От стен великой столицы до великой стены

ГЛАВА ПЯТАЯ

Едва лишь прозвучали первые строки письма, которое привез Каикарбайху, посол чахарского Лэгдэна, мигом сошла на нет неопределенность ожидания. На смену ей пришла обида, с нею злость. Лэгдэн, кичась мнимым величием сил своих, именовал себя Батур-Чингисханом, которому подвластно 40 десятков тысяч людей. И наоборот, стремясь принизить Нурхаци, назвал его владетелем лишь 3 десятков тысяч человек^{62}.

— А ты считал моих людей?! — едва не сорвалось с губ Нурхаци, но, плотно стиснув их, вопросу вырваться не дал. Весь обратился в слух, играя желваками.

«Мины, — писал Лэгдэн, — враги обоим нашим государствам». От этих слов теплее стало на душе, и Нурхаци довольно улыбнулся. «Известно мне, что начиная с года коровы ты неоднократно досаждал минскому государству. Летом этого года я сам ходил походом против минского Гуаннина. Покорив город, завладел собранным там в уплату налогов. Если твои войска пойдут на Гуапнин, я взнуздаю тебя».

От слов последних кровь ударила в голову Нурхаци, и он чуть с места не вскочил. Еле сдержавшись, усидел и, губ не разжимая, махнул рукой, чтоб продолжали читать письмо.

«Между собой мы исстари не знали распрей. Было в обычае послов друг другу присылать. Из-за того, что твой посол сказал, что я-де принял его не по обычаю, задеты оба оказались мы и перестали слать подарки друг другу и справляться о здоровье и делах. Если я правду говорю, то снова пришли ко мне тех самых послов, которые приемом, что им оказан был, остались недовольны».

Слово последнее послания прозвучало, и наступила тишина. Такая, которая бывает, когда весь небосвод застелят тучи, и он от тяжести провиснет. Тогда тревожное томление овладевает человеком, на кистях рук червями жирными вспухают жилы. Вот-вот темно-лиловая громада неба пойдет изломами, обрушит грохот, приводя в смятение все живое на земле.

Тоскливо стало на душе у Канкарбайху, почувствовал себя он одиноким, беззащитным в преддверии чего-то жуткого. От гула голосов, который вдруг вспугнул нестойкую тишину, глаза зажмурил, зубы стиснул И так не дал руками уши себе заткнуть, чтоб слышать те слова, что вырывались из яростно оскаленных ртов. «Петлю ему на шею!» — истошным голосом кто-то вопил. «Убить!» — вторили ему другие. «Отрезать нос — и пусть идет обратно!» — вплетался в разноголосицу низко гудевший рык: «Верно, — и уши тоже!»^{63}

Руку поднял Нурхаци, и смолкли голоса, но ненависть, что прозвучала в них, стоять осталась, как испарение от зловонного болота иль чад от головешек. Не оттого ль надсадно закряхтел Нурхаци, прежде чем заговорить?

— Гнев справедлив ваш, — он произнес, не торопясь, в растяжку. И одобрение чувствовалось в голосе его, — чувства мои такие ж, как у вас.

При этих словах князья и вельможи довольно загалдели.

— Но посланный, — Нурхаци продолжал, — тут вовсе ни при чем. Вина на том, кем послан он. И потому посланца пока оставим у себя, чтоб нам сподручнее было довести до слуха приславшего его наши слова^{64}.

— Себя сам именует повелителем монго, Батур-Чин-гисханом, — скривился Нурхаци, взглянув на грамоту Лэгдэна и в сторону небрежно отложив. — А кто его признал таким, кроме домочадцев? В один и тот же день с послом Лэгдэна приехали ко мне и люди пяти халхаских уделов. Хоть вместе прибыли, но говорить со мной отдельно пожелали. Ведь неслучайно это. Тут ясно даже дураку, что не хозяин вовсе Лэгдэн для халхасов. Хоть и монго все они, Чахар и Халха — не одно и то же, видно. Послушаем теперь, что скажут нам послы халхаских бэйлэ.

С виду суровым оставаясь, в душе Нурхаци ликовал. «Цзорикту Хунбатур и прочие халхаские бэйлэ Цзесая виновным называли. И соглашались с тем, чтобы его судьбу Нурхаци сам решил^{65}. Этот Цзесай было напал на войско наше под Телином. Теперь и сам и оба сына в плену у нас. Как поступить с ним дальше, там посмотрим».

Но ликованием полон был не из-за того, что соплеменники отступились от Цзесая. Владетели пяти уделов предложили союз составить против Минов. Нет, он не ослышался ничуть. Об этом прямо написано в письме халхаских бэйлэ.

— Мины — вражеское для нас государство. — Нурхаци палец задержал, которым водил по строкам, словно удостоверяясь, на сколь их прочен цвет. И палец дальше заскользил: «Если пойти против них походом, то надобно единодушно и сообща продумать все с таким расчетом, чтобы дойти прямо до Шаньхайгуани. Если бы случилось так, что с Минами кто-то из нас мириться стал, то это тоже сообща должно решать»^{66}.

— Надо спешить, — Нурхаци с места встал. — Пока халхасы не раздумали в союзе быть со мною. Сейчас, — прикинул про себя, — год на исходе. А там начнется у Монго цаган-сар. А в праздники, когда едят, пьют да развлекаются, халхаским бэйлэ уже будет не до дел серьезных. Их пять уделов, что присылали ко мне своих людей. И чтобы не обидно было никому, я пятерых послов направлю к ним, А кто поедет? — Нурхаци задумался. Мысленно представлял себе лица, повадки, норов разных люден. — Нет, — вздохнул с досадой, — такого не сыскать, чтоб совершенным был во всем. Этот хитер, да не умен: сейчас словчить сумеет, а невдомек ему, что будет завтра. Тот рассудителен, вперед глядит, да языком своим владеть не может. Не говорит — бубнит, как будто кашей рот набит. А этому, уже если рот откроет, слушать другого невтерпеж. Ну, значит, так, поедут Экэсингэ, Чжохор, Ясидапь, Курчань, Хифе. Они все разные по норову, у каждого есть преимущества своп. А вместе все достойно будут выглядеть, особенно когда над ними старшим я поставлю Экэсингэ. В сравнении с остальными достоинств больше у него. К тому же старше всех по возрасту, пускай и ненамного.

Послы уехали. Нурхаци сам их вышел провожать. Всадники давно уже скрылись где-то там за сопками, а Нурхаци продолжал стоять, упорно вглядываясь вдаль. Как-то все обойдется? Ведь это впервые его люди отправились к владетелям пяти халхаских уделов.

Снег вроде ровно падал с неба, а лег по-разному на землю: тонок и темен от земли на вершинах сопок, толще слоем и цветом чище в ложбинах, где ветер был бессилен покровы снять с земли иль истрепать их до рубищ. А след конских копыт ложился разный даже там, где снега слой был вроде одинаков. Причина та, что ход у каждого коня отличен от другого, пусть даже цвета одного они. И мыслей ход у ездоков был тоже разный. От ветра как спастись да как скорее до огня добраться — тут были помыслы у всех одни. А в остальном — у каждого свои раздумья.

Щурят князья-халхасы узкие глаза, вниз веки опуская как будто бы от ветра. Но не зрачки они скрывают, а мысли потаенные. Так их бурханы глядят на всех бездумно, равнодушно, в таинственной улыбке слегка раздвинув губы, чему-то усмехаясь. «Поди-ка, разберись, улыбка отчего у них такая? — справлялся исподволь дотошный Хифе, а полностью уразуметь не смог. — Видать, тому причиной водка, которой не жалели для гостей: «Не побрезгуйте нашим домом, не откажитесь от нашей водки». Такое оправдание нашел себе Хифе для утешения, трясясь сейчас в седле.

А у халхасов мысли об одном: «Потомки мы Чингиса вроде, но вот приходится искать расположения у Нурхаци. Ведь предков его наши праотцы гоняли, словно зайца волк. Охо-хо, вот как времена меняются. А делать что? Иначе не устоять нам пред Лэгдэном, который норовит возвыситься над нами. Когда Лэгдэн прознает о союзе нашем с Нурхаци, небось умерит прыть свою…»

Экэсингэ, заслоняя лицо левой рукавицей (ему казалось, что кто-то редкозубой теркой водит по обветренному лицу), правой рукой цепко держал поводья, приноравливаясь к неровному ходу коня. Его то и дело заносило в ту или другую сторону, он оступался в невидимые выбоины. «И вот хозяева такие ж, — назойливо лезла в голову Экэсингэ мысль, — как эта дорога. На вид только ровна, а ехать— нужен глаз да глаз. Вроде в союзе быть с нами хотят монго Халхи, а как на деле поведут себя? Потом уж только станет видно».

Дорогою одною ехали с халхаскими князьями послы Нурхаци в священную долину Ганганьсайтэлехэ^{67}, чтоб, жертвы принеся там, клятвой скрепить союз свой против Минов.

Замешано на крови в жизни все — и дружба, и вражда. Дерутся — льется кровь, и вроде нет ее, не видно боле, а все равно сквозь зубы говорят или вопят от исступления: «Мы кровь им пустим, ужо лишь дайте только срок!» Опять же давние враги друзьями становятся, когда смешается их кровь в жилах потомков. И нежную потрогать плоть ребенка враз руки тянутся врагов вчерашних…

Основа жизни — кровь. И потому, ее пустив наружу, внезапно ноги подогнул красавец конь сплошь белой масти, а рядом с ним отдал кровь широкогрудый бык, чья шкура черная блестела так, как будто жиром смазан был он тех коров, которых гнул к земле всей тяжестью своей, жизнь продлевая в ином потом уже обличье. Дымясь, наполнила кровь конская и бычья тяжелые из серебра корчаги. И плоть, которую она питала, Тоже засунули в посуду, возле нее рядом встали горшки с костями и с землей, которую вот только что топтал копытом белый конь и равнодушно уминал бык черный.

И, взоры к небу устремляя и опуская очи долу, начали клясться маньчжуры и халхасы. (Поскольку гости они были, назвали первым государя маньчжуров.)

— Ныне правитель-бэйлэ десяти маньчжурских знамен с правителями-бэйлэ пяти монгольских уделов удостоились любви и помощи Неба и Земли. И благодаря этому оба наши государства клянутся быть в обоюдной дружбе, согласно общему замыслу объединить силы, чтобы с Минами воевать^{68}.

Сказали так и замолчали все. Потребно время, чтобы Небо и Земля могли услышать сказанное людьми.

— А если кто, — вновь клятва зазвучала, — пожелает с Минами, предав забвению старые обиды, быть в мире и дружбе, то надобно обдумать сообща и только потом давать добро.

— А если Маньчжу нарушит договор, — продолжили маньчжуры дружно (они привычны были хором петь), — у пяти бэйлэ согласия не спросив, загодя с Минами помирится, или же Мины, пожелав разрушить дружбу двух государств, тайно пошлют своих людей, чтоб разделить нас, и о том будет утаено, то тогда Государь Небо и Государыня Земля покарают правителя бэйлэ десяти маньчжурских знамен.

— Такую ж точно кару, — ответили монголы, — если подобное случится, пусть понесут правители — бэйлэ пяти монгольских уделов, а именно, и забубнили монотонно: «Дулэн хун-батур, Аобадайцин, Эцань, Бабай, Сотэ-цзинь, Мангурдай, Эбугадэитайджи, Убаши-дулэн, Гурбуши, Дайдархан, Мэнгурдай-Дайцин, Бидэнту, Эрдэн, Чжохур, Дархан-батур, Эньгэдэр, Саналасай, Бутацп-ду-лэн, Саналасай, Баялату, Дочжзи, Нэйци Вэйлжэн Эрсайту, Бурхату, Этэна, Эрцзигэ…»^{69}

«Их столько правителей в пяти уделах, — прикинул про себя Экэсингэ, — что имена их сразу не упомнишь. А как собрать их быстро на совет? И как к согласию прийти без промедления, когда их столько? Сомнения свои по возвращении государю доложу непременно».

И клятвы той слова, что его люди дали, а равно и халхасы, Нурхаци заставил вновь пересказать, когда послы приехали его обратно. Все выслушал, в слух обратясь всецело, глаза прищуря, чтоб вид людей подумать не мешал.

— Ну что Ж, — ударил по колену себя. — Мы вроде бы опять, выходит, одинаковы с правителями монго. Они бэйлэ, и я бэйлэ. Ханом меня не величают. Пусть так. Ущерба для себя не вижу в том большого… Ведь я один, а их-то пять. Так все равно, выходит, я сильней и выше. Дело не в том, опять же. Союзники как будто есть, чтоб с Минами покончить дело. Когда один я против них — это одно, совсем другое дело, когда подмога есть. И этот чахарский Лэгдэн, который мнит себя Чингисом, наверное, умерит прыть, когда узнает о моем союзе с хал-хаскими князьями. Пускай его не будет в деле, но весть сама о нем уже прибавит силы мне, чтоб дело с Минами решить достойно. Выходит так, что с боку одного, монголы где, прикрыт я вроде. Не очень уж надежно, правда. Слова — это слова. А главное, Лэгдэн пока не угомонился. Но все же теперь не так он страшен будет. Но вот еще, — Нурхаци потрогал под левым ребром, где рана старая заныла, — есть Чоухяньское владение. С той стороны бок вовсе неприкрытым остается. Не вижу признаков таких, чтоб чоухяньский ван со мною в дружбе жить хотел.

Уж три луны минуло с той поры, как отбыл Канкарбайху к Нурхаци и словно сгинул. Извелся в ожидании Лэгдэн-хан. Покоя не давали мысли: «Нурхаци что предпримет?»

Ставки своей Лэгдэн почти не покидал все это время. А если и случалось отлучаться, то далеко не уезжал и. говорил всегда перед отъездом, ехать куда за ним, коли объявится Канкарбайху.

Подвижности лишившись, Лэгдэн к шатыру пристрастился. Бесчетные бескровные сражения вел на глади белой доски. Хотя была это игра, но для Лэгдэна вовсе не забава. В нойоне противной стороны он видел не просто безымянный дерева кусочек, но Нурхаци. Как лучше одолеть его, об этом думает Лэгдэн, передвигая фигуры по доске.

«Вот я сейчас пустил вперед собаку. Пробьется или нет она туда, где в окружении поредевшем сидит на троне-кресле нойон— Нурхаци».

Напротив Лэгдэна, глаз прищурив правый, левый уставил в доску Ванчжил-хутухта, прикидывает, в какую Сторону погнать верблюда. Бормочет себе под нос! «Игрок не делает обратных ходов, посторонние не лают».

