Отречение

И. РАГАУСКАС　
СТУПАЙТЕ, МЕССА ОКОНЧЕНА[4]

Моя мать была очень набожна. И не только она — вся семья была такой. Каждое утро и каждый вечер все молились, стоя на коленях; по воскресеньям и в праздники одни отправлялись в костел, а другие во время обедни читали дома молитвы по четкам или повторяли службу по молитвеннику.　

От семи до двенадцати лет я одолел немало религиозного чтива. Эта литература вместе с религиозными занятиями сильно действовала на мое пробуждающееся сознание: я с малолетства был набожен, любил создателя, святых праведников, ангелов, живо представлял себе муки ада, чистилище и райскую благодать. Хорошо помню, как меня впервые повезли в костел. В храме мне показалось, что я попал прямо в рай: «Так вот где живет боженька! Вот какой дом у него!..»　

Меня поразил не только костел. Я еще никогда не видел столько празднично одетых людей, принаряженных ребятишек.　

Мать шепотом объясняла мне, что к чему, поучая, что в костеле не подобает глазеть по сторонам, а особенно не следует поворачиваться спиной к алтарю, где находится сам боженька.　

Как зачарованный смотрел я на священника.　

— Сам боженька говорит его устами, — сказала мать. Так вот почему у священника такой удивительный, берущий за сердце голос, вот почему люди слушают его с таким уважением!..　

Со временем я стал чаще бывать в костеле. Сначала меня водили туда родители, а когда подрос — сестра Люда. В костеле я ощущал всю свою ничтожность, но вместе с тем мне казалось, будто какая-то неведомая сила возносит меня над землей. Причина такого состояния была мне ясна: костел — святое место, божий дом.　

Первая исповедь, первое причастие еще больше увеличили мое уважение к духовенству. «Какое счастье быть священником!» — думал я, не сводя глаз с ксендза.　

Зимой наша семья отправляла религиозные обряды особенно усердно. Летом, естественно, молились мало: дни пробегали в работе, куда уж тут перебирать четки! Зато долгие осенние и зимние вечера наполнить было нечем.　

В нашем доме общие моления начинались в октябре. По вечерам вся семья, став на колени, вслух читала молитвы по четкам, отец заводил литанию Марии, а мы подпевали. Затем следовали «Карунки» и прочие песнопения.　

Множество прочитанных в детском возрасте книг духовного содержания и соответствующее воспитание привили мне глубокую веру в бога. Но все-таки иногда возникали сомнения.　

В одной из книг медитаций было сказано, что после смерти душа, лицезреющая бога, абсолютно счастлива и не имеет никаких желаний. А о последнем суде говорилось, что тела, восстав из мертвых и соединившись с обитающими на небесах душами, приобретут свойство в мгновение ока переноситься из одного места в другое. Но коль скоро человек абсолютно счастлив от лицезрения бога, ему не нужны никакие путешествия!　

Несмотря на такие неясности, моя вера была крепка. Существование потустороннего мира казалось мне непреложной истиной.　

Между тем в мире происходили важные события. Стояла ранняя осень 1914 года. Отец приносил иногда газеты, в которых крупными буквами было набрано черное, грозное слово «ВОЙНА». Я принялся просить бога отвести от нас войну.　

Несмотря на мои молитвы, говор орудий нарастал не по дням, а буквально по часам. И однажды немцы прорвали фронт.　

Первое знакомство с завоевателями ясно показало, что они чувствуют себя на нашей земле полными хозяевами. Началось организованное и систематическое ограбление захваченного края.　

Жестокость и бессердечие оккупантов я объяснял тем, что они не католики, следовательно, люди, далекие от «истинной веры».　

Мне шел одиннадцатый год, когда дома решили, что я должен учиться. Но с первым учебным заведением я управился в несколько месяцев. Я еще дома умел читать и писать, знал все четыре арифметических действия.　

Родители решили, что хватит мне сидеть на «азах» — пора думать о прогимназии, и в середине мая я очутился в Купишкисе. Испытания во второй класс я выдержал успешно. Готовил меня учитель, который сам экзаменовал по многим предметам.　

Однажды меня вызвал причетник:　

— Вот что, сынок, не хочешь ли учиться прислуживать?　

Я давно завидовал мальчуганам, которые помогали ксендзу священнодействовать. И вот мои чаяния сбываются!　

Причетник дал мне текст чинодействия, и я принялся тщательно изучать его. Через неделю причетник проверил мои знания. И тут выяснилось странное обстоятельство: я хорошо запомнил текст, но не смог выговорить ни слова на чужом, непонятном языке. Причетник разбранил меня и велел заниматься прилежнее. Я стал зубрить, но не успел вызубрить, как однажды утром меня позвали:　

— Беги в костел: причетник с ксендженькой уехали и служек никого нет… А настоятелю пора начинать — иди-ка прислуживать.　

С бьющимся сердцем я помчался в ризницу, облачился в стихарь, дрожащей рукой потянул за ленту колокольчика, вместе с ксендзом взошел на ступени алтаря, а в голове неотступная мысль: как бы не сбиться.　

Но, как говорится, голь на выдумки хитра. Я громко и отчетливо произносил первые слова, потом бормотал что-то похожее на латынь, а к концу предложения снова возвышал голос. Все сошло гладко.　

Потом выяснилось, что мое изобретение далеко не оригинально: многие органисты и некоторые ксендзы точно так же служат панихиду, связывая первые и последние слова строчек бессмысленным речитативом, мычанием или неразборчивым бормотанием.　

Я был усердным служкой. Каждый день вставал чуть свет и спешил в храм — «на службу». Правда, это была добровольная, так сказать, почетная служба.　

Тем временем немцы проиграли войну, и в Купишкисе установилась Советская власть.　

Получив свидетельство об окончании четырех классов, я брал частные уроки и весной сдал экстерном за пять классов. Экзамены были сданы успешно, но, читая на доске объявлений сообщение о результатах испытаний, я не поверил собственным глазам: «Принят в шестой класс!»　

Наступила едва ли не самая прекрасная пора моей жизни — пора возмужания, мечтаний, первой любви.　

Я горел желанием свершить что-нибудь особенное, выдающееся. «Выполнять заветы господа, — думал я, — обязанность всех людей. Все верующие выполняют их в меру своего умения и понимания, но от этого жизнь человечества не становится легче. А я хочу уменьшить горе и нищету. Как же подняться над рядовыми верующими, как добиться, чтобы мечты не пошли прахом?»　

Религиозную теорию я тесно увязывал с практикой: не только прилежно посещал костел, часто исповедовался и исполнял обряды, но и был активным атейтининком (клерикальная общественная организация). В седьмом классе я возглавил ячейку, в восьмом стал председателем всех атейтининков Паневежиса — учащихся двух гимназий и учительской семинарии. Кроме того, я был членом секций евхаристов и общественников. Евхаристы не реже раза в месяц ходили к исповеди и собирались на еженедельные духовные чтения у капеллана. Общественники «решали» всевозможные социальные проблемы.　

Благодаря этим обстоятельствам я избежал кризиса мировоззрения, нередкого у молодых людей. Мне не пришлось изведать серьезных сомнений — любая неясность немедленно обволакивалась мистикой; ответ отыскивался в церковных книгах, молитвах и т. п.　

Учеба подходила к концу, и с каждым днем все острее вставал вопрос: кем быть? Я все чаще спрашивал себя: не поступить ли в духовную семинарию, внимательно читал соответствующую литературу, искал в себе «приметы» духовного призвания и все не был уверен, есть оно у меня или нет.　

Поступив на философское отделение теолого-философского факультета Каунасского университета, я намеревался изучать литовскую литературу, философию и педагогику. На факультете царил столь близкий моему сердцу религиозный дух, почти все коллеги входили в организацию атейтининков. Я слушал лекции профессоров, к чьим именам проникся уважением еще на школьной скамье.　

Подошла пасха 1931 года. Я не поехал домой, намереваясь провести праздник в Каунасе.　

В то весеннее утро я пришел в костел одним из первых. Выслушав мою исповедь, конфессарий (священник, выслушивающий исповедь) обратился ко мне со следующими словами:　

— Благословенный юноша! Сбросив ледяные оковы, природа приближается к новой жизни. Вместе с ее торжеством мы празднуем радостное воскресение Христа и попрание всего греховного, суетного, тленного. Разве это ничего не говорит твоему сердцу? Разве дух твой не стремится, поправ рутину жизни, вознестись в мир идеального? Не слышишь ли ты гласа в душе твоей: «Ad majora natus sum»? («Рожден для большего»). Прислушайся, юноша: это глас Христа, призывающего тебя к новой жизни!　

