Отречение

П. ГЕЛЕТЮК　　
НА СЛУЖБЕ ИЕГОВЫ

Родился я в 1928 году в селе Нагоряны, где живу и сейчас. Но в ту пору эта часть Молдавии находилась под властью боярской Румынии.　

Село наше было, да и до сих пор осталось, в основном украинским. Из раннего детства в памяти сохранилось немного. Помню, как с раннего утра до позднего вечера отец и мать крутились в заботах о хозяйстве и о семье. Мать часто молилась, по разным поводам вспоминала бога и святых угодников, на православные праздники водила нас, детей, в церковь. Отец тоже время от времени бывал в церкви, но, как я теперь понимаю, в глубине души в бога не верил. Если по полям ударял град или же засуха обжигала хлеба, отец, сокрушаясь, говорил матери: где же твой бог, куда же он смотрит?　

Я конечно же, подрастая, впитывал в себя и религиозность матери, и скептицизм отца. Поэтому в моем детском сознании бог хотя и существовал вполне естественным образом, как существовало все вокруг, но относился я к этому факту совершенно безразлично, как, скажем, к существованию нашего священника.　

В школе нам не только преподавали уроки «закона божьего», но и старались воспитывать в неукоснительном соблюдении православной веры. Даже в обычные дни, не говоря уже о церковных праздниках, занятия начинались с молитвы и молитвой заканчивались.　

Я молился, исповедовался, причащался, но все это выполнял как необходимую процедуру, от которой, хочу я этого или нет, никуда не деться.　

Не знаю, как и когда появились в селе первые баптисты. Помню только, как ругал их священник и как мать, для которой авторитет священника был непререкаем, неодобрительно отзывалась о них. Отец же лишь хмыкал в ответ на ее рассуждения и однажды, вместе со своим дружком Никитой Колибабой, отправился к баптистам на молитвенное собрание. Видимо, что-то его там заинтересовало, потому что они с Колибабой еще несколько раз наведывались к баптистам, чем вызвали резкое порицание матери. Вскоре отец перестал туда ходить. Не думаю, что сделал он это из-за матери. Скорее всего посещал он баптистов из чистого любопытства.　

Отец был довольно грамотным человеком, многим интересовался. Помню, как по вечерам он часто забирался на печь, задергивал занавеску, чтобы его никто не видел, и сердился, если мать или кто-нибудь из ребятишек звали его или заглядывали к нему. Меня же все время мучило любопытство — что он там делает? И как-то раз потихоньку, так, чтобы никто не заметил, я заглянул за занавеску. Я ожидал увидеть что угодно, но только не то, что увидел на самом деле. Отец просто-напросто читал газеты. Чего же тут прятаться, недоумевал я. И только позднее узнал, что читал он не румынские, а советские газеты, которые нелегально получал и давал отцу Иван Дущак.　

Помню, как летом 1940 года мы с отцом поехали на поле. День был жаркий, ехали мы не спеша, о чем-то говорили. И вдруг я увидел, что наперерез нам бежит мать, отчаянно машет платком и что-то кричит. Отец остановил лошадь, и мы с тревогой стали ждать, пока она подбежит, так как разобрать ее крик было невозможно. Наконец мать подбежала и, с трудом переводя дыхание, сказала:　

— Вертайтесь… Советская власть… пришла…　

Мы усадили ее на телегу и вскачь помчались обратно. Село уже все гудело, как улей…　

С приходом Советской власти каждый день приносил что-то новое. В школе отменили молитвы и уроки «закона божьего», чему все ребята были очень рады. Прошли выборы в Советы депутатов трудящихся. Беднякам стали нарезать земельные участки. Началась кампания по ликвидации безграмотности. Отца выдвинули в агитаторы. Теперь по вечерам он надолго пропадал— собирал односельчан, помогал им овладеть грамотой. Даже у меня, в ту пору еще мальчишки, было такое ощущение, что жизнь вдруг понеслась стремительно…　

А через год началась война. Вскоре отец получил повестку. Помню, как всю ночь никто из нас не спал — собирали отца в армию. Утром мы — трое его сыновей — проводили отца до околицы. Больше мы его уже не видели. Он погиб в том же году на Херсонщине.　

Молдавию вновь оккупировали румынские войска. Вернулись прежние порядки, которые, казалось, уже навсегда канули в прошлое. Но теперь они были гораздо жестче. А нашей семье приходилось еще хуже. Не было отца — кормильца и хозяина. Мне пришлось бросить школу и заняться хозяйством. Но хуже всего было то, что представители румынских властей всячески мстили нам за отца. Если распределяли работу — нам доставалось ее всегда больше, чем многим другим, если же продукты — то гораздо меньше. При каждом удобном случае нам давали понять, что мы вообще вне закона и что любой представитель румынских властей в любой момент может с нами сделать все, что захочет. И мы знали, что заступиться за нас некому.　

Первое время мы еще держались, уверенные, что Советская власть скоро вернется и жизнь опять наладится. Но фашисты все ближе подходили к Москве. Румынские газеты и радио даже после разгрома немцев под Москвой трубили о том, что война вот-вот кончится победой фашистов. И мы стали падать духом.　

Так и шли день за днем, месяц за месяцем без какой бы то ни было радости, без всякого просвета, без малейшей надежды…　

Как-то мы с соседом Иваном Стадничуком пошли на рыбалку, которая бывала хорошим подспорьем в нашем весьма однообразном питании. Но на этот раз рыбалка не ладилась. Рыба куда-то пропала, и от нечего делать мы разговорились о жизни. Иван был всего на год старше меня, и обычно эта разница в возрасте мало ощущалась.　

