Отчаянное путешествие

Глава двадцать четвертая Я становлюсь жителем острова

Впервые я посетил местную церковь на седьмой день пребывания в Ломаломе. По воскресеньям островитяне ходят в церковь три раза: рано утром, в полдень и вечером. Кроме воскресений, церковные службы бывают утром по средам. Островитяне сходятся к церкви по сигналу лало — большого праздничного барабана. Я надел свой мятый синий костюм и натянул носки на распухшие, больные ноги.

Первыми в церковь входят женщины и минут десять поют там протяжную песню. Закончив ее, они усаживаются на полу слева от входа. Правую часть помещения занимают мужчины, за ними стройными шеренгами становятся мальчики, а слева, позади женщин, — девочки.

В церковь островитяне приходят в красивых нарядах. Их темные курчавые волосы тщательно причесаны и намазаны маслом. На них лучшие праздничные повязки и цветные рубахи с короткими рукавами. Кожа смазана вали-вали — ароматным кокосовым маслом — и отливает медью.

Несмотря на всю торжественность обстановки, богослужение выглядит довольно забавно. В конце комнаты садится какой-нибудь старик, чтобы присматривать за мальчиками. В руках у него тонкий и длинный прут. Стоит кому-нибудь из детей перестать молиться, как старик касается прутом его головы. Мальчики с новой энергией затягивают песни и гимны.

Мой стул поставили перед самой кафедрой. Пастор и два его помощника вошли в церковь последними. На пасторе было мое полосатое коричневое пальто, найденное среди обломков яхты. Он принес пальто мне, но я отказался взять его. Узкое, с короткими лацканами, оно было сшито еще в колледже. Рукава были пастору коротки, пуговицы на его могучей груди не застегивались, так что ему пришлось подпоясаться веревкой.

Служба началась с гортанной ритмичной песни под аккомпанемент железного треугольника. После этого один из псаломщиков прочел горячую молитву. Кончив, он вытер струившиеся по лицу слезы большим белым платком.

Снова певцы затянули протяжную чарующую песню. Затем второй псаломщик, мой друг Кама, пропел трогательную молитву, в которую вложил крупицу своей мудрости. Он тоже не скрывал своих слез. Странно было видеть, как эти рослые и сильные мужчины проливали слезы, стоя на коленях. Снова в тесной церковке зазвучала песня, и к кафедре подошел пастор.

В жизни я не слышал более проникновенной и убедительной проповеди, хотя, разумеется, я не понял в ней ни единого слова. Он проповедовал слово Божие громовым голосом, ударяя могучими кулаками по кафедре; словно вколачивал свои вдохновенные слова в головы восхищенных слушателей.

Была исполнена заключительная песнь, и богослужение кончилось.

Я обошел пустую комнату, в которой не было ничего, кроме кафедры и двух грубо сколоченных скамеек. Не было здесь даже керосиновой лампы. На одной стене висела реклама виски с изображением акулы. Стены и пол этой своеобразной церкви не были даже окрашены или побелены.

Дом этот построили лет двенадцать назад английские колониальные власти за счет местных жителей, которые платили деньгами, вырученными за копру.

Вечером я отведал одно из самых изысканных местных блюд. Уна поймала «унга вули» — гигантского кокосового краба.

С первого взгляда он показался мне чем-то средним между крабом, омаром и тарантулом. Размах его клешней иногда достигает двух футов, а сами клешни, усеянные острыми шипами, вполне способны отхватить у человека палец. Сзади у «унга вули» имеется круглая пластинка величиной с кулак. Островитяне пропускают под эту пластинку лиану и подвешивают краба к дереву или к потолку хижины, где он ожидает своей участи. Повиснув головой вниз, «унга вули» становится совершенно беспомощным. Живет он на кокосовых пальмах, перегрызает ветви, на которых висят орехи, затем очищает их от кожуры, а особенно крепкие орехи ухитряется так или иначе разбить, после чего высасывает молоко и поедает сочную мякоть.

Белого мяса такого гигантского краба вполне достаточно, чтобы накормить трех здоровых мужчин. Оно гораздо вкуснее, чем мясо омара. Омаров, или «урау», как их здесь называют, я ел не один раз, но всегда предпочитал им «унга вули». Мне больше нравилось вареное мясо, хотя островитяне обычно жарят краба на горячих углях. Своеобразный «мешочек», расположенный сзади, содержит острый сок, который служит превосходной приправой к мягкому сладкому мясу.

Островитяне необычайно щедры на угощение. Дня не проходило, чтобы соседи не поделились со мной своей пищей. Когда ночью возвращались рыболовы, они всегда приносили мне какое-нибудь лакомство. Островитяне, уходившие на промысел в лес, непременно возвращались с фруктами или овощами для меня. Даже дети, которые, играя на берегу или в чаще, находили что-нибудь вкусное, бежали в деревню и робко клали у наших дверей свою находку.

Я съедал все, что мне предлагали, никогда не сомневаясь в доброкачественности пищи. Цветущее здоровье островитян служило этому надежной гарантией. Налитые мускулы, белоснежные зубы, добродушие, бодрость и жизнерадостность этих людей не оставляли у меня сомнений.