Кратко, но поразительно сильно! Слова ксендза я счел внушением всевышнего. Да ведь это несомненное чудо! Господь повелевает мне стать его слугой! Я чувствовал себя, как Моисей после лицезрения бога на горе Синай. Никогда раньше не ощущал я такого священного трепета, как в то утро, когда весь костел согласно выводил: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» Все мое существо ликовало.　

Не откладывая дело в долгий ящик, я собрал нужные документы и отнес в семинарию прошение, которое вручил лично ректору прелату Майронису.　

Духовная семинария — это учреждение с разработанной до тонкостей системой психологического воздействия на юношество, учреждение, формировавшееся веками и ставящее перед собой ясную цель — выпестовать будущего служителя католической церкви.　

Семинария во многом похожа на прочие учебные и воспитательные заведения закрытого типа — общежития, казармы, тюрьмы. Здесь царит суровая дисциплина. Но как религиозное учреждение семинария отличается специфическими методами воспитания, в которые входят духовные упражнения: молитвы, реколлекции (говенье), испытания совести, исповеди и т. д.　

Быстро бежит время от ужина до вечерней молитвы. Семинаристы стараются наговориться на целых три дня вперед: вечерняя молитва предваряет трехдневную реколлекцию, в течение которой требуется соблюдать молчание.　

Реколлекции состоят из уймы духовных упражнений: ежедневно по три размышления, одна беседа, два духовных чтения, два испытания совести, обход крестного пути, а в промежутках лицезрение «святая святых», подготовка к исповеди, чтение религиозных книг. И все это помимо обычных утренних и вечерних молитв, богослужений. Реколлекция обязывает к silentium strictum — строжайшему молчанию; во время коротеньких передышек семинаристы в одиночку прогуливаются по саду и двору.　

Продолжительность реколлекций различна: в начале учебного года — трехдневная, перед рождественскими каникулами — однодневная, перед пасхой — трехдневная, перед летними каникулами — одно- или двухдневная. Кроме того, перед малыми посвящениями семинарист должен пройти трехдневные, а перед посвящением в иподиаконы, диаконы и ксендзы — шестидневные реколлекции.　

Моя первая реколлекция в семинарии навсегда осталась в памяти. Духовный наставник начал вступительную беседу на тему «Суета сует и все суета, исключая любовь к богу и служение ему одному». Я слушал, как духовный отец развивает эту мысль, и диву давался: какая глубокая истина! Двадцать четыре года прожил я в миру, но все время был чем-то озабочен, неудовлетворен, тосковал, что-то искал и не мог найти.　

— Ради себя сотворил ты меня, господи, и потому мечется душа моя, пока не найдет успокоения в тебе, — пересказывает духовный отец слова святого Августина.　

«Да ведь это же голос моей собственной души!» — изумляюсь я.　

Вместе со мной ушел от мира учитель Альбертас Буткус, окончивший несколько лет назад Каунасский университет. К Альбертасу, так же как и ко мне, с удивлением и уважением относились не только семинаристы, но и профессора. В виде исключения нас приняли сразу на четвертый курс и поселили в одной комнате.　

И мы оправдали доверие: отличались прилежанием, ревностно блюли устав. Товарищи избирали то Буткуса, то меня старостой курса, так называемым «сеньором», а ректор поручал нам ответственные должности — вицедекана, декана и настоятеля семинаристов.　

Только в семинарии я понял, как много значит для человека свобода. Суровые правила урезают и без того куцую свободу семинариста. Устав запрещает выходить без разрешения в город, видеться с друзьями и знакомыми, регламентирует всю жизнь семинариста, каждый его шаг. За неукоснительным выполнением устава бдительно следит префект. Мало того, семинаристы сами обязаны контролировать себя: ежедневное испытание совести является средством, при помощи которого молодых людей принуждают ревностно блюсти устав.　

А семинарский колокол! Его размеренные удары неумолимо напоминают, что ты затворник, которому положено ложиться и вставать, говорить и молчать, ходить　и сидеть, молиться и петь не тогда, когда хочется, а только в установленные часы.　

Семинаристы обычно не задают вопросов, особенно таких, которые связаны с основами вероучения и могут насторожить профессора: уж не пахнет ли здесь крамольным «критицизмом»? Как в нравственном богословии, так и в догматическом, как во введении в священное писание, так и в других «святых дисциплинах» полным-полно положений, вызывающих сомнения даже у глубоко верующих семинаристов. Казалось бы, только на лекциях и рассеять эти сомнения, только в духовном учебном заведении и разобраться во всех проблемах вероучения. Но нет! Не стоит затрагивать таких вопросов. Начнешь высказывать свое мнение, станешь выяснять темные места — обратишь на себя внимание начальства. Тобой заинтересуются, но не как искателем истины, а как нетвердым в вере семинаристом, человеком критического склада ума и, следовательно, неподходящим кандидатом в ксендзы.　

На время каникул контроль за семинаристами переходит к настоятелям приходов: они должны следить, чтобы юноши соблюдали благочиние. Осенью семинаристы представляют начальству в запечатанном конверте свидетельство настоятеля о поведении.　

Ксендз должен ежедневно читать бревиарий (специальный молитвенник для католических священников). Со временем эта обязанность становится страшной обузой. Тем не менее церковь строго требует, чтобы священник ежедневно прочитывал все положенные молитвы, не пропуская ни одной.　

Первое же знакомство с закулисной жизнью ксендзов потрясло меня, непреклонного в исполнении правил семинариста: настоятель нашего прихода Юозенас не читает бревиария! Золотообрезная книга всю неделю пылится в ризнице и извлекается оттуда только к воскресной вечерне, когда без нее нельзя обойтись.　

Это был для меня тяжелый удар. Я уже поднаторел в богословии настолько, чтобы разобраться в положении. Ксендз, не читающий бревиария, берет на свою совесть тяжкий грех. А грешник не имеет права совершать религиозные обряды, ибо это новый тяжкий грех! У меня волосы встали дыбом: на моих глазах ежевоскресно творится кощунство на кощунстве, святотатство на святотатстве!　

Мало того. Один из знакомых ксендзов выслушал в престольный праздник исповедь экономки Юозенаса и　выболтал мне ее тайну. Невольно возник вопрос: а верит ли вообще настоятель Юозенас? Если да, то почему поступает как безбожник? А если нет, то почему не отречется от сана?　

Я долго ломал голову над этой проблемой. В конце концов примирился с мыслью, что такие явления непонятны, но неизбежны.　

Религия стремится подчинить себе в первую очередь чувства верующих. Можно с уверенностью сказать, что, если бы в семинарии полностью отсутствовали поэзия, музыка, не многие выдержали бы строгость режима.　

Взять хотя бы Библию. В целом она наивна и скучна для современного человека. Но сколько в ней образных, действующих на воображение преданий, сильных, устрашающих пророчеств, сколько удивительной фантастики, перлов фольклора, искренней лирики! Даже неверующий с интересом читает многие места в Библии. Что же говорить о тех, для кого она — священное писание, завет самого господа бога! На верующих ее литературные красоты действуют во сто крат сильнее. Начни он читать Библию подряд, это занятие утомило бы его и отвратило от книги. Но когда ему преподносятся тщательно подобранные выдержки — эффект совершенно иной.　

Пройдут тысячи лет, человечество забудет о религии, но псалмы Давида, например, навсегда сохранятся как прекраснейший образец поэзии, как изумительный памятник творчества древних израильтян.　

Если лишить костелы музыки органа и хорового пения, если заставить ксендзов творить молитвы не вслух, а про себя — молча совершать обряды, — какими мрачными и скучными станут службы, насколько меньше будет посетителей в храмах!　

Значительная часть обрядов сопровождается пением, музыкой, и не какой-нибудь, а самой лучшей. Моцарт, Гендель, Гуно, Бах, Бетховен и многие другие великие композиторы создали для церкви бессмертные шедевры, которые не перестанут звучать в концертных залах и после того, как на свете не останется ни одного священника и ни одного верующего.　

В семинарии я еще не понимал, что поэтизация богоматери начала особенно усиливаться с введением целибата.　

Один из профессоров семинарии — иезуит — так распространялся на эту тему:　

— Целибат ничуть не ущемляет меня: ведь есть Мария. Она всегда в моем сердце, часто беседую я с ней…　

Кстати, впоследствии, став профессором духовной семинарии, я узнал иезуита поближе и выяснил, что вечно женственной Марии ему все-таки не хватало. В погоне за преходящей женственностью он охотно заглядывал ко многим каунасским дамам…　

Согласно христианскому учению, все зло в мире идет от женщины, в то время как все величайшие милости бога достаются человечеству через мужчин — Христа и священников.　

С введением целибата ненависть церкви к прекрасному полу усилилась, ибо женщина превратилась в губительницу духовного призвания.　