Разговор начался с того, что мы стали дружно ругать фашистов — и немецких и румынских, возмущаться их порядками и несправедливостью. Но едва я с сожалением вспомнил о Советской власти, как Иван вдруг начал мне возражать:　

— Нет, Паша, хотя при Советской власти такое, как сейчас, не творилось, но и в ней тоже нет ни истины, ни справедливости.　

— Как же нет? — возмутился я. — Землю беднякам дали? Дали. Богатеев прижали? Прижали. И правильно— почему одни должны жиреть, а другие от голода пухнуть? Начальство назначали или сам народ выбирал? Грамоте всех учили? А ты говоришь, что у Советской власти не было ни истины, ни справедливости! Сам же согласен — такого, как сейчас, при Советской власти не было.　

— Ты, Павел, словно малый ребенок, — усмехнулся Иван, — о мелочах печалишься, а о главном не помнишь. Землю дали, власть выбирали, безграмотных учили…　Разве в этом истина? В Библии сказано: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?!　

К тому времени (а было мне уже не то четырнадцать, не то пятнадцать лет) я не то чтобы стал яростным безбожником, но и к богу, и к православной вере, и ко всему, что связано с ними, относился с настороженностью. Мать то и дело вспоминала бога или святых угодников, а я, так же как и отец, скептически хмыкал или раздраженно спрашивал, куда же они все подевались или, может, оглохли от старости, что никак ее не услышат. Мать привычно сердилась, но и сердилась она теперь уже так робко и пришибленно, что мне становилось жаль ее, и я решал, что больше ничего не буду говорить в таких случаях — пусть себе молится и причитает, если ей так легче. Но через некоторое время опять не выдерживал, а потом снова раскаивался и жалел мать.　

Мать после известия о гибели отца жила и делала все как-то машинально, примирившись со всем, перекладывая все семейные проблемы на бога и его угодников. Конечно, ни бог, ни его угодники в наши семейные дела не вмешивались, и поэтому искать выходы из сложных положений приходилось мне. Я боролся изо всех сил, боролся с каким-то злым упрямством, ожесточаясь против всех и вся, и, чувствуя, что если я хоть один раз позволю себе расслабиться, спасовать перед очередной бедой, то уже не найду в себе сил поддерживать семью. Поэтому я и не мог удержать раздражение, когда мать очередной раз начинала молить бога и его угодников. Я невольно восставал и против этой покорности, исподволь обезоруживающей меня, и против материнского бога с его угодниками, от которых, по моему убеждению, нечего было ждать, кроме очередной беды.　

Понятно, что ссылка Ивана на Библию вызвала во мне резкий протест.　

— Мне закон божий вместе с приходским батюшкой еще в школе осточертели, — отрубил я. — Мать вон всю жизнь молится, а что вымолила? Да и ты сам, — вдруг озарило меня, — что-то не очень о душе заботишься! В каком году последний раз в церкви был?　

— Да уж порядком, — добродушно усмехнулся Иван, совершенно не реагируя на мою резкость, чем еще больше обозлил меня.　

— А чего же тогда на Библию ссылаешься? Чего о душе бормочешь?　

— Ты, Паша, сядь, — все так же добродушно усмехнулся Иван. — В ногах правды нет, как нет ее ни в церкви, ни в религии.　

— Как так? — опешил я. — То на Библию ссылаешься, то религию ругаешь… Что ты, Иван, мозги-то мне крутишь?　

— Сядь, — резко приказал Иван, — и слушай, если хочешь понять.　

И тут-то мне вдруг показалось, что он гораздо старше и опытнее меня — столько спокойной уверенности и внутренней силы было в его голосе. Всю мою горячность как ветром сдуло. Я послушно опустился на землю.　

— Все попы и все религии врут про бога, — жестко и внушительно сказал Иван. — Все это от Сатаны…　

— Постой, Иван, — опять перебил его я, донельзя изумленный его словами. — Но если все религии врут, то, выходит, и бога нет! А раз нет бога, то ведь и Сатаны тоже нет!　

— Есть бог! — отрезал Иван. — Есть бог, и имя его Иегова. И Сатана есть. И жизнь вечная тоже есть!　

— Тю… — разочарованно присвистнул я. — Так это же тоже религия, только не православная, а какая-то другая. Может, ты, Иван, к баптистам подался?　

— Дурак ты, Пашка, круглый дурак, — с явным сожалением покачал он головой и продолжил: — Что православие, что католицизм, что баптизм, что любая другая вера — все одно и то же. Все они придуманы людьми по наущению Сатаны, который сейчас и правит миром. Ты думаешь, отчего все зло на земле происходит — войны, революции, засухи, землетрясения? Оттого, что Сатана теперь правит землей. И куда ты ни ходи — хочешь в церковь, хочешь в костел, хочешь к баптистам, как ни молись, все равно погибнешь во время великой битвы Иеговы с Сатаной!　

— И никого после этой битвы в живых не останется? — спросил я, не столько убежденный его пылом, сколько заинтересованный новым для меня представлением о конце света. Я мало что помнил из уроков «закона божьего», но то, что услышал, явно противоречило даже моим скудным познаниям.　

— Никого! — отрубил Иван, выдержал паузу и добавил: — Кроме свидетелей бога Иеговы!　

— Свидетелей чего? — не понял я.　

Иван вдруг долго, с удовольствием зевнул, потянулся всем телом, так что даже слышен был хруст в суставах, и поднялся на ноги.　

