Отречение

А. ОСИПОВ
К ДУХОВНОЙ СВОБОДЕ[1]

Родился я в 1911 году в Таллине (тогда он назывался Ревелем) в семье служащего местного отделения Госбанка. Во время гражданской войны почти все мои родственники погибли от голода, тифа и других бед.　

Жили мы нелегко. Поначалу всей семьей, мать, бабушка и я, клеили на дому папиросные коробки для фабрики «Лаферм». Потом мать стала работать корректором в газете, прирабатывала шитьем. Я учился, а летом старался подработать на ботинки, на одежду: монтерствовал, малярил, рекламы на улицах раздавал, мячи на теннисных кортах подавал, на побегушках в редакции был, газеты по киоскам развозил, «собственным корреспондентом» работал, туристов в качестве гида водил.　

Были у меня и свои мечты. Любил естествознание, собирал коллекции жуков и окаменелостей. Мечтал геологом стать. Очень любил историю. Много читал и собирал книги. Рано начал писать стихи.　

Влекло меня все время к коллективу, к общественной работе. Был в пионерах, потом эта организация у нас закрылась. В скауты пошел. Но они из ведения Христианского союза молодых людей (международная, финансируемая из США юношеская организация) перешли под руководство русской монархической эмиграции. Покинув скаутов, пытался сам создать себе общественную работу — школьный журнал на стеклографе печатал, в юношескую труппу записался, на курсах выразительного чтения работал.　

Так и жил. И естественник во мне шевелился, и поэт. Но жизнь поставила надо мной неожиданный опыт.　

Было это в 1928 году. Я учился в предпоследнем классе гимназии, когда в Таллине возникли религиозно-философские кружки русского студенческого христианского движения (РСХД). Это была эмигрантская организация с центром в Париже, тесно связанная с Парижским эмигрантским богословским институтом. Финансировалась она из США американскими международными молодежными организациями ИМКА и ИВКА и Всемирной христианской студенческой федерацией. Хотя организация называлась студенческой, двери ее были призывно открыты для людей всех возрастов и любого образовательного ценза. Пригласили и меня.　

В кружке было много молодого задора, интереса к России. И я обрадовался возможности работать, возможности изучать родное, русское. И тоска по родине, по коллективу, как мне показалось, нашла свой выход. Вскоре я стал одним из лидеров молодежного кружка…　

Изо дня в день учили нас ненавидеть все нерелигиозное, считать, что «без бога ни до порога», что только в боге — жизнь, реальный прогресс, будущее и счастье как России, так и всего человеческого рода, что без религии немыслима самая мораль.　

Говорили убедительно. Говорили люди, которые всеми вокруг превозносились как самые передовые, умные и глубокие. Говорили профессора (Бердяев, Арсеньев, Ильин), «пастыри» (Четвериков, Богоявленский), писатели, художники. Об этом же писали, твердили книги, газеты, радио, взывали ораторы с кафедр и амвонов. И тем не менее антисоветчика из меня не вышло…　

Но религия на много лет определила мое мировоззрение. Я стал убежденным православным верующим человеком. При этом верующим не по неясному влечению чувств, а в силу усвоенных в тот период, как мне казалось, неопровержимых и единственно правильных знаний.　

Некоторая начитанность, любознательность, широкий круг интересов и склонность к обобщениям и анализу скоро позволили мне усвоить и общий круг богословских знаний, и я стал, как говорили, довольно интересным докладчиком. В 1929 году, как участник II съезда РСХД в Прибалтике, в Печерском монастыре, я был избран секретарем съезда и даже выпустил книгу о нем («У родных святынь»), впрочем, без имени автора. Еще до этого, с 1926 года, печатался изредка в газетах и журналах (стихотворения), и потому за мной теперь установилась «слава» не только оратора, но и писателя.　

Все это обратило на меня внимание нашего руководителя протоиерея Богоявленского, магистра богословия, церковного писателя (очень умного, хотя и фанатически верующего человека), эмигранта из Гатчины, бывшего одно время до революции сотрудником известного мракобеса Иоанна Кронштадтского.　