Ввиду отсутствия каких-либо разумных аргументов в пользу вечного целомудрия прибегают обычно к более чем сомнительному средству: говорить о женщине только с презрением и ненавистью, вселять в сердца семинаристов страх перед женским полом.　

Близился решающий день — посвящение в иподиаконы. Существуют три важнейшие особенности этого сана: иподиакон не волен покинуть семинарию — он должен пройти остальные посвящения; для него обязательны целибат и чтение бревиария. Поэтому обычно посвящение в иподиаконы более значительно и важно для семинариста, чем рукоположение в ксендзы.　

Генеральная исповедь прошла гладко. Она ничем не отличалась от прочих, страшно было до тех пор, пока не подошла моя очередь. Помню радостное чувство облегчения, охватившее меня после исповеди. То же испытывали, видимо, мои однокурсники: они были веселы и нервно возбуждены, достаточно было малейшего повода, и мы принимались безудержно хохотать.　

И вот последняя реколлекция. Но если первая восхитила и ошеломила меня, то последняя произвела совершенно обратное впечатление. Так хотелось напоследок сосредоточиться, мысленно окинуть взором годы учебы, помечтать о близком священстве. И больно было видеть, как часть завтрашних ксендзов сговаривается выступить в день посвящения с коллективным протестом против того, что одному диакону, серьезно преступившему устав, велели пройти рукоположение не с курсом, а отдельно— у своего епископа. Мне было непонятно, как молодые пресвитеры могут осмелиться на такой шаг после торжественной клятвы послушания епископу, а через него — всему духовному начальству!　

И все же само посвящение в ксендзы было очень впечатляющим.

Рукоположение происходит во время торжественной мессы, которую служит епископ. В то же время это как бы первая самостоятельная месса молодых ксендзов: каждый посвящаемый вместе с епископом читает все положенные молитвы и мысленно выполняет соответствующие действия.　

Я — ксендз. Священник вовек! Что ждет меня впереди? Сколько в мире священников-пьяниц, опустившихся, охладевших, сбившихся с пути на окольных тропках жизни! Есть же и отступники! Но как может священник потерять веру? Если господь сам призывает человека к священству, как допускает он, чтобы его избранник перестал верить?　

Свобода воли? Но разве может человек по собственной воле отказаться от высшего блаженства? Почему же все-таки происходят такие трагедии? Что это — затмение разума, извращение человеческой природы?　

— Нет, тут что-то не так, что-то не так… — твердил я, смутно угадывая какую-то ошибку в своих рассуждениях. — Свобода воли… Вот где неразрешимая проблема!　

С одной стороны, вроде все в порядке. Свободная воля — причина греховности и добродетельности, основание для привлечения человека к ответственности за его действия. Но, с другой стороны, если бог — творец всего сущего, а конечная цель и высшее блаженство его созданий — сам творец, где же свобода действий? Ведь магнит неизменно притягивает железо; при этом не может быть и речи о свободной воле металла. Неужели притягательная сила бога слабее силы магнетического притяжения? Допустить это — значит признать, что господь не всемогущ…　

Почти каждый юноша, вступая после учебы на поприще, к которому долго и прилежно готовился, чувствует себя могучим богатырем. Но с кем сравнить молодого, только выпущенного из семинарии священника?　

Церковь именует его alter Christus — второй Христос, потому что он так же всеведущ и всемогущ, как спаситель. Преисполненный чувства собственного достоинства, шествует он к алтарю, чтобы торжественно отслужить свою первую мессу.　

В таком настроении я прибыл в Гульбиненский приход.　

Гульбиненский «храм» — небольшое строение из трухлявых бревен — был неказист на вид. Не лучше выглядел костел и внутри: безвкусно украшенные алтари, аляповатые полотна, статуи. Неприглядную картину дополнял старый, разбитый орган. Я преклонил колено перед алтарем и вздохнул:　

— Бедно живешь ты здесь, господи…　

Однажды осенью на пороге вырос мой университетский товарищ Балис. Он с места в карьер бросился в атаку:　

— Мамаше твой выбор, должно быть, по нраву, но я не могу взять в толк, как человек с университетским образованием мог свалять такого дурака…　

— По-твоему, деятельность священника не приносит пользы обществу?　

Балис закурил папиросу, немного подумал и сказал:　

— Знаешь, брат, я не умею абстрактно рассуждать. У меня простая философия: наблюдаю за людьми, за жизнью, за событиями, анализирую факты и делаю выводы.　

— Совершенно верно, так и следует.　

— Но что получается? Возьмем священников, так называемых посредников между богом и людьми, апостолов веры. Если сам бог избрал их руководить человечеством, то они должны быть людьми глубоко нравственными, святыми.　

— Не обязательно. Ведь и среди двенадцати апостолов Христа нашелся Иуда.　

— Будь Иудой только каждый двенадцатый священник, я бы ничего не сказал — черт с ним, с духовенством! Но ведь на деле-то наоборот: среди двенадцати ксендзов вряд ли найдется хоть один порядочный человек.　

— Да тебе откуда знать ксендзов?!　

— Как откуда? У меня дядя настоятель. На каникулах я жил у него. Так, братец мой, почти все воспитанники и подопечные священников становятся вольнодумцами, безбожниками. Ведь это факт! Казалось бы, наглядевшись на праведников-ксендзов, на их святую жизнь, молодые люди должны по крайней мере быть добрыми католиками. В том-то и беда, что мы слишком хорошо знаем вашего брата. Вот, погляди…　

Балис протянул руки. Я уже давно обратил внимание на его узловатые, скрюченные пальцы. Думал, что это следствие какой-то болезни.　

— На всю жизнь память о дядюшке! Я еще ребенком был, когда дядя принялся вколачивать в меня линейкой основы католической веры и нравственности… Но　перебитые пальцы не самое страшное. Я насмотрелся и наслушался там такого… — Помолчав, Балис продолжал — Мою веру растоптали сами ксендзы. Их скаредность, развращенность и прочие «добродетели» заставили меня прийти к выводу, что бога нет.　

— Нельзя отмахиваться от великого дела потому, что его представители ничтожны, — пустил я в ход шаблонное оправдание.　

— А на кой черт нужны мне представители бога? Почему бы ему самому не навести порядка в своих делах? Если я согрешил перед господом, так ведь это же наше с богом дело! При чем тут посредник, которому я обязан покаяться и попросить прощения? Впрочем, ладно! Оставлю ваше сословие в покое. Только не могу согласиться с твоими словами, что религия — великое дело!　

— За две тысячи лет католическая церковь доказала свою святость и божественное происхождение!　

— Доказала свое божественное происхождение? А чем же?　

— Прежде всего, чудотворная внутренняя сила церкви, ее живучесть — разве это пустой звук? Жестокие гонения не только не сломили церковь, но кровь, пролитая первыми христианами, породила новые толпы верующих. Многочисленные ереси первых веков не только не истребили истинной веры, но послужили расцвету католического богословия. Далее. Разве ни о чем не говорит удивительно быстрое распространение христианства по всей Европе? Начиная с поставленного Христом первосвященника— апостола Петра единая цепь его преемников тянется до наших дней. Пий XI — такой же наместник бога на земле, как и первый папа. Истинность веры и святость католической церкви доказаны благородством принципов, провозглашаемых этой религией, самопожертвованием, самоотречением и высокой добродетелью миссионеров, монахов, множества канонизированных святых…　

— Все?　

— Для доказательства истины достаточно одного убедительного аргумента. Я же привел их целый ряд, и каждый из них непреложное свидетельство божественного происхождения церкви.　

— Для тебя, но не для меня! У меня в запасе побольше аргументов, и каждый из них непреложное свидетельство, что католическая церковь — зауряднейшая контора корыстолюбцев.　

— Примеры?　

— Крестовые походы, инквизиция, охота на «ведьм» и ученых, разврат, политические интриги в средние века.　

Признаться, Балис попал в самое уязвимое, на мой взгляд, место: я никогда не мог оправдать крестовые походы и инквизицию, считая это ошибкой церкви. Не скрыл своего мнения и от товарища.　

— Гимназистом, — ответил Балис, — я тоже считал это ошибкой. Но теперь вижу: не ошибка, а проявление истинной сущности церкви.　

— Ты действительно не видишь в церкви печати божественности?　

