там реку перейти. И этого-то, главное, дождаться.

— А в тех местах, где Кайюань, дождей как ни бывало. Дороги сухи, — вернувшись из разведки, доложили Нурхаци. И следом же кто ездил в направлении Шэньяна, возвратясь, рассказывал: «Мы в дальних от него селениях такой устроили переполох, что наверняка Шэньян уже готовится к защите».

Наутро рать Нурхаци приблизилась к Кайюани. Она, словно огромный серо-желтый камень, маячила перед глазами маньчжур. Что много их, отлично было видно со стен крепости. Казалось, они покрыли землю всю подвижными темными пятнами. «Но это не Фушуиь тебе, Нурхаци, а я не Ли Юнфап», — садясь в седло, насупился цзупбин Ма Линь, начальник Кайюани. Он и помощники его главным сочли любой ценой не подпустить маньчжуров к стенам близко и так не дать к ним лестницы свои приставить. И в городе самом осталось войск немного, а основные силы, за городские степы выйдя, расположились напротив четырех ворот.

Заслон, что у Восточных был ворот, других слабее оказался. Через них-то в город и вошли маньчжуры. Китайские войска, у остальных ворот стоявшие, увидя, что городом Нурхаци овладел, в смятение пришли. Из военачальников больших первым дал тягу Чжэн Чжифань, цюаньдаошитуйгуааь. Ма Линь же и помощники его погибли все^{36}.

Сам город Кайюань достался Нурхаци, считай, что целым. Три дня провел он в нем. Все надо было оглядеть хозяйским взглядом, чтобы решить, как поступить, — оставить эти стоны иль сравнять с землей. Потом еще шел пленных счет. Их за день переписать всех не успели. И надобно было решить, как с пленниками поступить. Немало оказалось и таких, которые сами сдались, желание изъявив служить маньчжурскому государю. Хотя и дикарем слывет он, а если должность даст, довольствие опять же, то можно и ему служить. Вон Ли Юнфан ведь процветает. Да только разве он один? А Фан Вэньчэн? Он звание имел сюцая. Прадед его начальником большим в столице был. Когда Нурхаци взял Фушунь, Фан перешел на сторону его. Способности сюцая, особливо острый язык, маньчжурский предводитель быстро оценил, и, говорят, теперь Фан Вэньчэн среди ближайших советников Нурхаци^{37}.

Кусочки тускло-белые… Невзрачные на вид. Руку, которая достала их пригоршню из мешка, пошитого из кожи, немного холодит. А у того, кто ладони ковшиком составил, глаз загорался алчно и кровь к лицу прилила. Сила немалая у серебра, как видно. Из-за него, считай, вот эти никаньские начальники не остановились перед тем, чтоб от государя своего отречься и униженно благодарить его, Нурхаци.

В углах рта подавив злорадную ухмылку, Нурхаци не удержался от назидания: «Наверное, и раньше доводилось слышать вам, что в нашем государстве людей достойных ценят, заботятся о них. Я рад — вы то увидели воочию». Бывшие кайюаньские цяньцзуны Ван Инин, Цзай Цэибинь, Цзинь Юйхэ, Бай Цицэ, сзади них стоявшие сотники^{38} подобострастно кланялись в ответ, скороговоркой благодарность изъявляя.

— Нам, — заговорил опять Нурхаци, — крайне приятно видеть стремление людей к Нам перейти на службу. И потому каждый из вас ещё получит кроме серебра шелк на одежду, прислужников-рабов, баранов, лошадей, верблюдов. Награду дать велели Мы и сотникам, и прочим остальным, которые, равно как вы, с покорностью пришли к Нам.

— Они только на вид спесивы и горды, эти служивые ннканьского царя, — вновь зазвучали в ушах слова премудрого не по годам Дахая. — А лишь завидят серебро — мягки становятся, как воск. И потому, о государь, для привлечения на сторону свою никаней ты на щедрости не скупись. Купить лучше врага, чем с ним в бою сражаться. Притом учти, ты дал награду одному сейчас, а выгоду потом еще получишь больше. Глядя на тех, кого ты одарил, и прочие почтут за благо прийти к тебе, нежели ждать, когда их рвение изволит царь заметить.

Улочки кривые петляли среди приземистых строений. «Да, тут не разгонишься, — бубнил себе под нос Нурхаци, покачиваясь в седле. — Это не в поле… Там вот простор, конь не переставляет ноги, едва отрывая их от земли, а летит, лишь касаясь ее».