Однажды после заседания кружка Богоявленский предложил мне остаться для «серьезной беседы». И сказал:　

— Видишь ли, Шуренька! Мы стареем, а дело церкви должно жить. Нужна нам добрая смена. И вот благотворительное общество «Помощь бедным» при нашем соборе решило учредить при православном отделении богословского факультета Тартуского университета стипендию для одного русского студента. Что бы ты сказал, если бы я предложил ее тебе? Ты еще гимназии не кончил. Время подумать есть. Ты мне сейчас ответа не давай, а думать — думай крепко…　

Долго беседовал он со мной о высоких задачах пастырства. Утешать. Отирать слезы. Помогать людям находить выходы из тупиков жизни. Поддерживать отчаивающихся. Давать внутренний стержень, зарождая в людях желание жить и бороться за лучшее, за правду…　

Домой я шел в полном смятении мыслей. Так неожиданно было для меня это предложение. Ведь ни разу до этого не приходила мне в голову подобная мысль. Мое религиозное мировоззрение укрепилось и четко оформилось. Но себя я мысленно видел лишь честным человеком и добрым христианином, способным осуществлять высокие идеалы добродетели только на светском поприще. И лишь колебался, какой путь мне избрать: естествоиспытателя, или геолога, или же попытать силы на литературном поприще. И вот передо мной открывают еще один путь. Путь, о котором я никогда не думал…　

Жизнь показала мне к этому времени немало теневых своих сторон. Видел я семьи, изгоняемые из квартир за неуплату квартплаты, нищих, проституток. Видел «рынок рабов», как в буржуазной Эстонии называли биржу по найму малолетних пастухов и рабочих на хутора «серых баронов» — кулаков. И сам я в поисках заработка чуть было не стал таким «рабом». Знал борьбу за кусок хлеба… Знал, что в церковь идут с горем, нуждой, скорбью, заботой, страданием. И был убежден, что она поддерживает благотворительность, призывает людей помогать друг другу и сама помогает им. А цену и действенность этой помощи понять и оценить по существу я тогда не умел. Не мог за проповедью примирения с условиями повседневной жизни, примирения с царящими в жизни неравенством и эксплуатацией разглядеть роль церкви как опиума, усыпляющего стремления человека к завоеванию прав на подлинно счастливую, свободную от угнетения и неравенства жизнь, как «духовной сивухи», в которой человек приучается топить и заглушать пробуждающийся время от времени в нем протест против несправедливости власти немногих над многими, царящей в мире, разделенном на антагонистические классы. Нет, церковь казалась мне тогда подлинным прибежищем «всех труждающихся и обремененных», «матерью, отирающей слезы всей земли». И встать в ряды таких «отирателей слез» казалось почетным.　

Там можно было проповедовать, звать к добру, взаимной любви, и к этому я чувствовал в себе способности. Там можно было стать преподавателем «закона божия». А перспектива стать учителем мне всегда казалась привлекательной. Таковы были «за», которые были почти сразу же мною осознаны… Против них разместились мои тогдашние «но»…　

Одним из первых моих «но» были ряса, долговолосость и бородатость как внешние атрибуты священнослужителя. Сколько здесь нарочитости, бессмысленного преклонения перед давно изжившими себя обычаями древности! Я простодушно поделился этими сомнениями со своим духовником. В ответ услышал рассуждения об уважении к традициям, о том, что это «неизбежные принадлежности церковности» в глазах «простого народа», отражение «вечности церкви» среди быстро меняющихся мод «мира сего»… О том, что не следует отгонять от церкви народ, «простецов», живущих только привычными обрядами, а не сознанием сущности веры, ломкой хотя бы и явно нелепых, но ставших привычными обычаев, таких, как ряса, длинные волосы, целование рук и т. п. Я не понял тогда, сколько презрения к «простецам» было в объяснении пастыря-интеллигента, и с грустью примирился ради высокой цели с неизбежным злом. Но должен сознаться, что никогда не полюбил рясы и носил ее только в случае крайней необходимости…　

Большим «но» явились для меня также театральность богослужения и молитвенное словоблудие православия.　