— Пора, Паша, домой двигать. Рыбалка все равно не заладилась. А хочешь поговорить — заходи к нам завтра под вечер…　

Он быстро смотал снасть и споро двинулся к селу.　

Я тоже медленно стал собираться, пытаясь хоть как-то разобраться в той путанице, которая образовалась у меня в голове после разговора с Иваном. Если это вера в бога, размышлял я, то все равно религия. Почему же тогда Иван утверждает, что не религия, и даже говорит, что все религии от Сатаны? Значит, и бога Сатана придумал? Откуда же тогда взялся сам Сатана? И с кем же тогда будет биться Сатана? С богом, которого он выдумал?　

Я даже плюнул с досады, окончательно запутавшись. Чушь какая-то, зло думал я, шагая домой.　

Но на следующий день меня все-таки потянуло к Ивану.　

Странное впечатление осталось у меня от первого посещения Стадничуков. Когда я постучал и зашел в хату, на меня настороженно уставилась вся семья — мать и отец Ивана, он сам и его сестра. Тут же сидели еще две девушки. Подружки, подумал я, но Иван потом объяснил, что это тоже «сестры», но только духовные. Я понял, что прервал какое-то важное занятие, и мне стало неловко за свое вторжение. Однако не успел я что-то пробормотать в оправдание, как Иван, узнав меня, многозначительно глянул на отца и двинулся мне навстречу.　

— Проходи, Паша, присаживайся… Молодец, что зашел…　

Мать Ивана подвинула мне табуретку. Отец Ивана внимательно посмотрел на меня долгим взглядом, словно видя впервые, глянул на сына и кивнул девчатам. Те тонкими, нежными голосами, заметно смущаясь моего присутствия, начали петь псалом. Их поддержали Иван и его родители.　

Тускло светила керосиновая лампа, разрисовывая стены причудливыми тенями, тщательно занавешенные окна и запертая после моего прихода дверь создавали ощущение замкнутости, отгороженности от всего мира, и это замкнутое пространство плотно заполняли голоса хора.　

Как я уже говорил, я весьма скептически относился и к самой религии, и к существованию бога, не говоря уже о церковных службах, но тут что-то взволновало меня. И непонятный бог Иегова, и жизнь вечная показались мне вдруг вполне возможными, а мои недоумения— мелкими и несущественными.　

Между тем Стадничуки, спев несколько псалмов, умолкли, как по команде, словно задумались о чем-то очень важном. Я тоже молчал, охваченный каким-то странным, неведомым мне ранее чувством…　

Наконец отец Ивана поднял голову, еще раз внимательно поглядел на меня, словно пытаясь определить, готов ли я к серьезному разговору, и мягко, почти незаметно оборвал плотную тишину:　

— Значит, хочешь ты, Паша, узнать великую истину о боге нашем Иегове и о его свидетелях?　

Я хотел ответить, о чем-то спросить, но обнаружил, что не помню о чем, и лишь скованно кивнул головой.　

Говорил он, наверное, четверть часа, но успел за это время ответить на все вопросы и сомнения, что мучили меня после беседы с Иваном, и даже на те, что возникли у меня во время его речи. А надо отметить, что, чем дольше он говорил, тем больше я приходил в свое обычное состояние. Его голос действовал на мое странное оцепенение, словно свежий утренний морозец. Через несколько минут я уже был в состоянии критически осмысливать его слова и даже спорить, но спорить оказалось вроде бы не с чем. Все было как будто ясно, хотя и непривычно.　

Поскольку из ничего не может возникнуть нечто, разъяснял Стадничук, то все имеет свою причину. Есть такая причина у всего, что существует в мире, и у самого мира — бог Иегова, который все создал. Иегова — истинное имя бога, открытое его свидетелям через основателя их организации. Через эту организацию Иегова постоянно присылает своим свидетелям свет высших истин и духовную пищу. Иегова сотворил себе духовных сынов — ангелов, среди которых самым совершенным и самым могущественным был Люцифер. Но он, обуянный гордыней, восстал против Иеговы и возмутил против него легионы других ангелов. Люцифер стал Сатаной — противником бога, дьяволом — клеветником, змеем, а бывшие ангелы — демонами. Так в мире появилось зло. Сатана, приняв образ змея, соблазнил Адама и Еву, отвратив их от Иеговы. За это Иегова осудил и Сатану с демонами, и Адама с Евой на погибель.　

Все это, да и то, что дальше говорил отец Ивана, было мне в общих чертах известно из уроков «закона божьего». А поскольку особым прилежанием на этих уроках я не отличался, то никаких особых отличий от　православия поначалу не уловил и был разочарован и раздосадован. Опять та же самая библейская история мира! Спасибо! Стоило из-за этого столько ломать себе голову!　

Видимо, заметив по моему лицу, что библейская история в переложении свидетелей Иеговы не производит на меня должного впечатления, Стадничук вдруг повысил голос и начал громить все религии подряд как порождения Сатаны. Это мне сразу пришлось по душе. Кроме того, если и я, и другие односельчане ругали не столько православие, сколько попов, причем ругали их за чисто человеческие их качества, вяло и не очень убедительно, то Стадничук разнес в пух и прах все православие, не оставив от него камня на камне, а затем столь же основательно разделался и с католицизмом, и со всеми остальными религиями. Я не мог внутренне не согласиться с ним, когда он в заключение сказал, что все они никакого отношения к богу не имеют, все созданы богословами, которых настрополял и вдохновлял Сатана.　