Тут мысли на другое перешли. «Да, на Телии идем мы днями. Надо спешить. И так прошло уж много диен с тех пор, как взяли Кайюань. До холодов управиться бы с Ехе. Когда не станет никаней и в Телине, поможет быстро кто тогда Буянгу и Цзиньтайши?» Злорадная ухмылка появилась на губах Нурхаци, когда подумал так.

Спешившись у Южной башни, возвышавшейся над крепостной стеной Кайюаии, Нурхаци, соня и тяжело отдуваясь (шел уже шестой десяток), поднимался по ступеням. Стоя у открытого проема, не спеша, оглядывал знакомые окрестности. «Одно дело, — сказал себе, — смотришь, сидя в седле, совсем другое — с высоты такой. Извилины дороги на Телип и сопки, за зеленью которых где-то крепость там, видны отсюда лучше». Откуда лучше подойти, прикидывал Нурхаци, вдаль глядя, как вдруг перед глазами камнем с неба к земле метнулась птица и опять, как будто отскочив, взметнулась ввысь. И тут сон вспомнился, что привиделся намедни.

Гусь, белый журавль и стая птиц каких-то носились в небе вверх и вниз. Расставив сеть, поймал Нурхаци журавля. Тот прокричал: «Монгол Цзесай, что недруг твой, будет в твоих руках»^{39}. И с тем проснулся. Сон рассказал жене. Та рассудила так: «Хотя Цзесай и человек, летает он подобно птице. Но ты и на него найдешь силки». Нурхаци хмыкнул: «Ловить сейчас мне вовсе недосуг Цзесая, халхаского бэйлэ. Телин гораздо взять важнее», А все-таки к чему тот сон? Назавтра рассказал его князьям. «То доброе предзнаменование, — ответствовали те. — Так Небо выражает нам свое благоволение»^{40}.

— Ну если так, решил тогда Нурхаци, то нечего с Телином нам тянуть. А вот сейчас, когда готовится к походу его рать, он смотрит в сторону Телииа и думает: «А как там дело обернется? Ведь не всегда бывает так, как примета предвещает…»

Судьбу Телина «лестницы небесные» решили. По ним взобравшись на стены, маньчжуры сломали парапет и хлынули внутрь города.

Свинья почуяла: пришли за ней не гнать ее к корыту с отрубями, но убить. И предок давний тут проснулся в ней. Правда, клыков кабаньих не было сейчас. Но тело-то осталось. И ринулась свинья вперед, не ожидая, когда петля затянет рыло ей. Слетели с ног все слуги, которым поручил Цзиньтайши свинью поймать для предсказания судьбы.

Тяжелые предчувствия Цзиньтайши истомили. Не шел ночами сон, кусок в горло не лез. «Что будет с нами, с князьями Ехе?» — терзался он в догадках и пугался неизвестности. Казалось, нет надежнее опоры, чем Минская держава. А вышло то, что и она бессильна пред Нурхаци. «Что делать, делать что? Как устоять? А ведь причиною гордыня. Не жить медведям двум в одной берлоге. Так и у нас с Нурхаци получилось. Не покорились раньше, а теперь пошло… Уж пролито немало крови. Уйдя из жил, она теперь зовет другую кровь пролиться. Нет, — упрямо выпятил подбородок Цзиньтайши, — не поддадимся мы Нурхаци. К тому же ведь опять мы не одни. Войско никаньское снова стоит у нас. Хотя на них и трудно положиться. Чтоб знать верней, чего нам ждать— добра или худа, обряд исполним давний. И для того нужны шаман или шаманка. Но только чтобы подлинные были».

— Такой шаманки, как эта, не сыскать окрест, — пучил глаза от напряжения, убеждая, домоправитель Цзиньтайши Ахалчжи, — чрез дырку в доске проскочила и промежуток меж ножей прошла. Котел раскаленный на голове носила. Все испытания прошла, которыми проверяют, шаманка подлинная иль нет.

— Добро, добро, — уверовал Цзииьтайши.

Как перед боем воин, женщина одела шлем, одной рукою бубен подняла вроде щита перед собою, в другой, подобно паре стрел, зажала палочки из вяза. И в пляс пошла. Кружась и пританцовывая, она выкрикивала заклинания: «Чиигали ингалчн… Хогэ ягэ…» И не мольба, но требование было в том голосе низком, хрипловатом. Ей вторил бубен. То гулко ухал, то снова утихал. Тогда звук колокольчиков, которыми была обшита юбка, слышен становился. Она, приплясывая, то приближалась к высокому столбу, где духи обитали, то удалялась от него.

