Открытые глаза

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ БЕЗ ОСОБЫХ ПРОИСШЕСТВИЙ

Вылет состоялся под вечер. Намечали раннее, утро, но дул сильный ветер, да еще боковой, — пришлось отложить полет. Отложили на час, потом на два и «дооткладывались» до вечера.

«Это всегда раздражает летчика, — писал впоследствии Галлай. — Внутренне собравшись для выполнения какого-то сложного, требующего мобилизации всех сил дела, трудно поддерживать в себе эту собранность в течение неограниченного времени. Впрочем, и этому должен научиться летчик-испытатель».

Наконец, в окно летной комнаты Галлай увидел знакомую картину: тягач вытаскивал самолет на полосу. Ветер стих, можно вылетать. Галлай прочитал задание в полетном листе — таком же, как и те двадцать, что он изучал недавно,— и поставил внизу свою подпись. На легковой машине приехали за ним те же самые люди, которые недавно еще приезжали за Гринчиком. Когда машина побежала по дорожке, Галлай оглянулся: на крыше ангара уже толпились летчики, некоторые как раз в эту минуту вылезали из чердачного окна.

Садясь в кабину самолета, Галлай заметил царапину на обшивке фюзеляжа: это он сам содрал сапогом свежую краску, когда обживал машину. Странным образом царапина эта успокоила пилота, будто самолет был ему давно знаком, будто он летал на нем не раз — вот даже напакостить успел.

Кабина еще больше укрепила это ощущение «знакомости». Галлай сел в кресло, поерзал немного, устраиваясь поудобнее, пристегнулся ремнями. Привычным взглядом — слева направо и сверху вниз — оглядел приборную доску и всю кабину. Включил тумблерок рации.

– Я Гроза. Я Гроза. Прошу разрешения на запуск.

И услышал:

— Гроза! Запуск разрешаю!

— К запуску! — скомандовал Галлай.

Перед ним тянулась пустая взлетная полоса. Аэродром и небо вокруг были очищены от самолетов. Рядом с Галлаем на стремянке стоял механик, придирчиво проверял, все ли ручки, тумблеры, краны в нужном положении. Все было в порядке: Галлай привычным движением запустил двигатель, затем второй. Сказал механику: «Все нормально, Володя. Слезай». Тот сошел со стремянки, и ее сразу откатили в сторону.

Галлай надвинул прозрачный фонарь, последний раз оглянулся вокруг и увидел ведущего конструктора. Вид у него такой, будто он хочет что-то сказать. Что-то очень важное. А говорить было нечего. Ветер шевелил седеющие волосы инженера.

Галлай пожалел его. Механики, те хоть чем-то заняты. Сам он, летчик, сейчас взлетит, и ему будет не до переживаний, и все от него зависит, от него самого. А конструктор обречен на бездействие: остается на земле и будет ждать. Летчик ободряюще подмигнул инженеру, и тот выдавил в ответ улыбку — бледную, жалкую, вымученную; Галлай помнит ее по сей день.

«Убрать колодки!» — показал он руками и, зажав машину на тормозах, дал полный газ двигателям. На старых, поршневых самолетах полный газ давался лишь при разбеге. Другими словами, наблюдать приборы, прослушивать звук мотора летчик мог только «на ходу». А тут он делал это еще стоя на месте, до старта. «Мухи — отдельно, котлеты — отдельно», — вспомнил Галлай старую шутку, и это настроило его на слегка юмористический лад. И еще он подумал, что вот мы видим пока что в реактивной авиации одни сложности и трудности, а ведь кое-что и облегчено по сравнению со старыми самолетами.

Галлай отпустил гашетку тормозов, и машина тронулась с места. Ожидание кончилось. Началась работа.

Скорость разбега нарастала, вот уже поднялось носовое колесо. Краем глаза пилот увидел, как стрелка указателя скорости подошла к цифре «200». И машина почти сразу оторвалась от земли. Он почувствовал ее на взлете, успел слегка испробовать управление во всех трех плоскостях — машина слушалась. Она была как раз такой, как он и представлял себе, разыгрывая полет. Бывают самолеты трудные, скрытые, коварные. Этот реактивный истребитель был откровенным, добродушным, удобным в управлении.