Все, что происходит сейчас на земле, говорил Стадничук, все государства, все власти, весь существующий порядок вещей — все это от Сатаны, все это его царство. И лишь свидетели Иеговы неподвластны Сатане, потому что не подчиняются ни его порядкам, ни его властям и не признают существующего порядка вещей. Они являются гражданами Нового Мира, теократического государства, которое управляется с небес, согласно предначертаниям Иеговы, через руководителей организации. Согласно все тем же предначертаниям, после четырех тысяч лет царствования на земле греха и смерти Иегова послал на землю его первого духовного сына Иисуса Христа, который своей смертью искупил грехи человечества и дал людям новый закон. Однако после воскресения и вознесения Христа люди вновь подпали под власть Сатаны. Но Иегова, предвидя это, запланировал второе пришествие Христа, в образе духовного существа. В 1914 году Сатана со всеми своими силами был сброшен на землю Магог, и на небе установилось царство божие. Христос уже незримо присутствует среди нас, готовя все к армагеддону — решающей битве между Иеговой и Сатаной, которая должна произойти по истечении шести тысяч лет от сотворения Адама. Начнется армагеддон великими смущениями между сатанинскими правительствами, одни государства пойдут войной на другие, пока наконец не начнется　главная битва — между Иеговой, его ангелами и свидетелями, с одной стороны, и Сатаной, его демонами и земными сатанистами — с другой. В результате этой битвы все фальшивые религии, все видимые политические организации и все их приверженцы погибнут, Сатана и демоны будут сброшены в бездну, опечатаны божьей печатью, а на земле воцарится тысячелетнее царство Христово, в которое попадут только библейские праведники и свидетели Иеговы!　

Тут Стадничук умолк и опять внимательно, пристально посмотрел на меня. Конечно, я не уверовал тут же в его бога Иегову, но слова о том, что Христос уже находится среди нас и что тысячелетнее царство божие будет не на небе, а на земле, произвели на меня впечатление. Хотя я и сомневался в истинности библейского описания сотворения мира, в первом и втором пришествии Христа, но твердо отрицать все это не мог. Даже допуская возможность пришествия Христа, я, естественно, относился к нему как к очень далекому и маловероятному событию, имеющему для меня чисто умозрительное значение. А тут вдруг говорят, что второе пришествие уже наступило и что Христос уже среди нас! Это было чревато чисто практическими и, может быть, немедленными переменами обстоятельств жизни и, следовательно, требовало каких-то практических действий…　

— Ты посмотри вокруг, Паша, — поддержал отца Иван после короткой паузы, — ведь вот они, все признаки начала армагеддона! Вон сколько государств восстало друг на друга! Посмотри, что творится в мире! Ведь это же и есть начало конца времени!　

Стадничук-старший взял с этажерки стопку замусоленных тетрадей, выбрал одну, полистал и, видимо, найдя то, что искал, торжественно прочитал:　

— «Было ли бы это согласовано с Библией, если бы свидетели Иеговы вступали в брак сейчас и рожали детей? Нет, находим ответ в священном писании…» А почему, как ты думаешь, Паша, священное писание не советует сейчас вступать в брак? — спросил он.　

Я только молча пожал плечами.　

— А вот почему… — Он отыскал глазами то место, на котором прервал чтение: — «Лучше бы свидетелям Иеговы подождать несколько лет, пока пронесется огненная буря армагеддона». Это, Павлик, говорит посланник божий, равный Иисусу Христу! А уж ему ли не знать таких вещей!　

Разговор затянулся чуть ли не заполночь. Говорили в основном Иван и его отец, а я лишь изредка задавал вопросы. На прощание девчата сонными голосами снова спели несколько псалмов…　

После этого разговора я зачастил к Стадничукам. Когда я слушал Ивана и его отца, мне вроде бы все было ясно в их вере. Но стоило остаться одному, как я обнаруживал в их учении множество неясностей, и сомнения начинали мучить меня. С одной стороны, я уже боялся потерять жизнь вечную и представлял себе, как вся наша семья погибает в ужасном армагеддоне, а с другой — мне инстинктивно было неприятно ощущать над собой еще одну власть, к тому же столь всеобъемлющую и могущественную. Очевидно, сказывалось и мое прежнее неприязненное отношение к православию и к урокам «закона божьего».　

Возможно, мой привычный скептицизм и одержал бы верх, если бы не одно обстоятельство, не имевшее никакого отношения к учению свидетелей Иеговы. Дело в том, что мне очень нравилась сестра Ивана. Я, конечно, и раньше был с ней знаком, жили-то ведь в одном селе, неподалеку, но в тот вечер, когда Стадничук впервые рассказал мне о своей вере, она показалась мне совсем иной, необычной какой-то. И теперь я то и дело ловил себя на том, что думаю о ней. И, конечно, не мог удержаться от посещений Стадничуков. Но не мог же я признаться, что хожу к ним из-за того, что влюбился! И я читал Библию, чтобы найти какие-то аргументы и вопросы во время разговора о их вере. Но чем больше я спорил, тем больше начинал верить в истинность их учения. А однажды отец Ивана сказал мне, что зря я пытаюсь понять учение свидетелей Иеговы только по Библии. Он дал мне несколько замусоленных, переписанных от руки тетрадок и сказал, что полезнее полчаса почитать, что пишут старшие, опытные «братья», помазанники божьи, чем целый год изучать Библию.　

Поначалу, помню, у меня от этих трудов возникло странное ощущение. Их язык и стиль резко отличались от библейского. Но была в них и какая-то убеждающая сила, которую я преодолеть не мог. Душой я еще сопротивлялся, а умом понимал — все у них в учении правильно, все так и есть и будет, как они пишут… Теперь я ходил к Стадничукам не только из-за своей влюбленности. Я все глубже и глубже вникал в учение свидетелей Иеговы, встречался и беседовал с другими его приверженцами.　