Как ни противилась свинья, а притащили ее к столбу и распластали вмиг. Шаманка деловито распорядилась потрохами, что-то высматривая в них. Осмотр закончив, умильно на Цзиньтайши глядя, сказала лишь одно: «Хозяину-то здравствовать да жить!» А долго пли нет, однако, умолчала.

Меж тем довольный Цзииьтайши рот жадно набивал плотью жертвенной свиньи, и домочадцы норовили от него но отставать. Мясо пришлось по вкусу людям. А птице вещей? Что она? Ведь для вороны мясо на шесте болталось.

Лицом, лоснящимся от Жира, повернулся Цзиньтайши к столбу и вмиг обмяг: нетронутым висело мясо. В ум не пришло ему, что воронье, объевшись мертвечины, валявшейся в полях, в лесах, тяжеловато стало на подъем. Беспомощно, весь разом сникнув, Цзиньтайши смотрел по сторонам. О, чудо! Откуда-то вдруг взялся ворон и, сев на столб, накинулся на мясо. То добрый знак был. И Цзиньтайши от радости в ладони начал бить: «Хоть Л зовемся мы Ехо, — так приговаривал, — но голыми руками пас не возьмешь. Не взять тебе, не взять, Нурхаци».

По-осеннему холодно мерцали редкие звезды. Они не светили, по лишь метили небосвод, чтоб отличить его хоть как-то от земной тверди. Ночная тьма покрыла все кругом сплошною пеленою. Она казалось плотной, но лишь для глаз людских. Не для ушей их. Пройди или проедь хотя б одни сейчас, его другой бы, что стоял в дозоре, услышал непременно. Тем более, когда б маньчжуров рать в который раз опять пошла на Ехе.

Под утро в ворота Западного города торопливо застучали. И этот стук прозвучал окрест, как удары тарана в обшитые железом створы ворот: «Идут маньчжуры!» Весть эта словно нал степной распространилась вмиг. Люди селений, что ближе были к городу, в нем кинулись искать спасения, те, кто жили дальше, бежали в горы.

С уханьем бубнов, ревом труб, врага заранее стараясь устрашить, ну а себя подбодрить, из города с дружиной вышли Буянгу с Бурхангой. Взбежав на холм и посмотрев вперед, Буянгу обмер и попятился назад. Он сам не свой, стремглав помчался в город. За ним, уздою разрывая рот коню, Бурхангу устремился. «Ворота закрывать скорей!» — за стенами укрывшись и голос обретя, Бурхангу завопил.

Тяжелые железные ворота надежно перекрыли вход в Восточной город. И, глядя со стены, как, налетев было на них, попятились маньчжуры, оставив груду тел, что было мочи крикнул Цзиньтайши: «Мы не пикапе, добровольно вам не покоримся». И в подтверждение слов его со стен вниз полетели камни, бревна, стрелы.

Хоть крепок камень, из которого сложили стены, но все же он не устоял. Подкоп проделав, маньчжуры обрушили стену и ринулись внутрь города. Еще до этого Нурхаци распорядился объявить своим войскам: «Не надо убивать кого попало!»

Чтобы сдержать желания тысячи сердец, в которых ярость, жажда мести, сознание превосходства, наказа мало одного. Пришлось особо отрядить глашатаев со стягами напомнить приказание: «Без нужды кровь не проливать». А как тут разобраться, кого щадить, а кого нет, когда весь город против? Чтоб усмирить ехесцев, Нурхаци еще послал глашатая. Держа в руке зонт желтый государев, он возглашал: «Кто покорится, от смерти будет пощажен!» И словно масло кто пролил в бурлящий кипяток: сдаваться стали горожане.

— Спасаться где? — метался Цзиньтайши. — Не убежать из города. Вот крылья б, как- у птицы! Ага, пока на башню, — И сына-малолетку за руку схватив, крикнул жене: «Не отставай!» Закрылся в башне с близкими своими. Потом, когда уж отдышался, огляделся. По стенке постучал — сухое дерево, не камень. «Надежно не укроет», — металась мысль в тревоге.

— Эй, Цзйньтайши, — ко рту ладонь приставив, кричал Фюпдон, — а ну-ка выходи! — «Не сдашься— силою возьмем», — покраснев от натуги, вторил Фюпдопу зять Нурхаци Хурхань.

Молчал в ответ Цзиньтайши. Затаился, как будто и не он в башне засел.

— Отец! Отец! — А этпх слов простых, вернее звуков голоса, который их произнес, уже не выдержал Цзиньтайши. То был его любимец, старший сын Дэлкэр. Вот он стоит: как плеть повисла левая рука, и рана в пол-лица. А рядом с ним — маньчжуры.