Серьезно уверовав в бытие божие и существование иного духовного мира, с интересом читая рассуждения историков церкви и богословов, я не мог не чувствовать глубокого противоречия между философией и практикой церкви.　

Молитвы обычно читают по привычке, часто не вникая в их суть. Но находятся церковные писатели, которые даже такую явно механическую молитву называют «преддверием добродетели». На молитву обычно стараются нарочно себя настроить, воспламенить. И это считается душеспасительным, нужным, полезным. И дома, и в храмах… Это-то я и назвал для себя, конечно много позже, молитвенным словоблудием.　

Кому все это нужно? Богу? — спрашивал я сам себя. Бессмыслица! Или он недалекий честолюбец, забавляющийся такими преклонением и ублажениями? Людям? Но жизнь убеждала на каждом шагу, что после часов молитвенного бормотания дома или в храмах люди, выходя за порог, снова осуждают друг друга, бранятся, клевещут, словно бы оставив за этим порогом всю шелуху красивых слов. И тот, кто добр сам по себе, остается им и без молитв, а дурной остается дурным и после них.　

Чтобы не возвращаться вновь к этой теме, позволю себе сделать отступление и рассказать, к каким выводам в этом вопросе я пришел, когда через четверть века после описываемых событий оказался стоящим на обломках былой своей веры.　

Теперь, после многих лет занятий науками, в том числе психологией, и особенно закономерностями высшей нервной деятельности, в разработке которых так много сделал преодолевший косность духовной среды сын протоиерея академик Иван Петрович Павлов, теперь-то я знаю, для чего нужны молитвенные словоизвержения. Они нужны верующим для самоусыпления, поддержания сладкого самообмана веры, нужны потому, что являются мощным испытанным средством самогипноза, самовнушения. Этими молитвами верующие пытаются увести себя от суровой борьбы повседневности в сладкий мир грез, но тем самым и ослабляют себя в реальной практической жизни. Ведь грезы грезами, а жизнь жизнью. И сам мудрый народ наш давно подметил: «На бога надейся, а сам не плошай!» Молитвы кончаются, и перед человеком все та же жизнь с ее задачами…　

Мало и этого! Бесконечные молитвы приводят нервную систему человека в перенапряженное состояние. Многих верующих они нередко доводят до истерического исступления и даже галлюцинаций. Разрушая свою нервную систему, люди становятся безвольными, добровольными рабами религиозных суеверий, фанатиками. На несчастных жертв подобного исступления любят ссылаться проповедники, изображая их как людей «осененных благодатью свыше», «сподобившихся внутреннего молитвенного богообщения в храмине сердца». У таких несчастных жертв исступленного самогипноза обычно почти полностью утрачивается здравый смысл. Свои болезненные сновидения и мысли они легко принимают за откровения свыше, за голос неба, за руководство их жизнью божественным «промыслом». А их галлюцинации и сны усердно принимаются затем «на вооружение» церковью и служат средствами для убеждения людей в существовании «мира духовного», для убеждения верующих в том, что силы небесные и поныне непрерывно руководят людьми.　

И ведь вот что интересно: все маленькие дети любят сказки, населяя мир феями, гномами, бабами-ягами, мойдодырами, бармалеями и т. д. Но проходят годы, и для ребенка наступает время понять, что мир сказок — это мир несуществующих, фантастических образов. Взрослые все чаще говорят ему: «Ты уже не маленький». Реальный мир оттесняет сказки. Ребенок не без грусти расстается со своим радостно-пестрым сказочным миром. Но его умственное развитие настоятельно требует перехода к реальности. И ребенок, чуть-чуть погрустив, делает этот важный шаг.　

А те самые взрослые, которые так сурово и безжалостно разрушили сказки его детства, оставляют себе целый сказочный мир, если они верующие люди. Только не мило смешной и безобидный, как мир детских сказок, а коварный, уводящий от действительности.　

