Откровения людоеда

На свет

За всю свою жизнь я два раза испытал огромное потрясение — происшествия эти оставили такой неизгладимый отпечаток на ткани моей психики, что я думаю, они никогда не сотрутся из моей памяти с прошествием времени. На самом деле, их можно так глубоко похоронить, что их последствия окажутся минимальными, но начальная энергия их импульса навсегда останется источником моих самых стойких воспоминаний. Я имею в виду не кошмар в II Bistro — это был не такой уж и шок, а небольшая смерть, отмеченная — и вызванная — необратимым развитием моей жизни с одной ступени на другую, и внутри, и снаружи.

Первое событие, как я уже говорил, произошло, когда моя обожаемая Королева Хайгейта умирала — ничего нельзя сказать о ее фактической смерти и паутине чудовищной лжи, в которую, как ожидал мой отец, я поверю из-за обстоятельств, связанных с ней. Второе произошло только вчера после полудня, и я все еще трепещу от его импульса; второй шок, однако, не был неприятным — скорее наоборот — и достоверные детали этого случая я теперь излагаю.

В половине второго мне сообщили, что ко мне пришел посетитель.

— Не могу представить, кто, во имя всего святого, хочет повидать тебя, — сказал Фантуцци, охранник, стоящий в коридоре, угрюмый мизантроп, который постоянно чесал свои яйца и хватал себя за нос — не всегда в таком порядке, а иногда даже делал это одновременно.

— Пожалуйста, сделайте одолжение, пригласите моего посетителя.

— Я что, дворецкий?

— Никто в здравом уме не наймет тебя на работу дворецким, если захочет увидеть своих гостей еще раз, вот что.

Я медленно произнес это почтительным тоном, так что Фантуцци, чьи интеллектуальные способности были ограничены, не смог решить, было ли это оскорблением или нет. Он на мгновение помедлил у двери, затем скрылся, бормоча про себя.

Как это ни странно, я неожиданно понял, что согласен с ним: кто мог бы захотеть увидеть меня — Орландо Криспа, отцеубийцу и каннибала? Может быть, это близнецы? Мое сердце забилось от такой возможности.

Но это были не близнецы.

— Привет, Орландо.

Это был Мастер Эгберт Свейн. Это не было вторым большим шоком, как вы понимаете — он наступил немного позже, как вы сами узнаете.

— Эгберт! — завопил я, спрыгнув со своего стула. — Это действительно ты?

— Ьо плоти, Орландо, во плоти!

И этого предмета потребления было по-прежнему много; он стоял с вытянутыми руками, сияя, его громадная масса создавала тень для неполного затмения моей маленькой камеры. Мы нежно обнялись, и хотя он прижал меня к себе немного ближе и немного плотнее, чем мне хотелось бы, я все же был рад видеть его. Сколько иронии было в том, что не так давно я хотел быть как можно дальше от него.

— Вы уже можете отпустить меня, Мастер Эгберт, — сказал я, сопротивляясь изо всех сил его захвату, похожему на тиски.

— О, дай мне посмотреть на тебя!

Он вытянул руки, держа меня за плечи.

— Ты похудел, Орландо… они нормально тебя кормят? Тем не менее, обнаруживаются очертания твоей божественной мускулатуры самым привлекательным образом…

— Все тот же старина Эгберт.

— Все тот же милый Орландо. Ах, какой скверный оборот приняли дела.

— Да, — сказал я с грустью. — Весьма.

Мы вместе сели на край кровати, ия провалился в колодец на матрасе, который его огромное тело создало вокруг себя.

— Зачем пожаловали, Мастер? — спросил я, будучи в тот момент уверен в том, что очень хорошо знаю, зачем он пришел.

— Ты что, не рад меня видеть, да?

— Конечно же, рад — вы же знаете…

— Разве этого недостаточно для тебя?

— Вообще-то нет, — сказал я. — Я хочу знать, почему вы пришли. Никто не навещает человека, обвиненного в преступлениях, в которых его необоснованно обвиняют, просто из альтруизма.

— Цинизм тебе не к лицу, Орландо.

— Вы насчет II Giardino, да?

— Что?

— Не может быть никакой другой причины. Вы пришли, чтобы бранить меня за порчу вашего источника доходов на пенсии.

— Вот о чем ты думаешь? Ты делаешь мне больно…

— Чушь! Единственное, что причиняет вам боль — это пустое брюхо и отрицательный банковский баланс.

— Что случилось с нашей дружбой, Орландо?

— Она все еще существует. Я просто реалистичен, вот и все.

— Если это реальность, тогда дай мне фантазию! — громко завопил он, подняв руки к небесам и ткнув мне в глаз локтем. Что за старая ветчина.

— Простите, если это прозвучало резко, — сказал я, — но вы можете честно осуждать меня?

Он уставился и промолчал мгновение или два. Затем проворчал:

— Нет, не могу. Однако, окажи мне любезность, позволив рассказать тебе о настоящей причине моего визита.

Вопреки тому, что он сказал, я все еще ожидал лекции насчет долга, ответственности и обязательств, и я позволил себе удивиться, когда он начал говорить.

— Я умираю, Орландо.

— Все мы умираем. С того самого момента, когда рождаемся. Кто это сказал?