— Отец! — едва лишь показлся Цзиньтайши в проеме, — от боли морщась, выкрикнул Дэлкэр. — Побеждены мы, город взят. Слазь лучше и жди потом, что будет.

Жив Дэлкэр, хотя и в плену. И раз он жив, то я не сдамся. Мой старший не станет думать об отце, что струсил тот. «Нет, — крикнул Цзиньтайши, махнув рукой перед собой, словно отгоняя рой назойливой мошки. — Нет, я сам себе хозяин и волен поступать, как я хочу».

И застучали топоры. Ударам их о бревна вторил тревожный, с замиранием, стук сердец. В страхе жена Цзиньтайши закрыла руками уши, но стук назойливо лез в них и в голове звучал надсадно. Лук опустив, Цзиньтайши слух напряг: «Ага, хотят живьем взять и потому взялись рубить строение. А вот им», — процедил сквозь зубы следом, натягивая лук и проверяя, как тетива туга. И тут почувствовал, как под ногами пол заходил — то здание вздрогнуло. Видать, подпоры начали рубить уж. Лук в сторону отбросив, Цзиньтайши принялся высекать огонь дрожащими руками. На корточки присев, смотрел нетерпеливо, как принялся лизать желтый язык сухое дерево и расползаться вширь. «Вместо меня — костей вам кучка обгорелых. Да чьи еще они — придется голову ломать», — ощерился злорадно Цзиньтайши. Но тут обдало жаром и стянуло кожу на лице. Захлопнув рот, Цзиньтайши что есть мочи носом втянул не воздух — гарь и, голову закрыв руками, стремглав скатился вниз. Одно лишь было на уме сейчас — скорей бы выбраться наружу. И тут его под руки подхватили воины Нурхаци и вмиг накинули веревку, так и не дав вдоволь надышаться. «Его я подлой рожи видеть не желаю, а потому, как только будет пойман, кончайте разом», — так наказал маньчжурский государь.

Восточный город был недалеко от Западного, где заперлись Буянгу и Бурхапгу. Четыре сына Нурхаци держали их в кольце.

Стяги маньчжурские завидя на стенах Восточного города, Буянгу усомнился, стоит ли сражаться понапрасну: «Сейчас к войскам, что осаждают город, еще придет подмога. Понапрасну кровь лить своих людей зачем?» — «Да, брат, наверное, так», — согласился со старшим братом Бурхангу.

— Наши владетели, Буянгу и Бурхангу, — опасливо глядя, ронял слова посланец их, — сдаться желают, но боятся выйти.

— Скажи им вот что, — старший бэйлэ отвечал._Я не забыл, что мне племянники они, и потому хотел как лучше сделать: предлагал и предлагаю сдаться. Они останутся в живых. А коли мне не верят, то пусть сперва пошлют нам мать свою. Она нам тетка. Ужель мы женщину убьем?

К Дайшаню, старшему бэйлэ, явилась его тетка, мать Буянгу и Бурхангу^{41}. Достой но принял он ее, как принято с родными обходиться. Умильно глядя на племянника, княгиня посетовала, что вот, мол, какие настали времена; нечасто доводится родным по-родственному встречаться. Хуже того, уже плаксиво продолжала она, свои вот ведь вроде, а свара пошла не на жизнь, но на смерть. Старший бэйлэ молчал, глядел в упор бесстрастно: «Говори, говори. Меня не разжалобишь».

— Не положили клятвы вы, и потому дети мои в сомнении пребывают, — всхлипнула ехеская княгиня.

— Ну за клятвой дело не станет, — расплылся в широкой улыбке Дайшань, — доставая из чехла нож. Палец надрезав, подставил к нему чарку с вином^{42}. Беззвучно капала в него кровь из надреза, а бэйлэ в это время, клявшись, говорил: «Если вы сдадитесь, а я вас погублю, пусть придет погибель на меня. Если же не сдадитесь, то по взятии города не избежите казни». Окончив говорить, отпил из кубка, «А это, — протянул его тетке — племянникам моим отдашь». Она обеими руками кубок взяла и бережно держала перед собой, боясь разлить хоть каплю. И вид у ней такой был, словно в кубке не кровь была с вином, а души сыновей ее. Чуть оступись она или резко тряхни этот сосуд — и жизнь обоих чад ее вмиг оборвется.

Конь Буянгу шел неохотно, мотал головой и вмиг встал, едва лишь тот поводья натянул. Как будто мысли он хозяина читал. Ехавший немного впереди старший бэйлэ, который то и дело оглядывался назад, повернул своего копя и, подъехав, потянул за узду лошадь Буянгу: «Так что же, племянник, еще колеблешься? Дал слово — значит исполняй его!»