Краем уха Лэгдэн слышит эту приговорку, но выражения лица Ванчжил-хутухты Лэгдэн не видит. Сосредоточен на собаке весь: «Собака — верный друг, надежный. Она хозяину — защитница всегда. И если лаем не вспугнет того, кто против хозяина замыслил дурное, на горло кинется врагу. Вот так и Канкарбайху поехал к Нурхаци, чтоб припугнуть того, чтобы послушным стал Лэгдэну. Нурхаци… Внял ли он словам его, пли повалятся наземь цырики, как эти, которые сейчас с доски слетели? И в суете их станут давить кони, телеги. А изменить Канкарбайху не может. Он не таков. Видать, стряслось с ним что-то. Но что?»

Раздались вроде рев верблюда и ржание лошадей. Лэгдэн к доске нагнулся: деревянные фигуры коня и верблюда беззвучны оставались. Лэгдэн тряхнул головой, отгоняя наваждение, как назойливо жужжащую муху. Снова уставился на доску, пытаясь разгадать, замыслил что противник.

Полог юрты откинула чья-то рука, и голос тишину нарушил в ней: «Хан! Посол от Нурхаци приехал!» Лэгдэн чуть было с места не вскочил, от нетерпения сгорая, но тут же осадил себя: «Ты хан ведь. И не пристало потому тебе лететь сломя голову навстречу какому-то посланцу». С места не встав, через плечо небрежно бросил: «Принять его, как подобает гостя принимать у нас. Сказать, что хан Лэгдэн с ним встретится».

Нойон на противоположной стороне доски сидел невозмутимо, ничем себя не выдавая. Недосягаем оставался для собаки хана, и сколько ни гляди и ни кричи, сорви хоть голос, а не скажет дерева кусок, какой ответ Лэг-дэна ждет.

Посол Нурхаци свиток из сумки кожаной достал неторопливо и вознамерился было читать.

— Не утруждай себя, — как будто снисходя, прервал его Лэгдэн. — Давай сюда послание.

Еще до встречи с Нурхаци присланным Шосе Убаси^{70} чахарский хан решил, что вслух при всех читать письмо от Нурхаци не стоит. Наслышан он о нем, что тот упрям и своенравен. И разное способен сказать в ответ, не останавливаясь ни перед хулой, ни перед бранью. Зачем же близким его, Лэгдэна, и челяди слышать бранчливые слова, которыми, как может статься, Нурхаци осыпает его, хана монголов?

«С какой это стати ты кичишься перед моим государством толпою монголов, которых-де 40 десятков тысяч? В годы Хун У, когда взяли вашу великую столицу, слыхал я, ваши 40 десятков тысяч были наголову разбиты. Лишь 6 десятков тысяч бегством спаслись. И то не все они тебе подвластны. Тех, что в Ордосе, 10 тысяч. Столько же у 12 тумат. Тех, что асут, юншабу, карачин, тоже 10 тысяч. Этих монголов всего 3 десятка тысяч, и у всех у них правитель свой, не общий, не единый. Что остается тогда на твою долю? — Всего-то навсего каких-то 3 десятка тысяч. Да и они разве целиком тебе принадлежат?»^{71}

Лэгдэн досадливо сморщил лицо и провел по нему пятерней. Со стороны взглянуть — как будто хан стирает плевок с лица. Закрыв ладонью правой руки прочитанную часть, чтобы не видеть обидные слова, Лэгдэн разгладил свиток и дальше — читать.

«Понятно, мы совсем не то, что ваша орда в 40 десятков тысяч. Мы и не так храбры, как вы. И вот из-за того, что наше государство невелико и слабо, нас удостоили своими заботой и помощью Небо и Земля. И нам они отдали Хада, Хуифа, Ула, Ехе, а также пожаловали минские Фушунь, Цинхэ, Кайюань, Телии и восемь местностей других»^{72}.

— О том известно мне, — губы скривил Лэгдэн, — бахвалиться горазд, однако, ты, Нурхаци. И хвастовством своим ты, видно, хочешь запугать меня. Пустые хлопоты. Ладно, дальше пойдем. — Корявым пальцем Лэгдэн повел по строчке вниз.

«Прежде того, как мы пошли походом на Минов, ты уже с ними воевал. Потеряв все свои стремена и шлемы, верблюдов и лошадей, утварь, тем только и спасся. После того снова воевали. Помощник Гэгэндзайцинбэйлэ и десять человек были убиты. Ничего не захватили и с тем вернулись. Ты дважды нападал на Минов. И сколько же ты взял пленных? Какими городами овладел? Какую рать ты разгромил?»^{73}

Тут кровь ударила в голову Лэгдэну. Темными пятнами проступила через смуглоту кожи, встала где-то у надбровий и давила, от чего покраснели белки глаз. Было в комок смял послание и выбросить уже хотел в огонь, но быстро протрезвел: «А что еще там? Надобно узнать. Письмо недолго сжечь, но ведь Нурхаци остается. Он не листок бумаги, который со стола могу легко смахнуть рукой». Пальцы разжав, Лэгдэн расправил бережно послание и углубился снова в чтение.

«Ведь Мины разве искренни, когда жалуют тебе подарки? По той причине, что я пойду походом против тебя, сила войска приведет в трепет, мужи и отроки погибнут на поле брани от мечей и стрел, жены и девы останутся вдовами и сиротами. Мины страшатся меня, поэтому соблазняют Тебя выгодами. К тому же Мины с Кореей по языку хотя отличны, по одежде и порядкам схожи. Оба государства, тем не менее, в союзе и выступают сообща. Хотя ты и я говорим на разных языках, а одежда и уклад схожи…

Если бы ты обо всем этом подлинно ведал, то в присланном письме должен был бы написать так: «Мины — мой заклятый враг. Царственный старший брат хаживал против них походом. Небо и Земля, благоволя, помогали ему и сделали так, что он разрушил их города, разбил их толпы. Я желаю с государем, которому благоволят Небо и Земля, сообща строить расчеты, чтобы пойти походом против заклятых врагов — Минов».

Разве не очень было бы хорошо подобно этому написать?»^{74}

Послание до конца прочтя, Лэгдэн его рукой. попробовал разгладить. Положив на столик, несколько раз провел ладонью. Но сколько ни старался, а было видно — мятый лист. «Ладно, что цел, — пробормотал себе под нос Лэгдэн и положил письмо в деревянный, отделанный серебром сундучок, — Послание это нужно сохранить. Не ради дружбы с Нурхаци, нет, — Лэгдэн, набычившись, упрямо замотал головой, как бык в упряжи нежеланной. — В подручные к нему я не пойду. И предложением сражаться с Минами меня он тоже не прельстит. Они во мне видят союзника. Только за то, что не тревожу их границ, мне платят щедро серебром. Еще дадут мне больше, когда узнают, что Нурхаци мне предлагает пойти на них войной. А в подтверждение — вот оно — его послание. И потому оно храниться будет. А с тем, кто мне привез его, — Лэгдэн пальцами постучал по крышке сундучка, — я так же поступлю, как обошлись с моим послом. Канкарбайху, клятвенно заверил Шосе У баси, жив И невредим. А отпускать его Нурхаци решил повременить. И возвращение Шосе Убаси я тоже задержу».

— Ну что, ответили отказом? — спросил Сюй Гуапци понуро стоявших Михаила с Павлом. Сам вид их говорил, что верпулись они не с радостным известием, и голос Сюя, прозвучавший приглушенно, выдавал его разочарование.

— Да нет, — отозвался Михаил. — Рыжеволосые нас ласково весьма приняли. С собой четыре пушки дали да тридцать человек, таких, что в обращении с пушками искусны^{75}.

— А дальше Цзянси, — продолжил Павел, — их, рыжеволосых, не пустили местные чины. Подняли шум: «Кто вам велел чертей заморских привести с собой?!» Людей, понятно, этих завернули всех, а пушки там, в Цзянси, остались.

— До указания свыше, как сказали, — добавил Михаил.

Губы поджав, Сюй Гуанци сокрушенно покачал головой: «Попробуй-ка внушить тем, кто при дворе вершит делами, что без пушек западных не одолеть Нурхаци нам. Докладывал уже не раз о том. Все без толку».

— Ну что ж, — ласково взглянул Сюй на Михаила с Павлом. — Вы с поручением справились моим вполне. Доволен вами я весьма. Пока будьте свободны. Вам отдых нужен — заслужили вы его.

Один оставшись, Сюй Гуанци лицом посуровел. Подсев к столу, взял было кисть, чтобы писать доклад государю, но положил обратно. Не знал, с чего начать. Уже не раз доказывал, сколь надобны нам западные пушки, но все было напрасно. «А что же там на Ляодуне?» — тут в голову опять запало, и на душе стало тягостно от томящей неизвестности и от сознания собственного бессилия узнать сейчас что-либо новое о событиях на далеком северо-востоке.

Они пешком пришли. Когда преемнику Сюнь Тинби Юань Питаю сказали, что пешими пришли монголы, он не поверил: «Быть того не может! Как так? Монгол — и без коня?» — «Они пожрали все, что только можно было, у них в кочевьях голод». — «Ну что ж, старшин я их приму, раз слезно о свидании со мною просят».

Навзничь упав, монгольские старшины взывали к милосердию китайского дарги: «Дозволь нам поселиться под Шэньяном. Земля в наших кочевьях мертвая совсем: сухая, голая как камень. Весь скот пропал, и нечем нам кормиться…»

Прищурив масляные глазки, Юань с вожделением смотрел на валявшихся в ногах монголов: «Я их не звал, они явились сами, чтоб заслонить нас от полчищ Нурхаци. Нет, упускать случай такой никак нельзя. Здесь, на этой земле поселившись, они будут защищать ее с нами заодно как свою собственную».

— Скота не стало вовсе, — сокрушенно повторил один из монголов с худым, изрытым оспою лицом. — Все делали, чтобы умилостивить духов. Как только начался падеж, им поднесли и масло, и сметану, и творог. Последнее отдали все. Насыпали «болсон куриль» опять же. Не помогло, — вздохнув, монотонно продолжал монгол с корявым лицом. — Тогда выбрали белого быка, украсили его как надо и в стадо запустили. И он бессилен оказался мор отогнать… Сам тоже сдох. И если не явит нам величайшей милости достопочтенный дарга, то и нам всем одинаково помирать придется.

— Подумать надо мне сначала, чем дать ответ, — с безразличным видом обронил Юань и удалился.

Советники его, когда изволил справиться у них, что думают они, единодушно высказались против: «Да этим дацзы доверять никак нельзя! Недаром давняя пословица гласит: «Из десяти монголов — девять разбойники».

Не внял Юань всем отговоркам этим^{76}. «Из книг (а он заядлый книжник был), — высокопарно заключил он, — известно мне примеров много, как удавалось, и с большим успехом, мужам Срединного государства руками дикарей обуздывать дикарей». Начальство раз решило так— ему перечить не посмел никто. И, расходясь, сомнения и тревоги с собою унесли. «Он в книгах, может быть, и разумеет, — судили и рядили подчиненные Юаня. — Известно достоверно, почтенный Юань знает толк, как землю орошать и возводить плотины. Но чтоб монголы наш составили заслон?! Поверить в это крайне трудно».

Совсем немного времени прошло, а уж монголы-поселенцы хозяевами стали чувствовать себя. Местным китайцам спуску не давали. И огрызались, чуть чего: «А наши предки раньше ваших жили здесь!» Начав с того, чьи искони то земли, монголы стали, ночуя силу, у китайцев отбирать их жен и дочерей. Прошения шли к Юань Интаю, чтоб обуздал союзников-монголов, но тот не шел дальше уговоров. Союзом дорожа с монголами, китайцами он проклинаем был. «Да пусть уж правит Нурхаци у нас, — среди китайцев раздавались голоса, — коль сможет он восстановить порядок и закон»^{77}.

И только Нурхаци в окрестностях Шэньяна появился, в монголах он лазутчиков набрал надежных^{78}. Они и помогли маньчжурам все войско, что в городе стояло, у стен его положить целиком.

Каков он есть, Шэньян, Нурхаци было загодя известно: глубокие с водою рвы подход к стенам Шэньяна преграждали. И эти рвы словно болота: ступить легко, а выбраться — никак уже. Сколь руки кверху не тяни, а взяться не за что. И кабы только эти рвы одни! Со стен предостерегающе чернели зевом орудия огненного боя^{79}.

— Нет, — рассудил Нурхаци, — мы не полезем напролом…

Вот несколько уж дней маячили маньчжурские разъезды перед Шэньяном. «Как воронье, выискивающее падаль, — цедил сквозь зубы зло шэньянский воинский начальник Хэ Шисянь, стоя на крепостной стене над западными воротами. — Но вам поживы здесь не будет. Гаоборот, поживой будете вы сами зверью и птицам. Иначе я не Хэ Шисянь. Мы отобьем у вас охоту рыскать окрестностях Шэньяна».

— Ну, вроде пора, — Хэ Шисянь отнял от глаз лаюнь и дал знак, чтоб возвестили выступление. И рог завыл протяжно, и гулко грохнул барабан. Хэ Шисянь приосанился. Воет рог, и гремит барабан — что ещё так сильно волнует сердце воина?

— Ну вот теперь мы дождались, чего нам было надо, — осклабился злорадно Нурхаци, когда ему сказали, что войско из Шэньяна вышло на равнину.

Едва сошлись китайцы и маньчжуры, как стали пятиться назад воины Хэ Шисяня. Наскока боевых колесниц маньчжур они сдержать не в силах были. Смяв, словно валками, передние ряды китайцев, колесницы стали и пропустили вперед себя конников-маньчжур, за которыми поспешали пешие^{80}. Стремглав китайцы устремились в спасительные стены крепости. Туда уж было не попасть. Лазутчики Нурхаци, монголы и маньчжуры, дружно убрали мосты через рвы с водой^{81}. И под мечами воинов Нурхаци, что по пятам шли, погибли остатки войска Хэ, и он сам тоже^{82}.

Собрались на совет князья, бэйлэ, военачальники. Сознание одержанной победы в осанке видно горделивой у иных, у других светилось в задорном блеске глаз, звучало в бодрых звуках голосов у третьих. При появлении Нурхаци все стихло разом, все обратились в зрение и слух. «Теперь Шэньян уже взят, — негромко произнес Нурхаци и сделал паузу, как бы поддразнивая слушателей и заставляя их теряться в догадках, а что теперь замыслил государь. — И надлежит, — закончил Нурхаци, — пользуясь этим обстоятельством, скорей идти брать Ляоян».

