От стен великой столицы до великой стены

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

— Нурхаци ставкой своей сделал Шэньян! Нурхаци Гуаннином завладел! — вести, спеша сменить одна другую, неслись окрест далеко. Их слышали монгольские князья. Хотя они в междоусобных сварах погрязли по уши, однако прознать, как там соседа — Мины и Нурхаци, — были совсем непрочь и по ветру держали нос. Когда нет мира меж своими, приходится, случалось так не раз, на помощь звать чужих.

Единовластия не зная над собой и не желая, видно, такового, дрались между собой Чингисовы потомки за каждый кусок земли, пусть даже размером был немногим больше, чем коровья лепешка. Кровь чернокостных проливали, чтобы разжиться у соседнего бэйлэ гуртом овец иль конским табуном. И все из-за того, что не было в Монголии единого хозяина, владыки с железною рукой, с умом, расчетливым и тонким. Такого, который бы, схватив дерущихся за ворот, их лбами стукнул, в разум бы привел и каждому сказал весомо: «Это — твое, а то — его. Я так решил». Такого, чтоб мог привлечь к себе иного лаской, а другого — разумным словом, поведением б показал своим, что судьбы всех детей Чингисовых ему близки и дороги.

А разве таков чахарский Лэгдэн, что мыслит стать ханом Монголии? Занослив и кичлив. Поистине о своей плеши с рубцами не знает, удивляется лысине другого. Да это ещё б куда ни шло. А то ведь соседей своих, князей иноплеменных, что послабей его, все время норовит прижать, а то и извести совсем. Хуже того, с Пекином дружбу прибыльную водит. Сын Неба платит Лэгдэну серебром, чтоб тот не беспокоил границ Срединной. Постройку целую, как говорят, Лэгдэн велел соорудить, чтоб там держать хурджуны с серебром китайским. А дал ли он из серебра того кусочек весом с ноготь кому-нибудь из тех князей, с которыми в союзе? Такого вроде не слыхать. Зато известно всем другое. Своих союзников не раз в беде он оставлял. Хотя бы взять того ж Цзесая. Он к Нурхаци попался в руки. И ничего не сделал Лэгдэн, чтоб вызволить Цзесая из рук маньчжурского вождя. А как тот обошелся с Цзесаем, врагом своим вчерашним? Свободу дал ему, пускай за выкуп, да на прощание щедро одарил. Пожаловал ему придворную одежду, соболем отороченную шубу из дикого кота, шапку, блестящий пояс, лук и стрелы, седло резное, копя, панцирь, латы. Больше того, распорядился, чтоб бэйлэ его, Цзесая, проводили и пир устроили ему прощальный. А дочь, которую Цзесай в заложницы было оставил, Нурхаци в жены взять велел сыну Дайшаню.

Сказав при расставании: «Желаю вам здравствовать сто лет», — в свои кочевья весьма обласкан Цзосай уехал. Весть о возвращении его, о проводах, устроенных Нурхаци, ползла, летела по аилам. Росло смятение в умах князей. Как так? Маньчжур, а оказался великодушней и добрей, нежели иные свои. Хотя того опять же взять Лэгдэна? Да и в могуществе своем разве сравнится он с Нурхаци? Правитель Хятада с ним справиться бессилен. Войско Нурхаци взяло Шэньян и Ляоян. Ныне стоит уже у Шаньхангуани. А там недалеко и до столицы Хятада.

— Опять же, — рассуждал иной монгольский князь-халхас, — с Лэгдэном мне не справиться. Но быть ему подвластным мне вовсе не пристало. И так он мыслил не один, а все, считай, владетели Халхи. С какой же это стати Юг станет выше Севера? Такого не было ещё и не должно быть вовсе. Уж лучше, про себя решал кой-то, дружбу крепить с маньчжуром Нурхаци или идти к нему служить, чем Лэгдэна сносить соседство иль притеснения.

В знак верности свою кровь предлагали, пускай даже текла она в жилах других. «Дочку возьми мою, Нурхаци, — подвел нарядно одетую девчонку хорчинскин бэйлэ Чжагор. — Приехал я к тебе твоим слугою стать. Дошел слух до меня, халхаскин тайджи Гурбуши тебе недавно покорился. Пришел к тебе он со скотом и разным скарбом. А я изрядно оскудел. Кроме себя вот дочку отдаю».