И не думают эти взрослые люди о том, как нелепа их вера в то, что их молитвы будут услышаны богом. Ведь стоит им только понаблюдать за собственной жизнью и жизнью окружающих людей, и они увидят, сколько молитв ежедневно и ежечасно не исполняется и не может исполниться. Увидят они и то, что те случайные совпадения высказанного в молитве и исполнившегося на фоне оставшегося «втуне», являются не меньшим чудом, чем выигрыш «Волги» в денежно-вещевой лотерее.　

Отдельную удачу, отдельное совпадение мы запоминаем как некоторую приятную неожиданность, а дурное наша память инстинктивно, защищая нервную систему, старается изгнать и забыть. Спасибо памяти, что бережет она наши нервы и «лечит нас забвением горя с течением времени». Но как же зловредно пользуется этим свойством памяти религия! Обманутые люди! Как боятся они проснуться! Просят даже: «Не будите нас, это наше частное дело, мы желаем этих снов, этого сладкого самообмана».　

Но когда, скажем, человек замерзает, можно ли поддаваться таким просьбам? Он хочет спать, и сон ему сладок, а заснуть ему дать нельзя: погибнет безвозвратно! И со сном религиозного самообмана дело обстоит так же: не разбудить человека — он самую жизнь свою проспит.　

А богослужение!.. Кому нужны все эти заученные повороты, поклоны, жесты, воздымания рук, каждения и другие дешевые эффекты?　

Сколько раз еще в те годы слышал я от людей, что вся театральность богослужения только отвлекает их от молитвы, что многие предпочитают ходить в храмы в будние дни или к ранним обедням, когда служба идет проще, с некоторым уменьшением мишурности и демонстративно-показного блеска.　

И что еще страшнее — я знал, как некоторые священники и дьяконы, играя в карты, бросая на стол туза, приговаривали: «Приимите, ядите…» Наливая рюмку коньяку, говорили: «Пийте от нея вси…» — цинично играя священнейшими для верующих текстами из Библии или богослужений. А умелым актерствованием в богослужениях они снискивали себе славу чуть ли не святых.　

Я сам не чувствовал себя ни наделенным особой благодатью человеком, ни особо благоговейным. А обо мне говорили как о «действенном» и «великом молитвеннике». До чего только не доводит людей экзальтация и самовнушение! Они-то и принимаются за действие в душах «благодати свыше». Помню старушку в Таллине, которая умиленно уверяла другую женщину: «Наш-то отец Александр совсем как Христос. И голос тот же!» Слыша такие отзывы, я еще больше понимал, как из явлений психических рождаются переживания и «откровения духовные», «свыше нисходящие», «осенения благодатью» и т. п.　

Вообще, возвращаясь еще раз к самовнушениям, воздействию на души верующих различных психологических эффектов, должен сказать, что значение их для религии действительно огромно. И влияние их усиливается тем больше, чем более верующие жаждут встретить чудо и увидеть в церкви действие «благодати».　

Я всегда считал бесноватых душевнобольными, кликуш и им подобных — нуждающимися в лечении у специалистов. И вот с таким осознанием отнюдь не чудесного происхождения этих несчастий мне пришлось между 1936 и 1940 годами трижды «исцелять» бесноватых.　

Первый случай произошел в эстонском православном Преображенском соборе в Таллине. Во время литургии, незадолго до «херувимской», я, стоя в алтаре, услышал истерический вопль на эстонском языке: «Убью бога!..» — и еще какие-то выкрики. Я вынужден был выйти, так как служба прервалась. Трое или четверо здоровых мужчин держали душевнобольную, которая старалась отбросить их от себя. Лицо ее было искажено мукой и яростью. Я припомнил рассказы своего духовника о действиях в подобных случаях знаменитого в свое время Иоанна Кронштадтского, и в голове моей мгновенно созрел план.　