Так прошел год, другой… Уже вернулась и ушла далеко на запад Красная Армия, уже отпраздновали праздник Победы, но для меня и для моих новых единоверцев это были не столько праздники, сколько очередные приметы приближения армагеддона.　

В 1946 году вместе с группой других молодых односельчан я принял крещение. К этому времени я уже обратил в свою новую веру всю нашу семью, ибо одна лишь вера в Иегову не дает спасения, как поучали нас старшие «братья». Только возвещатели царства божьего переживут армагеддон и войдут в Новый Мир.　

Готовя меня к крещению, старшие «братья» разъяснили мне, что, принимая его, я тем самым отрекаюсь от собственной воли и от власти сатанинского мира, признавая впредь лишь власть Иеговы и исполняя только его волю, которую будут мне возвещать старшие «братья». И я старался добросовестно выполнять все их задания и указания. Но ничего особенного, кроме посещения собраний своего кружка, на которых изучали журналы, брошюры и книги, размноженные рукописным способом, да возвещения при удобных случаях о Иегове и армагеддоне от меня никто не требовал. Как я понял позднее, старшие «братья», очевидно, хотели посмотреть, как я пройду испытание куда более серьезное и суровое, чем крещение. Но я в ту пору, стараясь отстраниться от всего мирского, сатанинского, как-то даже и не думал о том, что вскоре мне предстоит серьезный экзамен…　

Гром грянул, как всегда, неожиданно, в виде маленькой серой бумажки со словом «повестка» и штампом военкомата. Я растерялся, бросился за советом к старшему «брату» — «слуге» кружка. Тот развел руками:　

— Ты же принял крещение, то есть дал обет признавать власть лишь бога и исполнять только его волю!　

— Да ведь… посадить могут… — возразил я в полном замешательстве.　

— Христос на распятие пошел во искупление грехов человечества, — сурово ответил мне старший «брат», — а ты тюрьмы испугался! Да и не посадят тебя в тюрьму, пошлют куда-нибудь работать. А работать везде надо — что здесь, что где-нибудь в другом месте. Если вручил себя божьей воле — ничего не бойся! Если же страх перед Сатаной сильнее в тебе, чем стремление к вечной жизни, — иди, подпадай под власть Сатаны и погибай вместе с ним…　

Одним словом, суровую получил я отповедь от старшего «брата»…　

Долго я мучился, не зная, как поступить. И с законом в конфликт мне не хотелось вступать, и потерять жизнь вечную и погибнуть в пламени армагеддона я тоже боялся. Но деться было некуда, надо было принимать какое-то решение… И я заявил, что в армию не пойду, что моя вера это запрещает, а законы божьи для меня превыше законов людских. Со мной беседовали, меня уговаривали, но, приняв решение, я твердо стоял на своем. Я видел, что многие односельчане, и в том числе друзья отца, стали относиться ко мне неприязненно. Но «братья» по вере поддерживали меня, как могли, и во мне крепло убеждение, что я поступил правильно, что вера должна быть превыше всего.　

Потом был суд… В тюрьму меня, как и предсказывал старший «брат», не посадили, а отправили в Алтайский край на сельскохозяйственные работы.　

Помню, как тянулся на восток наш эшелон. Недавно закончилась война, и поезда еще ходили медленно. Мимо окон проплывали разрушенные города, разоренные войной села и деревни. Черными глыбами торчали остовы обгорелых, искореженных танков.　

Мне вдруг вспомнился 1941 год, проводы отца, и я подумал, что где-то в этих бескрайних украинских степях его могила. Только теперь, когда день за днем перед моими глазами проходила огромная, разоренная войной и придавленная недавним горем, едва начавшая вставать из руин страна, я вдруг осознал гигантские масштабы минувшей войны, понял, сколько мужества, героизма, титанических усилий всего народа и человеческих жизней потребовалось, чтобы повернуть ее вспять и отогнать туда, откуда она обрушилась на нашу землю. Я почувствовал гордость за своего отца, и… стыд за себя. Отец, у которого оставались во вражеском тылу жена и четверо детей, честно выполнил свой долг перед Родиной, отдал свою жизнь во имя жизни своих соотечественников, а я, здоровый парень, отказался отслужить в армии в мирное время, испугался армагеддона… И до того мне стало горько, что я чуть не разрыдался. Но я тут же постарался взять себя в руки и стал убеждать себя, что все это мне внушает Сатана, чтобы отвратить от Иеговы. Я сосредоточился и начал молиться про себя. Постепенно горечь отступила, я вновь почувствовал себя собранным и готовым к испытаниям за веру.　

Этот, казалось бы, мимолетный случай сильно подействовал на меня. Теперь в минуты грусти, душевной слабости или каких-то трудностей я всегда сосредоточивался и молился до тех пор, пока не начинал чувствовать себя собранным и окрепшим. Это продолжалось все те годы, что я был верным слугой Иеговы, и я всегда был уверен, что это не кто иной, как сам бог, услышав мою молитву, наставляет и укрепляет меня своей волей. И лишь через три десятка лет я узнал о существовании аутотренинга и о том, что мои молитвы были всего лишь своеобразной формой его, что бог тут ни при чем, что дело в психике человека, которую он сам во время аутотренинга настраивает самовнушением.　