— Я рад принять тебя, бэйлэ Чжагор, и так, — радушно улыбался Нурхаци.

— О щедрости твоей наслышан я премного, — сглотнул слюну Чжагор. — Гурбуши, говорят, ты дал, помимо рухляди, земли, рабов, волов и лошадей.

Нурхаци кивал согласно головой: «Обижен ты во будешь тоже».

В седле покачиваясь, Нурхаци ехал молча. Неторопливо поглядывал по сторонам, словно места эти видел впервые. Смотрел — и думал про себя: «А удержаться ли сумеем здесь надолго? Что-то не видно, чтобы никани хотели пойти на мировую. А мне просить о примирении их уж вовсе не пристало. Да, войне, видать, конца не видно. Никани упорствуют еще и потому, что не одни они против меня. Правитель чоухяньский по-прежнему в друзьях у Минов. А главное, наверное, в пахарском Лэгдэне все дело. Никаньский царь, как говорят, не скупится на серебро, чтоб ублажить Лэгдэна. Что он мне враг — Заклятый тоже, о том никани ведают, конечно. Сейчас он, как шакал, притих и выжидает только, чтоб кинуться, едва лишь оступлюсь я где. Да разве только он один? Его боятся и не любят монгольские князья из восточных, северных уделов. И среди родичей своих у Лэгдэна есть тоже недруги. Он достояния лишил сородича Дайцина, и тот с шестью сыновьями примкнул к хорчинскому тайджи Аобе. Из сыновей Дайцина двое, Чжарбу и Сэлэн, были у меня. Богатые подарки дал я им: по поясу из золота, серебряную утварь, парчу, меха. Всего не перечесть. Когда брали, слов не жалея, благодарили за ласку. Но это все пока слова, приличествующие случаю. Ведь присказка у монго есть такая: «Увиденное правда, а услышанное ложь». А если родич их, Лэгдэн, вдруг станет их улещивать никаньским серебром, то поведут себя они как? Кто знает… Да и на этих, правителей халхаских, нельзя вполне положиться. Со мною дружба им нужна лишь для того, чтобы не дать Лэгдэну сесть на шею их. Да, из всех соседей мне сейчас, никаней не считая, опасней всех Лэгдэн. Никак нельзя дать ему набраться сил. Идут за сильным ведь, хотя порой в душе к нему привязанности нет»^{132}.

Конь, всхрапывая, замотал головой, раздувая ноздри. «А, нить хочет», — Нурхаци придержал лошадь.

— Здесь передохнем, — сказал подъехавшим сыновьям. — Да и коней поить пора. Вон и ручей.

Неспешно похаживая возле приземистого дуба, Нурхаци, казалось, всецело был занят лишь тем, что разминал затекшие ноги. Перед этим несколько дней кряду в столице шло праздничное застолье. С победой вернулись из похода военачальники Нурхаци тайджи Абатай, Дэгэлэн, Сайсансу, Иото. Посылал их Нурхаци против Ананя, монгольского бэйлэ из удела Джаруд. Должником своим давним признавал его Нурхаци, и вот сподобило посчитаться. Собственной головой, головами отца и сына заплатил Анань, всем своим имуществом^{133}.

После многодевного праздничного застолья Нурхаци потянуло из стен своей столицы на простор. Уехал с сыновьями охотиться. И теперь вот возвращался обратно.

— А лихо мы управились с Ананем, — с довольной улыбкой произнес старший бэйлэ Дайшань, вспомнив недавние торжества. — Действительно, Абатай толк знает в ратном деле.

Так, видно, оно и есть, — обронил четвертый бэйлэ Хунтайджи. Но, как сдается мне, заслуга тут не только Абатая. Помог немало нам разлад среди правителей джарудских. Ведь, вспомни-ка, в конце прошлой зимы к нам приезжал джарудский бэйлэ Бакэ. Сын его Оцилисан у нас в заложниках оставлен был. Так отец изволил Оцилисана вместе с Бакэ обратно отпустить. И помогать они не стали уж Ананю…

— Ты верно говоришь, Хунтайджи, — Нурхаци остановился. — Взгляните-ка на небо, вон туда, — и кривоватым пальцем показал на край небосвода. Там одиноким пятном темнела тучка. Словно от обращенных на неё взоров она стала прямо на глазах расти вширь. Потянула к себе близкие облачка.