— Понятия не имею.

— Это был этот глупец Хайдггер? Нет, не он…

— Ты слушаешь меня?

— Конечно.

На самом деле, я его совершенно не слушал.

— Я ничего не могу с этим поделать, вообще ничего не могу. О, я встречался с лучшими специалистами, которые только есть, по это безнадежно. Видишь ли, человек в моем положении не может помочь, но оглянись на течение его жизни с некоторой долей уважения — уважения, и, да, стыда. Ты видишь все, что сделал, и ты знал, что должен был это сделать, но ретроспективно это все не выглядит такими — как бы сказать — столь хорошо сделанным, если ты понимаешь, о чем я. Вещи, которые ты сделал, вещи, которые ты не сделал — и, скажу я тебе, это удивительно, как мельчайшие детали неожиданно обретают безнадежный смысл.

— Да?

— Такие, как неоплаченные долги…

— Долги? — сказал я, все еще не вслушиваясь в его речь.

— О, я не имею в виду деньги, вопреки твоим бессердечным замечаниям. Я имел в виду долги — ну, — долги чести. Истину, например. В конце концов, ты обязан людям истиной; некоторым людям, в всяком случае… ты не можешь крутиться, все время рассказывая всем правду, это было бы ужасно. Но ты один из этих некоторых людей, разве ты не видишь, Орландо? Суть дела в том, что я должен тебе истину. И я пришел для того, чтобы дать ее тебе.

— Что?

— Ты слышал то, о чем я говорю?

— Конечно, слышал.

— Тогда, что я сказал? — спросил он.

— Что-то насчет долгов чести — о, я не знаю — что-то насчет истины. Вы сказали, что — вы сказали…

— Я умираю, Орландо…

Он сказал мне, что умирает. Он действительно сказал это? Что, Христа ради, он сказал?

Теперь я сидел прямо, пристально глядя на него.

— Мне показалось, я слышал, как вы сказали, что умираете…

— Я обязан дать тебе истину, Орландо — и правда в том, что я обязан тебе достаточно многим, так или иначе. Сначала, ты, несомненно, разозлишься на меня, но это не поможет, в любом случае, я уверен, что потребуется совсем немного, чтобы мы снова стали друзьями — поцелуй украдкой, нежные ласки — и все будет прощено и забыто. Или разве я сделал слишком много для того, чтобы не заслуживать твоей любви и уважения? Я надеюсь, что нет.

Он замолчал, чтобы снова вытереть глаза тыльной стороной своей руки, но я не видел никаких слез — он никогда не в силах был воздержаться от театральных жестов, когда появлялась такая возможность.

Потом он тихо сказал:

— Видишь ли, Орландо, это я убил Трогвилла.

Теперь это был он, тот самый момент второго великого шока.

Die-то глубоко внутри меня — чересчур глубоко для слов, и даже для нерациональных звуков, где-то в потаенных фатомах[191] моих кишок раздался отдаленный ядерный ігірмн. Я ел ни шал об этом, и ждал с ужасом смертельной три иной полны радиоактивной огненной бури. В сфере же непосредственной физической реальности последствием было то, что я свалился с кровати. Прошло несколько минут, прежде чем я смог снова подняться. Не обращая внимания, Мастер Эгберт продолжал:

— Сначала я не собирался этого делать — но затем, если дорога в ад вымощена добрыми намерениями, насколько стремительнее и более прямо бежит дорога, которая вымощена отсутствием зла? Нет, я не планировал убить маленького ублюдка, но когда я увидел его, лежащего там, на полу в его квартире, совершенно раздетого, и всего в пятнышках, и беззащитного, я просто не смог сдержаться. Это была, могу сказать, слишком хорошая возможность, чтобы ее упускать. Так что я вытащил кабачок, который ты засунул в его зад, как следует поимев его, затем переместил его. Кабачок, понимаешь ли, выдал тебя; пока я не увидел его, у меня не было никаких соображений о том, кто поверг его в состояние, в котором я его обнаружил. Только ты мог выдумать такой росчерк!

Он ненавидел тебя, ты знаешь. Да, я знаю, что ты знаешь, но чего ты не знаешь, так это почему он ненавидел тебя. Это может быть некоторого рода сюрпризом для тебя, но он ненавидел тебя из-за меня — или, скорее, он ненавидел меня через тебя. Дело в том, Орландо, что мы с Трогвиллом были любовниками на протяжении нескольких лет. Ты шокирован? Ты смущен, ошеломлен, потрясен — ну, хотя бы немного? Ну, во всяком случае, это правда. Наша связь началась задолго до того, как ты пришел ко мне в ученики; мы встретились на вечеринке в честь издания книги Гервейса Перри-Блэка «Жить, чтобы есть». Конечно, это не было любовью с первого взгляда, ну, когда выглядишь так, как я, тебе приходится брать удовольствие гам, где можешь. Он сразу показал, что был тем, кто известен в профессии как «круглолицый охотник» — ты наверняка заметил, что все его девушки подруги были более чем щедро обеспечены? Так что это было соглашение, которое устраивало нас обоих, можно сказать.