— Божественность! Чем больше смотрю, тем меньше вижу ее! Упомянутая тобой живучесть, внутренняя сила церкви объясняется ее союзом с государством. Как только христианское духовенство стакнулось с правителями Рима, появилась «внутренняя», а на самом деле — чисто внешняя сила церкви. Опираясь на законы государства, церковь подавила ереси, пустила корни по всей Европе, сжигала на кострах «ведьм» и ученых. Превратившись сама в могучее государство, она при поддержке всей христианской Европы устраивала крестовые походы, грабила и опустошала земли язычников, истребила пруссов— родственное литовцам племя. Самопожертвование миссионеров, монахов и святых — обыкновенный фанатизм, который в такой же степени присущ последователям любой религии. Говоришь, со времен апостола Петра до наших дней тянется непрерывная цепь наместников Христа? Но ведь было время, когда одновременно несколько пап считали каждый именно себя истинным преемником Петра. Я как раз интересовался этим периодом истории и хочу задать тебе один вопрос: с 1410 по 1415-й было три папы сразу — Григорий XII, Бенедикт XIII и Иоанн XXIII. Кто же из них был истинным первосвященником?　

— Я специально не изучал историю этого периода и потому не могу ответить. Но один из них несомненно был истинным папой.　

— Тогда я тебе отвечу: правомерно занял апостольский престол Иоанн XXIII. Но в 1415 году вселенский собор в Констанце дал отставку всем трем папам и вместо них избрал нового — Мартина V. Тем самым церковь положила конец великому расколу, но попала в еще более неприятный переплет.　

— Какой еще переплет?　

— А вот какой. Поскольку Иоанн XXIII был законным папой, его, как наместника Христа на земле, нельзя　было низложить: ведь он сам носитель высшей церковной власти. Мартин мог стать настоящим папой только в том случае, если и Иоанн XXIII, и оба его конкурента были лжепапами. Но это означало бы, что с 1410 по 1415 год мир находился без наследника апостола Петра. Вот тебе и «непрерывная цепь»! — расхохотался Балис. — Заварив эту кашу, церковь до сих пор не может расхлебать ее. В течение пяти с лишним веков ни один первосвященник не осмеливается назвать себя Мартином или Иоанном[5]. Наречешь себя Иоанном XXIII — тогда выходит, первый-то Иоанн XXIII был лжепапой и никакой непрерывной цепи нет. То же с именем Мартин…　

Мы спорили долго и страстно. Разговор со всей очевидностью показал, сколь ничтожен мой арсенал аргументов и как слабо это оружие. Все мои утверждения Балис легко опровергал и, что хуже всего, зачастую обращал против меня же. Поэтому я решил «повысить свою религиозную квалификацию» — почитать, поглубже разобраться в истории церкви и апологетике.　

Еще в семинарии я принял решение исповедоваться не реже одного раза в две недели и неукоснительно соблюдал это правило. Каялся я настоятелю или алтаристу. Однако ни Кишкис, ни Каршис ко мне с подобной просьбой не обращались, и я не видел, чтобы они исповедовали друг друга. Неужели они безгрешны? И вот наконец мой первый кающийся в сутане! Знакомый молодой священник прибегнул во время престольного праздника к моим услугам.　

После этой исповеди мои щеки горели, как после оплеухи… Меня не столько поразили сами грехи, сколько то обстоятельство, что о своих тяжких преступлениях против шестой заповеди (не прелюбодействуй) ксендз рассказывал, ничуть не волнуясь и не стесняясь, словно признавался в том, что выкурил сигарету.　

Какое-то время я тешил себя мыслью, что это «один из двенадцати», неизбежное исключение. Но однажды попросился ко мне на исповедь ксендз, пользовавшийся в округе славой истинного апостола, исповедовать которого я считал незаслуженной честью для себя. По окончании исповеди я упал на колени перед алтарем и горько зарыдал. Мой идеал оказался зауряднейшим грешником, которого Библия нарекла именем Онан…　

Чем больше ксендзов обращалось ко мне, тем сильнее становилась уверенность: то, что я принимал за исключение, является правилом. Вначале я пытался поучать ксендзов, но однажды получил резкую отповедь:　

— Ксендз, нравственное богословие я знаю не хуже вас! Я обратился к вам не за возвышенным поучением, а за разрешением от грехов!　

Чем дальше, тем больше угнетала меня мысль: почему бог терпит такое положение? Ксендзы бессильны против своего естества, это мне уже ясно. Но ведь господь-то всемогущ! Как же он допускает подобное зло? Почему он дозволил папам учредить противный людской природе целибат? В чем смысл безбрачия?　

На втором году пребывания в Гульбиненае я надумал повести прихожан в Шилуву, где пышно отмечалось рождество пресвятой богородицы. В дорогу двинулось человек двести. Мы наняли несколько товарных вагонов и с ближайшей станции отправились в Титувенай. Оттуда богомольцы, представляя «живые четки», с хоругвями и светильниками шли двенадцать километров пешком.　

Все дороги и тропинки были запружены людьми. Многие женщины ползли на коленях. Вокруг звучали песнопения, молитвы. Когда мы приблизились к часовне Шилувской богоматери, у всех текли слезы; многие, распростершись ниц, целовали землю.　

Два дня в Шилуве пробежали словно сон, словно единый миг. Я возродился духовно, укрепился в вере, был полон энергии и горел желанием действовать на благо церкви, как после самой впечатляющей реколлекции. Я и уехал бы из Шилувы в таком возвышенном настроении, если бы не последний день.　

Теплый, мглистый осенний вечер. Я сижу в исповедальне. Когда стемнело, к оконцу исповедальни приблизилась девушка.　

— Мои родители небогаты, а я очень хотела учиться. Меня отдали в гимназию, но потом не хватило средств… Тут предложил нам помощь один ксендз. Он увидел, что я способная, взялся дать мне образование, и я переселилась к нему. Когда я подросла, ксендз начал уделять мне усиленное внимание, потом пытался соблазнить. А когда я воспротивилась, пригрозил, что не будет больше платить за учебу и выгонит на улицу… Я долго боролась, но в конце концов не устояла… И вот теперь я беременна, отец. Как мне теперь быть? Ксендз велит сделать аборт, обещает все уладить, оплатить. Говорит, никто ничего не узнает… Но ведь я уже мать, мне жаль ребенка! Я его каждую ночь вижу во сне…　

Да, она уже мать — шестнадцатилетняя девочка, гимназистка седьмого класса! И в самом деле, что же ей теперь делать?　

Горько рыдала юная грешница, плакал и я, ее духовник…　

Исповедь подавила меня. Что значат все молитвы и стихиры, все мессы, шествия и «триумфы веры» перед трагедией неизвестной гимназистки? Вся церковная шумиха не в силах заглушить ее жалобы.　

Та исповедь окончательно развеяла живший во мне кристально чистый образ священника.　

Если девочка горько плачет, обиженная и брошенная бессердечным юношей, мы называем его подлецом. Но как назвать божьего слугу, поступающего так же? А ведь он не исключение…　

Возвращаясь из Шилувы, я все время слышал всхлипывания девочки под окошком исповедальни… И пробовал представить себя на месте бога. Допустил бы я, чтобы избранный мной служитель совершил такой отвратительный поступок? Ни один порядочный человек не позволил бы свершиться подлости! А господь дозволяет…　

У меня накопилось немало вопросов, которые настойчиво требовали разрешения. Одни из них носили философский, другие социальный, третьи текстологический характер. Еще в семинарии меня мучили некоторые неясности, связанные с земной жизнью Христа.　

Согласно евангелиям, во время смерти спасителя солнце затмилось и три часа всю землю окутывала тьма. Почему же об этом столь продолжительном затмении сообщает только священное писание? Ведь затмения солнца вызывали в старину суеверный ужас у невежественных людей. Не приходится сомневаться, что необыкновенно длительное затмение, сопровождавшее смерть Христа, должны были бы пространно описать все тогдашние литераторы и историки. Больше того, отголоски этого чудесного явления дошли бы до нас в легендах и преданиях всех народов.　

Но коль этого нет, упоминаемое евангелиями затмение — миф, а не исторический факт. Как же согласовать божественное происхождение священного писания с такой крупной неувязкой? Ведь евангелия — богодухновенные сочинения! Какую цель преследует всевышний, вводя нас в заблуждение?　

Еще более необъяснимо то обстоятельство, что Христос не оставил после себя ни одного письменного документа. Миссия сына божьего заключалась не только в искуплении грехов человечества. Он принес в мир новую веру, новые законы нравственности. Но разве можно заподозрить бога в неграмотности? Составленный Христом документ остался бы в веках несравненным божьим творением. Кроме всего прочего, эта книга была бы лучшим доказательством истинности христианской религии и существования Христа.　

Много неясностей и в таинстве причащения.　

Согласно учению церкви, священник, произнося определенные слова, превращает облатки из пшеничной муки в плоть Христа. Эта догма выходит за пределы и разума, и веры. Догматическое богословие утверждает, что в каждом храме, где есть святые дары, пребывает Христос — не только в виде бога-сына, но и в качестве человека во всем земном обличье. А так как в мире тысячи костелов, значит, существуют и тысячи Христов!　