Однако благости на том, увы, и кончились. Начались осложнения. Машина лезла вверх, норовила скабрировать — задрать нос. Это было неприятно, даже опасно: потеряв скорость, самолет мог потерять и управление. Галлай резко отдал ручку, двинул ее от себя. Машина выровнялась, но, чтобы вести ее в нужном направлении, требовались солидные усилия. Почему? Хорошо изученным, почти рефлекторным движением Галлай отклонил триммер, чтобы облегчить управление. Но, странное дело, напряжение не только не уменьшилось, а стало еще больше. Видимо, подумал Галлай, виновата скорость: она растет с такой быстротой, что не поспеваешь за ней…

Самолет медленно, но верно набирал высоту — это единственно радовало пилота. Однако удерживать ручку было все трудней, а рефлекс, отработанный на земле, тут явно не годился. Надо было в этих сложных условиях распутать узел, провести исследование. Прежде всего убрать все неизвестные, чтоб не гадать, из-за чего кабрирует машина. Пусть будет постоянная скорость, пусть направление будет постоянным — он строго выдержал режим подъема. И тогда только снова повернул тумблер управления триммером. Стало совсем невмоготу, теперь уж ручку приходилось удерживать двумя руками. Зато Галлай понял наконец, в чем дело. Изловчившись, он левой рукой повернул тумблер в обратную сторону. И сразу стало легко, все пришло и норму. Но он устал, просто физически устал. Чтобы отдохнуть, отдышаться, заложил большой круг над аэродромом. И в этот самый момент его запросили по радио: «Гроза! Гроза! Что на борту?» — «Все нормально», — доложил Галлай, и это была чистая правда: теперь и впрямь все шло хорошо.

Позже, на земле, выяснилось, что контрольный мастер-электрик, делавший предполетный осмотр, вдруг «испугался». Ему показалось, что провода припаяны неверно. Дело в том, что надписи на тумблере были не очень понятные: «вверх» и «вниз». Вот он и усомнился, к чему это относится — к триммеру или ко всему самолету.[6] И в самом этом сомнении мастера не было ничего плохого. Скажи он об этом механику, ведущему конструктору, пилоту — все было бы хорошо. Но мастер ничего никому не сказал. Просто взял и перепаял провода… Два маленьких провода — пустяк. Однако из-за этого пустяка могла бы произойти серьезная авария. То, что было мелочью на земле, в воздухе превратилось в проблему. «Пустяк» потребовал от пилота и хладнокровия, и знаний, и просто физической силы — хорошо еще, что Галлай смолоду занимался боксом. А главное, ему пришлось ломать привычное, обуздывать собственные рефлексы — мы уже знаем, как это трудно.

(Один пример для размышлений: Представьте себе, что изобретен странный велосипед, которым нужно управлять «наоборот»; когда он кренится влево, то руль надо не влево повернуть, как вы привыкли, а, наоборот, вправо. Вас посадили на этот велосипед и даже предупредили, как им надо управлять. Сможете ли вы удержаться от падения?)

Галлай закончил первый круг над аэродромом. Он уже не думает о «шалостях» триммера, он внимательно следит за поведением машины. Настроение отменное. На втором круге можно себе позволить более крутые развороты, с большим креном. Потом он делает «змейку», пробует разные скорости. Разумеется, не слишком большие, чтобы не испытывать (рано еще) прочность машины, и не слишком малые, чтобы не испытывать ее устойчивость. Самолет нравится ему все больше и больше.

Вот впечатление Галлая, которое стало после трех-четырех полетов убеждением: реактивный самолет вовсе не требует от летчика каких-то особых «сверхкачеств». Самолет устойчив, плотно сидит в воздухе, имеет достаточный диапазон скоростей. Очень хорош обзор, верно говорил Гринчик: «Сидишь, как на балконе». Есть и другие преимущества по сравнению с обычными винтомоторными самолетами. Поскольку нет винта, эволюции «вправо» и «влево» производятся одинаково, с одинаковыми усилиями — это удобно. Как ни странно, в этой кабине тише и спокойнее, чем в кабинах поршневых машин; впрочем, чего же тут странного? Звук уходит, остается позади. Старый мотор был «тактным», он все время потряхивал самолет, а этот непрерывен и тянет вперед ровно… Нет, положительно с каждой минутой Галлай все больше влюблялся в машину, бесхитростную, простую и надежную.

Пора было возвращаться на землю. Галлай убрал, как положено, обороты, потом вовсе выключил один из двигателей, а над самой землей — второй. И вот уже машина катится по бетонной полосе… Думаете, все?

В конце пробега, когда полет был в сущности завершен, отломилось носовое колесо. Еще одна досадная «мелочь». Лабораторный анализ показал потом, что причиной излома был производственный дефект сварки… Летчик услышал вдруг сухой щелчок, машина ткнулась носом в землю и пошла чертить по бетону, да с такой силой, что люди, стоявшие на полосе, увидели огненный каскад искр.

Но даже это не испортило им настроения. Первый вылет самолета-дублера был сделан, реактивный истребитель вновь побывал в воздухе. А дальше, как писал Галлай:

«Небольшая починка «стесанного» о бетон носа, замена стойки колеса, перепайка концов проводки управления триммерами, общий тщательный, до последнего винтика, осмотр машины — и мы готовы к дальнейшей работе».