Как я уже сказал, я готовился к испытаниям, к мучениям за веру. И в глубине души даже жаждал мучений и страданий во имя Иеговы. Но жизнь моя ничем не отличалась от жизни других людей, так же, как и я, осужденных за нарушение различных законов. Мы были заняты на сельскохозяйственных работах, а после землетрясения в Ашхабаде нас направили туда восстанавливать город.　

В Ашхабаде и закончился срок моего осуждения. Помню, как, оказавшись в городе, я задумался о том, как дальше жить, что делать. Я долго бродил по улицам и наткнулся на молитвенный дом баптистов. Делать было нечего, времени у меня было сколько угодно, и я из любопытства заглянул туда.　

Шло молитвенное собрание. Я пристроился позади всех и стал наблюдать. Проповеди мне не понравились — показались слишком выспренними, но хор был отличным.　

Все шло своим чередом, но я почувствовал, что мое появление не прошло незамеченным. И точно — едва кончилось собрание, как ко мне подошли несколько мужчин и начали расспрашивать, что привело меня в молитвенный дом и понравилось ли мне здесь. Узнав, что я верующий, только что освободился, меня стали уговаривать остаться, предлагали помочь устроиться и с жильем, и с работой. Я даже не заметил, как мужчин сменили девушки. Говорили они очень добро, даже ласково, называли меня «братом», и у меня на мгновение мелькнула мысль — а не остаться ли здесь, вот ведь и живут люди нормально и веруют, может, и мне попробовать здесь так же, как они? Но тут я вспомнил мать, братьев, сестру, родное село и, быстро попрощавшись, сбежал подальше от соблазна…　

Трудно сказать, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь, если бы я сам в свое время не обратил в веру всю нашу семью. Несмотря на регулярные молитвы и размышления, а может, именно благодаря им вера стала для меня будничным, привычным делом. И, возвратясь домой, я, может, и отошел бы от нее постепенно, если бы сразу же вновь не попал в окружение свидетелей Иеговы.　

Теперь в глазах старших «братьев» я был надежным, проверенным человеком — ведь я пострадал за веру!　

Меня сразу же назначили «слугой» кружка. В мои обязанности входило проведение библейских «студий» с «заинтересованными», изучение с рядовыми верующими Библии и религиозной литературы, отработка с ними приемов и методов свидетельства о Иегове, размножение от руки литературы, приходящей из Бруклинского центра, передача «слуге» группы, то есть вышестоящего звена организации свидетелей Иеговы, сводок о том, сколько литературы передано «заинтересованным», сколько времени потрачено на поиск «заинтересованных», сколько проведено повторных посещений и «студий», сколько верующих свидетельствовало о Иегове, сколько собрано денежных взносов и т. д. Кроме того, я и сам вел активную миссионерскую работу.　

Вторая мировая война закончилась, как известно, не битвой Иеговы с Сатаной, как предвещали руководители Бруклинского центра, а разгромом фашизма и судом над главными военными преступниками. Все это абсолютно не соответствовало тем представлениям и прогнозам, которые в начале войны и почти до самого ее конца звучали со страниц журналов и брошюр Бруклинского центра. К сожалению, мне в те годы просто не приходило в голову сопоставить божественные истины и прогнозы бруклинских руководителей за большой отрезок времени. Однако перерыв в пять лет оказался вполне достаточным, чтобы заметить, как изменились за это время некоторые представления, предписания и прогнозы. Так, например, армагеддон ожидался теперь только в 1972 году. В соответствии с этим значительно ослабло и то напряжение, в котором находились во время войны рядовые верующие и «слуги» низовых звеньев организации. До армагеддона было еще двадцать лет, и верующим волей-неволей приходилось заботиться и о своих земных делах.　

Вскоре я женился. Семья, конечно, добавила мне забот. Но я по-прежнему не только руководил своим кружком и проводил библейские «студии», но и каждый год обращал в веру двух-трех человек.　

Теперь я уже не только сам прекрасно знал все аргументы, опровергавшие истинность других религий,　которыми когда-то меня поразил отец Ивана Стадничука, но и разбирал их на занятиях своего кружка по книге Русселя «Фотодрама творения».　

Конечно, в селе, как правило, знают друг о друге почти всё. Здесь трудно сохранить что-нибудь в тайне. И тем не менее мы старались изо всех сил действовать скрытно, не привлекать к себе внимания. На «студии» и занятия кружка собирались то в одном месте, то в другом, как бы ненароком, или же под предлогом какого-нибудь праздника, дня рождения и т. д.　

Но если верующие одного кружка постоянно общаются только друг с другом, то у них появляется уныние, ощущение своей малочисленности и незначительности. Поэтому старшие «братья» время от времени при удобном случае, так, чтобы это не бросалось в глаза посторонним, собирают верующих всей группы, в которую входит несколько кружков. С той же целью «укрепления» верующих изредка приглашали на встречу под видом свадьбы и по пятьсот — шестьсот человек. После такой демонстрации многочисленности последователей учения рядовые верующие, как правило, вновь обретали уверенность в себе и еще активнее свидетельствовали о Иегове, распространяли рукописную литературу.　

Старшие «братья» хвалили меня за хорошее руководство кружком, за активное и результативное миссионерство. И поэтому, когда меня назначили «слугой» группы, я воспринял это как должное.　

Новые мои обязанности требовали гораздо больше времени и энергии. Теперь мне то и дело приходилось выезжать не только в соседние села, но и за пределы района. Я проверял работу «слуг» кружков, собирал у них отчеты, обобщал их, составлял общий отчет о деятельности группы и передавал его «слуге» стрефы, получал и распределял по кружкам религиозную литературу, готовил к крещению «заинтересованных», прошедших подготовку на библейских «студиях», вел диспуты с баптистами, пятидесятниками, адвентистами, громя их веру, их понимание Библии и доказывая истинность учения свидетелей Иеговы.　

