Открытые глаза

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЖЕНЫ ЛЕТЧИКОВ (Продолжение)

«Зоенька. Сегодня у меня ночные тренировки. Приду утром. Марк».

Галлай никогда не переписывал записку. Он называл это «экономией мышления». Возвращаясь с работы домой на дачу, Зоя находила на кухонном столе ту же четвертушку тетрадного листа в косую линейку. Читала, прятала в ящик.

А через день-два опять находила на столе.

«Зоенька. Сегодня у меня ночные тренировки. Приду утром. Марк».

Шел 1943 год. Испытатели были отозваны с фронта на лесной аэродром. Очень много работали, совсем не щадили себя, но почему-то тогда, в войну, «обычные» испытательные полеты не тревожили Зою. Марк был близко, рядом, она каждый день видела его. Но что за ночные полеты? Она пыталась спрашивать у жен других летчиков – те ничего не знали об этом. Встретила как-то в магазине Дину Гринчик, та сказала, что нет, Леша по ночам, слава богу, спит дома… Что за ночные тренировки? Десятки раз ей хотелось прямо спросить у мужа, но он молчал, молчала и она.

Наконец все открылось. Пришел вечером Галлай и, смеясь, сам признался ей во всех своих прегрешениях. Он всегда рассказывал о своих делах весело и всегда в прошедшем времени – после того как с делами было покончено. Оказалось, он все время летал во вражеский тыл. Галлай разыскал бомбардировочный полк, которым командовал Эндель Карлович Пуссеп, известный полярный летчик; Марк был с ним знаком. Нашлись у него там и другие знакомые. И вот он, ловко использовав этот «блат», тайком от жены добился разрешения участвовать в ночных бомбежках.

Послушать его, все это выходило очень весело, совсем мальчишеские проказы. Она-то, Зоя, думает, что муженек рядом, а он в это время за линией фронта, за тысячу верст. Сбросит несколько бомб на головы фашистам и скорее домой, к жене, к сыну. Вот ведь как удачно устроился! Теперь это, к сожалению, кончилось, так что Зоенька может не волноваться. Кончились «ночные тренировки»: начальство больше не пускает. Кстати, он не обманывал ее: это действительно были тренировки и весьма, надо сказать, полезные.

А потом, когда она совсем уже успокоилась и даже думать перестала о «прогулках» мужа во вражеский тыл, он опять полетел. Пришли в полк машины с новым двигателем, Галлаю разрешили принять участие еще в одном боевом вылете, и она снова нашла на кухонном столе четвертушку тетрадного листа в косую линейку. Это было 12 июня 1943 года.

Зоя вышла на крыльцо. Кругом была ночь, черная, без огонька, какие бывают только во время войны. Ничего не видно, тьма подступила к самым зрачкам. Вдруг задрожали стекла, затрясся весь их деревянный домишко — со страшным гулом пролетели на запад тяжелые корабли. Шум этот всегда пугал ее, ей и раньше казалось, что муж летит над самой крышей дома. Теперь она точно знала это. Моторы гудели все глухие, глуше. И все. Ушли. Ушли в далекий тыл врага.

Она была женой летчика, она прекрасно знала цену шуткам мужа. Что с того, что сейчас ночь, — у немцев есть прожекторы. Галлай прошел линию фронта, под ним земля, занятая врагами, с их аэродромов взмывают в черное небо «мессершмитты». Ночь, он не увидит их. Где-то в лесу притаились у своих аппаратов немецкие слухачи, тянутся к небу зенитные пушки. Он не увидит их: ночь. Галлай летит на запад и будет лететь, пока не достигнет цели.

Прошел час, может быть, дна. Зоя не прилегла. Тогда было жаркое лето, но ей было холодно, платок не согревал. Стали уже различимы предметы в темноте. Она видела кровать сына, белевшую в углу веранды. Светало. Пора уже было вновь затрястись их домику от тяжелых моторов.

Было ли это предчувствием? Вряд ли. Всегда, когда ей приходилось заранее узнавать о трудных полетах Марка, боль охватывала сердце. Если б пришла беда, это, верно, сошло бы за предчувствие. Месяц назад пришло извещение о гибели ее брата (впоследствии выяснилось, что оно было ложным); мама потом вспоминала, что как раз накануне она долго не могла уснуть, а уснув, видела страшный сон. «Помнишь, Зоенька, я еще тебе говорила? Сердце — вещун…» Бедная мама, она все ночи не спала и много видела снов. И Зое часто снилось страшное, но приходил Марк, веселый, шумный, обнимал ее, брал на руки Юрку, и предчувствия отменялись. Нет, это не было предчувствием. Это было ожидание.

Наконец задребезжали стекла, затрясся домик, и по серому небу скользнули к земле черные тени. Она все стояла у калитки. Мимо шли летчики, экипаж первого бомбардировщика, семь человек.