Был дан приказ спешить. И хоть победу только что, считай, войско одержало, и настроение было у людей передохнуть и малость поразвлечься, но рать быстро собралась и шла теперь в полном порядке. Где идти и как, начальники знамен (а их уж стало восемь) знали доподлинно. Отладилось давно все. Ведь сколько довелось свершить походов, и в самые различные места! Если местность обширная, то все знамена идут бок о бок, но не сливаясь. У каждого своя дорога. А стала узкой местность, тогда знамена все идут одной дорогой. В движении порядок строг и прост: ряды не смешивать, начальствующим глотку не драть.

А если завиднелся неприятель и схваткой дело пахнет, то войско разворачивается в боевые порядки. Впереди — пешие, одетые в тяжелые латы, с длинными секирами и большими мечами. А сзади — в легких латах, искусные в стрельбе из лука. Как было уж не раз, от движущейся завесы стрел никани наутек пускались. И только лишь смятение у них заметно становилось (как будто рябь по глади озера или реки пошла), тут конница, которая всегда наизготове, на них кидается и взбаламучивает все в смертельной круговерти.

А если стены крепостные встанут на пути или валы, то с ними управиться обычно Помогали «небесные лестницы». И каждую тащили десять человек. Обязанностью их было взбираться на стены городские.

Как войско строить при движении, как крепостями овладевать — до этого всего Нурхаци и военачальники его дошли не враз, а постепенно. Учила сама жизнь. Сражение каждое, каждый поход в неведомые края уроком были. Платил же за уроки эти Нурхаци жизнями людей подвластных. Соратники их, домой вернувшись и врачуя раны, чесали в головах: «Вот если бы сначала выпустить все стрелы, потом уже в ножи, то меньше бы оставили своих там» или «А кабы сразу же на них помчались наши верховые, то вслед за ними бы в остроге ихнем оказались…» Все разговоры эти слушал Нурхаци, кусая вислый ус. Немало из того, что услыхал, потом в устав свой положил. А выполнять его заставлял и наказанием, и наградой. И если кто бы сверху взглянул сейчас на рать, что двигалась на Ляоян, то непременно поразился бы порядку, в котором шла она.

А скрытно к Ляояну подойти не удалось. Прихода Нурхаци там ждали. И в прозорливости особой вовсе не было нужды: из ближних крепостей остались только две — Ляоян и Гуаннин. Прибытия войска Нурхаци с душевным содроганием ждали там и тут.

Едва лишь выступило войско маньчжурское на Ляоян, как минские дозорные туда уж сообщили. И чтобы не дать маньчжурам вплотную к стенам подойти, китайское начальство поспешило выставить заслон. Но он был смят ударом спереди и сзади, и те, кто уцелел, в смятении ринулись к воротам. У них, прежде таких широких и узкими вдруг ставших, закопошились сплошным клубком, словно черви, конники и пешие. Чтоб вырваться из этого смешения и хотя бы щель проделать, чтоб проползти в ворота, они друг друга душили и топтали.

Тут ночь настала, и Нурхаци распорядился дать своим людям передышку. «Это лишь сова да кошка ночью охотятся», — добавил при этом.

Ночная темень, сделав невидимыми друг для друга неприятелей, не притушила страха и тревоги, но лишь усугубила их. Разгром войска Ли Хуайсиня, посланного в заслон, а потом и направленного ему подкрепления привел в смятение осажденных. Правда, военачальники старались сохранить спокойствие, хотя бы внешне, и готовились к отпору. «Мы будем драться, — объявил на совете цзинлюэ Юань Интай. — Как и что нужно сделать сейчас, пусть решает цзунбин Чжу Ванлян». При этих словах последний насупил брови и крепко сжал губы, всем видом своим давая попять, что справится он и не спасует.

Едва закончилось это недолгое совещание, как ночной мрак, заполнивший собой городские улицы и укрывший дома, озарили сотни факелов. Их зажгли по распоряжению Цоунбина Чжу солдаты, занимая боевые порядки на улицах, на крепостных стенах. «Это на тот случай, — рассудил Чжу Ванлян, — если вдруг враг, не дожидаясь утра, полезет на стены. Да и у горожан меньше будет тревог, когда увидят, что наше войско наготове».

Колеблющиеся факелов огни не разогнали мрака ночи, не принесли успокоения. Переполох только усилился. При виде блуждающих во тьме огней иным мерещились «красные вороны», которые выбирали здания, чтобы, сев на них, поджечь. Богу огня молились для того, чтобы не дал «красной вороне» опуститься на крышу плоскую жилища. У многих было на уме одно — бежать, пока не рассвело совсем. Пример тому — гражданское начальство. Даоюань Ню Цзияо, шилан податной палаты Чжун Фуго и кое-кто из местных чинов дома покинули свои. Из вещей, что поценнее, прихватив с собой, из города бежали. Ну а за ними потянулся прочий люд, и даже те, кто в списках войска состоял. Но чуть рассвет забрезжил, сражение снова началось. Не спавши ночь, с тяжелой головою и делая усилие над собой, цзинлюэ Юань Ин-тай поднялся по ступеням башни «Чжэныоань». В беспорядочной кутерьме отрывочных видений, обрывков чьих-то слов вдруг отчетливо проступили строки Ван Ханя, и, с трудом передвигая ноги, Юань, не вдумываясь в смысл, бормотал:

«На землю пал полночный мрак, а в чаще золотой поднялся пеной виноградный сок.

Мы сели было пить. Но, чу! Нас снова сесть в седло зовет рожок.

Завидя нас потом лежащими вразброс, как камни, брошенные чьей-то рукой…

Не изумляйся и не качай от удивления головой».

Стоял он, безучастно наблюдая, как мельтешили и падали какие-то безликие фигуры. Не в силах был он повлиять на эту смерти круговерть. Ему казалось, что стороной пройдет и не затянет его она в последний хоровод. Но вот, когда в стене, наискось от башни, завиднелся пролом и одновременно раздался воплей недружный хор, в котором ликование он услышал с угрозой пополам, Юань нутром почувствовал — это конец. Доставая из висевшей на поясе сумки кремень и кресало, Юань с чувством жалости к себе подумал: «А свечку на моей могиле никто не зажжет…» От затлевшего трута быстро задымило звонкое от сухости дерево обшивки, и в разные стороны разбежались языки огня…

Ляоян уже не сопротивлялся. От этого известия радость заполнила нутро. Казалось, оно не в состоянии вместить её в себя всю. На Ляодуне, считай, уж не осталось городов никаньских и войска в них. Успел едва подумать так, как ликование сменилось нетерпением: «А что сановники никаньского царя, которые сидели в Ляаяне? Пока доподлинно не стану знать о нпх, не въеду в побежденный город», — так Нурхаци сказал себе.

И вот обостренный, слух жадно впитывает слова докладов. Цзинлюэ Юань Интай заживо сгорел в самим же подожженной башне, Фэнь-шоудао Хэ Тннкуй с женой и детьми утоп, в колодец кинувшись. Цзяньцзюньдао Цуй Шуею удавился. Цзунбин Чжу Ванлян и военачальники рангом пониже, имярек — пали на поле битвы. Взят в плен юйши Чжан Цюань^{83}. «Ну это птица важная, — с места вскочил Нурхаци. — В звании таком служивых никаньского царя нам еще не доводилось у себя иметь. Ну что ж, пора взглянуть на Ляоян, каков он изнутри, увидеть самому».

А город сам и населявший его люд словно собрались праздновать второе рождение. Все дома были разукрашены полотнищами и стягами. Повсюду на листах желтой бумаги здравица «10 тысяч лет жизни!». И всюду, словно у бесчисленного множества невидимых алтарей, курились благовония^{84}. Главную улицу Ляояна, по которой должен был проехать Нурхаци, выстлали тигровыми шкурами и парчой. Преобразился не только вид города, но изменилось и обличье его жителей. Все они теперь одинаково сверкали свежевыбритыми черепами^{85}. Сбрив волосы, они уже одним внешним видом заверяли Нурхаци в своей покорности. Чтоб голову в сохранности оставить, волосами можно было поступиться.

Весь город затаился в ожидании, и ровно в полдень торжественно и мощно взревели трубы, возвестив, что Нурхаци въезжает. Горожане, пав ниц по обе стороны дороги, кричали: «10 тысяч лет жизни!»^{86}

Бесстрастным оставаясь внешне, с виду ничем себя не выдавая, Нурхаци подумал про себя: «Это они не мне желают долголетия, а молят лишь, чтоб я не тронул их., Глупы же до чего, хотя разумностью своей кичатся. Какой же тот хозяин, что без нужды своим рабам головы сечь станет?»

В Ляоян Нурхаци прибыл не просто, чтобы город осмотреть иль показаться его людям. «Здесь будет моя ставка», — так решил Нурхаци, когда город был еще не взят.

У ворот просторного строения, где, поспешили пояснить сопровождающие, жил цзинлюэ Юань Интай, Нурхаци спешился. Стоял, не двигаясь, глядя в упор на здание. Смотрел и думал в то же время: «Годы… Нет, — поправил себя, — десятка два лет ушло на то, чтобы вот так, не как просителю, с опаской «А примут ли? Да как?», но победителем, хозяином к строению этому прийти, где жило большое никаньское начальство. А что в постройке жил не кто-нибудь простой, сразу видать и без подсказки. Цвет красный… Как будто кровью кто обмазал все его. М-да, сколько ее пролито было, никаней и своих, маньчжур, хватило бы, наверное, дома все в Ляояне выкрасить, не то что дом один». Подойдя к каменной стенке-щиту, стоявшей на небольшом удалении от ворот, потрогал ее рукой, словно удостоверяясь, крепко ли стоит. Удовлетворенно хмыкнул. Пройдя ворота, оказался во дворике, обставленном строениями. Прямо против ворот высилась величественная постройка. Столбы, державшие крышу, были покрыты резьбой, изображавшей драконов, змей и вьющиеся растения. «Здесь жил сам цзинлюэ», — подобострастно заметил кто-то из сопровождавших. Нурхаци, не удостоив говорившего взглядом, молча кивнул головой и огляделся по сторонам.

Каменный лев у дверей глядел незряче и беззвучно скалил зубы, оставаясь совершенно безразличным к появлению в доме нового хозяина. А тот, глядя на недвижного стража, раз и навсегда, пока он будет цел, оскалившего пасть, вдруг вспомнил диковинных животных, что стерегли покои Сына Неба. «Кто знает, — подумалось Нурхаци, — может, и у меня когда-нибудь джаан будет. Вот ведь в доме ляодунского цзинлюэ я теперь хозяин. А кто б сказал мне, что будет такое, назад тому — десяток лет, конечно, не поверил бы. Однако так произошло».

Вдруг он услышал стрекотание кузнечика, и Нурхаци напряг слух: «Не послышалось ли? Здесь ведь не степь. Откуда быть кузнечику?» Стрекотание повторилось, и Нурхаци, отойдя от дверей, направился в ту сторону, откуда доносились звуки. Здесь среди росших в больших вазах цветов и зелени стояли фарфоровые сосуды с золотыми рыбками, а на шестах висели клетки, где сидели большие зеленые кузнечики. «Они зачем здесь?» — не удержался Нурхаци. — «Осмелюсь доложить, — с почтением отозвался домоправитель, — цзинлюэ Юань Интай певчим птицам предпочитал кузнечиков. Они, — хихикнул домоправитель, — в летнюю пору услаждают слух. А осенью развлекают тем, что дерутся. Бой кузнечиков — зрелище, достойное внимания, смею заметить».

Толкнув дверь в помещение, которая легко открылась, Нурхаци прошелся по устланному циновками кирпичному полу. В помещении было вполне светло: наклеенная на рамы бумага пропускала достаточно дневного света. Мельком взглянув по сторонам, прошел через сени и оказался опять во дворике, где тоже стояло строение. Зайдя в него и миновав проход, снова оказался во внутреннем дворике с постройкой. И так шел, пока уже не увидел— впереди стена. Прикинул про себя: выходило — за одной оградой было семь двориков». «А столько для чего? Не иначе, — сам себе ответил, — чтоб в случае чего, было где прятаться. В наших строениях как? Раз только дверь открыл, петлять уже нигде не надо. Все — помещение одно».

— Ну что ж, — осмотрев изнутри дом цзинлюэ, снисходительно изрек Нурхаци, — согласен здесь пожить. Э, — живот погладил, — чего-то подвело меня уже. Пусть есть дадут, — сказал телохранителю Убаю, — туда, где ел обычно цзинлюэ.

Сытно рыгнув, Нурхаци сунул в ножны нож, которым резал мясо. Взял чашку с чаем, сквозь зубы процедил. Довольно крякнул: «Жир хорошо смывает чай горячий». Ушли те времена, когда лишь понаслышке знал, что пьют никани траву, которая у них только растет. Потом, когда в Пекине был, отведать довелось. Попробовать попробовал, а не вошел во вкус тогда. Теперь пристрастился вот. Благо в избытке чай: разжился у никаньского начальства. Забрал, что было в их домах.

— Спать тоже буду там, где прежний спал хозяин, — ответил Нурхаци, когда его спросили, изволит где он почивать. В покои спальные войдя, сильно потянул носом: чем-то непривычно пахло. Не то что запах устоялся другого человека (он тоже, видно, был), но чем-то еще пахло. Чем? Наморщив нос, Нурхаци втянул воздух еще и с подозрением взглянул на домоправителя. У того от испуга на свежевыбритом черепе проступили бисеринки пота. Судорожно разевая рот («Словно рыба, только что вытащенная на сушу», — пришло на ум Нурхаци сравнение), он выдавил из себя: «Запаха не извольте беспокоиться, государь. Это порошок из цветов жасмина сыпали от блох».

— И что, есть польза от этих цветов?

— Да вроде так, — отозвался домоправитель. II поощренный любопытством, проявленным Нурхаци, словоохотливо продолжал: «Жасмин всего надежней оказался от блох. А что касается пяти ядоносов, опасных людям, то бишь: тигра, змеи, паука, стоножки, жабы, то от них защищают «деньги, предназначенные для задавливания и преоборения нечистой силы». Вот такие, — и почтительно подал Нурхаци кругляшок, — соблагоизволите взглянуть».

Пока Нурхаци разглядывал амулет, домоправитель скороговоркой пояснил: «Как видеть изволите, на этой стороне — Небесною Силою Учитель Чжан грозит драгоценным мечом трехланой жабе, а прочие ядоносы — на другой стороне. И надпись соответственно для всей пятерки: «Прогоню нечисть, ниспошлю счастье».