— Монго, — продолжал Нурхаци, — подобны этим облакам. Соберутся вместе — пойдет дождь. Соединятся монго — становятся ратью. Если они рассеяны, то это подобно тому, что облака развеяны, и дождь перестал. К чему я это говорю? А вот к чему: выждав, когда они рассеются, нам нужно гнать их и хватать^{134}.

Нурхаци засопел сердито. От ярости, нутро давившей, скривился зло. С места вскочив, прошелся, грузно ступая, закинув руки за спину, сцепив до боли пальцы. Пришли на ум слова, что сам недавно говорил: «Монго подобны облакам… И для того отдавал я за монгоских бэйлэ и тайджи своих девок, — кричал надрывно голос внутри, — чтобы среди монго единства не было? Я кровью так хотел связать их! А на поверку вышло что? Иные дочери мои, которых в жены я отдал князьям монгоским, срамят своих мужей, выказывают неповиновение. Зятья мои, монго, понятно, не довольны этим. И в гневе их вразумляют кулаками. Вот Гурбуши чуть не убил совсем свою жену. А ведь она мне дочь никак!»

Ударив в голову, ярость откатилась назад, пошла вглубь, спустилась в ноги — шаг затяжелел, и, видно, ушла через дерево настила в землю. Голова стала ясной, и мысли, которая пришла, зловещий смысл воочию увидел пред собою: «Коль дело дальше так пойдет, то все старания мои путем родства покрепче привязать к себе старшин монго закончатся ничем. Нет, — скрипнул зубами. — Того не допущу». — И снова ощутив, как ярость полнит грудь, ударил с силой в гонг. (Никаньская штуковина пришлась по вкусу: глотку не надо драть, чтобы позвать прислугу.)

— Давай одежду мне, в которой принимаю я гостей почетных. И украшения, что в серебряном ларце, тоже принеси. (Пусть сразу видят, что не отец просто созвал их, а государь, по делу.) Пускай упряжку мне такую подадут, словно въезжать собрался я в отбитый у никаней город.

Возок с Нурхаци чинно подъехал к терему «Восемь углов». Поддерживаемый под руки слугами, Нурхаци вылез из возка и степенно взошел на крыльцо.

Едва вестовщик возвестил о прибытии государя, женское разноголосие, перемежаемое хихиканьем, враз смолкло. Мельком взглянув на склоненные в поклоне головы с уложенными в косы волосами («Собрались вроде все»), прошел вперед и сел. Дал знак садиться. «Чего-то не припомню, чтоб с бабами держал совет», — подумал, прежде чем заговорить. Слова, которые намеревался им сказать сейчас, уже обдумал, едучи сюда. Собраться здесь велел ближайшим кровным родственницам.

— Небо, — Нурхаци назидательно поднял указательный палец, — поставило в государстве правителя. Разве можно пренебрегать волей Неба и изменять уклад жизни?

Ответом были молчание и приглушенное дыхание женщин.

— Ныне у нас в государстве среди бэйлэ находятся такие, что отнимают достояние у других, их притесняют и срамят. Разве не гневят тем они Нас?

Голос повысив до крика, Нурхаци смолк. Дыхание переведя, снова заговорил.

— Из-за того, что нарушаются законы, смуты часты. Бэйлэ, которым власть доверена, не должны отвергать закон и уклоняться от его предписаний.

Заметив у некоторых в глазах недоумение: «А мы-то тут причем, раз дело касается мужчин?», Нурхаци недобро усмехнулся: «Сейчас и ваш черед настанет».

— К тому же вы, женщины, может быть, вмешиваетесь в управление, вносите путаницу в законы. Мы разве можем потворствовать такому?