Мало того, сотни Христов присутствуют в каждом храме, потому что в ковчеге — сосуде, где содержатся святые дары, — бывает по нескольку сот облаток. Стоит переломить облатку пополам, как один человеческий организм Христа превращается в два; переломишь на четыре части — получишь четыре Христа, на десять — десять и т. д. Если отделить даже невидимую глазом частичку облатки, объявляется обособленный организм Христа… Скажем, ксендз причащает верующих. При этом мелкие крошки облаток неизбежно падают на одежду, на землю. Ни священник, ни верующие не замечают их. Но как подумаешь, что несколько десятков Христов валяются на полу храма, что их попирают ногами, выметают вместе с мусором, — становится не по себе.　

Если довести догмы вероучения до логического конца, неизбежно приходишь к ошеломляющим выводам. Богобоязненные люди, додумавшись до них, стараются побыстрее отделаться от подобных мыслей. Так поступают и священники.　

Подобных проблем возникало у меня великое множество, но мое мировоззрение не было еще поколеблено. Я не осмеливался доводить рассуждения до конца: спохватившись, я прерывал их…　

Пробыв немногим более двух лет викарием в Гульбиненае, я получил назначение на должность капеллана в купишкскую прогимназию, которая со временем должна была превратиться в гимназию.　

Назначение обрадовало меня. Нести учащимся слово божье, воспитывать молодежь, повседневно общаться с ней — эта работа была мне по сердцу. К тому же Купишкис — городок, в котором начиналась моя учеба. Мне знаком там каждый камень мостовой, любы сердцу берега речушек Купы и Левуо…　

Несмотря на безусловную преданность церкви, мне было неприятно рассказывать ученикам о некоторых фактах из ее истории.　

Я прощал церкви превращение в светское политическое государство, прощал обмирщение пап, их моральное падение, торговлю индульгенциями, множество других слабостей, но никак не мог оправдать той кровожадности и жестокости, того безудержного фанатизма, которые проявились в крестовых походах и в деятельности инквизиции. Я не понимал, как мог господь дозволить духовенству на протяжении целых столетий обагрять руки кровью людей. Тем труднее было понять это, что я знал похвальбу церкви: «Церковь против кровопролития!»　

Обратил я внимание и на другое подозрительное обстоятельство. Теологические доказательства бытия бога опираются на закон причинности. Схема аргументов такова: материя, порядок, совершенство, гармония, благо сами по себе не могут быть причиной собственного существования, они должны быть чем-то вызваны; такой первопричиной всего сущего является бог. Для него не требуется отыскивать первооснову существования, ибо он заключает ее в себе.　

Разговорился я однажды на эту тему с одним учителем, изложил ему основные доказательства бытия бога. Преподаватель оказался неплохо подкованным в этом вопросе.　

— Мне известно, — ответил он, — утверждение церкви мир состоит из отдельных существ и явлений, происхождение которых нельзя объяснить без существования бога как абсолюта. Возьмем материю. Богословы рассуждают так: Земля оторвалась от Солнца, Солнце от Галактики, Галактика от какой-нибудь другой массы материи. Но ведь материя не может быть бесконечной?　

— Совершенно справедливо.　

— А почему ей не быть бесконечной? Утверждение богословов надо еще доказать!　

Я удивился. Я считал бесспорным, что понятие бесконечности приложимо лишь к духовному существу, но неприменимо к материи.　

Учитель продолжал припирать меня к стене.　

— Математика оперирует бесконечными величинами, а ведь математика не богословие, это одна из точнейших естественных наук! Понятие числа возникло на материальной основе, иначе говоря, число обозначает прежде всего материальные предметы и только по аналогии может быть применено к духовным существам.　

Слова математика потрясли меня, я растерялся. А он продолжал:　

— Математика вполне правомерно оперирует бесконечными величинами. Значит, вовсе не бессмысленно утверждать бесконечность материального мира. Напротив, нелепо искать пределы вселенной. Что ее ограничивает? Пустое пространство? Но ведь пространство без материи не существует, не так ли?　

Да, богословие согласно с тем, что пространство и время являются функциями материи. Поскольку духовное существо не занимает якобы места, потусторонний мир не имеет измерений, но связан с пространством.　

— Так-то, милый капеллан, надо еще доказать, будто материя непременно должна где-то заканчиваться. А сделать это невозможно, ибо в действительности она бесконечна…　

Тут он нанес мне еще один сокрушительный удар:　

— А будучи бесконечной, она одновременно является и вечной!　

После этого разговора я долго не мог прийти в себя.　

А мысль работала дальше. Теология признает в лице бога наличие вечного, никем не созданного существа. Наука же утверждает, что свойством вечности обладает материя, которую тоже нельзя ни уничтожить, ни создать из ничего. Выходит, религия не разрешает вопроса о возникновении мира, она лишь переносит его в сферу небесного. А так как все богословские доказательства бытия создателя составлены по той же схеме, то и цена им та же. Если права наука и материя вечна, то бог — творец всего сущего и его законов — становится совершенно ненужным, так как наряду с ним существуют никем не созданные закономерности…　

В то время я еще не решался согласиться с подобными выводами — это означало бы отказаться от веры, и я разрешил неясности, как истый фанатик: догматы веры установлены всевышним, — значит, они истинны! Вера потому и есть вера, что в ней имеются неясности. Если бы в религии все было понятно, вера превратилась бы в знание. Верю, ибо это бессмысленно!　

Меня ужасало отрицание интеллигентами отдельных догм, особенно догмы ада.　

— Извините, капеллан, — сказал мне как-то один врач, — но в ад я верить не могу. Эта догма противоречит понятию бога. Ведь бог беспредельно добр. Если же он наказывает грешников вечными муками в аду, то он в то же время и бесконечно жесток. Признайтесь же, что доброта и жестокость — взаимно исключающие свойства: никто не может быть одновременно и добрым и жестоким.　

— То, что вы называете жестокостью, является божьей справедливостью, — возразил я.　

— В таком случае справедливость всевышнего очень жестока. Если творец всеблаг, он не должен был создавать душу, которую затем приходилось бы карать адскими муками. Ведь бог еще до появления человека на свет знает, куда тот пойдет: в рай или в ад.　

Я не смог ничего противопоставить этой аргументации. А собеседник подвел итог этим рассуждениям:　

— Таким образом, догма ада противоречит не только безграничной доброте всевышнего, но и сущности человека как божьей твари. Ведь человек — марионетка в руках создателя…　

— А мир — всего лишь кукольный театр?.. — с иронией спросил я.　

— Знаете, а ведь так оно и есть! — подхватил врач. — Недаром сказано: без божьей воли даже волос не упадет с головы человека.　

— Так, может, по-вашему, и бога нет?　

— Бог, капеллан, это дело темное… В бога я, пожалуй, верю, но богословию — нет уж, увольте!..　

В международной жизни события следовали за событиями. Гитлер молниеносными ударами громил страны Европы. Ни для кого не было секретом, что все это лишь прелюдия к «дранг нах Остен».　

В Литве также назревали большие перемены. Вскоре была восстановлена Советская власть, и республика вошла в состав СССР.　

К этим переменам я отнесся, как должно католическому священнику. Советская власть была для меня врагом религии, и я был настроен к ней враждебно.　

Но в то же время Советский Союз все больше интересовал меня. Я хорошо помнил первые дни после Октябрьской революции, когда многие пророчили близкий конец Советской власти. И вот прошло уже больше двадцати лет, а она не только существует, но и крепнет. Когда через Купишкис двинулись танки и колонны красноармейцев, я не мог не дивиться военной мощи социалистического государства. Было ясно, что страна, которая за двадцать лет сумела создать такую армию, достаточно сильна и в экономическом отношении. А раз так, значит, Советская власть и большевизм несут в себе какое-то положительное начало.　

К тому же я с малых лет питал уважение и симпатию к простому человеку, и потому, когда над Купишкисом взвились красные знамена, я отнесся к новой власти не только как к представительству ненавистных большевиков, но и как к власти людей труда.　

Мне казалось, что большевизм и Советская власть являются естественной реакцией униженных и оскорбленных на социальную несправедливость и одновременно божьей карой богачам.　

Когда гитлеровцы напали на Советский Союз, я, как и все ксендзы, радовался, что при них религия займет свое прежнее место в обществе.　

Но фашисты не замедлили показать свое звериное лицо. День ото дня становилось яснее, что ждет литовский народ и родную землю в случае полной победы гитлеровцев: начавшиеся с первых же дней оккупации массовые расстрелы красноречиво свидетельствовали о стремлении гитлеровцев расширять свое «жизненное пространство», не останавливаясь перед самыми жестокими мерами.　