— Прилетели, товарищи? — спросила Зоя.

— Прилетели.

— Все в порядке?

— Все в порядке.

Прошли. Господи, зачем только она узнала об этих «ночных тренировках»! Теперь уж ей в самом обыкновенном ответе будет чудиться что-то нехорошее. Ведь они ответили ей: «Да, все в порядке». Значит, в порядке… Снова шаги. Идет следующий экипаж, семь человек.

— Все прилетели?

— Да, все прилетели.

Прошли. Почему они торопились миновать ее дом? Почему не остановились, не подошли? Да просто они торопятся домой, к своим женам и детям. И потом они ведь сказали: «Да, все прилетели». Значит, и Марк прилетел. Застрял, верно, у своей машины. Аккуратный Галлай: что-то он там проверяет, дает указания механику.

Снова шаги, много, человек тридцать. Это последние. Ну, скорей бы уж… Нет, идут мимо, никто не свернул к калитке. Она бежит следом. Почему они отводят глаза? Вот этот солидный, усатый, он, кажется, штурман эскадрильи, бывал у них в доме.

— Скажите, что с Галлаем? — схватила его за руку.

Штурман очень спокойно, слишком даже спокойно — как она стала подозрительна! — встречает ее взгляд.

— Не волнуйтесь, Зоя Александровна. Все будет в порядке.

Почему «будет»? Значит, сейчас не в порядке. Что с Марком? Где он? Она бежит на аэродром. Встречает в проходной начальника штаба — он ничего не знает. Никто ничего не знает. Какой-то молоденький лейтенант говорит, будто видел Галлая. Где? Когда? Совсем недавно, примерно час назад. Час назад? Но ведь тогда бомбардировщики еще были в полете. Лейтенант краснеет, прячет глаза. Молодой еще, не научился лгать. Она все мечется по маленькому коридору проходной, останавливает одного, другого, мелькают знакомые, незнакомые лица — никто ничего не знает. По ведь это неправильно, хочется ей закричать, так нельзя, они обязаны ей сказать! И нет у нее силы добиваться правды.

Распахивается дверь, на пороге Гринчик. Она понимает: он прибежал сюда, чтобы узнать о Марке. Значит, непоправимое. Она замирает, боясь услышать. Но Гринчик не прячет глаз. Он подходит к ней, кладет тяжелые руки на плечи.

— Зоя, идем домой.

— Что с Марком? Скажи мне, что с Марком?

— Скажу. — И она верит: он скажет. — Идем.

Они выходят на улицу. Какое сегодня яркое солнце!

— Ты веришь мне, Зоя? Слушай. Самолет не вернулся с задания. Марк жив.

— Жив?

— Марк жив, — снова говорит Гринчик. — Ты не плачь. Нельзя плакать. Ты верь мне. Я знаю, какой он летчик и какой человек.

– Жив?

— Марк жив, — в третий раз повторяет Гринчик. — Надо ждать Марка. Идем.

Она узнала главное. Она идет за ним. Дома она узнает все остальное. Самолет, в котором летел Галлай, сбит. Их сбили над целью. Самолет взорвался над Брянскими лесами. Взорвался там, за линией фронта. Взрыв видели экипажи других машин. Больше они ничего не знают.

Гринчик рассказывает все точно. Никаких домыслов, только факты. Она до конца верит ему. Но Марк жив? Да, жив. Самолет был подбит на большой высоте, а взорвался у самой земли. Люди наверняка успели выпрыгнуть. Галлай — отличный парашютист. Приземлились в лесу. Там глухие места. Немцев поблизости могло и не быть. В Брянских лесах есть партизаны. Это факты. Значит, надо ждать. Бывают случаи, когда оттуда возвращаются.

Прошел день, другой, третий — не вернулся. Сбит за линией фронта, пропал без вести. «Без вести»! Какие страшные слова! Нет о нем вестей. Но в этих словах надежда: нет и извещения о его смерти. Значит, можно верить. Вот, рассказывают, на Северном фронте, тоже летчик, тоже сбит за линией фронта, его уж и ждать перестали, как вдруг в один прекрасный день…

Пять дней прошло. Каждую ночь ревели бомбардировщики. По утрам она стояла у калитки. Проходили мимо экипажи, громко разговаривали, смеялись. Она ждала. Знала, отлично знала, что Марк не вернется с ними; тяжелые корабли не приземляются за линией фронта, — и все равно ждала. Вот сейчас высокая фигура отделится от группы, свернет к дому… Пряталась за деревьями, чтобы не мешать вернувшимся, и ждала. Днем ей все казалось, что встретит его на улице. Просто вот так: она идет, и вдруг навстречу Галлай. Всматривалась в прохожих, вздрагивала, услышав похожий смех. Ведь так бывает. Говорят, на Центральном аэродроме был случай: тоже летчик, тоже пропал без вести и тоже жена шла с базара, как вдруг… Но все чаще, заводя этот разговор, Зоя натыкалась на смущенное молчание.