Я горячо взялся за дело, стараясь как можно больше успеть и сделать все как можно лучше. Жизнь моя стала очень напряженной, но я гордился и оказанным мне доверием, и тем, что стал на ступеньку ближе к 144 тысячам избранных, что войдут в небесное правительство Христа! Но, с другой стороны, именно на этом этапе моей «духовной карьеры» меня начала тяготить необходимость делать все скрытно, то и дело обманывать, изворачиваться, чтобы скрыть от посторонних свою деятельность. И совсем уж возмутила меня ситуация, когда в бункере под моим домом решили устроить типографию для размножения бруклинской литературы. Сама по себе эта идея не была для меня неожиданной. Больше того, я уже дал свое согласие. И вот тогда-то у меня собрался весь краевой комитет, чтобы ознакомиться с обстановкой и решить различные организационные проблемы. Обсуждение уже закончилось, когда вдруг выяснилось, что в целях маскировки я должен сделать вид, что решительно и окончательно порвал со свидетелями Иеговы, для чего мне необходимо выпивать на людях и научиться курить. Тогда, дескать, никому и в голову не придет искать здесь типографию.　

Я категорически отказался от этого, несмотря на все уговоры. И пьянство, и курение были мне сами по себе противны с детства. Но, кроме того, по учению свидетелей Иеговы, это и большой грех перед богом, сатанинские искушения. Я, конечно, понимал необходимость скрывать от посторонних место типографии. Ведь это же «пекарня» духовного хлеба для массы верующих и для тех, кому еще предстоит обрести спасение, примкнув к свидетелям Иеговы. И лишить их духовного хлеба для меня значило то же, что лишить спасения и жизни вечной. Но осквернить собственную душу и собственные убеждения даже ради такой святой цели я не мог! Не мог я и понять, как такое могли мне предложить члены краевого комитета, люди, которых я почитал чуть ли не как святых.　

Тем не менее типография скоро начала работать. Но с этого времени я стал более трезво относиться к руководящим «братьям» — сначала из стрефы, секции, краевого комитета, а затем и Бруклинского центра.　

Кстати, к этому времени Бруклинский центр снова изменил время армагеддона, только теперь не отдалив, а приблизив его срок. Оказалось, что армагеддон вот-вот произойдет, что до него остались уже не годы, а считанные месяцы. Сначала я услышал это от Вазияна, бывшего в то время «слугой» секции, а затем и сам прочел не то в журнале, не то в брошюре Бруклинского центра. Деятельность свидетелей Иеговы резко оживилась. Руководство стрефы потребовало от меня, а я от «слуг» кружков ускорить подготовку «заинтересованных». Эти месяцы оказались самыми напряженными в моей жизни. Но если раньше все мои помыслы были направлены на то, чтобы наилучшим образом выполнить все указания руководителей стрефы, секции и краевого комитета, все инструкции Бруклинского центра, то теперь я одновременно существовал как бы в двух лицах— один продолжал быть верным слугой Иеговы, энергичным руководителем и наставником верующих, а другой со стороны наблюдал за первым, за всеми и всем, с чем и с кем ему приходилось сталкиваться, все взвешивал, все анализировал. И время от времени второе мое «я» задавало такие вопросы первому, перед которыми то, при всем своем опыте и знании религиозной литературы, вставало в тупик. Впрочем, на каком-то этапе знакомство с большим количеством бруклинской литературы стало уже не упрощать, а усложнять мою жизнь. Я начал замечать противоречия и несоответствия представлений и указаний в одних книгах, брошюрах и журналах с подобными же представлениями и указаниями в других.　

Не мог не обратить я внимания и на резкий контраст между рядовыми верующими и руководящими «братьями». Если первые жили бесхитростной верой в могучего и справедливого Иегову, в близкий армагеддон и тысячелетнее царство Христово, причем чаще всего пустив свои земные дела на самотек, то у руководящих «братьев» на первом плане была чисто организационная работа, внимательное, настороженное наблюдение друг за другом, взаимные счеты, подсиживания, интриги в борьбе за власть. Если же учесть, что примерно в это же время произошел раскол между «слугой» краевого комитета Зятеком и его противниками, можете себе представить, сколько пищи для размышлений было у моего второго «я».　

Между тем один за другим пролетали «считанные месяцы», но армагеддон все не наступал. И когда месяцы начали складываться в годы, Бруклинский центр объявил, что армагеддон состоится в 1960 году.　

В самом начале 1960 года, незадолго до обещанного армагеддона, меня назначили «слугой» стрефы, в которую входили Молдавия, Одесская и Черновицкая области.　

Однако новое повышение уже не радовало меня. Я привычно и добросовестно выполнял свои обязанности, по-прежнему верил и в Иегову, и в армагеддон, и в тысячелетнее царство Христово, более того, я еще убеждал в этом других, но уже сомневался в прогнозах Бруклинского центра, в том, что указания руководящих «братьев» есть переданная через них воля самого Иеговы и что всякая власть на земле и все видимые политические институты есть порождение Сатаны. Слишком многое я к тому времени знал и слишком много видел, чтобы сохранить хоть какие-то остатки былой наивности. Я понимал, что объявление всех властей и государств сатанинскими не просто составная часть вероучения, а еще и способ, позволяющий Бруклинскому центру сохранять безраздельную, монопольную власть над умами, душами и денежными средствами рядовых свидетелей Иеговы, в каких бы условиях и в каких бы странах мира они ни жили. Я уже по собственному опыту знал, что руководящие «братья» часто подталкивают верующих на конфликт с законом либо в целях рекламы, либо для того, чтобы испытать их. Понял я и то, что для большинства руководящих «братьев» важна не столько вера в Иегову и в жизнь вечную, сколько реальная власть над верующими и возможность распоряжаться денежными средствами организации. Но что было во всем этом и во многом другом от «божественных истин» свидетелей Иеговы, в которые я когда-то уверовал, из-за которых предал, по существу, память своего отца, пошел на конфликт с обществом и законом, служению которым я посвятил всю свою молодость, все свои силы?　