Тело словно задеревенело, конечности стали непослушными. Рассудком сознавал Буянгу, что от того, как поведет себя он, зависит жизнь его. Но чувство ненависти клокотало, и оттого строптивость не угасла: «Такого не было еще, чтоб мы маньчжуров старше признавали!» Вниз веки опустив, почти закрыв глаза, Буянгу лишь одно колено преклонил, поднялся и поклонов бить не стал. От дерзости такой Нурхаци побагровел лицом, глаза округлились, и рот было уже раскрыл, но как-то удержался: «Государю не подобает чувства выдавать свои, тем более перед кем? — Перед поверженным врагом. Он неучтивостью своею щеголяет, чтобы задеть меня и оскорбить. Но я, наоборот, отвечу лаской и вниманьем».

— Я сам, — к слуге оборотись, Нурхаци взял у него золотой кубок с вином п, радушно улыбаясь, Буянгу протянул.

А тот на эту милость маньчжурского государя опять бесчестием ему ответил. Колено снова преклонил одно да как-то в сторону его отворотил. Вино не выпил все, а только губы обмочил. И сверх всего не поклонился. Стоял как столб, всем видом словно говоря: «Чего ещё вам нужно от меня?»

— Увези его обратно в Западный город, — негромко сказал Нурхаци старшему бэйлэ.

Вернувшись под вечер, Дайшань пришел к отцу: «Воля Ваша выполнена. Буянгу в Западном городе. Под стражей. Что дальше будем делать с ним?»

Сосредоточенно покусывая ноготь большого пальца, Нурхаци молчал. Наконец, кончив свое занятие, не спеша, заговорил: «Я не хотел было вспоминать прежние злодеяния. Наоборот, думал, даруя ему жизнь, содержать в чести и достатке. Но, однако, не приметил в нем ни малейших знаков радости, а только вражду и злость. Сверх того, когда преклонял колена, даже малого поклона не сделал. К чему такого человека оставлять?»^{43}

Старший бэйлэ, приняв последние слова как распоряжение, кивнул головой: «Будет исполнено». И следом же спросил: «А с этим как, с Бурхангу?»

— Зловредное семейство раз, то корпи нужно вырвать все.

— Позволь, отец, сказать.

— Ну говори.

— Отдай его, Бурхангу, мне. Ведь как-никак привел-то я к тебе Бурхангу.

И видя, что Нурхаци ещё колеблется, убежденно добавил: «Оставив в живых Бурхангу, покажем ехескому люду великодушие наше и тем к себе привяжем крепче».

— Ладно, — махнул рукой Нурхаци, — бери его себе^{44}.

Ицзюнь досадливо смотрел, как над чашкой чая вилась прозрачная струйка. Сыну Неба не терпелось скорее жажду утолить, да чай горяч еще был слишком, чтоб пить его. Ну вот и можно вроде пригубить. Ицзюнь пил понемногу, не спеша, и все же чашка вскоре пуста стояла перед ним. «М-да», — наморщил низкий лоб Сын Неба. Пустое чашки дно напомнило ему докучные доклады Ди Нюйхуа, заведующего государственным казначейством. Тот не одиножды уже писал: «Казна пуста». И в объяснение причин в докладах назывались три войны: с монголами, с коротышом Пин Сюцзи, с туземцами на юго-востоке. Вот так, всего за три присеста, словно громадным языком слизнуло горы серебра, которые хранились прежде в казначействе. А тут еще события на Ляодуие приключились. Какой-то там дикарь Нурхаци совсем из повиновения вышел. На наши крепости налеты совершает, убивает, в плен берет служивых и люд простой. И чтоб унять его опять же денег просят. Не только один Лю Нюйхуа. Прошения о том шлют столичные сановники, правители провинций, отставные военачальники и соискатели ученых степеней. На все лады твердят одно: жалеть не нужно денег, чтобы навечно обезопасить Ляодун.

На все прошения эти Ицзюнь не утруждал себя разнообразием ответов. Отписывал одно: «Нет денег у меня». Кривил душой, однако, тут Ицзюнь. В тот самый год, когда на Ляодуне тревожно стало, распорядился владыка Поднебесной спрятать в подвалах своего дворца все серебро, которое считал лично своим. И столько было там его, что, видно, не удалось от глаз людских укрыть бесследно. Иначе бы не намекал этот настырный Лю Нюйхуа, что не мешало б самому государю, казна пуста поскольку, и щедрость проявить, о государства интересах памятуя.

