Отчаянное путешествие

Глава двадцать третья Тувута

Когда я очнулся, то сразу понял, что мы уже в деревне. Я лежал в тростниковой хижине, над головой у меня были стропила и соломенная крыша. Балки из древесины кокосовой пальмы поддерживали настил из веток пандануса, перевязанных веревками. Я догадался, что это хижина моего спасителя.

Я лежал на куче кокосовых листьев, покрытых плетеной циновкой. Ложе было жесткое и неудобное. Когда я пошевелился, надо мной склонилось чье-то лицо. Это была женщина. Она облегченно вздохнула — видно было, что она провела возле меня много тревожных часов.

Я не приходил в себя целые сутки. И все это время она терпеливо ухаживала за мной, поила меня целительным соком кокосовых орехов. Колено мое было обернуто мокрым компрессом из каких-то трав, болезненные язвы начали заживать. Жизнь моя была спасена.

Вскоре я узнал, что человека, вынесшего меня ночью со скал, зовут Итчика. Он взял меня в свою хижину и поручил заботам доброй и умной жены, которая женским чутьем сразу поняла, что со мной происходит.

Женщина знала, что изголодавшемуся человеку нельзя много есть и пить. Увидев мой распухший живот с воспаленной кожей, прислушавшись к прерывистому дыханию, она принялась меня лечить.

Она понимала, что даже теперь, когда меня сняли со скал, жизнь моя все еще под угрозой. Не будь этой женщины, кумала, проглоченная с такой жадностью, и чай доконали бы меня. Она глубоко запустила свои длинные огрубевшие пальцы мне в горло и заставила меня исторгнуть непережеванные куски грубой пищи и выпитый чай. Потом она стала осторожно, но уверенно давить мне на живот, пока не вышли газы и дыхание не стало нормальным.

После этого я погрузился в небытие. Когда через тридцать часов я очнулся, она сидела у изголовья постели, следя за каждым моим движением. Я обязан ей жизнью — ей и ее мужу, который ради меня забрался на крутые скалы.

Ее звали Уна. Это была необычайно внимательная и заботливая женщина с доброй и чуткой душой. Она почти не улыбалась и редко выказывала свои чувства, но даже в мелочах проявлялось ее благородное сердце. Уна самоотверженно ухаживала за мной и облегчала мои страдания. Я видел, как много она успевает сделать и как внимательна к своим обязанностям. Уна была из тех редких женщин, которые без шума и суеты успевают за день сделать удивительно много.

После долгого сна я испытывал сильный голод. Она дала мне половину кокосового ореха, горячую уху, плод хлебного дерева и сырое черепашье яйцо. Пока Уна кормила меня, Итчи (так я прозвал Итчику) осторожно поддерживал меня.

Мне было трудно жевать даже маленькие мягкие кусочки плода хлебного дерева. Мои челюсти уже через несколько секунд уставали и отказывались повиноваться. Куски застревали в горле. Вскоре я понял, что лучше всего есть понемногу с часовыми перерывами, — после такого отдыха мои челюсти вновь обретали способность жевать.

Когда островитяне узнали, что я очнулся, они пришли поглядеть на меня. Вскоре хижина была полна народу. Люди сидели, скрестив ноги, и с любопытством меня рассматривали. Я, в свою очередь, пристально рассматривал их лица, пытаясь догадаться, куда я попал. Кожа у них была не черная, а кофейного цвета. Ловкие, рослые, здоровые, крепко сложенные, они не походили на жителей тех островов, где мне приходилось бывать раньше.

Я спросил у этих людей с добрыми лицами, как называется их остров. Но никто из них не говорил по-английски. Я повторил свой вопрос по-французски, потом по-испански. Островитяне ничего не поняли и засмеялись, решив, что я шучу. Я засмеялся вместе со своими новыми друзьями.

Указывая на землю, я спросил: «Новые Гебриды?» Ни слова в ответ. «Новая Каледония?» Опять нет ответа. «Острова Лоялти?» Молчание. Хотя Соломоновы острова находились далеко, на всякий случай я спросил: «Соломоновы острова?» На этот раз островитяне оживились, и я переспросил снова: «Соломоновы острова?»