— Мужчины, — голос Нурхаци затвердел, — носят латы и шлемы. Жизнь отдают за отечество. Вы же спокойно живете в семье. Если нарушаете законы и уклад, то, значит, губите наследие отцов. Разве это гоже? Мы, выбирая людей достойных и имеющих заслуги, вас выдаем им в жены. Разве при этом приказываем вам, чтобы вы брали на себя бразды правления? Вам надлежит быть почтительными, проявлять послушание и уступчивость. Если поступаете наоборот — оскорбляете своих мужей, действуете по собственному произволу, самовольничаете, — то это отвратительно весьма.

Лица женщин вроде бесстрастны оставались. Ужель не проняло их?

— Мы снова вам, сестрицы, говорим, — насупился Нурхаци грозно. — Как подобает себя вести замужним, вы хорошенько наставляйте женщин. Ослушницы наказываться будут. И вы-ы-ы, — голос прерывался и дрожал, — тут не удержите Нас…^{135}

— Гхы-гхы, — Нурхаци сокрушенно развел руками. В полный голос говорить не мог. «Видно, — подумал с досадой, — голос чрезмерно напрягал, когда позавчера увещевал бабье… Нет, с монгоскими бэйлэ, что служат у меня, мне днями, видно, не придется говорить. Да и собирать их вместе — хлопоты большие. Все, что хочу сказать им, доверю бумаге. А там уже указ им огласят».

Начав было не спеша, тщательно вывел: «Бэйлэ, из земель монгоских пришедшие к нам с покорностью! Все вы живете в нашем государстве…» Далее уже рука быстро забегала по бумаге, подгоняемая спешившими словами («Все равно переписывать будут!»): «Мы, так как вы издалека пришли нам покориться, пожалели и помогли вам. Дали в жены своих дочерей, чтобы каждый наслаждался семейной жизнью. Но разве дозволено было вам распоряжаться этими женщинами? Как довелось слыхать Нам, в землях Монго чахарские, халхаские бэйлэ выдают дочерей за своих приближенных и амбаней. А замужем будучи, женщины эти часто-де выражают непослушание мужьям, вызывают смуту в государстве».

Прекратив писать, Нурхаци прочел написанное. «Мм, наверное лучше написать «слыхал». Не так сильно, пожалуй, как если бы «известно». Им, монго, повода лишнего для обид давать не стоит. Ну ладно, дальше пойдем.

Если средь женщин, данных вам, такие есть, которые подобны тем: позорят своих мужей, тем самым вызывая их гнев и скорбь, то вам не следует самоуправствовать, но доложить Нам. Если вина заслуживает смерти, то велю убить. А если нет, то брось ее, возьми в жены другую»^{136}.

Маньчжурия начала жить в 10-м году правления Небом благословенного. Шел первый месяц нового года.

Всем бэйлэ велено было явиться к государю. Он встретил их буднично. Чем-то, как нередко с ним случалось, был явно озабочен. Проведя по лицу пятернею, заговорил: «В покоях Наших жительство имеют два старших брата. Зовут их Байчжуху и Хусина».

Повел взглядом по сторонам. Все вняли бесстрастно этому. Лишь у одного Иото заметил выражение на лице вроде того: «Живут себе и пусть. А нам-то что до того?»

Нурхаци нахмурился и грозно поглядел на Иото, но тот потупил взор. Нурхаци недовольно крякнул и продолжил, губы досадливо кривя: «От них одни заботы были Нам, а пользы никакой. А кроме них еще живут у Нас теща из княжества Ула, старухи из княжества Ехе. Они все досаждали сильно Нам из-за своего отца. Однако, — приосанился Нурхаци и стал строг лицом, — Мы чтим уклад, блюдем, что было до нас заведено. Отказаться от этого Мы не вольны».

— Вам, — обратился уже к собравшимся, — всех их: старших братьев Байчжуху, Хусина, тещу, которая супруга бэйлэ княжества Ула Маньтая, невестку Нашу, которая жена бэйлэ Чанвана, а также Наших тетушек, которые жены бэйлэ княжества Ехе Бучжая и Цзиньтайши встретив надо, как подобает старших, и провести в Средний терем.

Что приказать изволил государь, было исполнено. Обоих братцев повыше женщин посадили, лицом к востоку. Прозвучали слова поздравления: «С днем Нового года», и был исполнен обряд семейный.