Жестокость оккупантов явилась еще одним ударом по моему религиозному сознанию. До тех пор мое мировоззрение носило исключительно теоретический, абстрактный характер, было оторвано от жизни, как и сама религия, лежавшая в его основе. Но в годы гитлеровской оккупации события вынудили меня рассуждать диалектически, избрать объектом размышления не богословские проблемы, а факты действительности, чтобы разобраться, соответствуют ли они утверждениям религии.　

В Купишкисе, как и по всей Литве, как и на всех захваченных землях, фашисты уничтожали всех заподозренных в сочувствии коммунистической идеологии и евреев. То, что представители любой идеологии враждебно относятся к представителям противного мировоззрения, было понятно. Но чем объяснить истребление еврейского народа? Неужели неполноценностью семитской　расы? Нет, подобные аргументы «арийцев» не убеждали меня.　

Но дело не только в евреях. От войны страдают все народы земного шара. Почему миллионы людей гибнут или становятся калеками на фронтах и в тылу? Почему отнимают возлюбленных у невест, мужей — у жен, родителей и кормильцев — у детей? Почему наша планета тонет в море крови и слез?　

Согласно христианскому учению, страдания, болезни и смерть, войны и социальная несправедливость — словом, все беды, гнетущие человечество уже много тысячелетий, будут сопровождать его до конца света в качестве божьей кары за грех прародителей, совершенный в раю. Не съешь Адам и Ева запретного плода, люди не терпели бы никаких мук, не знали бы болезней и смерти и вечно бы жили в благословенном раю. Женщина в муках рожает детей, ребенок, едва родившись, принимается плакать, миллионы бедняков вынуждены голодать и нищенствовать, в мире свирепствуют болезни, войны, всевозможные напасти… И все это — божье возмездие за одно-единственное яблочко, съеденное первыми людьми!　

А я обязан ежедневно хвалить господа бога: «И милость его в роды родов…»　

Дни массового уничтожения в Купишкисе явились тяжелым испытанием для моей веры. Там, на купишкском кладбище, вместе с сотнями женщин, детей и стариков была расстреляна — и если не убита, то, во всяком случае, смертельно ранена — моя вера. В те дни я впервые осмелился бросить обвинение богу, впервые усомнился в его существовании.　

Однажды после обеда в настоятельский дом вбежала молодая еврейка. Она смотрела прямо перед собой расширенными от ужаса глазами, и, казалось, ничего не видела. Припав к руке ксендза, девушка стала целовать ее, умоляя:　

— Господин настоятель, спасите меня! Я получила приказ явиться в гестапо… меня хотят расстрелять!　

Заметив меня, она оставила настоятеля и подбежала ко мне:　

— Дорогой ксендженька, что же мне теперь делать? Пойдите ксендженька, заступитесь за меня, бедную еврейку! Я же никому не сделала зла…　

Впервые увидел я в глазах человека ужас близкой смерти.　

В тот вечер я особенно чутко прислушивался к казни, живо представляя, как, ступая босыми ногами, идет к яме группа осужденных, и среди них молодая еврейка. Мне казалось, я вижу ее бледное лицо, широко раскрытые глаза, увлаженные холодным потом пряди волос, белые руки, прижатые к обнаженной груди…　

— Зачем ты, всемогущий, зажег в ней искру жизни и вдохнул великую жажду жить, если решил отнять у нее этот бесценный дар, позволяя своим озверелым сынам кровожадно убить ее? — вопрошал я бога. Но господь по-прежнему оставался нем…　

С момента поступления в семинарию я выполнил сотни, тысячи медитаций. Темой благочестивых размышлений были бог и его свойства: доброта, мудрость, терпение, милосердие, справедливость и т. д. Это было голое теоретизирование. После столкновения с Балисом я решил увязывать положения религии с жизнью.　

В религиозной литературе много говорится о целесообразности в природе, что должно свидетельствовать о безграничной мудрости творца. Инстинкты и защитная окраска живых существ, приятный запах и яркие лепестки цветов — подобные явления якобы неопровержимо доказывают наличие мудрого божества.　

Заинтересовавшись естественными науками, я обнаружил и другую сторону медали. Оказалось, что инстинкты животных автоматичны, слепы; защитная окраска птиц, зверей и насекомых возникла в результате естественного отбора. Особи, окраска которых резко отличалась от среды, были уничтожены, сохранялись лишь те, которые не привлекали внимания хищников. Точно так обстоит дело и с растениями. Бледные цветы, не обладающие запахом, не привлекают насекомых, остаются неоплодотворенными и гибнут.　

Для оплодотворения цветка достаточно одного пыльцевого зерна. Однако растение производит сотни тысяч и миллионы таких зерен. Возникает вопрос: для чего производится столько ненужной пыльцы?　

Теолог ответит, что все зерна необходимы, ибо неизвестно, которое из них попадет на пестик и оплодотворит цветок. Но если так, то мы имеем дело не с целесообразностью, а со случайностью!　

Словом, отыскивая в природе следы мудрого и доброго творца и хозяина, я все чаще натыкался на факты отсутствия божественной мудрости и любви.　

Особенно большой и содержательный материал для моих размышлений доставила вторая мировая война.　

Все свойства всевышнего можно разделить на три группы: мудрость, доброта и могущество. Как все божественное, эти свойства безграничны. Поскольку, как гласит известный принцип схоластики, «действие соответствует действующему лицу», все деяния бога должны быть бесконечно мудры, добры и совершенны.　

Во время войны многие верующие начали сомневаться в существовании бога. И все, как сговорившись, приводили один и тот же довод:　

— Если бы был бог, неужто он допустил бы в мире такое зло, какое творится сейчас?　

Что я должен был отвечать усомнившимся?　

— Бог ведает, что творит… — было моим «сильнейшим» аргументом. Слыша это, прихожане лишь грустно качали головой.　

Нарекания верующих вынуждали задумываться и меня. И я размышлял. Допустим, на свет появился дефективный ребенок: слепой, глухой, с недоразвитой нервной системой, идиот, душевнобольной. Зачем же бог создал его?　

Человек не производит брака намеренно. Несовершенство наших творений зависит от того, что мы либо не знаем, как и что нужно сделать, либо не в состоянии осуществить свой замысел. А кто знает и может создать нечто действительно ценное, но не делает этого или нарочно работает плохо — тот дрянной человек.　

Все это неприменимо к богу, ибо все его творения должны быть совершенны. Но, увы, с этой точки зрения у каждой «твари божьей» немало серьезных претензий к всевышнему…　

Религия учит, что у каждого человека есть два отца: один земной, другой небесный, то есть бог. Разница между ними огромная. Небесный отец несравненно умнее и лучше земного родителя. В Библии говорится: «Забудет ли женщина грудное дитя свое… Но если бы она и забыла, то я не забуду тебя».　

Это в теории. А на практике?　

В действительности наоборот: земной отец оказывается несравненно добрей небесного. Земной родитель всячески заботится о своем дитяти, опекает его, оберегает от зла, между тем как небесный стремится навредить тому же ребенку. Если даже младенец родится здоровым, то потом все равно хворает корью, коклюшем, гриппом, а то и воспалением легких… Начав ходить и бегать, малыш падает, расшибается до крови, иногда получает увечье.　

Откуда все эти болезни и напасти? От бога, — ведь все совершается только по воле всевышнего!　

Чего же стоят библейские и теологические славословия мудрости и доброте господа перед лицом действительности? Правда, знал я и другое место в Библии, где говорится: «…кого любит господь, того наказывает». Я настолько свыкся с этим высказыванием, что не замечал его неубедительности.　

Возьмем тот же вопрос о недоразвитых, болезненных детях. Ученые в состоянии выяснить причины появления на свет недоразвитого ребенка. Возможно, у матери во время беременности не было надлежащих условий, она плохо питалась, выполняла тяжелую, изнурительную работу; возможно, ударилась или как-нибудь иначе повредила плод; возможно, она сама или отец нездоровы. Выявление этих причин одновременно учит, какие надо принимать меры, чтобы рождались хорошо развитые, здоровые дети.　

Совсем иное дело, если решать проблему в религиозной плоскости. Вопрос, сформулированный с точки зрения религии, звучит так: почему бог создает нездоровых детей? Конечно, религия вынуждена давать ответы и на такие вопросы, но чего они стоят! «Ребенок родился нездоровым потому, что его родители, деды, прадеды… согрешили, провинились перед богом»; «Бог ведает, что творит». Но ведь это не ответ! Это признание того, что всевышний руководствуется совершенно иной логикой, чем мы, люди. А коли так, надо указать верующим, что законы божественной мудрости совершенно отличны от правил нашего мышления. Но тогда рушится вся религиозная философия. Если мы не знаем, что бог считает добром, а что злом, что для него красиво, а что отвратительно, — лишается смысла все богословие! Ведь оно толкует о творце, руководствуясь именно человеческой логикой.　