Какой-то старик выступил вперед и кивнул головой. Должно быть, за свою долгую жизнь он слышал о Соломоновых островах. Указав рукой вокруг, он произнес:

— Ломалома.

— Ломалома?

— Ломалома, Тувута.

— Ломалома, Тувута? — Эти названия мне ни о чем не говорили, и я продолжал расспросы.

— Ломалома, Тувута, Лау, — сказал старик.

Я знал, что Лау — группа островов на востоке архипелага Фиджи. Но я не мог попасть на Фиджи, так как оставил этот архипелаг позади и поплыл к Новым Гебридам. И все же слова старика заставили меня призадуматься. Конечно, эти здоровые мужчины мало похожи на измученных малярией, покрытых язвами людей со вздутыми животами, которых я видел на Новых Гебридах во время войны.

Я подумал, что, быть может, неправильно понял островитянина, и мы продолжали пробираться сквозь дебри непонятного языка. Наконец на крышке ящика было нацарапано нечто вроде карты. Ряд точек обозначал острова Лау в архипелаге Фиджи. Старик указал пальцем на крайнюю точечку — это была Тувута, а деревня называлась Ломалома. Фиджи! Я был поражен как громом.

Долго смотрел я на это жалкое подобие карты. К югу находилась Лакемба, к северу — Вануа-Мбалаву, к западу — Найау и еще западнее — самые большие острова в группе Лау. Я не мог поверить, что очутился в восточной части архипелага Фиджи. Очевидно, все мои соображения относительно скорости и местоположения яхты после урагана не имели ничего общего с действительностью. Был ли я вообще в районе Самоа? Где я блуждал последние семь недель? Этого мне никогда не узнать. Но во всяком случае я поступал так, как считал правильным, и это спасло мне жизнь.

Теперь я очутился на отдаленном островке, куда, как я скоро выяснил, каждые четыре месяца приезжал местный торговец. Шхуна, груженная копрой, ушла недели две назад, и следующего рейса нужно ждать более трех месяцев. Три месяца на пустынном тропическом острове!

Вокруг меня сидело двадцать рослых и сильных мужчин. Их голоса и лица выражали самое искреннее дружелюбие. Я не сомневался, что люди они мирные и я без страха могу остаться у них.

Большинство островитян имело около шести футов роста, иногда на четыре или шесть дюймов больше. Все они были, что называется, богатырского сложения. Таких здоровых и бодрых людей я никогда еще не видел. Их ровные зубы, которые они никогда не чистят, сверкали белизной.

Все они, и мужчины и женщины, носили только свободные набедренные повязки — «зулу», спускавшиеся до колен. Девушки прикрывали грудь, а женщины большей частью не делали этого. Все островитяне отличались красивой осанкой и легкой походкой, так как привыкли носить по узким лесным тропам тяжести на палках, перекинутых через плечо. У них широкие носы, толстые губы, густые вьющиеся волосы, образующие на голове пышную шевелюру. Главная их черта, как я вскоре убедился, — это благородство души.

В жилах островитян течет меланезийская, полинезийская и тонганская кровь. В результате такого смешения возникла своеобразная негроидная раса.

На острове нет ни малярии, ни тропических язв, ни страшных европейских болезней. «Прелести» цивилизации не проникли в этот отдаленный уголок, и, надеюсь, этого никогда не случится. Все насущно необходимое там есть. Величайшие и большей частью недоступные нам блага так называемой цивилизации — мир, спокойствие, здоровье, безопасность — самые обычные явления в жизни острова.

Теперь, когда Уна выходила меня и два самых тяжелых дня миновали, я начал быстро поправляться. Простая и здоровая пища островитян шла мне на пользу. На третий день я уже смог, шатаясь, встать на ноги, а на пятый, опираясь на палку, которую Итчи вырезал из обломка рангоутного дерева, вынесенного волной на берег, мог подходить к двери и беседовать со своими новыми друзьями, число которых быстро увеличивалось.