Прошла неделя. Гринчик принес продовольственную карточку Галлая на новый месяц — рабочую и летную.

— Я не возьму, Леша. Можно ли нам брать?

— Положено, Зоя. Марк работает, ему и зарплата идет. Считай, что он выполняет особое задание.

— А если его уже…

— Замолчи.

— Я думала, Леша, много думала. Это ведь за тысячу верст, у немцев.

— Нет, Зоя, не у немцев. Брянские леса были русскими и остались русскими. Неужели ты думаешь, там наших людей нет?

— Не верю я, Леша, не верю.

Странное дело, когда ее встречали смущенным молчанием, она упорно заводила разговор о счастливых возвращениях, и сама, умная женщина, понимала потом, что вымолила у людей эти рассказы. А когда ей говорили, что Марк обязательно вернется, она всегда искала и находила возражения.

Прошло десять дней, вечером явился Гринчик.

— Зоя, я за тобой. Бери Юрку.

— Никуда я не пойду.

— Идем. Дина ждет. Поужинаешь с нами. Посидим.

— Нет.

— Зоя, ты что? У меня коллекционное вино, ребята из Грузии привезли. Выпьем. За здоровье Марка. Ну? Ты же знаешь, я совсем не пью. А тут надо. Идем.

Две недели прошло. Погиб Галлай, что теперь говорить! Весь экипаж погиб, семь человек. Были бы целы, хоть один вернулся бы. Погиб Марк. Надо что-то делать, нельзя же так… Гринчик встретил Зою около аэродрома.

— Ты зачем здесь?

— Не знаю, Леша. Надо что-то делать. Узнать. Может, в полку что-нибудь известно.

— Не ходи! — сказал он почти сердито. — Ничего они не знают, и ходить к ним незачем. С первой же вестью, какая бы ни была, явлюсь к тебе. Веришь? Иди домой. Вечером придем с Диной.

Позже он рассказал ей, что в летной комнате висел на стене портрет Галлая. В траурной рамке. А на столе лежал некролог. Некролог собирались печатать в «Вестнике воздушного флота», писали его в Наркомате авиационной промышленности, на аэродром прислали для согласования.

«…Летчик-испытатель первого класса Марк Лазаревич Галлай был одним из виднейших советских испытателей самолетов. Через его руки прошли машины 46 разных типов: истребители, разведчики, бомбардировщики… За свои заслуги перед Родиной майор Галлай удостоен шести высоких правительственных наград. Память о славном соколе будет вечно…»

Он вернулся на двадцатый день.

Шел раненый, по выжженной земле, вышел к партизанам, они доставили его на свой аэродром, а уж оттуда самолет перебросил Галлая через линию фронта. И все вышло совсем не так, как мечталось Зое. Домой его привез Гринчик и сам первым поднялся на крыльцо. Это было ночью, Зоя уже спала, на веранде сидела ее мать. Проснулась Зоя от их голосов.

— Спит? — спрашивал Гринчик.

— Только прилегла, Алексей Николаевич.

— Разбудите, Пелагея Федоровна.

Накинув халат, Зоя выбежала из комнаты.

— Что? Что случилось?

— Пройдемся, — сказал Гринчик.

Она вскинула на него испуганные глаза.

— Хорошие новости, Зоя. Надень пальто.

— Жив?!

— Да, Зоя. Успокойся.

У калитки она остановилась. Галлай был здесь, и открытой машине, шагах в двадцати от них. Но она еще не видела.

— Идем, Зоя, — сказал Гринчик. — Там ждет один человек. Прилетел от партизан, чтобы рассказать о Маркуше. Ты только успокойся: он жив. Идем.

В неверном свете луны она неожиданно увидела мужа. Он поднялся, распахнул дверцу машины, безмолвно шагнул на дорогу. Бледный, худой, в чужой солдатской гимнастерке, обмотки на ногах…

Она обмерла, зашаталась, упала бы, если б Марк не подхватил ее. И услышала голос Гринчика:

— Ну, что она!.. Я ж ее подготовил.

Зоя слабо улыбнулась:

— Господи, какие дураки…

Она так и не сказала Марку, что знает о его полетах на машине погибшего друга. Неделю продолжались испытания, две недели, месяц — она молчала, виду не подала, что знает о них. Старалась быть ровной, веселой, и это удавалось ей, и жизнь в доме шла своим чередом — быть может, это во всей нашей повести более всего достойно удивления. И лишь в тот день, когда Галлай сам объявил ей — как всегда, весело и, как всегда, в прошедшем времени, — что закончил испытания Лешиной машины, тогда только она сказала ему:

– А я знала, Марк. С первого дня знала.