Он немедленно узнал, что мы занимались с тобой сексом. Ничто не могло утаиться от этого всевидящего ублюдка! Им мгновенно овладела непреодолимая ревность. Я сказал ему, что я для тебя ничего не значу, что ты позволяешь мне наслаждаться твоим телом для того, чтобы продвинуться по карьерной лестнице — что на самом деле ты совокуплялся с омерзительной Батли-Баттерс с той же целью — и что я буду брошен в тот миг, когда твое обучение подойдет к концу, но он ничего не хотел слушать. Я также сказал ему, что у меня нет намерения отказываться от удовольствий, раз уж они предлагаются мне.

Та первая рецензия, которую Трогвилл написал о ll Bistro, была неприязненной не потому, что ты заслужил это, а потому что она была написана в припадке ревности; в любом случае, нападая на тебя, он нападал на меня. Такой была озлобленность этого человека. Я не знаю, что именно произошло в тот странный вечер в II Bistro, и я никого не подозреваю, пока ты не откроешь это — а я знаю, что ты не хочешь, не теперь, пока еще не так много воды утекло с того времени; кроме того, это было давным-давно. Однако, к несчастью, из-за этого вспыхнула безумная ненависть Трогвилла к тебе. Пожалуйста, уясни: что бы ни случилось с ним той ночью, не это вызвало его ненависть — это просто усилило ее — и это правда, что бы он ни говорил тебе.

Мне было так грустно, когда он последовал за тобой в Рим, Орландо, но я не мог ничего или почти ничего сделать с этим; я надеялся, что, когда ты уедешь подальше от места действия, его жажда мести умрет естественной смертью. Именно по этой причине я предложил тебе IlGiardino — ну, хорошо, не только из-за этого, признаюсь, еще из-за того, что я также был убежден, что ты сделаешь заведение успешным. Когда его бешеные атаки стали серьезными — несмотря на репутацию, которую тебе удалось быстро создать — я был вынужден приехать и поговорить с ним. И, в конце концов, я приехал, только ты не знал об этом. Я не мог позволить его ревности разорить меня, Орландо! Я старею, и я ожидал долгой и комфортабельной пенсии; если бы я позволил этому маленькому дерьму разрушить II Giardino, у меня бы был только работный дом, на который я мог бы рассчитывать в свои преклонные годы.

После того, как я трахнул его в задницу и переместил этот цукини, я отправился на кухню, нашел большой нож для резки мяса и вырезал им его сердце. Я оставил его лежащим на спине, его кровавое сердце я положил на ладонь. Затем я вернулся на кухню, вымыл нож, переложил его и удалился. Как я говорил тебе раньше, сначала я не намеревался убивать его; я собирался убедить его, если это было возможно — даже шантажировать его тем, что сделаю наши отношения публичными, если в этом будет необходимость. Затем, когда я увидел его лежащим там, возможность была слишком хорошей, чтобы упускать ее, и порыв был слишком сильным, чтобы сопротивляться ему. Я вернулся в Лондон в тот же вечер.

Я был в восторге, когда услышал, что они будут обвинять тебя в этом убийстве! Прости меня, Орландо, но как вообще могло возникнуть это несоответствие? Ты бы был обвинен в убийстве Генриха Херве, в любом случае. Я не претендую на то, чтобы понять или одобрить судьбу, которую ты выбрал, но я хочу, чтобы ты знал, что я сожалею о том, что тебя поймали. А раз уж тебя поймали, какая разница, сколько человек, по их словам, ты убил? Один или четыре — разница в размерах приговора, который тебе вынесут.

— Теперь, конечно же, все не так. Как я уже говорил — я умираю, Орландо.

— От чего? От предательства?

— Не будь таким враждебным со мной…

— Враждебным?

— Разве ты не видишь, что я пытаюсь все исправить?

— Исправить? — завопил я; затем вспышка гнева дошла до состояния ярости, и я начал бушевать и пускать пену изо рта, словно безумный, одержимый чем-то. Я не знаю, как долго это продолжалось; я с трудом осознавал слова — ужасные, непристойно злобные — изливающиеся из моего рта, но знаю, что их суть отличалась от оскорблений. Мои конечности вышли из-под контроля, я молотил ими, словно они подверглись какому-то ужасному неврологическому гниению. Один или два раза я почувствовал, как моя голова столкнулась со стенами камеры, и я услышал, как закричал Мастер Эгберт. Это было, короче говоря, оргазмом слепой ярости, и я полагаю, что вы знаете, что невозможно остановить оргазм, когда он уже начался — он просто должен израсходоваться сам по себе. К счастью, моя синэстезия включилась сама собой, и смогла справиться с перегрузкой, все, что я увидел — был большой, глубокий лист черного цвета — чернота эта без промедления опустилась и укутала меня жалостью бессознательного состояния.

Когда я пришел в себя, я лежал на кровати. Мастер Эгберт помог мне сделать маленький глоток воды из кружки для чистки зубов.

— Вот, — сказал он успокаивающим тоном, словно нянька, — вот. Ты почувствуешь себя лучше после этого.

На самом деле, я чувствовал себя совершенно истощенным.

— Что случилось? — сказал я хриплым шепотом.

— Я думаю, ты вышел из себя.