— Да, штука занятная, — заключил Нурхаци, не выпуская амулета из сжатых в кулак пальцев, и прошествовал в опочивальню.

— Чудно, — произнес Нурхаци, — укладываясь на мягком ложе под балдахином. — Это сооружение, — потрогал пальцами тонкую ткань, — вроде палатки. Только стенки тоньше. От мошкары, видно, спасает. Иначе бы не приделали её над постелью.

Лежать на ней было покойно. Удостоверяясь, плотно ли ложе, Нурхаци уперся руками. Твердого не прощупывалось. Это, конечно, не подстилка из коры, на чем обычно спал в молодые годы, да и позднее, во время частых походов, когда корье застилали шкурой.

Лежать было покойно и уютно. Но сон не шел. Чужой устоявшийся запах наводил на мысли о прежнем хозяине, который прежде спал на этом ложе, под этим же балдахином. «Он не придет сюда уже, — говорил себе Нурхаци. — Но а дух его, — тут как тут возникала другая беспокоящая мысль. — Сдержат ли его стены дома и эта тонкая ткань спальной палатки?.. А он тут пришлый был, этот цзинлюэ, чужой. Как и все никани в целом. Вот предки наши жили здесь давным-давно. Тогда, когда никаней-то в помине не было тут. Даже никани те, которые учены, говорили: «А город, что нынче Ляоян зовется, во времена Цзиньской державы, Айжинь по-нашему, Восточною столицей назывался. И потому души предков моих, как старожилов, сильней должны быть, чем душа пришлого никаня». Сказав себе так убежденно, Нурхаци немного поворочался, располагаясь поудобнее, и вскоре захрапел.

— Оружие, что было найдено в домах у горожан, собрали вроде все, — докладывал Нурхаци поутру бакши Шозе. — Зерно, которое в складах нашли казенных, учтено. Сколько его, записано.

— А как ведут себя людишки?

— Все пока спокойно. Да кто посмеет нам грозить?

— Так, — гася зевок, протянул Нурхаци. Как это он произнес, было непонятно, удовлетворен он или нет. Скривив лицо и ощеря крупные желтоватые зубы, ожесточенно поковырял мизинцем в ухе. Вынув палец, облегченно вздохнул. «Словно мошка туда попала, — объяснил Шозе, — а теперь вот вроде полегчало». Бакши в ответ подобострастно заулыбался.

— Ну, с этим вроде управились, — продолжал Нурхаци, поглаживая ухо. — А что же этот, — недовольно поджал губы, — юйши Чжан Цюань не спешит прийти ко мне покорность изъявить?

— Вмиг приведем его сюда, если угодно государю.

— Нет, мне так не надо. Другое дело, коли сам прийти согласен. Пусть скажут от меня ему, что, если станет мне служить, весьма обласкан будет. Ну, ступай.

— Еще есть дело, государь, и важное.

— Докладывай.

— Что за запорами и под замками было, мы взяли все почти. Припасы хлебные, оружие, ткани. А вот оставили люден, что были посажены в тюрьму еще до нас. Как с ними быть?

— А раз под стражу были взяты, то перед своим, прежним начальством провинились как-то. И потому против него озлоблены. Но нам полезны могут быть своею злобою. Служивых и людей простого звания из тюрем выпустить. Вернуть всем звания, должности, которые имели прежде.

Со стороны взглянуть, не зная дело в чем, казалось странным все. Человек в богатой шелковой одежде, с шитьем, полулежал на грязной, продырявленной циновке. Длинные, до плеч, волосы свидетельствовали об его образованности, и узкие кисти холеных рук, тонкие пальцы с длинными ногтями говорили за то, что они привычны к кисти и бумаге. Вид же людей, которые окружили вельможной внешности человека, показывал их невысокое положение. Заурядная одежда мелких служивых, стоптанная обувь. Недавно обритые черепа их придавали им сходство с детьми, чьи головы ещё не заросли волосами. И тем более казалось странным, что эти по виду недоросли не просто увещевали, а чуть ли не наставляли ученого — вельможу.

— Непременно надо, почтенный Чжан, — наседали на него одни, — пойти самому к Нурхаци и явить свою покорность. Не только жизнь он сохранит, но и высокий чин пожалует.

— Почему бы не пойти Вам? — вопрошая, убеждали другие.

Выказывая полнейшее безразличие к этим доброхотам-ходатаям, Чжан Цюань, полулежа на циновке и не меняя положения, упорно молчал, словно не слыша обращенных к нему слов.

— Почтеннейший Чжан, — взмолился писарь из ямы-ня наместника по имени Гу, — соизволите сказать нам хоть что-нибудь, чтоб мы могли передать Нурхаци. Ведь это он послал нас к Вам. И если нам нечего будет передать от Вас, то всем нам несдобровать…

— Мне при дворе государя нашего, — голос Чжан Цюаня дрожал, выдавая его волнение, хотя лицом он оставался невозмутим, — были оказаны большие милости. Щедрое жалованье платили. А если покорился врагу государя, то, значит, ты пошел на то, чтобы любой ценой сохранить свою жизнь. И это означает — оставил о себе дурную славу потомкам. Хотя вот вы хотите, чтоб я жил, но я знаю лишь одно — умереть, и все тут. Я смерти жду и о покорности не мыслю. Поэтому оставлю истории свое доброе имя. И не намерен вовсе идти я бить челом разбойнику и дикарю.

Все, что сказал юйши Чжан, почти что слово в слово Нурхаци передали (понятно, о брани умолчали). С ним в это время сын был, Хунтайджи. Когда, слова юйши доложив, люди ушли, бэйлэ, не утерпев, спросил; «Ну что, отец, как Вы решили?»

Нурхаци не сразу отозвался. Пожав плечами, а потом вздохнув, как будто сокрушаясь, губы разжал: «Кабы он пришел покорность изъявить, то, понятно, мне надлежало со всею щедростью принять его. А тут ведь нет того. Наоборот, — в голосе Нурхаци зазвучало озлобление, — сражался до последнего и был пленен. А жить теперь — вовсе не в его намерениях. Раз человек хочет смерти, то зачем я стану о нем печься? Раз хочет смерти, так пусть и умрет. Ты и займись этим»^{87}.

«Достойный человек не заслуживает того, чтобы ускорить приближение его смерти, — решил про себя четвертый бэйлэ, подходя к постройке, где содержали Чжан Цюаня. — Раз в бою его смерть обошла, то вправе жить ещё он».

Взглядом скользнув по посетителю и быстро уяснив, что это важная персона (за то осанка и одежда говорили), Чжан Цюань уперся взглядом в пол. И как сидел, так и сидеть остался.

— Я — сын Нурхаци, — упершись взглядом в темя Чжана, представился четвертый бэйлэ.

— Большую честь мне оказали, — бесстрастно отозвался юйши Чжан, — что посетить меня пришли. — И продолжал при том сидеть, как прежде, лишь только в пол уж не смотрел.

Ногой ему хотел поддать четвертый бэйлэ, чтоб тот вскочил и поклонился, но как-то удержался. «Зачем пожаловал?» — в глазах юйши вопрос прочтя, заговорил увещевающе.

— Тебе наверняка из книг ваших известно, что два су неких государя Хуй-цзун и Цинь-цзун были в плену у цзиньского Тай-цзуна. — Увидя, как веки дрогнули у юйши, четвертый бэйлэ продолжал. — А если ты, лежа ниц, запросишь у отца пощады, то князем сделает тебя он. Мне хочется, чтобы ты жил. Так почему упрямишься ты так и не желаешь покориться?

— Те, ласки полные слова, которые мне довелось сейчас услышать, убеждают меня, что хочешь ты, чтоб я остался жив. Однако упоминания о Хуй-цзуне и Цинь-цзуне тут не совсем уместны. Династия была их не больно уж значительна. Иное дело— нынешняя, которой я служу. Её правитель — хуанди, единый владыка Поднебесной. Как же я могу, покорившись, стать на колени и нанести ущерб достоинству великого государства?

Умолкнув, Чжан Цюань вопросительно посмотрел на собеседника: «Продолжать ли?» Хунтайджи снисходительно махнул рукой: «Говори-говори».

— Я вот чего хочу, — с оживлением продолжал Чжан Цюань, — пусть два государства живут в мире и согласии. Пусть избегают появления душ людей, умерших от мечей и стрел. А что касается меня, то мое нынешнее имя разве не останется потомкам? Разве у меня нет матери, жены и пятерых сыновей? Умру я — они все могут сохранить.

Если ты желаешь, чтоб я жив остался, то это приведет к тому, что в храме предков прекратятся жертвоприношения. Поэтому говорю: кроме смерти нет иных желаний у меня.

— Впустую разговор, — молча идя к выходу, сказал себе Хунтайджи. — Отец был прав.

Присутствовать при казни юйши Чжан Цюаня четвертый бэйлэ не стал. Он только передал приказ: «Без крови. Как обычно». Два дюжих молодца от лука тетиву накинули юйши на шею, ногами тверже в землю уперлись и потянули. Когда тетива только коснулась шеи, успел ещё подумать Чжан Цюань: «Мне повезло ещё. Не довелось живой мишенью стать». Крайне жестокими слыли маньчжуры среди китайцев и корейцев. Рассказывали про Маньчжур, что пленных те в мишень живую обращали. Людей, попавших в плен, в ряд ставили и стрелы в них пускали. И те, кто ранен был лишь, не убит, был должен вынимать стрелу из тела своего и подавать её стрелку-маньчжуру^{88}.

Едва открыв от сна глаза, ван настороженно прислушался, поглаживая грудь рукою. Тоскливо замирало сердце, словно западая куда-то. Страх не покидал Кванхэ-гуна. Причиною тому был Ногаджок, далекий и лично неизвестный предводитель орды дикарей. Управиться с ним оказалось бессильно войско Великой страны. А что будет с его Чосон, коль в ее пределы хлынут толпы Ногаджока?

«Разведал я достоверно, — всплыли перед глазами строки из письма товансу Кима (он все еще оставался в плену у Ногаджока, хотя для выкупа родня Кима немало ценностей злодею переслала), — готовят люди Ногаджока много лестниц, и я уверен, что они готовятся вот-вот напасть на нашу Чосон»^{89}.

«Придет ли к нам на выручку Сын Неба?» — Сколько не вчитывайся в его ответное послание, с которым вернулся Ли Тингуй, согласия прямого не видно было что-то. Лишь заверения такого рода, что милосердием своим Небесный двор тех, кто мал, не оставлял и не оставит…^{90}

Томление в груди не проходило. «Вынь раму», — приказал ван слуге, державшему в руках одежду, в которой ему надлежало выйти к придворным на утренний прием.

— А… мм, — промычал в ответ слуга, не зная, как быть с одеянием короля, которое держал в руках. Удушье подкатило к горлу вана, и он стремглав к окну метнулся. Схватился руками за легкую раму, заклеенную промасленной бумагой, и, рванув на себя, открыл окопный проем. В помещении слабо пахнуло запахом цветов. Ван поморщился: «Я не одну охапку сжег их на жертвенном огне, моля о том, чтоб Сын Неба не оставил меня одного с Ногаджоком. Да только разве одни цветы принес я в жертву? А белых овец? Не поскупился нисколько. Но вот Небесный двор пока расщедрился лишь на милосердные слова…»

Такого б помещения не нашлось, чтоб всех вместить, И государем было решено, как исстари велось, празднество устроить под открытым небом, но соблюдая чип и положение. На верхнем ряду деревянного помоста места занять поведено было старшим нюру, под ними — начальникам цзяла. Поближе к середине, по правую и левую руку от места, где сядет государь, начальники знамен.

Вот дружно возопили хулара-хафань: «Становитесь в порядок по своим Чинам! Приступите! Преклоните колена! Покланяйтесь! Вставайте и возвращайтесь на свои места!» Едва стихло последнее слово возгласа, как весь чиновный люд пришел в движение. Со своих мест сойдя, приближались к государю, который восседал на желтым обитом возвышении, преклоняли колена. Почтительно поклон положив, вставали и степенно, не спеша и не толкаясь, занимали заранее отведенные места.

Едва поднял Нурхаци стоявшую перед ним чашу, как кутули стали обносить собравшихся вином и раздавать одежды. И благодарные за ласку, били челом в ответ вельможи.

Чашу из золота державшая рука слегка дрожала. Не так уж тяжела была на вид она, та чаша, чтоб руку к земле тянуло, А все же ощущал он дрожь легкую в руке. Нет, вовсе не в чаше, наполненной вином но самые края, тут было дело. Ведь прежде не раз доводилось потяжелее чашу поднимать, ни капли не разлив, а тут рука предательски дрожала. Волнение, видно, слишком велико. А как спокойным оставаться? Ведь велика победа, к которой не один год шли, которую добыли ценою многих тысяч жизней. Земля вся на восток от реки Ляо отныне неподвластна правителю никаней. Достоянием предков опять владеют их потомки! Отпраздновать эту великую победу и собрались сегодня здесь.

Почти не поворачивая головы, Нурхаци обвел взглядом присутствующих: «Боевые соратники, верные люди. Каждое лицо — живое напоминание о сражениях, число которых память не сохранила. Не все, конечно, кто быть достоин здесь, сюда пришли. Иным на это победное пиршество путь преградили укус стрелы, удар меча, недуга… Хурханя нет сегодня тут, брата Шургаци, Фюндона. По храбрости с ним кто сравниться мог? Ведь это он, Фюн-Дон, разбил никаней при Сарху, когда их рать шла на Хету-Ала. И под Фушунью он отличился больше всех. Это о нем тогда сказал я: «Вот муж, который стоит десяти тысяч человек¹». Вид одежды, которую вот только что в подарок дал военачальникам, напомнил: «А за рвение под Фушунью Фюндона щедро одарил я». Словно сейчас перед глазами те подарки: шуба из черных лисиц с опушкой из черных соболей, пояс со вставками из яшмы и лошадь в полном убранстве. Совсем недавно вроде это было.

И тут вдруг защемило грудь, в той стороне, где с чащей рука была. Взяв в правую руку её, твердо держа (куда-то дрожь исчезла), заговорил.

— Минское государство — самое большое. Однако считало, что недостаточно ещё велико и пожелало присоединить к себе другое государство. Минская земля — самая обширная. И все же ее владетель считал, что недостаточно, и пожелал захватить землю у других. Поэтому-то и лишился земли, которою владел. Всему тому, случилось что, причина такова: Небу противны Мины, и наоборот. Оно помогает Нам^{91}.