Итчика сделал мне превосходный стул, который я в шутку именовал «троном». Я часами просиживал на нем у двери хижины, ожидая, пока силы вернутся ко мне и я смогу ходить.

Островитяне усаживались в кружок и с любопытством следили за каждым моим движением. Белые люди иногда приезжали на остров, но я первый остался здесь на долгое время.

Каждый вечер в хижине Итчики собиралось много мужчин; неторопливо покуривая самодельные крученые папироски, они болтали при тусклом свете фонаря. На третий вечер после моего появления в деревне я впервые почувствовал себя лучше. Я даже мог сидеть на стуле без посторонней помощи. Мы разговорились, и местные жители стали меня расспрашивать, как я попал на их остров. Ответить им было совсем нелегко.

К этому времени они знали уже пятнадцать английских слов, а я примерно столько же местных; все остальное я объяснил им с помощью рук.

Прежде всего мне пришлось напомнить островитянам о том, что была война и что лишь недавно она закончилась. Затем я объяснил, что у меня есть жена, и показал фотографию Мэри, которую сунул в карман, когда, умирая с голоду, съел свой бумажник, а также полоску на пальце, где раньше было обручальное кольцо. После этого я рассказал им, что приплыл с «острова» Америка, о котором им уже приходилось слышать. Потом объяснил, что Мэри живет на «острове» Австралия. На листке бумаги я нарисовал карту, не забыв обозначить на ней и Тувуту. Больше всего моих новых друзей удивило, что их островок так мал в сравнении с Америкой и Австралией.

Я показал им Нью-Йорк, Сан-Франциско, Новый Орлеан и рассказал, почему я не мог уехать оттуда к своей жене, которую так долго не видел. Потом нарисовал Панаму и сообщил, что отплыл оттуда на яхте. Чтобы они поняли, как велико было расстояние, я обвел рукой горизонт. Потом, приняв ширину Тувуты равной одной миле, много раз сложил и развел ладони, объясняя таким образом, сколько миль я проплыл, и одновременно показывая свой путь на карте. Я видел, что островитяне относятся к моим словам с недоверием, хотя в действительности я преодолел гораздо большее расстояние; но понять это им было трудно.

Один из островитян спросил, что случилось с моими товарищами и сколько их было. Я поспешил ответить, что, кроме меня, на судне не было ни одного человека. После долгих расспросов о том, почему я так исхудал, сколько времени я не ел, как случилось, что «Язычник» разбился о рифы, тот же человек еще раз захотел узнать, где мои товарищи; я снова ответил, что был один на яхте. Он не понял меня и прямо спросил, не съел ли я спутников в тяжелые дни. Я горячо принялся доказывать, что от самой Панамы был на яхте один, но, поскольку они не могли допустить и мысли о том, чтобы нормальный человек решился на такое плавание в одиночку, все попытки переубедить их были напрасны. Тот, который задавал мне вопросы, в недоумении умолк.

Вмешался другой островитянин. При помощи весьма красноречивых жестов он тоже спросил, не съел ли я своих товарищей. Для пущей ясности он даже схватил меня за руку и сделал вид, будто грызет ее. Тут уж ни у кого не осталось сомнений, что я людоед. Все затаили дыхание, ожидая, что я скажу. И снова как можно наглядней я изобразил свое путешествие, все время подчеркивая, что с самого начала был один, а если бы у меня был спутник, я все равно никогда бы не съел его.

Так, этап за этапом, я рассказал обо всем путешествии и дошел до той ночи, когда меня спасли. Островитяне слушали внимательно, то восхищаясь, то ахая от удивления. Все они в душе моряки, ведь любой остров — своего рода корабль на мертвом якоре, и жизнь его неразрывно связана с морем. Островитяне испытывают к морякам глубочайшее уважение. Нередко вождем здесь избирают того, кто лучше всех умеет управлять лодкой.

Мой подвиг поразил островитян, хотя, я уверен, они не могли понять, как это я совершил его ради женщины. Но так как я был представителем «цивилизации», они простили мне эту странность. С детской непосредственностью они пожелали, чтобы я снова рассказал все с самого начала. Не подозревая, к чему это приведет, я повторил рассказ слово в слово с теми же движениями, жестами и интонациями.