Больная, раз она пришла в храм, несомненно верующая. Сознавая себя «порченой» и «бесноватой», она, конечно, боится ответных на ее «беснование» действий «небесных сил». И я решил попытаться преодолеть болезнь, выправить психическую петлю, воздействуя на ее страх и на ее веру. Громко, властным голосом велел принести «святой воды» и, резко прочитав тут же сымпровизированную молитву, повелел:　

— Пей!　

Она задрожала, упала к моим ногам и стала целовать их, умоляя:　

— Нет, нет! Не надо… Это жжет… это страшно…　

Я снова почти выкрикнул:　

— Тебе повелеваю: пей!..　

Борьба моей воли и ее больной психики происходила минуты три. Потом она, вся трясясь от дикого страха, поднялась, и я влил ей в чуть приоткрывшийся рот эту воду… Она закричала и упала без чувств. Я, не зная, слышит ли она в данный момент что-либо или нет, не менее властно приказал:　

— Положите ее… Пусть кто-нибудь посидит возле нее… Она очнется здоровой.　

Так оно и было. Тихой и спокойной она затем, после службы, подошла ко мне со слезами благодарности.　

Я долго осмысливал этот случай. Ведь я ни на миг не верил в присутствие в больной злого духа, дьявола. Если бы он существовал, то по теории, развиваемой многими житиями, патериками и аскетическими писаниями, дьявол должен был либо отказать мне в повиновении и посмеяться над моими потугами, либо «оседлать» меня самого, как неправомыслящего и еретика. А между тем мой на чисто психологических расчетах основанный опыт, вызванный искренним сочувствием к несчастной психически больной страдалице, оправдался так блестяще: «демон» повиновался моим словам, не разобравшись, на чем они основаны.　

Случай этот произвел на многих большое впечатление. Вскоре ко мне привезли «отмаливать» еще одну несчастную с острова Сааремаа. Потом был и еще один случай. С близкими по типу явлениями мне пришлось вновь встретиться в Перми в дни Великой Отечественной войны.　

Все такие чисто психические и психопатологические явления производят большое впечатление на верующих. Они укрепляют их веру в бога, в действие молитв, обрядов, их доверие к священнослужителям и благоговение перед ними. Суеверные фанатики видят в них неопровержимые доказательства существования чего-то сверхъестественного…　

Но все это углубленное познание пришло ко мне десятилетиями позже, после многих лет, наполненных тоской по правде, слезами отчаяния и исканиями подлинных путей жизни. Тогда, в начале пути, я мыслил проще, сомнения мои были примитивнее, и умел я разглядеть только то, что слишком неприкрыто и явно бросалось в глаза. Вот, к примеру, архиерейские службы. Кому на них вообще молятся? Богу или архиерею — начальству? Архиерею!　

Богу, перед его иконами или перед «святыми тайнами тела и крови христовых» (причастие), полагается по три каждения, а епископу — по девять!.. Поклоны и богу и архиерею — поровну. А на практике — так последнему и больше. Непрерывные целования архиерейских рук. Испрашивание бесчисленных благословений на каждое совершаемое действие. Все это вместе выглядит как какой-то гимн низкопоклонства, возведенный в ранг священнодействия.　

Я был тогда юношей с пытливым и открытым сердцем… И с этими тревогами души тоже пошел к духовнику моему.　

В отношении архиерейских служб он ответил мне, что и сам не любит их, что это, как и многое другое, — ненужная мишура в церкви, просто дурное наследие влияния Византии с ее дворцовым, веками выковывавшимся средневековым этикетом, следствие неумного подражания ей. Что это было, может, уместно при Иоанне III и Софье Палеолог, в XV веке. Тогда молодая Русь на пути своего объединения использовала в порядке преемства наследие Византии — «второго Рима», чтобы выковать свой государственный суверенитет в качестве «третьего Рима». Что, действительно, за этими службами приходится думать не о боге, а об архиерее. «Но, — сказал он мне, — люди привыкли к этому. Все вошло в плоть и кровь, стало обычаем. Верующие все равно не задумываются над сущностью обрядов. Они простодушно считают, что «так угодно богу», «так отцы и деды спасались», и не надо расшатывать их простодушную веру. Мы живем на земле, мы существа «материально-духовные», и неудивительно, что земная обрядность, по несовершенству нашему, окружает духовные истины церкви».　