Дух переведя и взглядом поведя вокруг, стараясь враз увидеть всех и с каждым встретиться глазами, сказал: «Опираясь на ратную силу ваших слуг, удостоившись любви Неба, Мы и вы смогли прийти на эту землю…»

Вновь голос умолк, и снова он зазвучал, слегка дрожа, как тетива, когда стрела умчалась: «Чаша вина, одежды штука. Все это столь ничтожно, и разве достаточны они, чтобы отблагодарить за труды и старания? Но Мы помним вас, наших слуг, которые отдавали все силы ради укрепления границ страны, усердно занимались делами нашего царства»^{92}. Сказав так, чашу поднес к губам и выпил до дна. Смахнув рукавом капли с усов, уставился в дно чаши: «Что эта чаша… Ею только мерить хмельное. А вот такой… такой посуды не сыскать нигде, да и не сделать никому, чтобы вместила всю ту кровь, что пролил мой народ маньчжурский, прежде чем мы сели пить здесь».

«Словно поветрие пошло какое-то. Пристрастие к пьянству стало все заметнее. Простые лопают, вельможи тоже пьют, не зная меры. Такого прежде не было, чтоб столько народу пило и часто столь. А в чем причина? Началось с чего? Быть может, оттого, что много праздновали побед? И оттого втянулись пить и в будни. Притом добычей разжились в никаньских городах, Запасы винные в них тоже были, и, с ними управляясь, пристрастились к вину. Идут ко мне доклады: «Государь, неладно дело. Пьяниц средь нас становится все больше. Меры прими».

Тут каждого в отдельности, — вздохнул Нурхаци, — приструнивать не станешь. Их сколько? Я один. Да и на начальствующих тоже положиться как? Днями с чем довелось столкнуться самому? Двое дубасят кулаками одного, четвертый на земле лежит. Подъехал к ним, «А ну-ка, Расходись!» — кричу. Они и ухом не ведут. В толк взять не могли, столь пьяны были, что перед ними государь. Но то еще было полбеды. В подпитии, затеяв драку, убили своего же, из одной нюру. Я приказал, чтоб тотчас привели ко мне чалаэчжэна. А он и с места сдвинуться не мог: так сильно пьян был.

И если дальше так пойдет, что станется с моим народом?» — скривившись, Нурхаци удрученно помотал головой, стараясь отогнать неприятные видения. Встав с места, прошелся несколько раз взад-вперед, бормоча под нос. Проговаривал сам себе слова будущего указа.

Перестав ходить, подошел к столу. На нем стояли тушь, кисть, лежала бумага. Нурхаци завел такой порядок, чтобы для письма всегда все было под рукой. Если в походе, то принадлежности такие в особом сундучке. А если дома, то, понятно, на столе. Коротконогий стол был явно мал для рослого Нурхаци. Но расставаться с ним не пожелал никак: достался этот стол в добычу. Прежде за ним писал Ляодунский цзинлюэ. И было лестно сознавать Нурхаци, что этот стол теперь ему, Нурхаци, служит.

Глазом кося на дракона, что, распластавшись на основании тушечницы, зло вытаращил бельма и разинул зубастую пасть, Нурхаци выводил слова указа.

«Слыхали вы, что люди пили издревле. Но, бражничая, что могли обрести, чему научились, какую выгоду извлекли? Вот что случалось с теми, кто пьет. Либо с другим человеком затевает свару, ножом его ранит и потом искупает вину. Или, сев на коня, калечит себе руки, ноги, а то и гибнет, сломав шею. Либо из-за пристрастия к вину без чести умирает. Или, свалившись в пути, теряет одежду и шапку. Либо лишается влияния на мать с отцом и братьев. Или из-за вина ломает утварь дома, рушит собственность своей семьи, имя ее позоря. Об этом всем не раз Мы слышали»^{93}.

Отложив кисть, Нурхаци прочей написанное и снова принялся писать.

«Из-за пристрастия к вину иные голодают. Досыта не едят, а пьют. Ведь если приготовить лепешки, сварить просо, то можно наесться. Но водка тоже делается из проса. И потому иные не едят, а пьют… Если пьет тот, кто глуп, то он пропивает свое тело, а если умный предается пьянству, то разрушает добродетель. Притом перед государем становится провинным и подвергается осуждению и наказанию со стороны бэйлэ, сановных лиц. И все это из-за выпивки… Муж пьет вино — вызывает отвращение у жены. Жена пьет — гневит мужа. Слугп тоже не могут сносить пьянство хозяев и уходят^{94}. Какая польза от выпивок? Прежде мудрец сказал: «Яд, который излечивает, хотя и горчит во рту, однако может заставить отступить болезнь. Вино, хотя приятно рту, может вызвать недуг». Поэтому непременно нужно бросить пить».

— Этот указ, — подал письмоводителю бумагу, когда явился тот на зычный зов, — переписать и объявить повсюду в нашем государстве^{95}.

Ногтем большого пальца Нурхаци поковырял кирпич в разломе стены. Он крошился. «Ладно, если только в одном месте так, — подумал про себя. — Но вон у северных ворот стена вся в трещинах, словно лицо в морщинах. А коли так, то город стар. И подновлять его — будет дольше, чем построить новый. Тем более что нам зачем такой большой, как Ляоян? Притом никаньское начальство жило здесь, имея свой расчет, а у меня иной совсем он». К полудню домой к себе вернувшись, Нурхаци велел явиться на совет бэйлэ, вельможам.

Глядя на них, подумалось Нурхаци: «Лица какие-то не те. Как будто пылью их припорошило. Видать, в домах никаньских жить им не пристало». И так подумав, еще больше укрепился в своем решении.

— Ляоян — город большой, но стар. Приходит в ветхость. На юго-западе у нас Чоухяньское владение, на севере — земли монго. Обе эти страны ненадежны. Если, поселившись здесь, в Ляояне, пойти походом на Минов, то опасаюсь, что придется оглядываться назад, как бы неприятности не приключилось. Поэтому тем более нужно на новом месте возвести крепкие городские стены. Расставить воинов, чтобы охраняли. Тогда сможем укрепить наш корень и, выбрав подходящее время, пойти в поход на Минов.

Нет, не этих слов хотел в ответ услышать он. Как будто сговорившись меж собой, одно рекут, хотя и разными словами: «В хоромах тех, что сейчас занимаем в городе, можно и остаться. Подправить только разве что..» И утруждать народ не надо понапрасну».

Все молча выслушал, плотно прижав к губам два пальца. И только легкое дрожание руки выдавало, как тяжело сдержаться было. Когда заговорил, заклокотало что-то в горле: «Раз ныне с Минами у нас война, то разве можно жить покойно?!» И уже спокойно, увещевающе продолжал: «То, что вызывает у вас сожаление, — это чей-то небольшой труд в течение недолгого времени. Я же забочусь о большом».

— Изволь сказать мне, государь, — негромко голос подал Хифе. — Решил ты строить новый город. Так, видно, нужно. Но вот смущает что меня: где место лучше выбрать для него. Ведь как-никак мы здесь недавно. Толком не знаем, где рыхлая земля, а где она плотна…

— Постои, — прервал Нурхаци недовольно. — Тебя послушать, так выходит, что мы пришли на землю нам совсем чужую. Но мы не просто пришли, а возвратились на те места, где прежде наши предки жили, когда ника-ней не было в помине тут.

— Прости, о, государь, оговорился я. Действительно, на земле, где прежде жили наши предки, никани, захватив ее, наставили крепостей. Но в том не вижу и худого, если и спросим у никаней-старожилов, чего пока не знаем. Чего-чего, а строить-то они умеют, им в этом не откажешь.

— Да, это так, — согласился Нурхаци. — Ну что ж, послушать знатоков их — худа нет.

— А главное всему, — пожилой китаец с благообразным лицом предостерегающе поднял указательный палец, — это «фэншуй», ветер и вода. Умельцем можно быть по части кладки стен, но без знания «фэншуя» толку не будет. На памяти моей такой был случай. Приехал к нам в Ляоян строительных дел мастер из Тяньцзиня. Известен был своим умением. И потому, как принялся он строить дом чиновнику податного приказа, сразу было видать, что мастер он большой. Но я ему сказал: «Не там, где надо, ставишь дом». Он только отмахнулся: «Фэншуй я во внимание взял». Но не учел того, китаец сделал многозначительную паузу, — что в каждом месте свой «фэншуй». В Тяньцзине он иной, чем в Ляояне. Построил дом тот мастер, однако жить не стали в нем: не дали муравьи, что поселились там.

Нурхаци от удивления рот раскрыл. Его захлопнув, вновь открыл: «А расскажи-ка поподробней про «фэншуй».

— Предсказатели судьбы нам говорят, что небесные звезды могут быть благоприятны и неблагоприятны людям. Но не только звезды. Сочетание возвышенностей или впадин, а также вод и растительности на земле могут приносить счастье или несчастье живущим на ней. И по той причине, что на поверхности земли находятся в беспрестанном движении два течения, они представляют мужское и женское начала в природе. Одно называется «лазоревый дракон», другое — «белый тигр».

— Хм, — отозвался Нурхаци и, поразмыслив, добавил: — ты так вот мне скажи, раз понимаешь ты «фэншуй». Что б сделал сам ты для своего жилища, чтоб жить покойно и счастливо в нем?

— А сзади дома я деревья посадил бы полукругом. Они способствуют благоприятному направлению сил «лазоревого дракона» и «белого тигра».

— Деревья возле дома — совсем неплохо это. Там птицы станут гнезда вить и пением слух ласкать. Постой, а если леса нет кругом и посадить нельзя деревья?

— Тогда, — уверенно ответил знаток «фэншуй», — опять же сзади строения насыпать надо земляной вал.

— Ну что ж, спасибо за науку. Держи, — и Нурхаци опустил в сложенные ковшиком ладони горсть серебра.

— Добро, — довольно улыбаясь, протянул Нурхаци, — мы дочь корциньского Чжайсан-бэйлэ согласны в дом принять наш — И легонько толкнул в бок сына Хунтайджи. — Поезжай встречать свою невесту. Она, как знаешь, не одна. С ней брат ее, тайджи Укэшань. Будь ласков с ним всемерно.

«Он встретится с Укэшанем и своей невестой возле Шэньяна, — прикидывал Нурхаци. — Как заведено, отметят встречу и знакомство пиршеством. Но это лишь начало. Еще не свадебный обед. А вот устроить где его? В Восточной столице пока стоит дворца лишь остов. Считай, стены одни да крыша. Нет, Восточная столица не место для свадебного пира. А быть ему, — вдруг осенило, — в Шэньяне!

Тут в спешке неувязка явно вышла. Едва Шэньян был нами взят, как впереди Ляоян маячил, где находился цзинлюэ. Хотелось поскорее, чтоб не опомнились никани, Ляояном завладеть. Загоняя коней, мчались туда. И Ляоян как только пал, тут передышка наступила. и места лучшего, как показалось, сыскать было нельзя для ставки, чем окрестности Ляояна. Все вроде во внимание принял. Но только так казалось мне тогда. Шэньяну быть столицей. Об этом объявлю сегодня ж на совете».

Что станут возражать, Нурхаци знал наверняка. Ведь спорили же из-за Восточного города. Однако решения своего, как и в прошлый раз, менять отнюдь не собирался. И слушал подчеркнуто внимательно. «Говорите, говорите», — думал про себя.

Умолкли голоса. Так что в конце концов они сказали? Только недавно вывели стены Восточной столицы. Дворец построен, а жилища для простого люда еще не закончены. И вот надо все бросать и снова переселяться. Хлопотно и обременительно это. Да еще год нынче неурожайный, в припасах большая нужда. Война опять же может приключиться. Опасаются, что для нашего государства великие тяготы будут.

— Суждения ваши справедливы, — начал спокойно Нурхаци и тут же выкрикнул, вперед подавшись весь, — смотреть надо со всех сторон! А вы глядели так? — вопрошал, понизив голос, с явной укоризной.

Умолк, переводя дыхание, собираясь с мыслями.

— А тяготы еще придется долго нам нести, — продолжил с озабоченным видом. — Ведь Мины примирения с нами не хотят. С ними в паре правитель Чоухяньского владения. Не только пренебрег увещеванием не помогать никаньскому царю, но больше того, подбивает варкасцев от нас отмежеваться. И далеко не все монгольские старшины — наши друзья. Иные не упускают случая нам досадить, чем могут. И вот все это взяв в расчет, взглянем на местоположение Шэньяна.

Если двинемся на запад, против Минов, то, выйдя из Дурби и переправившись через Ляоулу, иметь мы будем путь прямой и близкий. На север вздумаем пойти, против монго, то пути 2–3 дня. Если на юг направимся, пойдя походом на Чоухяньское владение, то можно двигаться по цинхосской дороге. Это не все. — Нурхаци встал и постучал по стене пальцами. — В верховьях Хунехе и Суксуху можно рубить лес и по течению сплавлять, чтобы строиться. Да и дров для топки вдоволь будет. А захотел на охоту, — продолжал Нурхаци, усаживаясь на свое место, — горы близко, зверя много там. В реке всякую водяную живность тоже можно добывать. Словом, столице быть в Шэньяне.

— Видать, придется мне покинуть столицу и место безопаснее сыскать, — подумал Кванхэ-гун, быстрыми шагами выйдя из помещения, где евнух по особым поручениям только что ознакомил с важнейшими делами, что ждали решения вана. Он шаг прибавил, но дела, которые изложил евнух, не остались в стенах оставленного помещения, а были с ним. И разговор, что состоялся, продолжался и сейчас: одутловатое лицо скопца стояло перед глазами и тонкий голос звучал в ушах.

— И по сей день желающих занять место чэсана не сыскалось, — уведомил евнух. — Видать, считают, что за эту должность нужно слишком много заплатить^{96}.

— Быть чэсаном — большая честь, — высокомерно отозвался Кванхэ-гун, так дав понять, что уступать в цене не станет. — Давай дальше.

— В столице неспокойно, — осторожно начал евнух. — Людишки в тревоге пребывают. Тому причиной Ногаджок…

При упоминании этого имени вана всего передернуло. Евнух с опаской уставился на вана.

— Продолжай.

Судорожно переведя дыхание, евнух скороговоркой произнес: «То было б ничего еще, если б болтала только чернь. Но вот о том пишут правитель Ыйчжу и военачальник Высокой страны Мао Вэньлун».

Ван слушал настороженно, и раздражение в себе он еле подавлял. Ему казалось, что евнух читает слишком медленно. «А если понукнуть его, — успокаивал себя Кванхэ-гун, — то оторопь возьмет иль заикаться еще станет».