— А что я, Цайшэнь что пи? — скривился зло Ицзюнь, — Ведь нет у меня древа богатства, на ветвях которого вместо плодов свисают золото и серебро…

— Когда бы только эти три причины, что я назвал в докладе, — вздыхал Лю Нюйхуа, глядя в бумаги. — Не мог же я сказать, что государь наш удержу не знает в прихотях своих. Они же стоят не меньше того, что вспоможение мы оказали Чаосяни, против монголов войско посылали и на юго-запад. Что это так, цифирь немая предо мной в смятение повергает. Изволили жениться государь — казна отдай на церемонии одни 90 тысяч лян. Дочь появилась у него — еще 100 тысяч. Подарки домочадцам. — Лю въедливо глядел в бумагу, — без малого 4700, а на расходы свадебные родственниц — 120 тысяч вынь и положи. Огонь сожрал дворцовые строения, так только дерева одного на новые постройки потребовалось, — Лю посмотрел в свиток, — на 9 чжао 300 тысяч лян^{45}.

Прикинув на бумаге общий счет, Лю Нюйхуа зажмурился, чтобы не видеть цифр.

Куда уж тут отстраивать дворец, когда, того гляди, сюда нахлынут орды с севера, и чтобы их сдержать, деньги нужны прежде всего. А чтобы их добыть, вводить придется новые налоги. Чего-то не видать и не слыхать, что кто-то расщедрился на пожертвования для нужд войска, которое еще стоит на Ляодуне.

Встав из-за стола, Лю Нюйхуа уставился в окно, силясь решить, что обложить еще налогом.

— Откуда взять такую прорву денег? — хватался за Голову новый ляодунский цзинлюэ Сюнь Тинби. — За что ни возьмись, всюду нужны деньги, да еще какие! Шутка сказать, чтоб лук купить, выкладывай 2 ляна серебра, стрелу к нему — гони еще пол-ляна, а то и больше^{46}. Что непомерно дорого, это одно. И если б даже деньги были налицо, тут не найти поставщиков, которые нашли бы все, что нужно войску.

Как такового нет его, считан. Раздетая, разутая толпа. На улицах Шэньяна видел сам таких служивых, которые продавали личные вещи, чтоб снаряжение свое починить иль заменить. Здесь обрывок нитки, кожи лоскуток — все денег стоит, и немалых. А иные, оставшись без исподнего, прямо на голое тело латы надевают^{47}.

Ратники крайне обозлены, непослушание проявляют. Иные бегут. В том сам имел возможность убедиться днями. В одной из крепостей по списку числилось тысяча людей. А проверять как стал, так насчиталось лишь три сотни^{48}. За горло прямо взял юцзи, начальника их: «Где остальные?» — А тот моргает лишь глазами да лепечет: «Мне нечем им платить. Они и разбежались…»

Да и остался кто, их вряд ли воинами можно назвать. У многих на уме одно — лишь как бы с неприятелем не повстречаться. И дело до того дошло, что конники иные порезали своих коней. А спрашивать их стали, зачем так сделали, то прямо говорили: «С какой нам стати убивать самих себя?» — «Как так?» — «А так. Ведь самоубийство это, да и только, нападать на этих дацзы, сидя в седле. Дело одно — промчаться на учебном поле с ветерком, а тут — совсем другое. Смерть верную найти…»

Тянул к жаровне пальцы Сюнь Тинби, зябко поеживаясь. Слыхал, что холодно бывает здесь зимою. Слыхать — это одно, другое — испытать. И эти ветры… От них спасения вроде нет нигде. Ночью от их яростных наскоков жалобно стонут стены и содрогается от страха быть унесенной крыша. Днем, куда бы ни шел, куда бы ни ехал, ветер всюду находит. Бьет в лицо, холодными щупальцами корежит под одеждой тело.

Напротив цзинлюэ, на капе разомлев, блаженно щурится Ляодунский сюньфу Чжоу Юичунь. Он только что приехал. В пути закоченел и вот сейчас в тепле отходит.

Теперь вот им обоим, Сюню с Чжоу, поручено управиться с Нурхаци, со всею его дикою ордой. Спустить указ — не так уж сложно, совсем иное дело — как выполнить его. Который раз уже собираются цзинлюэ с сюньфу, чтобы решить, что предпринять прежде всего.

— Люд здешний дик и своенравен, — взглянув на Чжоу, проговорил с тревогой Сюнь. — Почтения начальству никакого. Скорей наоборот. Тут ехал я по улицам в носилках, так стражникам пришлось дорогу силой расчищать. Толпа в ответ, бранится, кажет кулаки. Того гляди — накинется. И как с таким народом варваров сдержать?