— Вы можете упрекнуть меня в этом? О, Боже, моя голова раскалывается.

— Ты сильно ударился о стену — дважды. Береги себя, дорогой мальчик, ты можешь сделать сам себе легкую контузию.

— Почему это вы такой заботливый? — едко сказал я.

— Я сказал тебе — я пришел, чтобы все исправить.

— На самом деле?

— Я сказал тебе об этом прямо перед тем, как ты немного изменился.

— Вот как вы называете это? — ох! — моя голова!

— Разве в твоем сердце нет прощения для меня?

— Нет.

— В конце концов, они арестовали тебя в первую очередь за убийство Генриха Херве, а не Трогвилла. Они просто добавили его к списку позже. Я не имел отношения к смерти Херве.

— Это не так уж важно, — сказал я, усаживаясь на кровати. Рука Мастера Эгберта была на моем бедре. Я смахнул ее.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы пришли сюда, нагло признавшись, что трахались с Артуро Трогвиллом годами, что его нападки на меня не имели ничего общего с моей кухней, а были на самом деле заменой нападок на вас, вы говорите мне, что вашим первым инстинктом было ничего не предпринимать и позволить мне гнить в этой мерзкой тюрьме — а теперь вы имеете наглость спрашивать меня, почему так тяжело простить вас?

— Конечно, если ты хочешь расценить это так…

— А как это еще можно расценить? — завопил я.

Мастер Эгберт испустил долгий вздох мучения. Затем

он сказал:

— Должен ли я повторять, Орландо. Я умираю.

— И я тоже. Гораздо медленнее, чем вы. Вы понимаете, каким старым я буду в то время, когда, возможно, выберусь отсюда? Во-первых, если они позволят мне выйти, и, во-вторых, если они не переведут меня в сумасшедший дом.

— Это маловероятно, по-видимому, у меня болезнь Лангфорда-Бекхаузена. Совершенно неоперабельная. Доктор Моисивич-Страусс сказал, что мне остался месяц или два в лучшем случае.

Я собирался сделать жестоко и язвительно повторить, но нить привязанности к старому ублюдку осторожно пробралась в некий секретный храм моего сердца и вложила более добрые слова в мой рот.

— Сожалею, — сказал я. — Я не желал вам этого.

— Нет, все так, как есть, и нет никакой пользы сожалеть

о том, что нельзя изменить. О, я начал мириться с этим, дорогой мальчик. Это не так плохо. Моя жизнь была яркой и полной.

— Но не такой уж долгой. Вы не старый, Мастер Эгберт.

— Нет, но я более или менее удовлетворен.

Он положил свою руку на мое бедро, и на этот раз я оставил ее там.

— И как я уже сказал, — продолжал он, — я пришел сюда, чтобы исправить ситуацию.

— Как?

— Ну, когда жить осталось в лучшем случае два месяца, я не вижу ничего плохого в том, чтобы увидеть тюремную жизнь, а?

Я озадаченно посмотрел на него.

— Тюремную жизнь? — повторил я. — Почему вы увидите тюремную жизнь?

Он не смог отказаться от драматического эффекта выдержанной паузы. Затем он сказал:

— За убийство Артуро Трогвилла.

— Что?

— Ты слышал, что я сказал.

— Я слышал, но я не понимаю, — сказал я.

— Я собираюсь признаться, Орландо.

— Признаться? Вы имеете в виду…

— Да! Я собираюсь признаться в убийстве Артуро Трогвилла. Я умру, прежде чем меня даже упекут за решетку. Разве ты не понимаешь, что это замечательное решение!

Я покачал головой.

— Это ничуть не поможет мне, — пробормотал я. — Я здесь также и за убийство Генриха Херве.

— Тогда я также признаюсь и в этом.

— И мой отец… и мисс Лидия Малоун…

— И в этом.

Я постепенно становился все более взволнованным.

— Там еще было несколько других — Огго фон Штрайх-Шлосс, например, — но полиция ничего не знает о них…

Мастер Эгберт моргнул несколько раз.

— Других? — спросил он.

— Ода, естественно. Мне нужна была постоянная поставка сырья для моей работы, видите ли…

— Нет, Орландо — нет — я не хочу слышать об этом. Давай просто остановимся на Генрихе Херве, Артуро Трогвилле, твоем отце и его любовнице. Христа ради, этого достаточно.

— И вы на самом деле и вправду сознаетесь в убийстве всех четырех?

— Да. Я сказал тебе — я умру раньше, чем они посадят меня в тюрьму.

Я спрыгнул с кровати и завопил криком чистой, неприкрытой радости.

— Но послушай меня, Орландо, послушай! Ты должен рассказать мне обо всех деталях того, что ты сделал — в конце концов, они не просто собираются посадить меня в тюрьму, и отпустить тебя просто потому, что я так сказал. Они будут допрашивать меня — и весьма основательно. Я должен давать убедительные ответы. С Трогвиллом будет достаточно просто, ведь это я убил его. Но остальные… тебе придется нагрузить меня как следует, Орландо.

— Они достанут свои грязные маленькие яйца снова, — сказал я.

— Что?

— Они возбуждаются от своих собственных вопросов. Это отвратительно.