«Вот, — сказал он еще, — посмотри на иконы!.. Великие мастера красками вкладывали в них высокие идеи, которыми горели их сердца. Но не все способны быть на высоте. И люди, по-своему понимая методы возвеличивания, по-земному разменивая высокое на богатое и знатное, заковали великие произведения в золото и серебро риз и окладов, усыпали их драгоценностями, навесили, как в безвкусных мещанских квартирах, разных полотен, пелен, лент, бумажных цветов — всего, чем увлекаются не по разуму сами. Но обличить их — значит нам, понимающим многое, выдернуть почву из-под ног у малых, понимающих мало… Надо воспитывать их постепенно. И они научаются отличать истинное от внешнего…»　

Мне, юноше, показалось тогда, что при таком толковании обрядов вместо моих «но» передо мной раскрывалась еще одна высокая сторона пастырского служения — воспитывать.　

И опять-таки не понял я тогда, не сумел разобраться в том, сколько презрения к этим «малым», питающим церковь и ее «пастырей» своими грошами людям крылось в подобном рассуждении.　

Лишь десятилетиями позже я понял страшную двойственность такого подхода. Итак: высокие истины — для одних, мишура богослужений и наводнение словоблудия — для других…　

— Смирись! Не мудрствуй лукаво! — сказал мне духовник. И я смирился и сказал свое «да»!　

С этого времени события пошли ускоренным темпом. В РСХД на меня обратили особое внимание, как на будущего пастыря. Меня начали «выдвигать». Я был участником III съезда РСХД в Прибалтике, даже вел на нем «религиозно-поэтический» семинар. Начал сотрудничать в журнале «Православный собеседник», который стал издавать протоиерей Иоанн Богоявленский, и даже успешно полемизировал в нем с католиками… Читал публичные лекции на религиозно-философские темы, регулярно вел беседы в пригороде Таллина — Нымме.　

Богоявленский начал со мной систематически заниматься и следить за моим богословским чтением. Он же рекомендовал мне читать научно-популярную и художественную литературу.　

— Пастырь должен быть всесторонне образованным человеком, тогда только сумеет он удовлетворить запросы и простого и интеллигентного человека. Ты должен быть во всеоружии и богословия, и наук, и литературы, и всех движений, запросов и чаяний современности! — говорил он.　

Читал я в те годы много и жадно. По-прежнему горячо любил естественные науки, изучал историю, преимущественно древнюю и средневековую. Придумывал сказки, одну в РСХД даже инсценировали. Писал стихи.　

Гимназию окончил с отличием. Недолгое время отбывал воинскую повинность, но вскоре был освобожден по слабости здоровья.　

В университет меня приняли без экзаменов, как отличника, к тому же проходившего в гимназии латинский язык. В январе 1931 г. я стал студентом православного отделения богословского факультета Тартуского государственного университета.　

Плата за обучение в университете была довольно высокая, но синод эстонской православной церкви, приняв во внимание мои церковные заслуги — лекции, статьи, работу с молодежью, взял ее на себя, а Общество помощи бедным при таллинском Александро-Невском соборе, как и обещал Богоявленский, дало небольшую стипендию, которая обеспечивала мне скромное существование.　

Богоявленский дал мне рекомендательное письмо к настоятелю местного русского Успенского собора протоиерею Анатолию Остроумову. Высокий старик с живым умным взглядом серых глаз, с большим животом («на восьмом месяце», как он любил себя вышучивать), но не производивший впечатления толстого, встретил меня приветливо. Рекомендовал снять комнату тут же в церковном доме, в ограде собора у местной дьяконицы:　

— Приучайся жить в «поповке». Учись духовному быту. И смирению…　

С таким напутствием я вступил в духовный мир и поселился в «поповке».　