— А человек, он что? — вопросом на вопрос отозвался Чжоу, безучастно глядя из-под набрякших век. Губами пожевав, разжал их: «Он, человек, — червь хлебный, и не более. Послушным будет, коль будет сыт. И уважать начальство станет, куда оно ему добудет хлеб».

— Да, войско накормить сначала нужно, чтобы хватило сил держать оружие в руках и применить его достойно. А здешние склады, считай, пусты. Единственно, что остается, так лишь просить, чтобы из-за Великой стены Доставили сюда. И не только хлеб, но и корм для коней, одежду, снаряжение. А как все это довезти сюда? — скривился Сюнь, словно вдруг живот схватило у него. — Когда сюда я ехал, самолично видел — дорог-то нет.

— По морю можно было бы, — заметил как-то вроде безразлично собеседник.

— Да, верно, — мысль подхватил цзинлюэ. — Я как-то сразу не подумал.

— Об этом думали уже. Оно дешевле будет по морю, чем на быках по бездорожью. Увы… — сюньфу со скорбным видом на груди руки сложил, — чтоб сытым было наше войско здесь, на Ляодуне, потребны 4 тысячи морских судов. А их в наличности — 700^{49}.

От налетевшего порыва ветра весь дом, казалось, вздрогнул. Словно чьи-то лапы когтистые попробовали сорвать крышу, и она противилась. И в этом стены помогали ей, отчего весь дом гудел натужно, жалобно.

И от этих звуков оба сановника почувствовали себя одиноко и неуютно. Одолевавшие обоих сомнения, которые таили друг от друга, что удастся управиться с Нурхаци, отдались у одного щемящей внутри тяжестью, каким-то душевным замиранием — у другого. «В ограде, что вроде была, теперь такие бреши: не стало Фушуни, Кайюани, Цинхэ, Телина… Того гляди, обвалится строение все. Что можем сделать мы теперь, когда до нас так дело запустили?…»

— Нет, все ж, видно, они не сговаривались, — к такому заключению пришли члены Совета девяти, сличив прошения об отставке, которые разом почти прислали в столицу Чжоу Юнчунь и Сюнь Тицби.

— Тяжко болеет бабушка моя, — первый писал, — и потому мой долг, как внука, быть при ней. И потому прошу нижайше снять меня с должности Ляодунского сюньфу.

— Я занедужил здесь, на Ляодуне, — докладывал второй, — вредны мне здешние места. В этой связи ходатайствую об отставке^{50}.

— Обоим отказать, — решила девятка. — Пусть сердцем успокоятся и службу по-прежнему несут на Ляодуне^{51}.

— Посланец вана Ли Тун Гуй томился на посольском подворье в китайской столице. «Сиди и жди. Как будет надобно, так позовут», — сказали ему, когда он, сочтя, что времени прошло уже изрядно, как вручил послание государя своего, пытался разузнать, будет ли ответ и сколько ждать.

— Им хорошо говорить, — бурчал сердито Ли Тун Гуй, изнывая от безделья и неизвестности, — «сиди и жди…» Они-то дома. А я-то нет. Вот в потолок смотри да меряй шагами Двор — и все занятие тут. Не выйдешь за ворота. Да и идти-то не с чем: в кошеле не густо. Ван не расщедрился особо на дорожные и прочие расходы. Нужду он в деньгах сам немалую имеет. Иначе быть не может, когда им правит баба. Куда б еще ни шло, была бы то супруга, а то наложница…^{52}

А между тем, хотя роптал в душе посол корейский, им привезенное послание не лежало без движения. Оно ходило по рукам сановников из двух палат: военной и обрядов.

— А рать моя, что послана была по предписанию Сына Неба, вся полегла… Хохори, зять Нурхаци, выговаривал нашему воеводе, что в полон им взят был, за то, что я не согласился, как предлагали, мир заключить. К тому ж еще Нурхаци, атаман, и сыновья его так говорили: «А раз управились с Северной заставой и Цзансаем, то теперь черед — владению вана, негоже за спиною оставлять его, когда мы примемся за Ляодун».

Эти слова звучали неуместно здесь, под сводами Военной палаты, где были оглашены донесения о падении Фушуни, Кайюани, Телипа. Суета и страх лишь за себя крылись за строками послания вана. Храня молчание, хмуро переглядывались между собой сановники палаты: «Крайне чрезмерны самоволие и жестокость, которые являет разбойник Нурхаци. Если б он на самом деле желал быть в мире с нашею страной, то разве б он намерения имел напасть? С того времени, как разбойники-япошки опустошили нашу страну, жить стало нам невмоготу. Однако до конца блюду душевную чистоту слуги Сына Неба, не поддаваясь на соблазны злого разбойника»^{53}.