Я ничего не говорил детям о своей вере. К чему, думал я, навязывать им свое мнение, если я и сам далеко не во всем уверен? Вырастут — пусть сами решают, по какой дороге им идти…　

Шел 1960 год. Армагеддон все не наступал. Впрочем, я в глубине души уже знал цену предсказаниям Бруклинского центра и не особенно его ждал. Но не ждал я и другого — своего ареста. Я настолько свыкся с существованием типографии, что временами даже забывал о своей ответственности, если ее обнаружат. А именно это и случилось!　

Снова арест, снова следствие…　

Впервые за много лет у меня вдруг оказалась масса свободного времени. И те мысли, те сомнения, что посещали меня в редкие минуты, когда мой мозг не был занят хозяйственными заботами или делами свидетелей Иеговы, хлынули, словно поток, прорвавший плотину.　

Видимо, заметив, что я не юлю, не обманываю, не стараюсь солгать или уйти от ответственности за свою деятельность, следователь стал приглашать на беседу со мной исследователей, которые занимались историей и идеологией свидетелей Иеговы. Я горячился, спорил с　ними, пытаясь доказать истинность если даже не теоретиков Бруклинского центра, то хотя бы самого учения. Но все мои аргументы, все доводы рассыпались перед фактами, которые они приводили. Сначала окончательно рухнул в моих глазах авторитет бруклинских руководителей. Да и как он мог удержаться, если все они противоречили друг другу, объявляя собственные истины достоверным словом Иеговы, тем самым отрицая такие же «достоверные» слова Иеговы, объявленные их предшественниками. А в том, что это действительно так, я убедился собственными глазами, читая бруклинскую литературу, которую мне в подтверждение своих слов давали мои собеседники.　

А затем, когда мне показали, сколько общего у свидетелей Иеговы с другими религиями, как и когда возникли те представления вероучения, которые якобы были открыты Русселю, Руттерфорду и Кнорру самим Иеговой, я понял, что истины в учении свидетелей Иеговы не больше, чем в остальных религиях. А если уж нет ее у свидетелей Иеговы, то и в остальных религиях ее тоже нет и быть не может. Это я знал достаточно хорошо, ибо не раз вступал в дискуссию с различными проповедниками.　

И все-таки еще некоторое время я мучился, метался по ночам в кошмарах, не в силах примириться со своим разочарованием. А вдруг, думал я, есть все-таки жизнь вечная, вдруг и ученые и я в чем-то ошибаемся?　

Но и этот трудный период остался позади. И однажды я сказал Ивану Бурлаку, члену краевого комитета, арестованному вместе со мной за организацию типографии:　

— Знаешь, Иван, я больше не верю ни в «истину» свидетелей Иеговы, ни в бога вообще. Пусто, Иван, там, куда мы возносили молитвы, на что мы надеялись.　

Бурлак начал меня переубеждать, но для этого у него не оказалось ни одного убедительного аргумента…　

Учитывая мое чистосердечное раскаяние в своей деятельности, меня освободили. Это не был ни испуг, ни предательство, как пытался потом представить мое отречение кое-кто из руководящих «братьев». Я никогда не отрекся бы от веры, если бы сам не убедился в ее ложности. А будучи верующим, покорно вынес бы наказание, которое было мне положено за нарушение законов. Но я понял, что в своем служении Иегове я обокрал собственную жизнь, нарушил покой своей семьи и тех людей, которых обратил в свою веру.

Моя деятельность на службе Иеговы во многом была противозаконной: настраивая верующих против своей Родины, против советского общества и государства, я тем самым наносил вред всему советскому обществу.　

Советская власть простила мои заблуждения.　

Теперь я честно живу и честно тружусь. Это, конечно, не значит, что все верующие люди, и в том числе свидетели Иеговы, нечестно живут или нечестно трудятся. Но сейчас, после многих лет искренних заблуждений, я уверен, что каждый верующий человек должен сам смотреть и думать, куда зовут именем бога его руководители, на что толкают. И когда мне теперь самому доводится выступать перед верующими, я говорю им, что не верю в бога. Я уверен, что его нет и быть не может. Верить или не верить — это дело совести каждого человека. Но одно, говорю я, то, во что вы верите, и совсем другое, как и для чего используют вашу веру ваши проповедники, пресвитеры и «слуги». Я много их видел. Я сам много лет был «слугой». Я говорю о том, что хорошо знаю. Если бог есть любовь, как утверждают ваши проповедники, то в нем нет места ненависти. Ибо, как сказано в Библии, что общего у зерна с мякиной? Если бог есть любовь, то не поддавайтесь ненависти и вражде, когда вам пытаются их внушить. Пусть ваша совесть, совесть советского человека, будет компасом вашей веры!　

У меня уже взрослые дети. Все они выбрали себе место в жизни. И я очень рад, что никто из них не трепещет перед Иеговой и не растрачивает свою жизнь на бесплодные ожидания «огненной бури» армагеддона.