Островитяне бурно выражали свою радость и пожелали услышать все сначала. Они в один голос закричали: «Таланоа!» («Рассказывай!») Их детская непосредственность обезоруживала меня. Чтобы получить хоть небольшую передышку, я обратился к своим слушателям с просьбой спеть что-нибудь.

Со своей обычной простотой и непринужденностью они сразу же согласились.

Звонкими, приятными голосами они затянули старинную боевую песнь. Она величаво звучала под торжественный аккомпанемент железного треугольника, производя неотразимое впечатление. Она захватывала, очаровывала самих исполнителей; склонившись вперед и опустив головы, они пели в состоянии какого-то экстаза, и глаза их подернулись поволокой. Вскоре к этому концерту присоединился надрывный лай деревенских собак, встревоженных звуками песни.

Когда певцы умолкли, я решил, что теперь все разойдутся по домам. Но вместо этого гости потребовали, чтобы я тоже спел что-нибудь. У меня душа ушла в пятки. И не только потому, что я боялся выступать, — просто у меня нет ни голоса, ни слуха. Пение мое очень похоже на обыкновенный визг. Но островитяне настаивали, и я вынужден был начать свой концерт.

Первое, что пришло мне в голову, это песня «В сердце Техаса», которая вызвала целую бурю восторга. Островитяне столпились вокруг меня, требуя, чтобы я пел еще. «Звездное знамя» показалось им, очевидно, недостаточно ритмичным, поэтому я затянул песню «Живей выкатывайте бочку», которая имела огромный успех. После австралийской песенки «Пляши, Матильда» я исполнил «под занавес» «Мама зарядила пистолет». Слушатели снова пришли в восторг. Я исполнил бравый футбольный марш Калифорнийского университета (в котором когда-то учился) и, прежде чем они начали просить меня спеть еще, заявил, что хочу спать. Уна, видя, что я устал, поддержала меня, и гости стали расходиться.

Целую неделю Уна, мой суровый доктор, разрешала мне есть только легкую пищу — рыбу, печеные плоды хлебного дерева, цыплят, кумалу, уве (разновидность ямса — растения с крахмалистыми клубнями), черепашьи яйца, вареных угрей, манго, ананасы и плоды дынного дерева. Ел я понемногу, так как челюсти у меня быстро уставали. Кроме того, желудок мой сильно сократился и наполнялся после первых же глотков, так что приходилось ждать, пока пища переварится. Однако голод я испытывал непрерывно и ел так часто, как только позволяло мое состояние.

Итчика сколотил для меня небольшой обеденный столик. Материалом ему послужили те самые доски носовой части палубы, которые выдержали столько ударов волн во время урагана и на которых я стоял часами, высматривая на горизонте долгожданную землю.

Ел я семь раз в сутки, просыпаясь ночью не менее двух раз. Мне стоило сказать только: «Уна, кай-кай», — как она безропотно вставала, будила мужа, и они вдвоем готовили мне еду. Итчи разводил огонь и разогревал что-нибудь по указанию жены. После чего Уна садилась около меня, разламывала горячую пищу на кусочки, вынимала все косточки и подавала кусочки мне, быстро приговаривая что-то, если я не прожевывал их как следует.

Мне всегда бывало стыдно, что я не даю хозяевам покоя даже по ночам. Но у меня не хватало сил сесть без чужой помощи, а когда я немного окреп, то все равно не мог просидеть долго. Теперь я на себе испытал, как тяжело сидеть или лежать на почти лишенных мяса костях. Островитяне понятия не имели о пружинных матрацах, я спал на листьях кокосовой пальмы, и постель моя была такой же жесткой, как и деревянная койка на яхте, с той только разницей, что на яхте я имел одеяло, которого здесь не было.