«В наши пределы, — сообщал правитель Ыйчжу, — ища спасения от Ногаджока, пришло множество ханин. Немало их пробралось на острова Оккан и Инсан, что в устье Амноккана. Молю Вас, государь, послать мне войско на подмогу, поскольку опасаюсь, что вторгнутся в пределы наши люди Ногаджока и мне их нечем будет удержать»^{97}.

А Мао Вэньлун — тот не просил, но прямо требовал, как будто ван был подчиненный, прислать войска, чтоб орды дикие сдержать. «Какой-то там служивый минского государя, от страху, видно, обнаглев, посмел мне, вану, писать предерзко. Укрылся на моей земле, — досадливо скривился ван, — и навлекает беды на меня… А будет ли помощь мне самому от Сына Неба?»

Ван тут поднялся с места и оставил евнуха с его бумагами, Незаметно для самого себя оказавшись в дворцовом саду, Кванхэ-гун вздохнул свободно. Остро почувствовал свежесть листвы, травы, оставшуюся на них влагу тумана. Кванхэ-гун жадно втянул ноздрями воздух, силясь уловить какую-то нужную мысль и облегченно вздохнул: «Видать, всего надежнее будет мне прибежище сыскать на острове Кванхадо, если придется вдруг Сеул оставить…» И словно почувствовав за спиной чей-то тяжелый взгляд, Кванхэ-гун быстро оглянулся назад. Там безмолвно высилась темно-красная громада дворца Ындэ-конджон: «А как же он?»

Вкуса не чувствуя, словно то камень был, Вэй Чжун-сянь сосал жужуб. Выплюнув косточку на ковер, устилавший пол, тянул, не глядя, руку к нефритовой чаше. Всей пятерней запихивал в рот очередной плод. От обжорства Вэй страдал запорами. Испробовал немало снадобий, а все без пользы. Оно куда б еще ни шло, но чувствовал себя неважно Вэй. Сосредоточиться порой в мыслях не мог, что предпринять еще, чтоб власть его незыблема осталась. Прознав, что от недуга Вэй все не избавится никак, кто-то из приближенных дал еще такой совет: «Попробовать надо жужуб. В таких делах полезен он, как говорит приобретающий теперь известность Ма Иньчу».

«Что слаще власти может быть? — тут мысль пришла вдруг в голову, едва Вэй заглотил мякоть жужуба. — Нет ничего, пожалуй, — глубокомысленно изрек, немного поразмыслив. — Ведь это в честь меня еще при жизни возводят храмы. И почести мне должно отдавать, как Кун-цзы самому.

Хоть власть сладка, — вздохнул Вэй, — а привкус горький «се же есть. И знать дает себя он постоянно. Желающих занять место мое немало есть еще. Изведено их сколько было? Им несть числа. И средства разные шли в ход. Кто получал для подкрепления сил пилюлю красную — и больше не вставал уже. Иные по обвинению в оскорблении государя забиты были палками. Других, которых не удалось отправить на тот свет, из столицы спровадили подальше. А все ж мои враги — как сорная трава. Сколько не рви ее, хоть руки в кровь сотри, она, однако, лезет.

И тут еще помог врагам моим этот проклятый дацзы Нурхаци. На Ляодуне он теперь хозяин. Ржут лошади его в Шэньяне, Ляояне. Толпы бегут с окраинных земель, как стаи крыс. В смятение пришел народ в столице. В торговых рядах, на площадях, в присутственных местах одни лишь разговоры: «Мы Ляодун не удержали», «Великая стена нас, видно, тоже не укроет от Нурхаци», «Того гляди — объявится и тут», «А кто виновен в том, что Поднебесная в беде?» — «Понятно, скопцы. Они всем заправляют во дворце».

Враг внешний подбирался к Великой стене. Не отгони его — объявится в Пекине. Так прежде было уж. А если так, — смачно сплюнул Вэй, — то мне тогда не Удержаться. И государь прозреет вмиг, когда придется с мастерской в Пекине расставаться. Со всех сторон набросятся опять же давние недоброжелатели мои и те, кто пыль сдувал с туфлей моих вчера.

Войска довольно, вроде говорят, чтобы развеять орды вонючих дацзы. Смердят они по той причине, — пришли на ум чьи-то слова, — что пищу грубую едят и тело мажут жиром. Да, войска хватает, — Вой Чжунсяиь вернулся к прежней мысли. — Загвоздка вся — кому теперь его возглавить? Вновь речь пошла о Сюнь Тинби. Спасение только в нем. Иных, пожалуй, мнений нет. Но этот Сюнь, — скривился Вэй, — мой давний недруг. Известны мне его слова: «Всевластие скопцов — причина бед Срединной». Ну, может, и не так сказал он, но смысл его речей — в том. А делать нечего — из безвестности придется Сюня снова извлекать. Ладно, пусть к войску едет Сюнь опять. Для равновесия Ж, — осклабился Вэй, забросив в рот Жужуб, — отправим… Ван Хуанчжэна. Коли управится с Нурхаци Сюнь, то не один, а с нашим человеком. То-то притихнут все тогда».

Рот утерев тыльной стороной ладони, Вэй прошествовал к столу, где были расставлены принадлежности для письма. Не зная грамоты, однако Вэй пристрастие особое питал к ним. И очень любил, выслушивая доносы, располагаться у письменного стола. Вэй и сейчас, поджидая прихода с вестями, бегло окинул взглядом стол: все вроде на месте. Тушь, бумага, кисти. Без них ученому никак. Из них, однако, Вэй особо выделял вместилище для туши. Кисть — что? Шерсть дикого зверька, и то еще с какого места… Ведь кисть, известно, из хвоста. Предназначение же его какое? Отверстие срамное закрывать. Бумага тоже — что? Отходы разные, которые, считай, что мусор. Иное Д6Л0– тушь. Она— сок дерева, почти что кровь его. И обращение тонкое ей нужно. Вместилище потребно особое опять же для нее. Тушечницы разные, известно, есть. Толк знал в них знакомец новый, цзиньши Е. Какая и откуда, мог без ошибки указать. И просвещал всемерно всесильного временщика. Вот эта, например, луянь. Происхождением — из Шаньдуна. Известны были очень во времена правления Тан и Сун. Хвалили их такие мастера письма, как знаменитый Оуян Сю, Ли Гунцюэнь, Су Ши опять же. Но время шло, менялись вкусы. Четыре вида туШСЧНИЦ стали всего Известней— «Лунвэйянь», «дуаньян», «таохэянь» и «чэиниянь». Из них Е особо выделял лунвэйянь. Все, что с драконом было связано, особо чтил почтенный Е Шиин. Ведь не случайно драконы украшали одеяния Сына Неба. А что до Лунвэйянь, то, разъяснял Е другу почтенному Чжунсяню, названием своим такие тушечницы обязаны камню «лунвэй». Он добывался на Лунвэйшань, на горе «Драконов хвост».

У самого же Е любимая тушечница была в виде прудка, в котором ближе к краю буйвол залег. Он для него служил примером покорности (тоже в грязи купался) и долготерпения. У каждого удел свой, не раз говаривал для собственного утешения Е, предопределенный свыше. И потому безропотно все делай, что велят. А недовольство выражать открыто проку нет. Вот буйвола хотя того же взять. Ведь сколько ни реви он, а фениксом не станет. Травы охапку лишнюю хозяин даст только тогда, когда доволен будет. У каждого, считай, хозяин есть. Будешь почтителен во всем к нему и рвение являть наглядно, тогда и он не обойдет слугу своим вниманием. И потому старался цзиньши Е всемерно потрафлять невежде Вэй Чжунсяню.

Из камня тесан плоский камень. На нем четыре знака: «Небо создало море, горы». А руки подвластных Хуанди безвестных сотен тысяч обитателей Срединной воздвигли «Стену длиною десять тысяч ли». И столько же, гласит предание, прошла крестьянка Мэн Цзяннюй, чтоб мужа повидать, которого угнали строить Великую стену. Цзяннюй в живых супруга не застала: он умер от непосильного труда. Рыдала сильно так вдова, что от ее стенаний будто бы обвалилась часть Великой стены. И в память о безутешной Мэн, которой скорбь скорбью была многих тысяч вдов, сирот, люди потом воздвигли храм Мэн Цзяннюй.

В 14-м году правления минского Хун У в эти места послали воеводою Сюйда. Стараниями его у восточной оконечности Великой стены был город выстроен. Название дал ему Сюйда — «Застава гор и рек», Шаньхайгуань. У основания ее встал тот самый камень с письменами.

Почуяв силу за собой, первые правители из молодого еще дома Мин продвинули свои границы за Ваньличанчэн, и стала та второю линией прикрытия. А впереди Шаньхайгуани, на землях дикарей, поднялась крепость Гуаннин. Сейчас хозяином сидит в ней Ван Хуачжэн. По званию он ляоский сюньфу, но ему подвластна лишь земля, что к западу от реки Ляо. Прежде и та, что к востоку от нее, ляоским сюньфу подчинялась. Но там Сейчас хозяином Нурхаци.

И все равно Ван Хуачжэн — величина. По положению своему. Ответственность на нем лежит большая тоже — сдержать движение орд Нурхаци и вспять их обратить.

Сам Ван не заявлял, что хочет стать спасителем Срединной. Об этом позаботились его доброжелатели — скопцы, вершители судеб империи. Они прижали было языки, когда заняться военными делами на северо-востоке опять был призван Сюнь Тинби. Не по душе такое назначение евнухам пришлось, однако же открыто выступать не стали: «Ужо посмотрим, как и что, а чуть-чего — башкой своей заплатишь». И Сюню в противовес добились назначения Вана сюньфу Ляо.

— К тебе я, государь, — поклоны положив, распрямился Дахай.

— Чего опять задумал? Говори.

Потрогав голову, то место, откуда шла коса, Дахай вздохнул: «Владения твои расширились, о, государь. Народу стало больше, нежели прежде. И роду-племени он разный. И это хорошо. А плохо то, что грамота родная наша далеко не всем ведома. Таких, которые писать, читать способны, совсем немного. И если б только речь шла об иргень, а то ведь и среди таких, кто должности и чин имеет, сыскать можно немало, которые не ведают грамоты. Вот на словах скажи — поймут. А дай написанное — не разумеют.

— Ведь, как мне помнится, я повелел, чтоб нашим маньчжурским письмом владели все живущие в моих владениях.

— То верно. Но на поверку вышло, — не обессудь за дерзость, государь, — указа было мало объявить. Тут надо, видно, сделать так: вменить в обязанность всем, кто в грамоте силен, чтобы других учили.

— Ну, тем, кто в возрасте, кто занят на службе, пожалуй, это будет несподручно. Верней всего — учить надо грамоте отроков досужих.

— Да, видно, так.

— И время самое сейчас пристало. Лето кончается. Хлеб убран. В лесах уж тоже собирать особо нечего. Тем паче дождей-то было мало. От сухости в. лесу скудно. Чем праздно время проводить в пустых забавах, пусть лучше отроки учат грамоту. Давай, пиши указ. Я буду говорить, а ты пиши. Потом проверю сам еще, что получилось.

«Чжунтуй, Бобучи, Сахалянь, Убатай, Ясингэ, Кобэй, Чжахай, Хундай назначаются учителями восьми знамен. Должно, чтобы ваши ученики добросовестно обучались, дабы постигли письменный язык. Это и есть заслуга. Если же поступившие на учебу, не проявляя рвения, станут отлынивать от чтения и письма, не уразумеют письменного языка, то учителей наказать.

Ежели поступившие в училище ученики не станут выказывать прилежания, а будут увиливать от учения, тогда учителя должны доложить бэйлэ. Учителям восьми знамен, кроме обучения, в других делах не участвовать»^{98}.

Глядя на четко выписанную вязь знаков, подумал: «Умножиться должно число людей, способных так писать. А то и лучше…» — и печать приложил.

«Ну, с этим кончено, — продолжил размышления Нурхаци. — А дел еще невпроворот. Хозяйство у меня теперь большое. Все земли, что звались Ляодун, отошли ко мне от прежнего владельца, минского государя. На этих землях пашни, города, поселки. А было время в пору юности моей, когда приехать, скажем, в тот же город Кайюань на рынок, считай, что было праздником великим. Сам едешь, — а на душе волнение и тревога: «Пропустят или нет?» Кто бы подумать мог, что я теперь хозяин полновластный на Ляодуне, и все никани, здесь живущие, мои рабы? Дворцы никаньского начальства и жилища простого люда — мое все. Куда угодно, туда и захожу. Что приглянулось, могу взять. Как захочу — так и станут вести себя и жить людишки здешние. Но только выгоды не вижу для себя, чтоб стало хуже им, чем было прежде. Войне с правителем никаньским конца пока не видно, и озлоблять народ никаньский, что подвластен мне сейчас, никак негоже. Пусть пашут, сеют для прокормления своего, куют и ткут, выносят на продажу, у кого что есть.

И мне угодно как хозяину, чтобы земля не зарастала кустарником и дикой травой, чтобы ремесла и торговля были в городах…» И мысленно представил тут себе Нуркаци поля, где тучный, колос стебель гнет, коробочки хлопчатника трещат, шумные, разноголосые рынки, где в торговых рядах, горы утвари и тканей. «Да, — потер Ладонью лоб, — отвлекся вроде я от дела».

Снова в бумаги углубился Нурхаци. Молча читал, порою шевелил губами, вчитываясь в отдельные строки. «Ладно, — отодвинул в сторону свитки, — тут дело ясно. Кто из ляодунских купцов, больших и малых, хочет опять открыть свои лавки, дозволяется им это. Барыги иметь им — препятствий не чинить^{99}. Но этого, — в раздумье протянул, — пожалуй, будет мало. Чего греха таить, еще случается, наши маньчжуры норовят силком отнять, что приглянется в доме у никаня. То было раньше, — иные говорят, — когда менялись: никань дает мне кусок тканины или котел, а ему взамен — копя иль меду туесок. Что дорого берет никань за свое, а наше ценит дешево — не станешь спорить тут. На торжище-то он, никань, хозяин, поскольку приезжали в их селения. Теперь — раз покорили мы никаней — вольны с имуществом их поступать, как нам угодно. Ну, нет уж, — поджал губы Нурхаци, — это не пройдет. Таких, кто был замечен в том, что упорно проявляет злонамеренную склонность чужое, пусть и никаньское, хватать, я приказал сурово наказать и объявить о том во всех знаменах. Но, видно, указа будет мало. Надзор тут нужен постоянно… Свободный торг будет везде. Пусть люди, не боясь, несут на рынок все, что хочется продать, и страха не ведают, что достояние у них отнимут. Указ вот заготовить я велел о том, что над всеми торговыми делами будет надзирать особый чин. Следить он будет за порядком в делах торговых».