Да, это был поистине ценный опыт! Ведь до сих пор я не видел жизни духовенства, что называется, изнутри. «Отцов духовных» я видел до этого только в ризах за службами или только торжественных и чинных, с золотыми крестами на груди, на собраниях и съездах РСХД. Как не сломила моей веры эта чудовищная затхлость атмосферы «поповки», в которую я попал? Полное отсутствие всяких интересов, кроме выпить, поесть, поспать, посплетничать. Взаимоподсиживание, зависть, взаимоподглядывание. Ведь дело до драк доходило, до ругани. Познакомился я и с изнанкой приходской жизни. Увидел «благочестивых» приходских «деятелей». Воротил! Капиталистов! Ростовщиков!..　

Потомок «знаменитого» современника Пушкина — Фаддея Булгарина, такой же негодяй, как и его прославленный подлостями дед, был в приходе главным воротилой, перед которым все ходили на «задних лапках». Спекулянт, темный делец и ростовщик, он почти афишировал свою темную деятельность и безнаказанность. Но он был богат, и перед ним заискивали даже архиереи. Что уж тут говорить о меньшей братии духовной, которая была вся зажата у него в кулаке. Насмотрелся я и на других купцов-обирал, эмигрантских офицериков-казнокрадов, развратников, картежников и пьяниц, кишевших вокруг прихода, мнивших себя «поддерживающими веру православную» столпами общества. И со всеми ними считалось, всех их, даже ненавидя порой, ублажало и превозносило духовенство…　

Опытные лекторы РСХД, зная, что мы, молодые, поздно или рано увидим, как далеко расходятся в жизни церкви и христиан учение и его осуществление, догма и практика, внушали нам мысль, высказанную еще буржуазным русским философом Н. Бердяевым в его сочинении «О достоинстве христианства и недостоинстве христиан». Нельзя судить по делам верующих о самой вере, говорили нам.　

Свою брошюру Бердяев начинает средневековой легендой, использованной, между прочим, и Боккаччо в его «Декамероне».　

Там, где много благодати, сатана сосредоточивает и все свое зло, чтобы опорочить эту истину, — вот главная мысль легенды. Вспомните, как проводит эту же идею Ф. М. Достоевский в «Братьях Карамазовых», в беседах Ивана с чертом.　

Отсюда возникает своеобразное учение о том, что возле церкви, среди ее членов и должно быть больше искушений, больше падений и грязи. Помню, как мне духовник говорил:　

— Ты не смотри, что у нас в православии всякая дрянь творится, а у сектантов иной раз тишь да гладь. Они в болоте ереси сидят, а истинное богопонимание утратили. Что же сатане их тревожить. А мы всю правду знаем… Вот он и ходит «окрест и ищет, кого бы похитити…».　

Такое противопоставление жизни и учения, поведения христиан и линии церкви, носителей учения и слабых людей, падающих постоянно под воздействием темных сил, старающихся опорочить эту истину, является оборонительным оружием христианства. О других верах, о неверующих, о сектантах они говорят: «Смотрите, каковы носители этих учений, мировоззрений, взглядов». А когда приходится говорить о самом православии, отвечают: «Вы не смотрите на отдельных христиан и пастырей. В семье не без урода. Вы на учение внимательно поглядите, его исследуйте. Вы высоту Христа и его евангелий оцените…»　

Теперь мне понятна тонкая ложь этих доводов. Тогда же понять ее мне было не по силам. Тогда бы я не сумел еще противопоставить ей само евангелие, где сказано, что Христос и о себе-то самом предлагал судить по делам его, а не по учению только.　

Теперь я спрашиваю: если христианство высоко, то как же случилось, что христианская «культура» приводила не к духовному возвышению, а к истреблению, вымиранию, деградации или полному исчезновению целых культур (инков, ацтеков и многих других), народов и племен, например индейцев Северной Америки, племен нашей Сибири во времена царизма, маори, тасманийцев, австралийцев, народов Черной Африки и т. п. Почему к этим племенам шли в одном строю крест и алкоголь, евангелие и рабство, миссионер и колонизатор, «брат во Христе» и плантатор с нагайкой?!　

