Откровения людоеда

Неприятный сюрприз

Мне будет очень трудно адекватно передать свои ощущения в тот момент, когда я увидел свого отца, стоящего прямо в дверях И Bistro с вульгарно выглядящей женщиной за спиной; потрясение, отвращение, злость, ужас — всего этого было бы недостаточно для того, чтобы полностью описать то бум-бум, которым билось мое сердце в клетке мускулов. Я полагаю, больше всего я остолбенел, застыл на месте. Несколько минут я не мог двигаться. Я стоял там, онемевший, уставившись на эту парочку.

Затем Жанна пришла мне на помощь.

— Я позволила им войти. Он сказал — точнее рассказал мне — он сказал, что он — твой отец.

С помощью величайшего усилия и крайнего физического напряжения я попытался ответить.

— Да, — пробормотал я охрипшим, неестественным голосом. — Это мой отец.

Я не забыл о своем юношеском обещании никогда больше с ним не разговаривать.

— Привет, сын.

Понимая мое затруднительное положение, Жанна попыталась помочь.

— Маэстро Крисп не может сейчас принять вас, — сказала она.

— Конечно же, он может принять меня. Я ведь его отец. Орландо, сынок, я пришел для того, чтобы наладить отношения между нами.

Наладить отношения?

— Я знаю, это всегда было нелегко. Мне было очень одиноко без твоей матери. Я страшно скучал по ней, знаешь ли. Это — это Лидия, мисс Лидия Малоун. Она оказала мне честь, согласившись стать моей женой.

— О, ради Бога! — закричал я, не в силах больше сдерживать себя. — Заходи и закрой дверь! Или ты хочешь, чтобы весь мир знал о наших делах?

— Мне наплевать, пусть весь мир знает, старина. Мы с Лидией любим друг друга. Разве в этом что-то неправильно?

Я осмотрел ее — я имею в виду всю ее, внутри и снаружи — отдельным презрительным взглядом: низкопробная, кричаще безвкусная, алчная.

— Я знаю, твоя мать не захотела бы, чтобы я остался одиноким на склоне лет, Орландо.

— Не оскверняй ее имя, говоря так, — сказал я.

— Я не говорю так. Я просто сказал…

— Я слышал, что ты сказал. И откуда ты знаешь, что хочет моя мать? Ты никогда не знал. Ты отвратителен мне! Если ты думаешь, что можешь просто заглянуть сюда — о, Бога ради, закрой дверь. Жанна, оставь нас. Я разберусь с… с… этими людьми.

— Как пожелаете.

Она тихо ушла на цыпочках.

— Я поклялся никогда больше с тобой не разговаривать, — сказал я после того, как Жанна ушла.

— Я знаю, что ты на самом деле не это имел в виду. Это было просто…

— Просто что?

Послушай, я всегда хотел помириться с тобой, Орландо, — сказал отец

Он не изменился ни ни йоту: всё такой же маленький, бледный и слабый, по-прежнему говорит о невозможном, словно, несмотря ни на что, это было вероятным.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Что случилось раньше — я думаю — то и случилось. Это в прошлом и давно забыто. Твоя мать первой бы сказала так.

— Прошу, перестань говорить о том, что моя мать сказала бы или не сказала бы.

— Я только имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, — завопил я. — Все, что ты имеешь в виду — это «много воды утекло с тех пор» или «живи, и дай пожить другим», или «не могли бы мы начать все сначала», и дюжина других слащавых клише, скрытых в твоей позорной лысой голове. Разве не так?

— Разве мы не можем быть друзьями, Орландо?

— Я уже говорил тебе раньше, и скажу снова: я не люблю тебя. И никогда не любил. Ты даже не нравишься мне.

— Я уверена, что нет необходимости грубить своему отцу, — сказала мисс Лидия Малоун, впервые обратившись ко мне.

Отец терпеливо вздохнул.

— Все в порядке, Лидия, он не может сдержаться. Он был груб со мной большую часть своей жизни. Я привык к этому.

— Ты, чертов святой, — сказал я.

— Следи за языком, Орландо.

— Послушай, я не думаю, что нам есть о чем говорить. Почему бы вам обоим просто не уйти потихоньку?

Они обменялись друг с другом быстрыми взглядами. Мисс Лидия Малоун почти незаметно кивнула моему отцу.

— Вообще-то, мы пришли сюда с неким намерением, — сказал отец тихим, достаточно коварным тоном.

— Ну?

— Я имею в виду, не только для того, чтобы помириться; хотя, видит Бог, этой причины более чем достаточно для того, чтобы я был здесь.

— В самом деле?

— Ты все очень сильно усложняешь для нас с Лидией, когда так высокомерно разговариваешь…

— Именно в этом мой замысел.

— Конечно, мы слышали, что ты преуспел. Лидия показала мне статью в ресторанной хронике одного из воскресных приложений, так что я вырезал и сохранил ее. Ты все делаешь довольно неплохо, Орландо. На самом деле, довольно неплохо.

— Переходи к делу.