— О? Я могу вообще-то немного насладиться этим — ты знаешь, какие сногсшибательные эти итальянские полицейские. Я помню как однажды, когда мы с Артуро были в отпуске в Венеции…

— Вы в своем уме?

— Только счастливые воспоминания…

— Вы неисправимы, Мастер Эгберт.

— А еще я твой спаситель, Орландо. Не забывай об этом.

— Я изложу вам все до последней маленькой детали, — сказал я. — Затем позвольте им спрашивать вас обо всем, что вздумается, это не будет иметь никакого значения. Я вернусь в II Giardino в течение месяца.

Он закашлялся.

— Ах. Что касается этого, — сказал он, — я на самом деле не думаю, что это возможно.

— Почему же, скажите на милость, нет?

— Из-за одной вещи, я нанял Генри Батта на твое место.

Я был потрясен.

— Генри Батга? Но он идиот, любитель, зубрила…

— Не будь таким критичным, дорогуша, у него есть отличные черты. Он будет работать более чем хорошо, поверь мне — вокруг заведения нет никакого пикантного скандала, чтобы привлечь посетителей. В конце концов, они, конечно же, будут испытывать frisson,[192] не будучи уверенными в том, «что» ты ешь, а не «кого», разве не так? Нет, я сожалею, что так произошло, но ты не можешь вернуться в II Giardino.

— А куда тогда? Куда я пойду?

— Есть еще одно маленькое место, о котором я думаю…

— Да?

— Я уверяю тебя, дорогуша, оно восхитительно. А также имеет первоклассную репутацию. Тот самый тип заведения, в котором ты снова можешь оказаться.

— Ваше?

— Конечно же.

— Управляющий или собственник?

Мастер Эгберт пожал плечами.

— Ну, — сказал он с небольшим вздохом, — мне оно больше не понадобится. Так что собственник, я полагаю.

— Где оно?

— В Швейцарии — прямо на окраине Женевы. Le Piat d’Argent. Две звезды, но ты увеличишь их число до трех в кратчайшее время.

О, какой у меня был выбор? И, в конце концов, это звучало не так уж плохо, хотя я терял II Giardino.

Я неожиданно заметил, что Мастер Эгберт хитро смотрит на меня — с тайным ликованием.

— Естественно, я попрошу кое о чем за все это, — сказал он медленно. — Пусть я умираю, но я не глупец.

Так же медленно — и с крайне мрачным предчувствием — я спросил:

— Что именно?

— Ночь любви…

— Ночь любви?

— Да, с тобой. Хорошо, не совсем ночь, но у нас есть час, чтобы сделать это, прежде чем закончится время визита. Я знаю великое множество игр, в которые можно поиграть с тобой за час, поверь мне. Все будет так, как в старые добрые времена.

— Нет! — завопил я. — Ни в коем случае!

— Разве перспектива столь ужасна?

— Да.

— И я такой уж непривлекательный?

— И это тоже.

— Жизнь в тюрьме предпочтительнее, чем час страстного секса со мной?

На этот раз я не мог честно сказать «да».

— Послушайте, Мастер Эгберт, те дни прошли, разве вы не понимаете? Вы знаете, почему я спал с вами раньше, и вы непременно должны понимать, что это была не любовь, а не то, чтобы я считал это неотразимо возбуждающим.

— О, Боже! Получается, это было крайне омерзительно?

Он выглядел таким печальным, сидя на краю моей кровати — огромный, рыдающий, трепещущий китенок с выражением благородной боли на жирном лице.

— Нет, — сказал я, — возможно, и нет. Но я не знаю, могу ли я быть пылким с вами, во всяком случае, не здесь, не сейчас, больше никогда.

— О, не волнуйся насчет этого, — воскликнул он, неожиданно повеселев. — Моей страсти хватит на нас двоих, вот увидишь.

Я долго смотрел на него, прежде чем что-либо сказать. Затем, наконец, промолвил:

— Хорошо, я сделаю это.

— Ты не пожалеешь об этом, обещаю…

— Боже, сколько раз я слышал это.

— Ангел! — вскрикнул он.

Через несколько секунд его штаны и нижнее белье были сброшены, и он держал в руках свой медленно увеличивающийся член, направляя его на меня словно пистолет.

— Вы не думаете, что это пустая трата времени, да? — сказал я.

— Время — это единственное, чего мне не хватает.

В любом случае, это было истинной правдой. Я начал раздеваться.

Затем:

— Я готов, — я не смог до конца скрыть героическую нотку в своем голосе.

Однако, в моих обстоятельствах, погружение в эти жирные анальные глубины было словно выходом на свет.

Воссоединение

Я пишу эти строчки в маленьком кабинете моего частного жилища над рестораном. Насколько же чище здесь воздух! Вид из моего окна — это обширная зеленая долина, окруженная на расстоянии снежными горными пиками — затем, там тянется пенистая тонкая нить, на которой горизонт целует металлически голубые небеса, более снежные горные пики и так далее. Это больше похоже на жизнь на верхушке охлажденного пирога. Отсюда я также могу видеть огромное озеро. Как же я скучаю по тройственному благоуханию моего дорогого Рима — кофе, чеснок и опьяняющий аромат сексуального аппетита! Здесь я чувствую только тающий снег и тающий сыр. Говоря на языке синэстезии, Швейцария к тому же менее интересна, так как выражает себя во внутреннем взоре и слухе моего сознания как несколько сине-серых параллельных линий, сопровождаемых скучной диатонической триадой на приглушенных мысах. Все же, мне не следует быть неучтивым.