— Ну-ка, подай мне указ насчет торгового начальника, — обратился к битехши.

Положа перед собой указ, принялся изучать, все ли, что нужно, учтено. Взгляд цепкий («Сразу возьмет? Иль станет торговаться?»), услужливо-сочувственные для тех, кто не искушен, слова: «Себе, считай, в убыток продаю!» Живо представив себе повадки торгашей, Нурхаци покрутил головой: «Д-да, он, купец, лукав и только, о прибыли своей печется. Он с выручкой своей по воле собственной делиться ни с кем не пожелает. Даже с государем. А потому надзор тут тоже нужен. Значит, назначен будет особый эчжэнь, который станет ведать торговыми делами. Вот это мы добавим: будет следить за ценами и сборами с купцов»^{100}.

— Ну ладно, на сегодня хватит. Тут вот еще, — озабоченно вздохнул, — дела насчет земли, С ними посложней, И потому днями займусь особо.

Написанный вчерне указ лег перед Нурхаци. Названия мест, цифры, количество людей, земли пестрели в нем — наглядное свидетельство того немалого труда, что положили сообща чиновные маньчжуры и никани. Для тех, кто не бывал на Ляодуне, сами по себе названия мест мало что говорили. Но для Нурхаци пускай не все, но многие из них вызывали в памяти широкие и узкие долины, ручьи и речки, сопки с мелколесьем. «Земля эта, коль руки приложить, сможет родить и хлеб, и хлопчатник^{101}. И хватит места для пастьбы коней, верблюдов. Вчера еще, считай, хозяином всех этих земель было никаньское начальство. Стараниями моих восьми знамен теперь хозяин я. И потому сперва я должен побеспокоиться о тех, кто приписан к этим знаменам. Каждый из взрослых мужского пола получит равное количество земли той, где сеять хлеб, — побольше, а той, где садить хлопок, — меньше»^{102}.

— И это правильно взяли во внимание, — вслух произнес Нурхаци, — кто составлял наметки. Вот только тут надо добавить: «Вам не следует укрывать взрослых мужчин, в противном случае они не получат надела»^{103}. А мне надобно, чтоб каждый мужчина был на учете, поскольку не даром землю им даю, а сверх того в ратниках по-прежнему нужду имею. И потому дописать следует еще такое: «На каждые 30 душ взрослых мужчин выдается для посева казенное поле. А из 20 мужчин один идет на ратную службу»^{104}.

Ну вот, со знаменными вроде решено. А что касается никаней, то им раздать угодья те, которые бесхозными остались^{105}. Земли нехватки вроде нет. И потому в черновике указа добавил я особо, что знаменные, коль наделов будет мало, пусть пашут и сеют и на тех местах, которые первоначально не обозначены^{106}.

Раз поле есть, так значит будет чем кормиться. Лишь только руки приложи да не ленись. Вот почему-то, — свел к переносью брови Нурхаци, — кто-то из виду упустил нищих и хэшанов. Так не годится. Взяв кисть, собственноручно написал: «Кто прежде нищенством пробавлялся — нищим, хэшанам, — выделить наделы. Должно прилежно пахать и засевать свои поля»^{107}.

Ушам своим сначала не поверил: «Это мои племянники и внуки такое учинили?!» — и, оторопело выпучив глаза, смотрел на Хурханева сына, который, не вставая с полу, уныло повторил: «Какую угодно кару приму, государь, коли напраслину возвел».

На смену удивлению ярость накатила, и веки от ставшей тяжелой крови вниз сползли. Меж ними двумя узкими полосками, как щели, темнели глаза.

— Хурхань, отец твой ложью не поганил своего языка. Тебе не верить тоже не могу. Что взяли, я велю сыскать и чтобы в ваш вернули дом. А чтобы впредь неповадно было другим, я накажу достойно всех, кого назвал ты. Ступай теперь.

В содеянном племянники Нурхаци Цзиргалан, Цзай-сану, внуки Иото, Шото не стали запираться. Да и был ли смысл какой в том? Все вещи, что назвал Хурханя сын, у них сыскались.

На суд все четверо они явились. Предстали перед ним не как мужчины, но как бабы. Им приказал Нурхаци одеться в женское: кацавейка, юбка— для большей срамоты. Пускай теперь достойные мужи на вас посмотрят, кто вы на деле есть!

Поднять не смея глаз, стояли на коленях четверо бэйлэ. «А ничего, снесу я это все, и поношения, и бабье одеяние, — молча твердил про себя Цзиргалан, — вот только бы совсем разнагишаться не пришлось. А то вдруг вспомнит дядя прошлые свои замашки: кто провинился — скидывай одежду. И в спину — стрелами. Чем тяжелей вина — тем больше стрел».

Вот стихли бранные слова. У Цзиргалана задеревенело и высохло во рту: «Неужто спину обнажать!?» И тело вмиг обмякло. «На три дня и три ночи^{108} определить их в Черную падь и там держать в загоне».

Обида, злость не вышли разом. Горьким комком стояли в горле, искали выхода. А где? Понятно, там, где те, что дали повод озлобиться.

Не так уж вроде далека та падь от Хету-Алы, где приказал стеречь Нурхаци четырех злоумышленников, но место дикое совсем. Поблизости никакого Жилья. Дороги нет наезженной, тропа одна, да и та малохоженная. Нурхаци не без труда пробирался за шедшим впереди вестовщиком. И ярость, заглохшая было от тягости пути, вновь вспыхнула при виде четырех бэйлэ, что повалились на колени, завидя государя, дядю, деда. И это смирение, беззащитности сродни, лишь только подхлестнуло ярость. Зашелся в крике Нурхаци, бранился, брызгал слюной, топал ногами и плевая в лица племянникам и внукам^{109}. За косу было кого-то ухватил, но изнемог и бросил.

С серебряной тарелки (осталось их изрядно в доме цзинлюэ) Нурхаци мяса зацепил кусок. Поднес ко рту, задумчиво жевать принялся, не отводя взгляда от тарелки. «На серебро польстились те четверо, племянники и внуки, — напомнил тускло блестевший край тарелки. — И опозорились так… Да только б если сами. Ведь роду нашего они…» Есть не хотелось. Тарелка эта назойливо лезла в глаза, напоминая о бесчестье племянников и внуков. И взять с нее еще кусок как-то рука не поднималась.

— А ну-ка убери её, — бросил слуге. — Напиться дай. Ковш принеси.

Приятно было держать его, как руку старого друга. Темные бока ковша лоснились от времени, местами пошли трещинок морщины, но посудина еще надежна, как руки испытанного временем друга. Сработал ковш отличный мастер. Знал, дерево какое выбрать и отрубить когда, зимой иль летом, и что — сук ближе к корням или к вершине.

— Богатство что тогда? — пришло на ум. — Ведь то же мясо вкусней не стало из-за того, что полежало на серебре.

И мысли, что как-то и когда-то появлялись и не задерживались в памяти, теперь, обретя четкость, в сознании прочно залегли, как будто кто-то выбил их на камне и перед глазами водрузил: «Есть люди, что считают богатством жемчуг, золото и серебро. Но с какой стати? В холодную пору их разве наденешь для сугреву? В голодное время разве можно съесть? Сведущие люди понимают то, что не могут уразуметь другие. Мастеровые, что способны изготовить поделки, которые не сделать Другим, — и есть подлинное богатство^{110}. Да, так оно. Способности ж опять лелеять надо, чтоб не сошли на нет. Способных надо поощрять. А, кабы не забыть: мастеровых, что возводили Сарху-хотон, за рвение велю всех наградить. Им пусть дадут на каждого соли по полгина»^{111}.

— Небо создало море, горы, — повторил Сюнь Тинби, стоя на выступе скалы Орлиный клюв и глядя в необозримое море, за которым где-то затерялся выступ Ляодунского полуострова. — Мы горы использовали, — размышлял Сюнь, — установив заставы в них, там, где проходы. А море нет… Достать сейчас Нурхаци с боков и сзади мы не в силах. Но если корабли послать, то на побережье Ляодуна не будет знать покоя он. Тем временем на суше мы войско соберем такое, пред которым Нурхаци в страхе побежит.

Стало свежеть. Гладь моря сморщилась. «Э, лучше спуститься. С такой высоты грохнешься — костей не соберут». Придерживаясь руками и осторожно проверяя под ногами камни, Сюнь стал спускаться со скалы. Найдя ровное место, встал. Огляделся вокруг. «Так поглядеть, местность неприступна. Недаром и зовется «Первые ворота Поднебесной». Но есть ли вообще такие Ворота, чтобы грабитель проникнуть в дом не смог? Будет верней, если разбойника, едва он только объявился, самим скорее изловить — и голову на шест».

Плоды своих раздумий и расчетов Сюнь на бумагу положил. «Считаю я, слуга покорный, — писал он Сыну Неба, — разместить мощные силы в Гуаннине, создать два мощных соединения кораблей — одно в Дэнчжоу, другое — в Тяньцзине^{112}. Только тогда сумеем мы покончить с дикарем Нурхаци».

— Создание большого флота — дело, понятно, новое. И потому противиться ему сильней всего скопцы возьмутся. Наверняка так станут говорить: «Ведь у нас война С дацзы, которые на суше, а не с коротышами, что на воде, считай, все время, словно утки». Чем же пронять их, этих вездесущих скопцов? — почесал Сюнь щеку.

— Ага, флот — продолжение укреплений и стен на берегу. Ну что теперь вы скажете на это?

— Раз дело общее доверено обоим, — Сюнь рассудил, — то надо показать эти бумаги Ван Хуачжэну.

Глубокий интерес лицом изобразив, сюньфу взял копию доклада. А сам при том подумал про себя: «Тебя просил об этом кто?» Прочтя, с почтением в голосе сказал Сюнь Тинби: «Изложенное Вами вне всякой похвалы. Но, — со вздохом произнес, — не правомочен все это решать я. Пускай в столице вынесут решение», В Пекин же следом написал: «Своим докладом Сюнь Тинби наглядно показал, что трусит он и малосведущ в делах военных. Вот подтверждение тому. Сюнь был против того, чтоб мы отбили у Нурхаци крепость Чжэньцзянчэн. «Не взять её нам, — говорил, — лишь понапрасну понесем потери». Но настоял я, и Чжэньцзянчэн опять у нас». Того, что ко взятию Чжэньцзянчэна Ван касательства не имел и даже толком не знал, где расположена она, в Пекине проверять не стали. А свора евнухов победно загалдела: «Не правы были разве мы, когда Ван Хуачжэна выдвигали. А что ваш Сюнь Тинби хваленый?!»

— В делах военных слово последнее отныне принадлежит сюньфу Ван Хуачжэну, — гласил указ, пришедший из столицы в Гуаннин^{113}.

Цзинлюэ Сюнь Тинби, теперь, считай, уже без войска воевода, исчерпав все доводы в пользу необходимости выставить сильные заслоны, умолк, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. «А надобности в том не вижу, — цедил через отвисшую губу Ван Хуачжэн, — нас река Ляо и укрепления на берегу надежно защищают. Потом еще я кое-что предпринял. Но об этом, — многозначительно произнес сюньфу, — пока не время подробно говорить».

Поднеся к лицу отполированный из бронзы круг, Ли Юнфан горделиво приосанился, выпятил вперед подбородок. Оставшись доволен осмотром, удовлетворенно хмыкнул. Отложив зеркало, степенно прошелся по комнате. Семеня за ним, слуга на ходу одергивал полы новой курмы. Подтянув блестящий пояс, надвинув ниже на лоб шапку с золотой бляшкой спереди, Ли Юнфан выставил вперед левую ногу и подбоченился. «Каково?» — спросил прислужника. Тот, сгибаясь в поклонах, восхищенно зацокал языком.

Да, кто лично знал юцзи Ли Юнфана в бытность его начальником фушуньской крепости, сразу бы сказал: «Время пошло ему на пользу». Бывший юцзи не стал бы оспаривать такое суждение, доведись его ему услышать. Но добавил бы вслух или про себя, что к своему благополучию причастен и немало сам. Рвением заслужил доброе расположение Нурхаци. Себя не жалел и людей своих, соотечественников, что поначалу были переданы в его ведение в Синцзине, то бишь в Хету-Ала, тоже не щадил. Заставил со рвением обрабатывать землю, ремеслами заниматься для нужд маньчжурского государя^{114}. Связал с ним свою судьбу. Возврата назад, на службу к Сыну Неба, нет. Так решил твердо и бесповоротно.

Старание Ли Юнфана Нурхаци приметил. Понемногу и доверять стал. Как-то перед очередным походом против его же, Ли, бывших соотечественников нарочно позвал к себе. Пытал, как военного, что лучше предпринять в предстоящем сражении. Ли таиться не стал, а сказал, что он бы так, к примеру, поступил. Совета Нурхаци послушался и верх одержал в той битве с минским войском.

Доверие к себе он укрепил надежно вроде тем, что письма, которые чины китайские ему с лазутчиками присылали, он Нурхаци собственноручно показал. А в письмах тех предлагалось Ли Юнфану вернуться служить Сыну Неба. Он-де не только простит проступок прежний, но щедро наградит ещё^{115}.

Растроган был весьма Нурхаци, когда те письма показал ему Ли Юнфан. «Я вижу, — щурил ставшие лисьими глаза, — что доверия великого достоин. Не ожидал, не утаю, такого от тебя. Ведь ты происхождением не наш, а поступаешь так, как будто общий у нас предок. Понятно, — довольно руки потирал Нурхаци, — достоин ты не только похвалы. Так вот я объявляю: за три больших проступка, что можешь совершить ты, заранее тебя прощаю. Ну а четвертый совершишь, — Нурхаци предостерегающе помахал пальцем, — тогда пеняй уж на себя. И внучка моя, твоя жена^{116}, пускай и не думает просить о помиловании».

— Ну ладно, одежда новая мне впору, вижу, — провел Ли Юнфан по рукаву курмы, — Давай снимай, — сказал слуге, — и дай чего-нибудь попроще. Из дома больше выходить не стану.

Переодевшись в домашнее платье, Ли Юнфан пошел в свои покои. Велел зажечь огонь и принялся читать. Не часто доводилось ему за последнее время книгу открывать. В разъездах да походах не до того. Когда случалась небольшая передышка, так сразу спать валился. А вот сейчас вроде затишье подольше, чем обычно, наступило. Сказать нельзя, что мирная вполне настала жизнь, но все же появились и часы досуга.