— И то ладно, — с кривой ухмылкой заключил начальник Бин бу.

Те места в послании вана, где изливался в сетованиях он, не особо занимали скопцов из Палаты обрядов. Для них на первом месте было то — во всем ли ван ведет себя как верноподданный владыки Поднебесной, не допустил ли он чего такого, что, хоть и на письме, может позволить старший, но никак не младший. Насколько верный ван слуга, сомнения уже были. И то, что в переписку он выступил с разбойником и плутом, их только усугубило. И что на этот счет ван говорит в своем письме? «Закрывать и открывать перед ними двери, ослаблять и натягивать узду— обычное правило обращения с дикарями… Нурхаци-атаман, прочтя ответ тот, пришел в крайнее неистовство. И если бы наша страна на деле намеревалась войти с ним в мирные сношения, то разве бы написаны были слова, которые вызвали его гнев?»

— Ну, видно, так оно, — переглянулись между собой сановники Ли бу, — А каковы же те слова, которыми допек он дикаря?

— Он называет свое владение «Позднее Золотое». А наш пограничный начальник в письме написал «Цзянь-чжоу». А это слово— название племени, которое оно удостоилось получить от Небесного двора. Он называет себя «ханом», а пограничное начальство наше в письме к нему именует его как «мафа», с предводителем то бишь обращается с ним как иноземцев, и только^{54}.

От этих слов довольно потирали руки одни, негромко хихикали другие.

Таких холодов, какие приключились в эту зиму, припомнить старожилы не могли. Даже земля, не укрытая плотно покровом снега, не выдерживая безжалостных объятий мороза, местами трескалась. Сюнь Тинби приказал топить, не жалея дров, однако большой, старый дом никак не нагревался. И, возвратившись к себе после очередной поездки по сторожевым постам, по местам, отведенным для военных занятий, Сюнь долго не снимал верхней одежды. «Отказ отозвать его с Ляодуна явился для него, — шептались за спиною порученцы, — словно для ленивого быка палки удар по ребрам».

Не ожидая нового, задвигался, забегал с налитыми кровью глазами. И полетели головы у многих, кого Сюнь нашел бездельником иль трусом. «Меня жалеют? — вопрошал себя. — Понятно, нет. Так и я жалеть не буду. Иль победителем в столицу въеду, иль голову пускай мне снимут».

— А он, злодей Нурхаци, малость приутих. Видать, морозы лютые заставили его людей в норы залезть и греться у огня. Ну ничего, скоро узнают, кто такой Сюнь Тинби. Войско я собрал, как-никак за сотню тысяч перевалило. О том ли ведомо тебе, злодей? Правда, та рать, что у меня, довольно разношерстна. Не все, кто в ней, знакомы с навыками боя. Но то пока. Еще есть время. А главное, в ней все больше старожилы здешних мест. Для них уйти отсюда — бродягами стать в Чжунюани. Ведь что Нурхаци говорит: «мне покоритесь и будете иметь, что было, а то и больше». Письмами подметными так и сыплет, удержу не зная. Сегодня вот опять подали мне.

— Так… что на сей раз пишет? Мы, говорит разбойник о себе, хан государства Хоу Цзииь. — Как так? — кровь в голову ударила Сюню. — Ведь говорить «Мы» приличествует лишь Сыну Неба?! И кто дал право дикарю себя именовать каким-то ханом?

Что там еще? Ага, бахвалится вор: «Мне Небо помогает, оно же осуждает Срединную страну». И потому он говорит: «Начальникам всех крепостей лучше всего Нам покориться, и пусть прочий народ Срединной идет под Нашу руку».

— Это слова собаки и барана! — в раж войдя, в тепле согревшись, хватил цзинлюэ кулаком по столу. И тот задвигался, как будто приподнялся. Кулак убрав, Сюнь в страхе на стол воззрился. Тот не стоял недвижно, словно мелкой дрожью исходя, плясал на месте.

— Воистину неведома эта земля! — успел промолвить Сюнь, как в комнату влетел слуга, глаза тараща: «Земля дрожит!» И вспомнились цзиплюэ чьи-то слова: «Когда земля трясется под тобою, то не угоден ей ты».

А пару дней спустя гонец, от устали бесстрастный, привез бумагу. «Дела сдавайте», — говорилось в ней.

— Вот жизнь она, — пожал плечами Сюй. — Просишь — отказом отвечают. Молчишь — дают, чего уж вроде не хотел. Ну что поделаешь? Сын Неба повелел — наш долг служить, где он прикажет.