Итак, занавес открывается на последнем акте:

Они там были, близнецы, они ждали меня на станции Термини. Я уже не думал, что увижу их снова; к тому же я был не в настроении для трогательного воссоединения. Бросить меня во время ареста, и теперь разыскать меня снова после освобождения — это и была та верная служба, которую они обещали? Я не могу испытывать ничего, кроме глубокого разочарования в этой паре с того самого момента, когда стало ясно, что их молчание продлится также долго, как и мое тюремное заключение. О, я должен воздержаться от неизбежного, я продолжал надеяться, что так или иначе, каким-нибудь образом они свяжутся со мной, не подвергая себя риску — но нет. Они были корыстными, вот и все. А какие еще объяснения могут быть?

Жак бросился обнимать меня, но я грубо оттолкнул его от себя.

— Маэстро? — сказал он, смутившись и слегка отойдя назад.

— Я думаю, что чем меньше мы сделаем друг другу — тем лучше, — сказал я.

— Что? Я не понимаю…

— Я тоже, — резко оборвал его я.

С лицом, похожим на маску ужаса, Жанна спросила:

— Вы злитесь на нас?

Я мотнул головой.

— Нет, — ответил я, — злость — не совсем верное слово.

— Но…

— Я возмущен, полон отвращения, горечи, чувствую себя преданным — любое из этих понятий будет более точным. Выбери сама. Злюсь? Нет, я не злюсь, Жанна. Это нечто большее, чем злость.

Я поднял свой чемодан.

— В любом случае, что вы оба делаете здесь? Вы действительно думали, что я встречу вас с распростертыми объятиями?

— Конечно, мы едем с вами. В Швейцарию.

— Откуда вы, черт подери, знаете, что я еду в Швейцарию?

Затем я откинул голову назад и громко захохотал, и я увидел, как один или два человека с любопытством посмотрели на меня; безумцы и пьяницы — не говоря уже о сутенерах, проститутках, карманниках, бомжах и просто отчаявшихся — все они были на станции Термини, но я был слишком хорошо одет для того, чтобы быть одним из них. Я подумал, могли ли они узнать меня из воскресных выпусков газет — особенно нелестная фотография была в Venerdi, сопровождаемая незабываемым заголовком: «Повар и неудачник». В этом случае ничего не потерялось при переводе.

— Конечно, вы не едете со мной, — сказал я.

— Но почему нет? Куда нам еще идти?

— Можете идти куда хотите, Жанна. Это уже не мое дело.

— Мы нужны вам, — настаивала она, — для вашей работы, для вашего искусства…

Что-то щелкнуло во мне в тот момент, и я повернулся вокруг, встав лицом к лицу с ней.

— Да! — завопил я. — Да, вы были мне нужны, но вы покинули меня!

— Покинули вас?

— Іде вы, черт подери, были, когда я томился в этой дерьмовой норе, в этой тюрьме? Нигде! Ушли, пропали, исчезли, свалили, чтобы спасти свои драгоценные шкуры. Я мог сгнить заживо благодаря вашей заботе. А теперь, когда кошмар закончился, теперь вы пришли обратно, с улыбками и объятиями, ожидая, что я буду вне себя от радости? Ну, честно говоря, я не вне себя от радости. Мне очень больно.

Жанна разглядывала меня долго и задумчиво, ее ясные серые глаза пытались найти мой взгляд. В конце концов, я опустил глаза, не в силах больше выносить этот пронизывающий и как-то странно невинный испытующий взгляд. Она спокойно сказала:

— Вы действительно думаете, что мы с братом бросили вас?

— А что я еще могу подумать, Жанна?

— Разве мы не заключили соглашение? Мы пообещали служить вам в обмен на подходящее вознаграждение…

— Вы думаете, что мы предложили вам услуги из-за денег — но — все работают за деньги, Маэстро. Что тут еще добавить?

Я выпрямился в полный рост.

— В этом и заключается путь гения, — сказал я высокомерно. — Гении истощают себя ради любви к своему искусству. А вы ничего не хотите знать об этом.

— Может быть, и нет. Но я скажу вам, что мы выполняли свою часть соглашения. Даже если бы мы были склонны разорвать его, это было бы невозможно.

— Почему?

Жанна сказала:

— Подумайте: мы знаем, в чем заключается ваша работа, чего требует ваше искусство. Мы были соучастниками. Мы снабжали вас сырьем.

Это было правдой. Они снабжали.

Жак продолжал:

— Даже при этих условиях мы с сестрой не собирались нарушать соглашение. Мы оставались преданными. Мы следовали соглашению не за страх, а за совесть.

— Тогда почему вы не связались со мной? Письмо, записка, слово — что угодно, чтобы дать мне понять, что вы все еще со мной…

— У нас были другие дела.

— Да? Это какие же?

Жак уставился на меня. Затем он произнес:

— Например, организация вашего освобождения.

— Что?