Однажды ночью я попытался встать и, опираясь на палку, пройти в угол, где хранились продукты, чтобы не обращаться к помощи Итчики и Уны. И тогда я понял, как чувствует себя девяностолетний старик. Я пустился в путь мелкими, неуверенными шажками. Дети здесь обычно спят прямо на полу, там, где их свалит усталость. На полпути я споткнулся о чью-то ногу и упал на кучу тел — там вповалку спали шесть мальчиков. Как тяжело и болезненно падение исхудавшего человека, от которого остались лишь кожа да кости! Судя по отчаянным крикам проснувшихся детей, им пришлось еще хуже — на них словно свалился здоровенный мешок, плотно набитый поленьями. Уна сурово отчитала меня за то, что я не разбудил ее. Меня накормили, уложили в постель, и я проспал до тех пор, пока мой организм снова не потребовал пищи.

К концу первой недели Уна и Итчи объяснили мне, что теперь я могу есть что угодно. Я немедленно указал на поросенка, рывшегося в куче отбросов около хижины. Мальчики поймали поросенка, и в одно мгновение он был уже в котле. Вскоре я с наслаждением грыз свиные хрящики. С тех пор мне стали давать все, чего бы я ни попросил.

Тувута стала для меня настоящим раем, и я все больше убеждался в благородстве и исключительной честности ее обитателей. Островитяне принесли все вещи с «Язычника», найденные на берегу или в лагуне, и разложили их передо мной. Я взял то, что мне было нужно, а остальное роздал островитянам.

Я оставил себе только один костюм и рубашку. Ноги мои до того распухли, что я много недель не мог носить ботинок, поэтому всю обувь я отдал тем, кто ее нашел. Она оказалась по ноге только ребятишкам, у мужчин ступни были большие и толстые. Остальные свои пожитки — несколько военных костюмов и всякую другую одежду — я распределил таким образом, чтобы каждому хоть что-нибудь досталось.

Но самым приятным сюрпризом был возврат моих драгоценностей. Передо мной выложили серебряный браслет, который я купил в Англии в начале войны и выгравировал на нем свою фамилию, и золотое обручальное кольцо. Я был в восторге. С тех пор, как кольцо соскользнуло с моего пальца, я не надеялся вернуть его. Но зоркие ныряльщики отыскали кольцо и браслет на дне лагуны, на глубине девяти саженей, и принесли их мне.

Во время пребывания на острове я, как и все местные жители, носил набедренную повязку — «зулу». Здешний образ жизни мне нравился. Островитяне меня полюбили. Вскоре я начал выходить на улицу и гулять по деревне, опираясь на палку. В Ломаломе не принято стучаться при входе в хижину, и я частенько запросто заходил в гости к своим новым друзьям.

Чаще всего навещал я местного учителя. Я сам всегда мечтал стать учителем, и поэтому мы легко находили с ним общие темы для разговоров.

Вождь Тупа тоже вскоре стал моим другом. Несколько раз он приглашал меня «кай-кай», а однажды я даже удостоился высокой чести переночевать в его «коро» (хижине).

В ту ночь Тупа и я долго беседовали при тусклом свете фонаря. Он свернул папиросу из сушеных листьев и банановой кожуры, закурил ее и поделился со мной своим желанием побывать когда-нибудь на острове Америка.

Глубоко затягиваясь и зажав папиросу в толстых губах, он вспоминал о том, как в молодости на острове Вануа-Мбалаву ему рассказывали об огромных отелях, о сказочных машинах, поднимающих человека на верхний этаж дома, который выше самой высокой кокосовой пальмы. Его глаза заблестели, он поднял черную мозолистую руку. Он мечтал пожить в отеле и подняться высоко-высоко, на самый верх.

Тупа выпустил через ноздри струю дыма. Поезд. Ему хотелось бы поехать на поезде, побывать в театре, пообедать в большом ресторане, увидеть большие дома — все это он сделает, когда приедет в Америку. Мускулы под его темной кожей дрожали от возбуждения, взгляд был устремлен куда-то вдаль.

Америка представлялась ему такой же, как Тувута. Он будет ходить там, куда захочет, и весело проводить время. Американцы встретят его так же радушно и приветливо, как жители Ломаломы встретили меня.