Нурхаци поклонился обоим братьям, потом всем четырем старухам. После чего, отступя в восточный угол, на постланный особо войлок сел к западу лицом. И тут уже настал черед трех государынь, жен Нурхаци. Они, обоим братьям и четырем старухам положив поклон, собственноручно подали угощение. Нурхаци обеими руками бережно принял чашу с вином, колени преклоняя. «Вином всех обнести поочередно», — амбаням приказал.

Супруги Нурхаци исполнили женский обряд. Не приближаясь, колена преклонили. Распорядились домашним служанкам взять чарки с вином и выпить предложить.

— А это вам в подарок, — Нурхаци набросил на каждого из братьев по куску парчи узорной^{137}.

В ставке Нурхаци друг друга с Новым годом поздравляли, благополучия слова сопровождали домномби: приложив руки к ягодицам, в поклоне склоняли головы.

В Корее головы летели… Сперва власть новая воздала служившим верно Кванхэ-гуну. Его преемник стал вскоре неугоден кое-кому из тех, кто сам сперва способствовал ему. Опять полилась кровь и знатных лиц, и подневольных мужиков. Ван Нынъян, сменивший Кванхэ-гуна, уступил трон было дяде своему^{138}. А удержать его тому сил не хватило. Противники верх снова взяли, и ваном остался Нынъян^{139}. И снова палачам пришлось потеть, махая топором на лобном месте.

Когда в родных местах погибель ждет, приходится искать спасения на чужбине. Бежать в Китай — путь дальний, морем. Ненадежно. И кто там ждет? И с чем? Посланцев вана и то не больно жаловали слуги Сына Неба. А беглым мятежникам рассчитывать на что в пределах Поднебесной? Коли такой расклад, остается одно — искать прибежища у Ногаджока. Раз не приятели мы вану, то, значит, будет рад нам Ногаджок. Так рассудили Хан Юн с Хан Ыем, дядя с племянником. Мёнгём, отец Хан Ыя, вместе с воеводою Ли Гуком было взяли Сеул и выгнали оттуда вана. А в свой черед начальствующие в войске Ли схватили самого его с Мёнгёмом. И оба головы лишились^{140}.

В своих расчетах племянник с дядей не ошиолись. Обоим беглецам распорядился Нерхао дать должности, а к ним в придачу — имущество и жен^{141}.

Зима миновала. В помещении душном, полутемном не сиделось. Тянуло на волю. Просыпаясь рано, Нурхаци спешил уйти из покоев. Стоя посреди двора, широко расставив ноги, задирал кверху голову. Жадно вглядывался в бледно-синее, не набравшее еще густоты, небо. Оно неизменно было чистым, словно гладкое шелковое полотно, натянутое чьими-то руками. «Да, — рассуждал про себя Нурхаци, — быть или не быть небу облачным, не в наших силах. Нынче зимой оно на снег скупилось. И холодов не было больших. У нас так было. И, как говорят, в монгоских землях тоже». И тут как будто рана незажившая знать о себе дала. Опять замкнулись мысли все на монго. «Раз малоснежная и теплая зима была, то, значит, скота у Лэгдэна прибавиться должно. И силы, значит, тоже. Коль брюхо полное, то кровь играет. А потому опасности в нем больше вижу для себя. Да вдруг еще никани всерьез примутся воевать. Нет, медлить никак с монго нельзя, — Нурхаци быстрым шагом направился к покоям. — Раз у Хорчина с Чахаром не было и нет ладов, надо Хорчин покрепче привязать к себе».

Хозяину приезд гостей — и радость, и хлопоты.

А больше тут чего, зависит от того, кто гости и зачем приехали.

В ставке хорчинского бэйлэ Аобы переполох поднялся, едва объявились Нурхаци послы. Аоба сам вышел встречать посланцев маньчжурского хана. Всем видом выражая внимание и заботу, справился: «Хорошо ли вы, почтеннейшие, чувствуете себя? Успешно ли вы справляетесь с порученным делом?»^{142}

Радость изображал великую от ответов послов, располагаться, как дома, пригласил. Засновали слуги. Одни принимали у приехавших коней и вели их пастись.