Я без колебаний ел печеных угрей, сырые черепашьи яйца, вареное мясо спрута, рыбьи головы, сушеных морских червей. Уна готовила много диковинных блюд. Иногда они казались мне подозрительными, но с тех пор, как я окреп и кожа моя вновь обрела упругость, я стал есть все, что она стряпала.

По первому моему желанию мне приносили все, что угодно. Стоило мне сказать: «Кай-кай унга вули», как Уна уходила в лес и вскоре возвращалась с гигантским крабом. Если я хотел угрей, черепахового супа, омара или моллюсков, Уна брала холщовый мешок и, ни слова не говоря, шла к лагуне. Если я просил фруктов или овощей, Итчи или один из его сыновей отправлялись бродить по узким лесным тропам и приносили то, чего мне хотелось.

Проведя на острове неделю, я был уже не так слаб. Тело мое приобрело более или менее нормальный вид. Бедра стали мягче, я уже мог сидеть, не упираясь руками в стул. Спать мне тоже было теперь гораздо удобнее. Кости начали обрастать плотью, и я уже меньше походил на отощавшего щенка.

В понедельник четвертого ноября я начал подумывать о продолжении путешествия в Австралию. Я позвал Итчи и напрямик заявил, что хочу уехать. Он огорчился и помрачнел, но все же пригласил к себе нескольких соседей, чтобы обсудить мое намерение.

Каждый из них был мне представлен, но я не смог запомнить имена и звал их просто Джо, Билл и Майк. Я предложил отремонтировать хорошенько одну из лодок и плыть в Лакембу, до которой было около сорока миль. Этот план был дружно отвергнут: наступило время штормов, коварные изменчивые ветры внезапно сменялись мертвым штилем. Плыть было слишком рискованно. «Не надо спешить, не надо волноваться», — сказали мне островитяне.

Итчи предложил дождаться парохода, перевозящего копру, который должен был прийти в январе. Все согласились, что это гораздо разумнее, чем выйти в океан сейчас, и встали, собираясь уходить. Но я запротестовал и стал объяснять им, что не видел жену восемнадцать месяцев и больше не могу ждать.

Я предложил подавать сигналы, если в виду острова появится какое-нибудь судно. Паруса моей яхты, хотя и сильно пострадавшие на рифах, все же уцелели. Нашлись и медные блоки, и фал, при помощи которых можно было поднять паруса. Я предложил срезать верхушку у какой-нибудь высокой кокосовой пальмы и приладить к ней такелаж, чтобы, завидев корабль, сигналить, поднимая и опуская паруса.

В тот же день мой рваный маленький грот уже полоскался на оголенной верхушке большой кокосовой пальмы.

Вечером вождь сообщил мне, что в мою честь устраивается угощение с «янгоной» — местным пивом. Я ничего не знал о нем, но понял, что речь идет о чем-то интересном, и заверил его, что приду непременно.

Вскоре я уже сидел на своем стуле среди островитян, расположившихся на полу в хижине вождя. Я на своем шатком раскрашенном стуле возвышался над всеми, словно самозваный король. Несколько фонарей тускло освещали комнату. Гости были в праздничном настроении. Усевшись поудобнее, они оживленно болтали, ожидая начала торжества. Здесь собрались все взрослые обитатели деревни. Мальчикам и подросткам было разрешено стоять у дверей.

В круг вошли четыре девушки и сели на пол лицом ко мне. Они должны были исполнить «меке та» — танец в честь гостя. Вошли еще четыре девушки и уселись подле первых, спина к спине. Одна девушка села у порога с неизменным треугольником и железной палочкой.

Лица девушек были густо покрыты какой-то белой мазью, алые гирлянды из волокна гибискуса, перевитые цветами, висели у них на шеях. Руки, ноги и груди, натертые «вали вали», отливали бронзой. Запястья, локти и лодыжки были обвиты кокосовыми листьями и цветами. В густые, красиво причесанные волосы были вплетены цветы, и в правой руке каждая держала по цветку.

Зазвенел треугольник, и церемония началась. Девушки, сидевшие спиной ко мне, затянули торжественную песню, все присутствующие стали в такт ударять в ладоши; девушки, сидевшие лицом ко мне, подтянули, плавно поводя руками. Своими грациозными движениями они как будто рассказывали какую-то простую и трогательную историю, которой я не мог понять. На Фиджи часто танцуют так, не вставая с места.

Во время танца девушки несколько раз менялись местами. Темп постепенно нарастал, песня звучала громче, движения становились более выразительными и причудливыми. К концу у меня сложилось впечатление, что исполнительницы сделали все мыслимые движения, какие только можно сделать, не вставая с места.

Вскочив со стула, я громко захлопал в ладоши и пожал руки всем девушкам. Видя мой восторг, они еще раз повторили весь танец. На этот раз я только слегка улыбнулся.

Затем появилась янгона — местный алкогольный напиток, который не вызывает тех неприятных последствий, какими сопровождаются у нас подобные возлияния. Напротив, он очень полезен для здоровья. Пьют его только мужчины, да и то лишь в особо торжественных случаях.