Это открытие подорвало во мне веру в теологию и повысило авторитет ученых. Будучи твердо убежден, что одни и те же законы логики действуют как в действительном мире, так и в потустороннем, я стал критически оценивать привычные положения религии.　

Словом, стоило мне отнестись к Библии критически, как из нее посыпались всякие неясности, немедленно выявилось множество нелепостей.　

Так, в первой главе книги Бытия говорится, что бог, создав человека, обрадовался: «И увидел бог все, что он создал, и вот, хорошо весьма». Но чуть дальше Библия утверждает, что господь пожалел о сотворении человека. Как же было в действительности? Сожалел бог или не сожалел? Бог неизменен, считает теология, то есть он не может сначала радоваться чему-либо, потом сожалеть о том же. Но если так, то почему в священном писании сказано, что он жалел? Выходит, это ложь! А если бог не жалел, почему же он решил погубить весь род людской, что он, согласно Библии, и сделал, оставив на развод всего одну семью?　

Бог спас только семью Ноя. Почему? Потому что Ной был праведником, человеком нравственным, и господь позволил ему дать начало новому человеческому роду. Но ведь и обновленное человечество, согласно утверждению той же Библии, оказалось ничем не лучше прежнего: еще много раз богу приходилось страшно карать за грехи даже свой избранный израильский народ.　

Но если так, вряд ли стоило спасать семейство Ноя, или не следовало уничтожать прежнее человеческое общество, потому что ни тем, ни другим всевышний не достиг цели — не искоренил в мире скверны. А если его цель была только излить досаду на грешников, то совместимо ли это с божеским милосердием или неизменностью?　

Христианская религия монотеистична. Правда, у христианского бога есть сын, но он неотделим от отца и святого духа, все три ипостаси составляют одного бога. Но в данном случае важно, что, согласно священному писанию, у бога всего один сын.　

Однако в шестой главе книги Бытия написано: «Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал… В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди».　

Не лучше ли было бы церкви опустить этот абзац? Ведь тут несомненный отголосок политеистических верований. Это место в Библии в корне противоречит христианской догме единого бога и его единственного сына. Если говорится о «сынах божиих», значит, у бога много сыновей, и все они должны быть богами! Куда же потом девались потомки всевышнего?　

Во вторую книгу Паралипоменон когда-то вкралась «опечатка», которая давно превратилась в «истинное слово божие»: иудейский царь Порам умер сорока лет от роду, и сразу после него воцарился его младший сын, Охозия, которому было… сорок два года! Примечательно, что в православной Библии этот слишком уж явный просчет исправлен.　

Толкователи Библии заявляют, будто Христос отменил многие ветхозаветные установления. Например, сын божий заявил: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому». Но как же тогда понять его слова, записанные в том же разделе евангелия: «Не думайте, что я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна нота или ни одна черта не прейдет из закона»?　

Вот что получилось, когда я преодолел святую веру в Библию! Я упомянул лишь несколько противоречий и явных нелепостей, а ведь их там тьма-тьмущая…　

На втором году гитлеровской оккупации меня перевели в Паневежис на должность капеллана мужской гимназии. Узнав о назначении, я пошутил:　

— Видно, так уж мне на роду написано: учить других там, где сам учился. Сначала Купишкис, теперь — Паневежис…　

На лето я отправился в Калненай, где настоятелем был мой бывший однокашник Клумбис, а вторым ксендзом — наш старый приятель Иокубайтис. Я пробыл там две недели. Мы много беседовали с Иокубайтисом, и многие доводы Антанаса глубоко засели в моем сознании.　

— Помнишь ли ты, Ионас, — спросил Иокубайтис во время одной из прогулок, — с какою целью господь сотворил человека?　

— Чтобы тот знал, любил, почитал бога, верно служил ему и тем заслужил жизнь вечную, — выпалил я.　

— Но если человек — творение бога, а бог — цель человека, то что же этот господь бог сделал с нами, людьми? Ведь он отколол бессовестную штуку: устроил нашу природу так, чтобы мы не попали к нему, не достигли цели своей жизни!　

— Что за околесицу ты несешь? — возмутился я.　

— «Небеса — наша истинная отчизна, а земля лишь место временного пребывания, место ссылки», — говорит святая вера. А боженька устроил нас так, что мы изо всех сил цепляемся за место ссылки. Все наши ощущения, все способности, все инстинкты направлены к земному, служат тому, чтобы мы как можно лучше устроились в сей юдоли слез и как можно дольше пробыли здесь. Ну, а поскольку всевышний создал человека именно таким, а не иным, человек выполняет волю божью: даже самая рьяная богомолка старается как можно дольше прожить в этой юдоли слез и как можно позже приобщиться к небесной благодати. Захворав, она просит у бога здоровья, дает обеты, вызывает врача, принимает лекарства… Нет, человек создан по принципу: «Все — земному бытию!» Посуди сам: конечная цель человека — бог. Однако бог сбивает человека с пути, ибо человек по своей натуре устремлен не к небу, а к земле. Разумный, добрый и справедливый бог устроил бы человека так, чтобы он всем существом стремился отсюда к истинной родине — небу…　

Тут мне полагалось бы подать реплику о свободной воле, но я уже знал, как легко опровергнуть этот аргумент…　

В другой раз зашла речь о морали. Я, защищая позицию церкви, говорил, что религия очищает и облагораживает человека, а Иокубайтис раздраженно твердил свое:　

— Разве ты забыл, Ионас, то место в евангелии, где Христос обращается к злодею, распятому вместе с ним: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю»? Разве это не хороший пример для людей? Всю жизнь этот головорез убивал, грабил, распутничал, но достаточно было ему перед смертью обратиться к Христу с просьбой: «Помяни меня, господи, когда приидешь в царствие твое!» — и сразу же новый прохвост… прошу прощения, я хотел сказать — новый праведник отправился в рай! С этого пройдохи взяли пример многие ловкачи времен раннего христианства. Они примыкали к последователям Иисуса, но нарочно не крестились, пока не заболеют или не доживут до старости, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев: вволю насладиться радостями жизни сей, а после смерти приобщиться к небесному блаженству…　

— Нельзя описанный в евангелии случай возводить в правило; бог может и не дать человеку благодати перед смертью. Тот, кто дурно живет, обычно плохо кончает, — пытался я возразить.　

— Значит, spiritus ubi vult spirat («Дух дышит, где хочет»). «Кого хочет, милует, а кого хочет, ожесточает»?　

Ведь так сказано в Послании к римлянам. Следовательно, бог играет людьми, как сытый кот мышью! «Хочу — к сердцу прижму, хочу — к черту пошлю!» Да ведь это самодурство, и только. Когда ксендз заводит шашни с какой-нибудь дамочкой, он больше всего страшится ее мужа. Он боится также, чтобы о его подвигах не пронюхали святоши-богомолки. Ну, может быть, остерегается подхватить известную болезнь… И уж меньше всего ксендз боится в таких случаях вездесущего всевышнего, не правда ли?　

Я молчал, не зная, что ответить.　

— Вспомни кого-нибудь из своих постоянных посетителей. Ведь ты не хуже моего знаешь, что к каждой исповеди кающийся является с тем же самым багажом. Если бы каждая исповедь удерживала хоть от одного греха, то спустя некоторое время исповеди стали бы ненужными, ибо человек перестал бы грешить. Но таких чудес что-то не наблюдается. Мало того, у исповеди есть одна, худшая сторона, — продолжал Иокубайтис. — Представь, что государство отменяет все уголовные законы и вместо них провозглашает один-единственный закон, звучащий примерно так: «Все граждане не реже раза в год должны являться в участок и откровенно признаваться дежурному полицейскому во всех преступлениях, присовокупляя слова: «Сожалею о содеянном и твердо обещаю больше так не поступать». При этом государство гарантирует, что полиция будет все хранить в строжайшей тайне и преступников не постигнет кара. Сами верующие назвали бы этот закон поощряющим преступления и до идиотизма глупым. К счастью, никто не издавал такого смехотворного закона, за исключением христианской церкви. Но почему же ни один верующий не осмеливается назвать этот церковный закон глупостью?　

Иокубайтис сразил меня этим своим новым парадоксом.　

На одной из прогулок Иокубайтис достал из кармана Новый завет и прочел: «И, когда они возлежали и ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со мною, предаст меня. Они опечалились и стали говорить ему, один за другим: не я ли?.. Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со мною в блюдо… Лучше было бы тому человеку не родиться».　

— Вот место, которое больше всего нравится мне в священном писании! — воскликнул Антанас. — Буквально шедевр! Эти несколько фраз повергают во прах буквально все нравственное богословие!　

Сказать по правде, я уже давно приметил это место, но все избегал поставить точки над «и», старался не думать об этом.　