Слушая моего нового друга, я от всей души желал, чтобы мечты этого благородного человека никогда не осуществились.

Часто я гулял по берегу лагуны в обществе другого моего друга, седого благочестивого пастора, беседуя с ним на самые разнообразные темы. Тридцать лет назад он закончил методистскую школу в Лакембе, столице Лау, и вернулся в родную деревню. За эти годы он ухитрился сохранить в памяти десять или пятнадцать английских слов, которым выучился на торговой станции, и с их помощью мы беседовали о религии и обсуждали местные новости в маленькой деревянной церкви.

Однажды я решил совершить небольшой социологический экскурс и поинтересовался, как велик процент разводов на острове. Мне казалось, что процент этот очень низок — несравненно ниже, чем в Америке. Пастор не понял вопроса. Я попытался выразить свою мысль яснее, но старик только качал головой и озадаченно таращил глаза.

Тогда я решил объяснить ему все как можно нагляднее. Сначала я с помощью жестов и отдельных слов попытался представить свадебный ритуал. Пастор отлично меня понял. Я объяснил, что это происходит десять раз — десять мужчин и женщин, живущих на Фиджи, женятся. Он кивнул. Тогда я пожелал узнать, сколько человек из десяти или из ста расходятся. В ответ он недоуменно уставился на меня.

До сих пор он все отлично понимал, но тут разговор зашел в тупик. Наконец я догадался в чем дело. Мой вопрос просто не укладывался у него в голове, так как за всю свою жизнь он не видел ничего подобного. В словаре туземцев нет слова «развод», как нет такого обычая в их жизни. Поэтому я и не мог ему объяснить, что имею в виду. Свадьба — это свадьба, вот и все. Люди женятся и живут вместе до самой смерти.

Гуляя по деревне, я наблюдал, как юноши ухаживают за девушками. Три пары вскоре собирались пожениться, и я часто видел их во время своих прогулок.

Облюбовав одну из местных красавиц, юноша старается как можно чаще попадаться ей на глаза. Все, конечно, происходит совершенно «случайно». Работает ли юноша, играет или просто слоняется без дела — он всегда держится поближе к своей любимой. При этом он всячески стремится очаровать девушку своими достоинствами.

Девушка, заметив это, притворяется, будто ничего не видит. Ухаживание длится от двух-трех недель до нескольких месяцев. Затем наступает последний акт, от которого зависит исход всего дела.

Решившись принять предложение руки и сердца, девушка при одной из встреч «случайно» приспускает набедренную повязку или распахивает на груди бумажную блузку. После такого проявления благосклонности юноша может делать предложение, не боясь получить отказ.

Родители молодых людей, давно уже знавшие обо всем, теперь, видя, что все сладилось, договариваются о свадьбе, которая празднуется в самое ближайшее время. После этого каждый из молодоженов возвращается к своим родителям. А через несколько дней все жители деревни общими силами строят «коро» для новобрачных, которые начинают жить своим домом.

Во время одной из прогулок мне повстречался философ Кама. Он, как и пастор, побывал на большом острове, в Лакембе, мечтая стать учителем. Однако после двух лет общения с официальной наукой и обманчивыми благами цивилизации он вернулся на родную Тувуту. Двадцать лет назад Кама отрекся от книг и от своей мечты принести на остров просвещение.

С тоской говорил Кама о том, что островитян нужно прежде всего защитить от западной «цивилизации» со всеми ее язвами и пороками. Он знал не более десятка английских слов, но для таких людей, как Кама, слова не имели большого значения, он выражал свои мысли в образах и широких обобщениях, а такой язык понятен всем людям.

Простирая руку над мирной долиной у подножия потухшего вулкана, он спрашивал: зачем островитянам чужой мир? Здесь нет преступников, нет конкуренции, нет сексуальных извращений. Старые и немощные не знают забот. Люди здесь здоровы, на острове всегда царит мир. А если кто заболеет, в лесу довольно целебных трав. Взять хотя бы меня: коралловые ожоги зажили, больное колено выздоровело, и я выжил, хотя был на волосок от смерти.