Для приготовления янгоны в деревянной ступе растирают корни кавы, а потом смешивают порошок с водой в большой миске. После этого жидкость фильтруют через волокно гибискуса, отчего она становится коричневатой и довольно крепкой.

Лучшая певица подошла к чаше с янгоной, почтительно склонилась перед ней и дважды ударила в ладоши. Другая девушка наполнила из чаши скорлупу кокосового ореха и передала ей. Певица поднесла ее мне, как почетному гостю, я ее осушил, потом скорлупу снова наполнили и передали вождю. После этого янгоной угощали всех по очереди, пока чаша не опустела. Тогда приготовили новый напиток, а гости тем временем оживленно беседовали и шутили.

Вкус янгоны ни с чем не сравним, но действие ее едва ли можно назвать необычным — она опьяняет и вызывает легкое головокружение. Мне нужно было бы отказаться уже от третьей чаши, ибо после десятой я во весь голос затянул «В сердце Техаса» и затеял веселую возню с ребятишками. Итчи благоразумно решил увести меня домой, пока празднество не стало слишком бурным.

Наутро у меня с похмелья болела голова, и чувствовал я себя неважно. Когда я вышел из хижины, колени у меня слегка дрожали. К тому же, как оказалось, помимо прочих «целительных» качеств, янгона обладает еще свойствами слабительного.

Уна накормила меня легким завтраком — мелко нарезанными плодами хлебного дерева, сваренными в кокосовом молоке, и моллюсками «вазуа». Я закусил их настоем лимонного сорго и плодом дынного дерева. Уна долго ругала мужа за то, что он повел меня в «это гнездо порока» — так она именовала вчерашний праздник у вождя.

В тот день, пятого ноября, произошло важное событие. Вскоре после завтрака раздался громкий крик. На горизонте показалась какая-то точка. Парус! Прибежали Итчи и Майк, они что-то говорили и взволнованно указывали в сторону моря. Услышав, как на берегу крикнули «Лако мото!», я понял, что появился корабль, и схватил свою палку.

Я не мог бежать быстро, и Итчи, охваченный нетерпением, подхватил меня на руки и понес через всю деревню, как связку бананов. Джион, один из сыновей Итчики, тащил следом мой стул. Сидя на берегу, я разглядывал парус и рубку шхуны, перевозящей копру.

Майк и Джо подавали сигналы парусом. Я командовал: «Вверх!» — и грот взлетал на верхушку пальмы, «Вниз!» — и грот опускался. Шхуна продолжала идти прежним курсом, пока не очутилась у нас на траверзе. Майк и Джо отчаянно дергали за фал. Я вскочил на стул и громко кричал, размахивая палкой. Вся деревня старалась привлечь к нам внимание людей на шхуне. Мы орали, прыгали, махали руками. Но шхуна спокойно прошла мимо и вскоре скрылась из виду. Я был в отчаянии. Все казались расстроенными, только Уна радовалась, что на судне не заметили сигнала. Она подошла ко мне и объяснила, что я еще слишком слаб, чтобы уехать с острова.

Теперь мне стало ясно, что одного паруса недостаточно, чтобы привлечь внимание на судне. Быть может, на таком расстоянии его просто не видно, а если даже его и увидят, едва ли кто-нибудь догадается, что это сигнал бедствия. Я сказал об этом вождю и попросил сложить на берегу несколько куч хвороста, чтобы поджечь их, как только на горизонте покажется труба или парус. Вождь согласился и велел мальчикам идти в лес. Вскоре на берегу уже возвышались четыре большие кучи хвороста.

Итчи настойчиво предлагал мне побриться и подстричь волосы. Он уговаривал меня целую неделю, но я не соглашался. Я боялся бритвы даже больше, чем щипцов зубного врача. Часто мне приходилось видеть, как люди, бреясь, пользуются холодной водой, хозяйственным мылом и бритвой, направленной на простом точильном камне, но это было не по мне. Однако Итчи твердо решил добраться до моих бакенбард, и в конце концов я вынужден был согласиться.

Моя борода отросла на целых пять дюймов и от солнца стала совсем белой. Волосы закрывали лоб и уши и свисали до самых плеч. Они тоже сильно выгорели и побелели. Именно этот цвет в сочетании с докрасна загоревшим лицом напугал туземных ребятишек в тот день, когда я окликнул их со скалы.

У Итчи были старые тупые ножницы, которые он и пустил в дело. Билл, Джо и Майк пришли посмотреть, как он будет меня стричь. Волосы так и летели во все стороны, то и дело я невольно вскрикивал от боли. После часа тяжких мучений я лишился бороды и почти всех волос на голове.

Когда я увидел свое отражение, меня чуть не хватил удар. Так, должно быть, я выглядел бы в девяносто девять лет. Из зеркала на меня смотрел настоящий скелет: морщины у глубоко запавших глаз, торчащие скулы и ввалившиеся щеки, выступающие на лбу вены, худая шея, обвислые уши. От скул до того места, куда спадали волосы, лицо было покрыто загаром, а ниже виднелась землистая кожа, долгое время прикрывавшаяся бородой.