— Кто отвечает за рождение человека? Он сам? В его появлении на свет повинны отец и мать. Но родители только орудие господа, а подлинный создатель человека — бог. Следовательно, слова Христа «Лучше бы тому человеку не родиться» надо понимать так: «Лучше было бы тому человеку, если бы бог не сотворил его». Иначе говоря, Христос, будучи богом, сам признает, что, сотворив апостола Иуду, допустил ошибку. Почему же, признавая это, он не принимает на себя ответственности? Почему за свою вину карает Иуду? Что ты молчишь, Ионас? Всевышнего обвиняет само евангелие, так хоть ты защити господа, если можешь!　

Жутко было слушать еретические слова Антанаса, но в то же время интересно!　

— Чего стоит перед этими словами Христа все нравственное богословие?! К чему разговоры о свободе воли, кому нужны трактаты «О человеческих действиях», «О справедливости и праве» (разделы нравственного богословия)? «Сын человеческий идет, как писано о нем», «Один из вас предаст меня». Значит, все в мире свершается только по плану, намеченному богом. Так где же она, свобода воли? Ее у человека ничуть не больше, чем у точного часового механизма. Но если часы останавливаются или начинают врать, мы ведь не бьем их, а заводим или отдаем в починку. Так почему же бог за свои собственные капризы или ошибки так жестоко карает человека? Вот еще одно классическое место в евангелии: «На другой день, когда они вышли из Вифании, он взалкал; и, увидев издалека смоковницу, покрытую листьями, пошел, не найдет ли чего на ней; но, придя к ней, ничего не нашел, кроме листьев… И сказал ей Иисус: отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек! И слышали то ученики его… Поутру, проходя мимо, увидели, что смоковница засохла до корня». Какая ерунда! Иисус Христос, не найдя на смоковнице плодов, проклял дерево. Бог за свои собственные действия карает не только людей, но и растения! Но ведь за деревьями, кажется, еще ни один, даже самый дубиноголовый, богослов не отважится признать свободу воли. Иисусу почему-то загорелось отведать смоквы именно в то время, когда по плану господа бога полагалось быть только завязям. И вот, не найдя плодов, он проклинает несчастное дерево!　

— Почему ты говоришь, что Иисус искал плоды не вовремя? — удивился я.　

— Вот, — протянул Иокубайтис евангелие, — черным по белому: «ибо еще не время было собирания смокв»…　

Исход битвы на востоке складывался не в пользу гитлеровцев. В конце июня 1944 года вновь послышалась канонада. Не прошло и месяца, как от фашистов в Паневежисе и духа не осталось.　

Когда в Литве была восстановлена Советская власть, я остался не у дел. Школы больше не нуждались в капелланах… Временно я был назначен викарием в один из паневежских приходов. Но вскоре меня вызвал епископ.　

— Многие ксендзы, — сказал он, — покинули Литву вместе с германскими войсками. Среди них — часть профессоров Каунасской семинарии. Урон надо быстро восполнить. Мне нужно подобрать для семинарии духовника…　

На следующий же день я получил каноническое назначение.　

Я с большим рвением взялся за дело, вкладывая всю душу в подготовку к размышлениям, беседам, проповедям, реколлекциям и исповедям семинаристов.　

Приступая к новым обязанностям, я поставил перед собой цель помочь юношам в понимании задач священства, ознакомить их с реальными условиями жизни и деятельности ксендза. Старался говорить с ними по душам, без уверток, стараясь дать ответ на все вопросы, даже на те, что замалчивались или объяснялись тенденциозно в мою бытность семинаристом.　

Преподавателей в семинарии не хватало, и мне вскоре поручили читать космологию. Это оказалось более сложным, чем обязанности духовного наставника.　

Понемногу я втянулся в преподавательскую работу: начал читать кроме космологии курс рациональной психологии, введение в философию и другие предметы.　

Преподавательская работа углубила мои знания. Исполняя обязанности духовника, я подробно разобрался в догматике, в вопросах христианской морали и аскетики, а преподавание богословских дисциплин дало мне возможность досконально изучить философские основы христианского мировоззрения.　

Правда, эти «науки» были знакомы мне по университету и семинарии. Но тогда их изучение было делом памяти, а не разума. Считая профессоров непоколебимыми авторитетами, я свято верил каждому их слову и некритично усваивал преподносившиеся ими истины.　

Теперь же я чувствовал себя путником, взобравшимся на высокую гору, откуда открываются широкие горизонты. Христианское мировоззрение лежало передо мной целиком, но в нем было немало отдельных мест, которые портили общую картину, не гармонировали с целым. Поэтому я пользовался любой возможностью еще раз внимательно приглядеться к местам, вызывавшим у меня сомнения.　

Тенденция исканий была вполне определенной: я страстно желал сохранить и укрепить веру, но одновременно мне хотелось добраться до истины, какой бы она ни была.　

Я жил в Каунасе неподалеку от маленького костела монахов-марианцев и не раз в вечерних сумерках приходил сюда. Укрывшись от людских глаз, опускался на колени перед большим алтарем и просил:　

— Господи Иисусе, если ты воистину пребываешь здесь, услышь меня. Вот я, твой служитель, обращаюсь к тебе в труднейший час жизни… Ты видишь, сколь искренне я ищу истину, но не знаю, где она. Ты, боже, дал мне разум. Почему же прекрасный твой дар уводит меня все дальше от тебя? Ведь чем больше я размышляю, тем больше отрываюсь от веры, от тебя, господи… Так спаси же меня, Иисусе! Протяни руку, как тонущему апостолу Петру! Ты не можешь остаться глухим, если сам избрал меня из тысячи юношей и призвал служить себе…　

Ничуть не сомневаюсь, что, если бы мои просьбы слышал человек, способный помочь мне, он бы сжалился надо мной. Неужели же бог, это всеблагое и всемогущее, как утверждает религия, существо, мог быть хуже, бессердечнее людей?　

То, что бог не услышал моей молитвы, было еще одним веским доказательством его небытия. Вывод напрашивался только один: святая святых была пуста…　

По мере того как во мне увеличивалось неудовлетворение религией и церковью, возрастал и мой интерес к жизни светского общества, этого нового для меня мира. Я стал замечать в светской действительности все больше положительных сторон, которых раньше не видел, все сильнее становилось желание самому включиться в созидательный труд народа.　

Я еще бывал на исповеди, но с каждым разом все неохотней; в чем мне было каяться, в чем признаваться? Я уже не боялся сомневаться в догмах, читать индексированные книги без разрешения епископа, есть по пятницам скоромное и т. д.　

Бревиарий я еще листал, но все чаще спрашивал себя: кому это нужно? Богу? Если он и существует, то ему от моего чтения ни холодно ни жарко.　

Когда церковь перестала быть для меня божественным учреждением Христа на земле, остановился пульс моего священства.　

Был ли это какой-то особенный момент в моей жизни? Кажется, нет. Ведь четкой грани между священником и мирянином нет и не может быть; процесс разочарования в призвании происходит очень медленно, едва заметно, подобно тому как исподволь занимается заря и ночь сменяется днем.　

А бог еще держался! Как ни странно, дело обстояло именно так: религию я уже не признавал, но в бога еще верил. Правда, мое представление о боге тоже менялось. Постепенно от него остался только знак вопроса. И все же этот знак беспокоил меня: должна же существовать, думал я, первопричина бытия.　

Но и это продолжалось недолго. Я наконец согласился с тем, что вечность материи исключает бога.　

Наконец этот долгожданный день наступил.　

Потом бывшие мои коллеги и начальники сокрушались:　

— Сами виноваты… Прошляпили! Надо было вовремя спохватиться. Мы бы уличили его в недозволенных связях с определенными личностями, освободили от обязанностей профессора духовной семинарии, выслали бы из Каунаса, скомпрометировали, запретили служить — тогда и отрекайся от сана! Это не произвело бы того эффекта, который вызвал неожиданный скандал.　

До глубокой ночи приводил я в порядок свои вещи, потом лег, но сон не шел ко мне.　

Как обычно, я в урочный час пошел в костел, облачился, взял чашу и вышел к алтарю, тихо радуясь финалу моего священства.　

Mecca подходила к концу. Я предложил хлеб и вино, причастился, приобщил благочестивых женщин, прочитал последнюю молитву, закрыл служебник, поцеловал жертвенник, повернулся с возгласом «Dominus vobiscum» («Господь с вами») и, глядя на коленопреклоненных людей, медленно, четко проговорил:　

— Jte, missa est!　

«Ступайте, месса окончена!» — эти слова шли от чистого сердца. Моя служба окончена! Сегодня я навсегда сбрасываю маску священства, скрывающую мое истинное человеческое обличье.