Я рассказал ему о войне, отголоски которой докатились и до Тувуты. Кама был очень рад, что война кончилась. Когда я описал разрушительное действие атомной бомбы, он пришел в ужас. Позднее вождь, учитель и пастор пришли ко мне и спросили, правда ли все то, что я говорил Каме. Я мрачно кивнул, а они долго и как-то загадочно смотрели на меня, словно считая меня одним из виновников злодеяний, совершившихся в далеком от них мире.

Чтобы произвести на них еще большее впечатление, я стал объяснять подробности. Изобразив при помощи пальцев самолет, который им уже приходилось видеть, я засвистел, подражая свисту падающей бомбы, потом закричал: «Бах!», что должно было обозначать взрыв. Это они тоже поняли, так как кое-что знали о бомбах. Затем я изобразил самолет над Тувутой, поднял вверху палец, сказал «одна атомная бомба» и показал рукой, как она падает посреди острова. Потом сделал движение, которое должно было означать: остров сметен с лица земли, все его жители убиты, даже воздух отравлен. Они были поражены. Старый философ побрел прочь, грустно качая головой.

В другой раз мы впятером сидели в хижине вождя, пили целебный сок кокосового ореха и беседовали о том о сем, пользуясь нашим скудным запасом слов. Я рассказал им о голоде на «островах» Индия и Европа, о лишениях военного времени на «островах» Англия, Китай и Россия, о бедствиях во всем мире.

Они были довольны, когда услышали, что только на Тувуте люди ни в чем не испытывали недостатка. Все они слыхали о сказочном «острове» Америка. Этим простым людям все страны представлялись островами. Они никак не могли поверить, что и в Америке не хватает «кай-кай». Но я заверил их, что это так, и тогда родной островок сразу вырос в их глазах.

Как-то перед выходом на рыбную ловлю я описал своим друзьям небоскреб Эмпайр Стэйтс Билдинг, быстрые автомобили, целые эскадрильи самолетов, кинотеатры, университеты с многими тысячами студентов, мост через пролив Золотые Ворота в Сан-Франциско. Мои собеседники внимательно выслушали меня, но мой рассказ не мог уложиться в их воображении.

Пастор спросил, есть ли в Америке большие и красивые церкви. Я ответил, что есть, но должен был признать, что баров, игорных домов и ночных клубов намного больше и следят за ними куда лучше. Чтобы избежать новых щекотливых вопросов, я встал и распрощался. Я не мог поступить иначе. Авторитет Америки, основанный на слухах, был здесь довольно высок, и я не хотел его подрывать, а поэтому пошел к лагуне, где рыбаки готовились к отплытию.

Деревенские ребятишки собрались здесь, чтобы поглядеть, как отплывут рыболовы. Взрослые еще не вышли из хижин, только одна девушка в набедренной повязке и мягкой бумажной блузке возилась около лодки, нос которой был вытащен на берег. Она помогла мне сесть в лодку, оттолкнула ее, и мы стали дожидаться остальных.

Я сидел на носу, глядя на берег и на воду, как вдруг что-то мягкое задело меня за плечо и упало на дно лодки. Обернувшись, я обомлел — то была блузка девушки.

Мне было известно, для чего девушка расстегивает блузку в присутствии мужчины, — но снять ее совсем! Мне стало не по себе, должно быть, я покраснел. В этом уже не было ничего «случайного», девушка вполне откровенно выказала мне свое внимание. А между тем вид у нее был такой равнодушный!

Как объяснить этой девушке, не обижая ее, что я уже женат и счастлив?

От берега отчалили другие лодки и поплыли к нам. Я в отчаянии ерзал на месте. Когда лодки приблизились, я широко раскрыл глаза от удивления. Там было еще шесть или семь девушек, все они, как замужние женщины, были в одних зулу. Оказалось, что во время рыбной ловли девушки ныряют за рыбой с острогами в руках, а для такой работы блузки — только помеха.

Девушка на корме моей лодки сосредоточенно и спокойно всматривалась в воду. Облегченно вздохнув, я с увлечением принял участие в лове.