— Как я уже сказал, ты все весьма усложняешь для нас…

— Дело в том, — прервала его мисс Лидия Малоун, — что мы хотим пожениться весной и купить дом. Там слишком много воспоминаний о… о ней… на этой Хайгейтской свалке. Мы видели милый небольшой коттедж в Суффолке, и я… мы… направляем наши сердца навстречу этому, так ведь, детка?

Детка?

Отец закивал.

— Только дом немного превышает наш достаток в настоящее время. Я не работаю, а твой отец получает только небольшое пособие, — и мы подумали, видя, насколько ты успешен в своем деле и во всем… мы подумали…

— Вы подумали, что я могу одолжить вам немного денег, так?

— Не совсем, — сказал отец, заметно нервничая. — Мы подумали, что ты сможешь дать нам немного денег. Ровно столько, чтобы купить коттедж.

— Простите, — сказал я, едва в силах вымолвить хоть слово. — Вы не будете возражать, если мы с отцом поговорим наедине в соседней комнате?

Мисс Лидия Малоун презрительно фыркнула.

— Если это поможет, — сказала она.

— О, поможет, поверьте мне.

Она достала небольшую пилочку из своей сумочки и начала полировать ногти.

Я затащил своего отца за воротник рубашки из полиэстера на кухню — в это время прохладную, безмолвную, и молчаливо мерцающую.

— Как ты смеешьі — завопил я, злость лилась из меня безостановочно, отчаянно, приятно, словно семя из пульсирующего пениса.

— Что?

— Как ты смеешь возвращаться в мою жизнь, как будто между нами ничего не произошло, волоча за собой эту дешевую шлюху, пятная память моей матери и требуя, чтобы я дал тебе денег? Ты что, совсем мозги растерял?

— Я не понимаю, Орландо…

— Нет, естественно, ты никогда ничего не понимал, разве нет? Это и убило мою бедную мать.

— Она сама себя убила этой ужасной болезнью. Я уже говорил тебе это раньше, только ты не поверил мне.

— Я до сих пор не верю.

— Ты думаешь, она была святой, так?

— Ты сам знаешь, что она такой и была.

— Даже после того, что я сказал тебе той ночью?

— Все это ложь. Вся эта грязная история. Плоды твоего мерзкого воображения. Вранье, вранье, вранье. Ты не придумал ничего получше, чем запятнать ее святость и чистоту в моих глазах, да? Моя мать — она — она была королевой. Я всегда это говорил.

Мой отец посмотрел на меня, и неожиданно мне показалось, что он принял какое-то решение; его глаза сузились и взгляд стал жестким, его костлявая грудь предприняла трогательную попытку выдохнуть саму себя, так как он сделал долгий, по-видимому, многозначительный вдох.

— Хорошо, — сказал он, — пришло время, чтобы ты узнал всю правду.

— От тебя? Это так же вероятно, как услышать звуки капель крови от камня.

— Ты называешь ее святой, — сказал он, его голос дрожал, — а я называю ее шлюхой. Ты называешь ее «мать», ею она и была, но только Бог знает, кто был твоим отцом.

— Моим отцом?

— Это мог быть любой мужчина из сотен. Она бы никогда не сказала мне. Ради нее я воспитал тебя как своего сына. Ты в долгу передо мной, Орландо. Когда эта так называемая святая пропадала ночь за ночью, трахаясь со всеми, кто носит штаны, я приглядывал за тобой и воспитывал тебя, как если бы ты был моим собственным сыном.

В это мгновение великий, чистый, лучезарный свет спустился с каких-то божественных небес, насыщенный словно благословение, неистощимый как океан, благодетельный как солнце, мудрый, словно все земные знания вместе взятые — о, мое избавление и моя радость! Этот свет покрыл моим своей бесконечной мантией, и голос ангела очаровательно дунул и мое ухо: Этот человек — не твой отец. Неожиданно я оказался полностью охвачен дарованной свободой.

Затем я также сделал еще один вывод; мои глаза также сузились и стали жестче.

Осторожным, сдержанным и ровным голосом я сказал:

— Ты помнишь тот день, когда ударил меня клюшкой для крикета за какой-то незначительный проступок или за что-то еще?

Он мгновенно пришел в замешательство.

— Пожалуйста, давай не будем предаваться воспоминаниям вроде этих, старина — во всяком случае, после того, что я только что сказал тебе…

— Просто ответь на мой вопрос. Ты помнишь?

— Да, да я помню.

— А ты помнишь, что ты сделал после того, как ударил меня?

Он посмотрел вниз на черепичный пол кухни, не отважась поднять на меня свои глаза.

— Я сжал твои яйца, — прошептал он.

— Да, ты сжал мои яйца.

— Видишь ли, я хотел, чтобы ты был моим сыном. Я всегда хотел сына, чтобы он продолжил семейную линию, того, кто — ну…

— Того, кто увековечит твой облик? — предположил я.