Другие таскали хурджуны прибывших, расстилали кошмы и подушки в юртах для гостей. Третьи верхом помчались к отарам. И окрестности огласило тревожное от предчувствия близкой гибели блеяние баранов. Они сбивались в кучу и не давались в руки дюжим молодцам. Но те знали свое дело. И терпким запахом свежей баранины исходили чугунные котлы. Огневой архой полнились чары, белопенным кумысом — хулы.

Не скупился Аоба на угощение послам, на славословия могущества Нурхаци тоже.

— Государь Ваш, — вздымал руки вверх и округлял глаза Аооа, синему небу, солнцу в полдень подобен. Повсюду свет излучает, иссушить все живое может. Негде укрыться от света и сияния, что от него исходят. В страхе держит не одно государство, народы — в трепете.

Мы, хорчинские бэйлэ, не против быть в союзе с Вашим государем. Вот только я боюсь, — жалостливо продолжал Аоба, — что, прознав про то, что мы с другим государством объединились, Чахар с Халхой так это не оставят. А станут нападать на нас. И потому, как быть тут, я не знаю^{143}.

— Как ели-пили там, — оборвал Нурхаци послов, что отравлял в Хорчин, — рассказывать больше не надо. Не в гости ездили. Я вам какой наказ давал? — голос задрожал от закипевшей внутри ярости.

Амбань Юнкан припал к земле, закрыв голову руками: «Чтоб обратили Аобу и гоке с ним в наших союзников против Чахара». — «И что в ответ привез ты мне?» — «Вроде согласен Аоба быть в союзе, да вот боится, как бы худо после не пришлось ему. И клятвы потому не дал!»

Изливши ярость в крике, Нурхаци присел. «Ладно махнул рукой, — ступай».

Юнкан, пятясь задом, исчез из помещения.

— Аоба ж от меня никуда не денется, — сквозь зубы процедил Нурхаци. — Согласие быть в союзе дал не только на словах, но и в письме, которое привез его посол. Правда, в послании этом Аоба умолчал, в каких делах он будет с нами заодно. То ли согласен ездить зверя промышлять, то ли ходить в походы вместе против Чахара или Минов… Пусть даже хорчинские князья мне делом не помогут, но весть сама, что мы в союзе, придаст нам новых сил. С Чахаром у Хорчина нелады давно, и, видно, на союз против Лэгдэна хорчины легче согласятся. Минам сейчас, считай, не до монго. «Не троньте нас, а мы не тронем вас», — вот так ведет себя с монго никаньское начальство. И потому Чахара больше боятся хорчинские князья, нежель никаней.

Едва лишь засветлела бумага в окнах — начался день, — как в государевы покои по вызову явились бакши Курчань с Хифе. Зачем званы, никто из них не знал. Согласны были оба лишь в одном: ясно, без дела звать не станет, тем паче с вечера нарочных посылал с наказом: «Быть поутру!»

— Вы ездили в Халху, — начал Нурхаци, — и поклялись тогда халхаские бэйлэ в союзе с нами быть против никаньского царя. Остался вами я весьма доволен. И потому решил отправить обоих вас в Хорчии, чтоб через клятву тоже заключить союз с хорчинскими владельцами против Чахара. Что скажете на это?

Раз государь решил, перечить тут не станешь.

— А выезжать когда? — осведомился Хифе.

— Завтра поутру. Тянуть тут нечего.

— Позволь мне, государь, — подал голос бакши Курчань, — спросить еще.

— Давай.

— Небо над нами, — издалека начал бакши Курчань. — Все от него — быть засухе иль рекам выходить из берегов. И в поведении человек своем не сам себе хозяин. Отправлюсь завтра на охоту — так с вечера было решишь, а утром непогодь — не видно ничего.

— Ты эти присказки оставь, — его прервал Нурхаци, — ты дело говори.

— Сомнения у меня — по-прежнему ль Аоба хочет быть в союзе с нами? А если станет вдруг вилять? Чем убеждать его — угрозой или лаской?

— Ив ласке тоже меру надо знать. Коли увидишь, что ласковое слово не берет, то пригрози. Но, — протянул задумчиво — и уже уверенно, — не так, чтоб прямо перед носом кулаком махать. А исподволь. Напомнить, например, про джарудского бэйлэ Ананя. Вот он слово давал союзником нам быть, но обещание свое потом обратно взял. За то наказан был примерно. Про гибель Ананя, его отца и сына Аоба не знать не может…

— Я жду от вас, — напутствовал Нурхаци Хифе ц бакши Курчаня, заканчивая беседу, — известия лишь одного: Аоба клятву дал быть с нами против Лэгдэна.