Я почувствовал, как мой чемодан выскользнул и упал на землю.

— Вы хотите сказать, что Эгберт Свейн вовсе не при смерти? — закричал я.

Мы сидели за немытым столом в одном из кафе на Термини; поезд, идущий в аэропорт Леонардо Да Винчи должен был отправиться через станции двенадцать минут.

— Нет, вовсе нет. Он здоров так же, как вы или я. Разве он похож на человека при смерти?

— Вообще-то нет, конечно. Но я никак не пойму — он сказал мне, что был у первоклассного специалиста. Мозес такой-то.

— Доктор Моисивич-Страусс с Харлей-Стрит, — сказала Жанна.

— Точно — что? — вы знаете этого человека?

— Он был одним из наших клиентов — в те дни, когда Жан-Клод Фаллон был хозяином II Bistro. Наверное, правильнее было бы сказать — клиентом Жака.

— Вы сделали фото?

— Конечно. Несколько, в различных позах — одна из них экстраординарна до неприличия. Доктор Моисивич-Страусс был крайне энергичным человеком.

— Фотографии были сделаны по его просьбе, — сказал Жак. — Вы знаете, как работала наша система.

— Слишком хорошо знаю.

— Но на этот раз — на этот раз мы решили, что обязаны использовать их против него. Это никогда не случалось прежде. Он был очень зол! Но —уф! — что он мог поделать?

— А Эгберт Свейн?

— Он хорошо знал нас. Он знал Жака очень хорошо.

— О, не рассказывайте мне…

— Да. Разве могло быть иначе?

Теперь я был совершенно ошеломлен.

Я пробормотал:

— Но… я имею в виду… он никогда мне не говорил… он дал мне очень отчетливое ощущение… когда впервые предложил мне поехать в Рим, и я сказал ему, что иы оба работали в II Bistro, и я должен посоветоваться — ублюдок! — и теперь вы говорите мне, что он уже встречался с вами, уже знал вас?

— Разве вы не догадывались, мсье? — спросил Жак.

— Догадывался? Конечно, нет! Я никогда даже не думал — не воображал — это просто никогда не приходило мне на ум. Ведь вы же были различными мирами, чужими планетами со своими собственными обособленными орбитами.

— Орбитами, которые часто пересекались.

Это неожиданно ударило меня, словно кулаком в лицо:

— Получается — вы имеете в виду — что он тоже был клиентом?

— Да. Он пришел однажды после полуночи, но вас не было. Жак открыл ему дверь. Это тотчас же началось. Мастер Эгберт не мог противостоять чарам Жака.

Я медленно кивнул.

— Да, — сказал я, — я легко могу представить это. О, Боже, каким я был дураком!

— Нет, не дураком. Эгберт Свейн очень настаивал, чтобы вы не узнали о его визитах к Жаку.

— Абсолютно уверен, что так и было.

— Он сказал, что вам это не понравится.

— И он был прав, — сказал я.

Жанна продолжала:

— Почти сразу после того, как вас арестовали, мы с братом отправились в отель Фуллера, чтобы найти Мастера Эгберта. Мы сказали ему, что его сеансы с Жаком теперь могут быть возобновлены в полной безопасности, так как вы в тюрьме. Понимаете, он всегда немного нервничал — у него никогда не было уверенности в том, что вы не узнаете о его тайне…

— Свинья!

— Так что Жак начал навещать его два раза в неделю в отеле Фуллера — встречаться в II Bistro было совершенно невозможно, как вы понимаете.

— О, прекрасно понимаю.

Жак сказал:

— Во время одного из этих визитов я заметил, что он не очень хорошо выглядит. Я проявил беспокойство и попытался — неудачно, как вы понимаете — скрыть это. Затем, неожиданно, он тоже заинтересовался. Во время следующего визита я сказал, что он немного похудел — о, это был триумф коварства!

— Как?

— Подумайте, Маэстро: Мастер Эгберт знает, что если он теряет вес, это происходит не по его вине — фу! — подобная вещь невообразима, и, следовательно, свидетельствует о возможной болезни. С другой стороны, он был польщен! Вы видите его дилемму? Он не хочет признаться самому себе в том, что может быть болен, но его необъятное тщеславие отказывается отрицать мои настойчивые указания на то, что он похудел.

— Жак, ты умный парень!

— Я не сомневался, что его тщеславие восторжествует, и так и получилось. Мне не составило никакого труда убедить его посетить доктора. Но не любого доктора, вы же понимаете — нет, специалиста. Я сказал ему, что только заключение лучшего специалиста поможет…

— Заключение доктора Моисивич-Страусса, черт его подери!

— Именно так. Я сопроводил его на Харлей-Стрит, и доктор Моисивич-Страусс сказал Мастеру Эгберту именно то, что и должен был сказать…

— Что у него болезнь Лангфорда- Бекхаузена, и осталось всего два месяца.

— Да.

— А болезнь Лангфорда-Бекхаузена не существует?

— Нет.

— Все лучше и лучше!

— Он вышел из комнаты, рыдая — всхлипывая, весь в слезах. Мне потребовалось достаточно много времени, чтобы успокоить его. Мы вместе выпили, и он стал очень сентиментальным, очень — я не могу — я не знаю, как это будет по-английски…

— «Сентиментальный» подойдет, — сказал я. — Он всегда был склонен к этому.