Стук дробный, но не громкий в дверь отвлек от чтения. «Кто там?»— «Это я, хозяин», — просунул голову слуга, испуганно глаза тараща. По виду его Ли сразу понял, что тот пришел с каким-то важным делом. «Ну, говори», — сказал нетерпеливо.

Слуга замотал головой и приложил палец к губам. «Иди ближе, на ухо говори». Почтительно нагнувшись к хозяйскому уху, служка что-то торопливо зашептал. Ли Юнфан отпрянул назад, потом подался вперед и молча уставился на слугу. И, словно прочтя на его лице подходящее решение, кивнул: «Веди его сюда».

Как только незнакомец заговорил, Ли Юнфан по выговору признал в нем своего, китайца из местных старожилов. Повадки, да и речь, выдавали его невысокое положение. Однако Ли снизошел до того, что учтиво спросил: «Как Вас звать-величать?»

— Лю Цзихоу зовут ничтожного слугу.

— Занятия какого?

— Торговый дом имел раньше в Цинхэ^{117}. Теперь, — развел руками, — как сами можете понять, нет никакого достояния. Всего лишился.

— Откуда прибыл сейчас?

— Из Гуаннина.

Изображая удивление (уже сказал слуга, откуда прибыл Лю), Ли поднял брови и округлил глаза. Помешкав просто так, спросил: «Явился сам иль послан кем?»

— Сюньфу Ван Хуачжэн послал меня. Но к Вам пришел я сам, поскольку б мог и не прийти.

— Ну, раз прислал сюньфу Ван Хуачжэн, то, значит, Дело важное ко мне имеет?

— Письмо вот от него. В нем сказано все, видно.

Печать сломав небрежно, Ли Юнфан прочел письмо. Все то же самое. Только рука другая. «Оставь разбойника дацзы Нурхаци и Сыну Неба переходи служить. Он прегрешение прежнее твое готов простить. Больше того, даст выше звание того, что прежде не имел». «Посулы эти не внове мне, — усмехнулся Ли. — На них я не польстился прежде. Сейчас весь Ляодун, считай, в руках Нурхаци. И потому теперь тем более не вижу смысла на уговоры вражьи поддаваться».

— Ответа я писать не стану, — в упор посмотрел Ли Юнфан на Лю Цзихоу. — А вот с тобой как поступить?.. Ведь ты пришел оттуда, и потому не наш. Лазутчиком тебя пока не назовешь. Ты вроде посыльного, принес письмо. А может быть, тебе дано ещё какое-то задание?

— Именем предков клянусь, — запричитал Лю, распластавшись на полу, — был послан письмо отдать. Да я давно уж помышлял Нурхаци стать слугою, да вот оказии все ждал.

— Слова — одно, другое вовсе — дело. Ладно, вставай-ка. Подсаживайся ближе и расскажи, что там, у вас.

Поначалу сбивчиво, не зная, принимают ли его слова на веру, Лю постепенно освоился и стал говорить не торопясь, обстоятельно. Про намерения минского начальства бывший купец, конечно, ничего не мог, сказать. Немного совсем рассказал и про то, где сколько войска стоит, как снаряжено. Что видел, то и сообщил. Подтвердил, о чем и до него другие перебежчики говорили, что страх немалый испытывают перед Нурхаци в минских пределах. Неспокойно там и за самой Великой стеной. Бунтовщиков развелось, слыхать, много.

— Так, говоришь, сейчас Ван Хуачжэн за главного. Он сюньфу. А в войске старший кто?

— Так вроде этот, Сюнь Тинби.

— Угу, — поджал губы Ли Юнфан. — А не слыхал ли ты, как между собой они, ладят или пет?

— Грызутся, как голодные собаки из-за кости. О том известно в Гуаннине от мала до велика всем. Слуги бахвалятся друг перед другом: «Хозяин мой умнее твоего!» — «Кабы не так! Мой господин учен весьма, недаром был смотрителем училищ». А там и перебранка: «Хозяин твой горазд писать только доносы!» — «А твой, хоть полководцем мнит себя, не знает, как на лошадь сесть: с хвоста иль с головы!»

— Ну, коли слуги так себя ведут, то, значит, между самих хозяев нету ладу.

— Дурные вести, государь! Подвластные никани взбунтовались!

От этих заполошных слов Нурхаци вскочил с лежанки. Сна как ни бывало. Схватился было за халат, запутался и принялся натягивать сапог на босу ногу. Спохватившись, со злостью сплюнул: «Эй, Кутунга! Чего замешкался!»

Пока прислужник в полумраке шарил носки, Нурхаци, несколько успокоившись, сипловатым со сна голосом отрывисто спрашивал: «Где приключился бунт? И где они сейчас, эти никани?»

Из сбивчивых слов в сознании сложилась более пли менее ясная картина происшедшего. В городке Чжэнь-цзянчэн изъявивший было покорность чжунцзюнь Чэнь Лянцэ с живущим там никаньским людом тайно стакнулись с минским воеводой Мао Вэньлуном. Притом подбили народ в окрестных поселках облыжно говорить, что войско минское идет. Поднялся в городке переполох. Чэнь под стражу взял охранявшего город юги Тун Янжэня, сына его убил, а сам с несколькими десятками людей бежал к Мао Вэньлуну. Еще в поселках двух, Танчжань и Сянынань, людишки тоже взбунтовались. Связали по рукам и ногам своих начальников Чэнь Цзюцзе и Ли Шикэ, тоже бежали к Мао Вэньлуню^{118}.

Когда начнет гореть строение, чтобы не дать пожару разгуляться, постройку, не допуская промедления, растаскивают по бревнам, и тащат их подальше от огня. Запахивая на ходу кафтан, Нурхаци прямо с порога закричал начальнику охраны «Пошли вестовщиков к четвертому бэйлэ, Хунтайджи, а также ко второму, Амину. Пускай они возьмут войска три тысячи и людишек тех в Чжэнцзяни, которые живут на побережье, во внутренние земли переселят. А старшему бэйлэ Дайшаню с третьим бэйлэ Мангултаем возглавить Две тысячи воинов. И с ними пусть народ, что расселяется сейчас в Цзиньчжоу, переведут на жительство в Фучжоу»^{119}.

И уже себе сказал: «Надо доподлинно узнать, где обретается этот Мао Вэньлун».

— Ага, — протянул Нурхаци, удовлетворенно щуря глаза, — так, значит, он, этот Мао Вэньлуп, нашел прибежище в пределах Чоухяни. Напрасно, однако, тешишь ты себя надеждой, что будет там тебе покойно. Сегодня ж на совете объявлю о походе. Сыскать тебя я накажу.

В жарко натопленном помещении у пришедших с улицы багровели лица. Иные, взопрев, расстегивали шубы.

— Сейчас самая пора идти за Мао Вэньлуном, — убежденно начал Нурхаци. — Потому как в места, где он находится сейчас с толпой бежавших от нас никаней, пройти сподручно. Холода сковали топи. Речные воды тоже.

Сомнений своих из собравшихся не высказал никто. «А кто пойдет?» Этот вопрос всех волновал так или иначе, по виду не подал никто.

— Ты будешь за главного, — ткнул пальцем в сторону второго бэйлэ Амина. — В помощники тебе дам зятя своего, — перевел взгляд на Ли Ёнбана^{120}.— Ему места знакомы те отлично. Они ему родные, как-никак.

Ли Ёнбан слегка раздвинул в улыбке редкие зубы. «А редкозубые, — пришло на ум Нурхаци, — душой лукавы. Правда, спать с дочерью моей ты право заслужил делами ратными. Но все же лишний раз проверить не мешает в деле».

Подлаживаясь к огню светильника, джаргучи записывал немногословный рассказ бэйлэ Амина: «Ночью прошли в Чоухянь. Убили юцзи Лю Сина. Никаньских ратников положили полторы тысячи. Вот только сам Мао Вэньлунь сбежал»^{121}.

Молча сидевший Нурхаци тут подал голос: «Весьма досадно, что Мао ускользнул. Да вот ещё что. Сами солхо не выступали заодно с людьми Мао Вэньлуня?»

— Нет вроде, — ответил Амин. — Да вот и Ли Ёнбан не приметил своих.

— Угу, — протянул Нурхаци. — А что же сам владетель чоухяньский? Он что ль не отважился помочь Мао Вэньлуню?

— Того не ведаю я, государь, — пожал плечами Амин.

— И все ж сдается мне, что он не внял моим словам, что я ему изволил написать в прошлый раз.

— Маньчжурский хуанди послание шлет вану государства Чосон, — с усилием выдавил докладчик, обмирая от страха, Сколь наглы и предерзостны эти слова… предводитель дикарей посмел именоваться как Неба Сын и так писать вану?!

— Я слушаю, — нарушил тягостную тишину Кванхэ-гун.

— Если ты хочешь помогать Минам, то и разговаривать нечего. В противном же случае всех беглых ратников, ляоских людей, которые, переправившись через реку Чжэньцзян, укрываются, подходяще всех их заворачивать обратно.

— Ныне на Ляодуне и служивый, и простой люд, выбрив головы, перешел на нашу сторону. Тем служивым, которые нам покорились, всем возвращены прежние должности.

— Если ты примешь у себя ляодуиских людишек, которых я уже было подчинил, укроешь и не вернешь, то это значит, что помогаешь Минам. И потому в другой день не минуешь гнева моего^{122}.

Как помнится тогда, его наперсник Ли Ичхон дал благой совет: «Не думайте об этом, государь! Стращает он, и только, этот Ногаджок. Осмелюсь предложить Вам моего вина. Ему, понятно, с Вашим не сравниться, но все же оно вовсе не дурно».

Ван поспешил последовать предложению, принявшись бражничать. Начали с иллёнджу из погреба Ли Ичхопа. Оно хоть молодо было, но имело вкус отменный, как вынужден был ван признать. И не желая Ли Ичхону уступать, распорядился им подать хлебной водки из Чохоино, которую как подношение ко двору особо доставлял камса Пхэнандо. «Суши дно!» — несколько дней кряду друг другу кричали Кванхэ-гун и Ли Ичхон. Стоявший в голове стойким туманом хмель помог вану и всерьез угрозу Ногаджока не принять. А у него слово с делом не разошлось.

— Дикари бесчинствуют уже в пределах Чосоп. А он, ее правитель, не может сделать ничего, чтоб оградить свою страну от диких орд.

— Но так болтают недруги мои, — выпятив губу, твердил ван своему любимцу Ли Ичхону. — Им выгодно меня представить так, что предпринять в защиту родины я не способен ничего. Однако это злопыхательские враки. Сын Неба обещал мне помощь, и я за нею посылал в Китай людей. Увы… туда попасть им помешало море. Оно чего-то было буйным долго. Когда, считай, Сеул похожим стал на муравейник, в который кто-то сунул палку, — так устрашила весть о появлении продажного пса Ли Ёнбана с людьми Ногаджока на дальних рубежах Чосон, — я не бежал. Наоборот, распорядился собрать рать на юге и разместить ее в Суон^{123}.

«Правда, — только себе признавался ван, — тогда я думал только о себе. Надежнее всего казались мне стены Ындэконджона. И потому Сеул я не покинул, хотя то было не войско, а стадо баранов, которое без пастуха. Начальником поставить было некого. Кому я доверял, попали к Ногаджоку в плен, иные там погибли. Других, чтоб спать спокойнее мне было, я сам отправил в ссылку. И не побоялся опять же: из ссылки вызвал Хан Чун-гёма. Его-то и поставил главным над войском в Суон»^{124}.

— Теперь прикусят языки враги мои, которые меня как труса поносили. Пускай теперь попробуют сказать, — грудь распрямив, расправил плечи ван. «Грозится этот Ногаджок, и только. Ему Мао Вэньлун покоя не дает, а изловить его бес силен Ногаджок. Вон пишет мне Мао опять: «Давайте сообща рассеем орды дикарей». Он, видно, спятил, этот Мао. А может, просто бунтовщик, что государю не послушен своему? С какой тогда я стати на выручку ему пойду?»

За этим вопросом накатило раздражение. Противным враз стало расплывчатое лицо евнуха, стоявшего безмолвно, ожидая распоряжения вана. Но тот молчал, глядя куда-то вбок, и, кажется, внимательно рассматривал шитье на шелковом ковре.

Взгляд Кванхэ-гуна задержался на переплетении стеблей с цветами. И где начало, где конец, не разобраться было. Словом, хитросплетение. Потянешь за одно — другое оторвешь. «Так и дела мои, — уже спокойно подумал Кванхэ-гун, — запуталось все сильно».

— А этот с чем пожаловал еще? — уставился ван на вновь пришедшего царедворца. — Я разве звал его?

— Ничтожного раба прислала государыня. Вот, — и подал свернутое трубочкой послание с небольшой печатью в виде хризантемы.

— Давай сюда, — протянул руку Кванхэ-гун. Печать срывая, подумал про себя: «Видать, что-то уж больно важное и неотложное, коли осмелилась писать. Ну, что там?» — Ван свиток развернул. В недоумении вскинул брови: «Чего это она вдруг пишет нашими письменами? Больше пристало пользоваться им черни, нежели супруге вана».

Свиток слегка дрожал в пальцах Кванхэ-гуна. Сдерживаемая ярость, не находя полного выхода, отдавалась в них. «Эти северные дикари, — писала королева, — хотят заключить мир с нами не потому, что они питают какие-либо чувства к нам, но потому, что они думают, что в состоянии управиться разом и с Китаем, и с Чосон. Таким образом, они оставляют нас в покое до тех пор, пока не покончат с Китаем. Ван должен принять то или иное решение и действовать. Подумайте о том, что ханины сделали для нас во время последнего вторжения япошек. Мы были на грани гибели, и они выручили нас. Ван и народ должны одинаково мыслить, и надо срочно послать рать, чтобы противостоять общему врагу. Даже если мы и не достигнем цели, у нас будет чистая совесть, так как мы будем знать, что мы сделали все, что могли, чтобы помочь Китаю в час его беды»^{125}.

Отложив в сторону послание, Кванхэ-гун принялся перебирать в памяти имена и лица тех, кто мог надоумить госпожу Юн такое сочинить.

— А что это за шум? Похоже, так море ревет, когда оно во гневе. Нет, это не рокот волн, а голоса людей. Какой-то треск… Да это же трещат дворцовые ворота. У евнуха, что влетел, поклонов не положив, глаза, словно у рака, лезут из глазниц, рот перекошен: «Бунт, государь! Они сюда идут!»

Дворцовые покои позади. В жилище лекаря Чои Намсу думал укрыться Кванхэ-гун. Ошибся в Чоне ван: лекарь не промедлил донести, где укрывается Кванхэ-гун, и его взяли^{126}.