Месяц был кругл и желт, как масла круг. Цветом своим напоминал: лето в разгаре, а там уж осень недалеко.

— Недавно вроде ждали Цаган-сара, — вздохнул негромко Лэгдэн. — А вот уже и Цам настал.

Лэгдэну не спалось. Обойдя несколько раз возле своей белостенной юрты, хан присел на корточки. Вид полной желтой луны опять напомнил почему-то о том, что не так, как прежде доводилось, отпраздновал он нынче Цаган-сар. «Да, совсем не так. Считай, что праздновал только в своих кочевьях, с чахарами одними, своими сородичами. Соседние князья, иноплеменники, не приезжали вовсе. И сам он тоже к ним не приезжал. Какая тут гостьба опять же, когда чуть ли не все они стакнулись с Нурхаци. И ждут лишь часа, чтоб мне вскочить на спину… Это они, халхаские бэйлэ, все уши прожужжали Нурхаци, что я-де убил его посла Шосе Убаси, когда тот цел и невредим еще сидел в байшине».

Откуда-то неслышно тучи наползли, плотной кошмой луну укрыли. Сгустился мрак ночной, но был бессилен он скрыть очертания монастыря Дзун-Калбаин-сумэ. В сумерках ночных они отчетливо были видны на фоне неба. Вид этих стен и башен прогонял мысли тревожные, одолевавшие Лэгдэна, покой душе смятенной приносил.

Цам ведь не просто праздник, когда едят, и пьют, и праздно суесловят. Цам — большое богослужение. Предназначение его — дух крепить в борьбе с противниками веры. А он, чахарский Лэгдэн, ее ревностный поборник. Ведь сколько серебра, скота жертвовал духовным, монастырям! И среди них особо им почтен Дзун-Калбаин-сумэ. Долгом своим первейшим считал из серебра, что присылал правитель Хятада, дать толику немалую гегену здешнему. Все серебро, что украшает трубы, которое пошло на выделку курильниц и утвари в этом сумо, считай, он дал, Лэгдэн. И потому по праву он считаться может истинным ревнителем веры. А этот Нурхаци — ее врагом, раз недругом его своим считает. «Правда, поморщился Лэгдэн, — слыхать мне довелось, что в ставке своей велел поставить он статую Будды. Не потому, попятно, что в истинную веру обратился, а для приманки наших. Глядите — Вероучителя вашего я тоже чту достойно. До чего же лукав этот маньчжур проклятым!..»

Протяжное гудение бишкуров, глухое завывание буре, веселый цанов лязг, сливаясь воедино, возвестили о начале службы. Сидя на войлоке под синим навесом, на восточной стороне для почетных гостей, Лэгдэн не просто лицезрел происходящее. Он чувствовал себя непосредственным участником действа. Сменявшие друг друга сцепы борьбы с неким безымянным врагом для хана были его собственными поступками в противоборстве с Нурхаци.

Вот лама в пляске закружился, держа в руках габалу. «Да, — говорил себе Лэгдэн, млея от вожделения, из черепа твоего, Нурхаци, велю я сделать себе габалу». Под возгласы страшных заклятий рубить стали на части из теста человечка — «врага веры». Куски теста свалили к подножию сора и поднесли горящую бересту. Огонь жадно принялся за дело, и, словно подбадривая его, звучали слова тарпи. Но вот смолк голосов хор. Костер угас, и только пепел седой напоминал об огненной той пляске.

Цам кончился. Народ, что было заполонил весь монастырь, разъехался. В ставку к себе вернулся Лэгдэн. Тут весть его ждала дурная: хорчинские князья вконец сговорились с Нурхаци. Поклялись вместе извести Лэгдэна.

Смешалось в голове все враз: слова, которые хорчинские князья и люди Нурхаци во время клятвы будто бы рекли, слова тарни, что вылетали из многоголосой глотки. И там, и тут — угрозы жизни лишить земной. Лэгдэн зажмурился, уши заткнул пальцами и уловил рассудка голос: «Но то — все лишь слова… Пока до дела не дошло. А ждать, когда за черепом моим придут, чтоб сделать из него посуду для архи, не стану вовсе».