— И это тоже — думаю, что да. Разве в этом что-то не так? Разве не каждый отец жаждет знать, что он принес другого человека в этот мир? Узы между отцом и сыном — это чудо, старина. Да, я хотел сына — да, я хотел еще одного человека в семье — я хотел быть твоим отцом, Орландо. Разве ты не видишь этого, разве не понимаешь?

— Я действительно не представляю, чего хочет каждый отец, — перебил я, — но я знаю вот что: ты сделал меня самым счастливым человеком в мире.

Он посмотрел на меня, и я увидел, как по его обрюзгшему одутловатому лицу внезапно промелькнула тень надежды.

— Что? Счастливым, старина Орландо?

— Больше, чем ты можешь себе вообразить.

Я расстегнул пряжку на своих штанах и позволил им упасть на пол. Затем я приспустил трусы спереди.

— Ты можешь на самом деле не быть моим отцом, но я думаю, что это вряд ли твоя вина. Давай попробуем, а? Они слегка больше теперь, конечно же. Почему бы тебе самому не убедиться?

— О Боже, Орландо, ты имеешь в виду это?

— Вперед, отец.

Он потянулся вперед, и взял мои яйца бледной трясущейся ладонью. Он начал массировать и сжимать их этим непередаваемым прелестным способом, который я так хорошо помнил, крутя тонкую, покрытую волосами кожу между своих пальцев, нежно дергая и потирая ее.

Я уже хотел — лишь на мгновение, признаюсь — капитулировать перед этой сладострастной рукой и поддаться изысканным ощущениям, которые она дарила. Но я знал, что если сделаю это, то отклонюсь от намеренья, на которое решился мой разум несколько минут назад.

— Встань, я приказываю.

— Всего лишь еще чуть-чуть, Орландо — пожалуйста — позволь мне потрогать их еще несколько мгновений…

— Встань!

Он сделал это, явно обескураженный жестокостью моею голоса.

— Что такое сынок? Мы помирились, так? Теперь мир мир жду нами? Ах, Орландо, ты не представляешь, как я хочу, чтобы мы с тобой помирились!

— А ещё, предлагаю, денег, чтобы купить свой маленький коттедж.

— Не будь, таким…

— Послушай меня. Когда я сказал, что ты сделал меня самым счастливым человеком на земле, я действительно имел это в виду; я ненавидел тебя с самого начала, и я ненавижу тебя сейчас. Ты был ничем по сравнению с женщиной, которую я обожал — наоборот, ты даже старался быть грубым, бесплодным маленьким ничтожеством, и я никогда не мог понять, почему такая королева замарала свою жизнь, вплетя в нее тебя. Узнать, что ты не мой отец — это освобождение и я в восторге от сознания того, что ты едва ли можешь себе представить — я никогда не хотел, чтобы ты был моим отцом, я всегда желал, чтобы ты не был моим отцом, и теперь я знаю, что на самом деле ты им не являешься. Что может быть лучше — и на самом деле я полагаю, что так оно и было, — что моя мать нашла кого-то, кто был способен оказать ей уважение и преданность, которую ты никогда не мог ей дать; если это было мимолетно, может даже болезненно, так как она была неизменно верна тебе, чего ты ни на миг не заслуживал и, более того, знал, что это должно прекратиться — она открыла для себя удовольствие с человеком, который заслуживал ее, и я не буду относиться к ней хуже из-за этого. Мне не важно, кто был моим отцом, если он поклонялся ей также, как я. Я просто безумно счастлив, что это был не ты.

Отец закричал — одиноким ослабленным воем ярости. Я и не думал, что столь маленький человек сможет издать такой громкий звук. Моя синэстезия представила перед моим мысленным взором большую вспышку зигзагообразных черных линий, похожих на очертания извилистой горной гряды.

— Ты ублюдок! — завопил он. — Ты неблагодарный ублюдок! Разве это все, что я значу для тебя — я, кого ты никогда не хотел видеть в качестве отца? После всего, что я сделал, смирившись с ее развратностью, давая тебе всевозможную заботу и внимание, которое только может иметь ребенок, хотя ты даже не был моей собственной плотью и кровью? Ты можешь быть чьим угодно — чьим угодно, ты слышишь меня? И все, что ты можешь — это продолжать обманывать себя, что твоя мать была чертовски святой — святой? Ради Бога, послушай, что я тебе скажу…

Но я больше не слушал.

— …меня тошнит оттого, какты боготворишь эту шлюху…

Я потянулся к ближайшей печи и достал большую чугунную сковородку, плотно схватив ее за деревянную ручку. Она была очень тяжелой. Я поднял ее так высоко, как только смог, не теряя равновесия.

— Ты некогда бил меня клюшкой для крикета, — сказал я. — Хорошо, так уж получилось, что у меня под рукой нет такой же клюшки, но позволь мне вернуть тебе комплимент с помощью этого.

И я обрушил сковородку вниз со страшной силой на макушку лысой головы отца. Раздался звук, похожий на треск яичной скорлупы.

Он посмотрел па меня, хныкнул, а потом упал на пол в брызги яркой крови.