— Он также стал очень сексуальным, но ничего не мог сделать, поскольку был слишком пьян. Он начал рассказывать о своей жизни — обо всех плохих вещах, которые он сделал — о, я не могу вам передать, как это было скучно! Полнейшая скука. Но когда я предпринял первую попытку посеять в его сознание мысль о том, что есть возможность все исправить…

— Ту же фразу он сказал и мне, двуличный ублюдок, — сказал я.

— Поначалу он не был уверен — он слишком себя любил, чтобы согласиться — но я продолжал напоминать ему об этом, особенно когда он был пьян, и постепенно эта мысль овладевала его сердцем. В конце концов, он убедился в том, что это его идея — о, разве Жак не поразился великодушию Эгберта? Разве Жак не считал его действительно замечательным человеком? Разве Жак не знал, что даже святые не сделали столько, сколько он собирался сделать?

— Да, это похоже на Мастера Эгберта.

— Разве это не истинная честь для Жака, чтобы он вошел в него еще один раз — и не мог бы он тереться немного сильнее, немного быстрее?

— Еще больше на него похоже.

Жак кивнул.

— И вот что получилось. Великое самопожертвование Мастера Эгберта Свейна.

— Обман не может тянуться вечно, знаешь ли.

— Увы, нет.

— Через пару месяцев он начнет удивляться, почему он до сих пор такой толстый. Он будет удивляться, почему болезнь Лангфорда-Бекхаузена еще не свела его в могилу. Это не может продолжаться больше года, Жак — я ручаюсь, что он попросит провести второе обследование задолго до этого. И из второго обследования станет ясно, что никакого заболевания Лангфорда-Бекхаузена не существует.

— Но, — сказала Жанна, — что он может сделать? Rien[193] Он скажет, что его обвинили по его же желанию, и что он хочет отказаться от своих признаний — но чем все это закончится? Итальянские власти уже выставили себя дураками один раз, запомните — они никогда не рискнут допустить это во второй раз. Еще одно освобождение, еще один арест, еще одно тюремное заключение, еще один публичный скандал? О нет, это невообразимо. И если они переведут его в психиатрическую больницу для сумасшедших преступников, никто в любом случае не выслушает и слова, которое он скажет. Они просто будут говорить, что это бред сумасшедшего. Так или иначе, Мастер Зиберт Свейн заключен до конца своей жизни.

Я встал из-за стола и начал смеяться. Я смеялся так сильно, что даже обмочился.

Здесь, в Le Piat d’Argent, я продолжаю свою работу. О, если бы моя обожаемая королева Хайгейта могла бы увидеть меня сейчас! Мы с близнецами воскресили Клуб по Четвергам, и осмотрительные представители знати Женевы — на самом деле, всей Швейцарии, — обивают мой порог. Их достаточно много, должен сказать, но мы остаемся претенциозными, и признаем это — мы можем себе это позволить. Мое небольшое заведение скоро получит свою третью звезду, я уверен в этом; только накануне вечером у меня в гостях был влиятельный автор гастрономической колонки Стерджес М. Уайдцблад — едкий старый педераст, покинувший родину, который пишет для «New Century» — он в благодарности падал ниц к моим ногам. Он отобедал роскошной нежной плотью элегантного гомосексуалиста, которого подцепил Жак, замаринованного мной в самых изысканных соках плотского желания. Неудивительно, что старый Уайлдблад едва не испытал оргазм, лишь отправив в рот первую вилку.

Плоть! Я окружил себя ею, я купаюсь в ней, как в роскоши, я придаю ей форму, леплю ее, рассекаю, видоизменяю и поклоняюсь ей! Я никогда не перестану развивать свое алхимическое искусство — оттачивая и усовершенствуя свои техники, непрестанно открывая новые методы и средства, становясь более совершенным и уверенным в своих возможностях. О, разве какой-нибудь людоед на свете может быть счастливее, чем Орландо Крисп?

Сегодня вечером я должен приготовить особенное блюдо для очень необычного клиента — некоего государственного министра, широко известного благодаря своим добрачным похождениям. Недавно он был выбран Президентом Клуба по Четвергам остальными членами. Это выдающаяся честь. Чтобы привнести искру в это дело, я создал для него Aiguilettes de Cantons au l’Esprit de Femme

Такова в общих чертах необычная история моей жизни. Я удовлетворен — нет никаких причин, чтобы быть неудовлетворенным, во всяком случае, теперь. Естественно, вам решать, является ли это повествование историей человека или монстра, но я не предлагаю никаких объяснений, никаких смягчающих обстоятельств, никаких размышлений, чтобы помочь вам в вашей оценке, в отличие от тех, кто сам предлагает свои откровения. Да будет вам известно, истинный гений никогда не прибегает к самообороне.

Если вы когда-нибудь будете проездом в Женеве, я приглашаю вас попробовать гастрономические деликатесы моего ресторана — спросите любого, и он скажет вам, как его найти. Но будьте осторожны: если ны собираетесь пообедать chez[194] Орландо Криспа, вам лучше быть настоящим людоедом.