В разные концы от ставки Лэгдэна гонцы помчались. К князьям восточных, южных, северных уделов письма везли они правителя Чахара. «Хорчинский Аоба, — стращал Лэгдэн соседей, — замыслил против нас, Чипгисовых потомков, зло. Намеревается всех нас сделать рабами маньчжура Нурхаци. Потерпим разве мы такое? Я, — взывал чахарский хан, — вам предлагаю покончить с маньчжурским прихвостнем Аобой».

В хорчинские ж пределы лазутчиков посылал Лэгдэн прознать, что делается там, прислал иль нет Нурхаци своих черигов к Аобе.

— А войска маньчжурского там нет пока, — доносили лазутчики. — Были послы опять от Нурхаци к Аобе. И с ним люди, сведущие в огненном бое. Нурхаци их прислал, видно, хорчинов обучать.

— Промеж владетелей Хорчина миру нет, — змеей шипел другой лазутчик. — А говорят, Аоба девку отнял у бэйлэ Мункэ, и тот озлился сильно на Аобу.

— Не будем ждать ответа от князей, нам неродных, сказал бурхану Лэгдэн, зажегши свечку слева перед ним. И хану показалось, как будто незрячий правый глаз исчез, словно его закрыло бронзовое веко. «Благословение свыше», — бросился к бурхану Лэгдэн. Рукой дрожащей поднес светильник — бесстрастно и даже равнодушно глядел слепой зрачок. «Но видел я, что глаз моргнул, — утешился Лэгдэн, — ну а закрытым ведь не может быть он вечно».

— Ты видел? — обернулся Лэгдэн к служке, но в юрте не было того уже.

Очаг дымил, хотя аргал был сух: дожди не выпадали уж давно. Лэгдэн смотрел, как мельтешил огонь, ища, сподручнее где взяться. Дым едкий полз и разъедал глаза, Лэгдэн продолжал сидеть. Как будто ноги отнялись внезапно, сил не было подняться снова и посмотреть с вершины на байшин, укрылся где Аоба. Окрест его лежали трупы лэгдэновых людей. Вал земляной, который прикрывал байшин Аобы, не удалось им проскочить. «Не птицы, — горестно вздохнул Чокур-тархан, сказав о том Лэгдэну. — Те могут слету сесть».

— Не птицы раз — пускай ползут, как змеи, — хан заорал, плетью взмахнув.

Человек — не змея. Ему-то негде скрыться, сколь землю брюхом не елозь. А сверху видно хорошо — хорчииы не жалели стрел, довольно гогоча со стен байшина.

Ночь наступила и темным пологом ненадежно разделила враждующих. Положив под голову хурджун, к исходу ночи Лэгдэн забылся в сне тревожном. Какой-то шум вблизи раздался, и голоса. Тревога в них звучала. Огонь, горевший ярко и ровно, словно от испуга сник и где-то затерялся в куче золы.

При приближении людей Лэгдэн вскочил, взглянув настороженно, узнал батыра Егугея. В дозор был послан им самим он.

— О, хан, беда, — и на колени повалился Егугей, и завалился наземь, руками голову закрыв, не в силах произнесть больше ни слова.

— Да говори ж! — Лэгдэн схватил его за опояску, отрывая от земли.

— Рать Нурхаци идет на выручку к Аобе, — заполошенно затараторил Егугей. — Близко уже. Рукой подать.

— Коня, — крикнул что было мочи Лэгдэн. И едва лишь подвели коня, бросил свое грузное тело в седло в помчался вскачь. Где-то там, сзади, остались его гурты скота и его люди, байшин Аобы…

— Зола тепла еще, — взял на ладонь ее третий бэйла, — Видать, совсем недавно убежал.

— Да, видно, так, — бэйлэ четвертый поддакнул брату. — Вот только где его сейчас ловить?

— А это уж пусть отец решает сам. У нас войска всего три тысячи. С ним не пойдешь в чахарские пределы. Мы дело сделали свое — осаду ставки Аобы снял Лэгдэн и бежал.