Почитайте книги Миклухо-Маклая, Ливингстона, Арсеньева… Вы узнаете, что с приходом христиан многие народы утрачивали замечательные черты честности, братолюбия, коллективизма… О, как много я могу теперь сказать в ответ на рассуждения о достоинстве христианства и недостоинстве христиан!　

Теперь-то я твердо знаю, что любое учение должно оправдываться практикой, а иначе это не учение, а мираж, ничто!　

Проучился я четыре с половиной года. Кончил отличником, получив тем самым после присвоения мне степени кандидата право и на следующую степень. Сдал, соответственно требованиям устава университета, в усиленном (магистерском) объеме несколько экзаменов, написал вторую диссертацию и получил звание магистра богословия.　

В университетский период со мной произошли некоторые события, сыгравшие важную роль в моей жизни и моем духовном развитии. В 1932 году я и группа других студентов покинули ряды РСХД, где кое-кто из руководителей «движения» в Прибалтике начал активно проводить антисоветскую политику, вербуя из членов РСХД боевиков и белогвардейских политпропагандистов.　

Слушая совместно с лютеранами лекции профессора-библеиста Александра фон Бульмеринка, который работал тогда в нашем университете, я увлекся историей Древнего Востока и библеистикой и решил в дальнейшем совершенствоваться и работать именно в этой области. Впрочем, магистерскую диссертацию я написал из области патрологии и пастырского богословия, так как профессор Мартинсон передал мне пожелание митрополита поработать над трудом, который в дальнейшем помогал бы подготовке будущих «пастырей». Я был стипендиатом синода и отказываться от задания не считал возможным. Работу свою написал со строго православных позиций, да иначе я и не мыслил. Кроме упомянутых сомнений в полезности обилия молитв и театральности богослужений, я во всем был строго православным человеком и часто горячо спорил с лютеранами и сектантами, воевал пером и словом с католиками, защищая православные взгляды на различные догматы и «истины» церкви.　

В эти же годы я, работая в приходской воскресной школе, познакомился с девушкой, которая сразу же после окончания мной университета стала моей женой.　

У нас на факультете была общая с лютеранами кафедра, на которой изучались история религии, религиозная психология и психология масс с точки зрения религии.　

По замыслам богословов, руководителей и идеологических вдохновителей факультета, религиозная психология должна была утверждать… что религия — богоданная, «от сотворения» присущая человеку потребность, нечто неистребимое и связанное с самим существом человека. Вместе с этим религиозная психология разрабатывала методы воспитания религиозных убеждений.　

Предмет психологии масс с точки зрения религии («религиозное познание народа») должен был наставлять будущих пастырей и пасторов учитывать местные особенности приходов: один подход к людям должен быть в сельской местности, другой — в рабочем предместье, третий — в приходе, находящемся в университетском городе. Здесь же рекомендовалось изучать для использования в религиозных целях местные обычаи, традиции, приметы, суеверия. Рекомендовалось вникать, чем живут и дышат люди, духовным руководителем которых предстоит стать будущему священнику.　

Лекции читал рано умерший, очень интересный человек — профессор Эдуард Теннманн. Читал увлекательно, но слишком смело с точки зрения и православных и лютеран. Мы, и я в том числе, не любили его, вышучивали, считали чуть ли не умалишенным. Впоследствии, через десятки лет, когда я сам прошел путь строгого суда над своими знаниями и убеждениями, я, перебирая однажды свой архив, нашел его лекции в своей записи. Не без грусти пришлось убедиться, как легкомысленно и некритически, вверив себя руководству признанных авторитетов, относился к этим лекциям в молодости. Осторожно они сигнализировали нам, юнцам, о тех возможностях, которые открывает в изучении религии подлинная наука.　

Профессор Мартинсон хотел видеть во мне своего преемника. Он же начал хлопоты об оставлении меня при университете в аспирантуре как докторанта. Я, уже горячо увлеченный желанием работать над Библией, дал свое согласие. По решению правления университета я был оставлен в аспирантуре.　

Но… в Эстонии уже начали дуть фашистские националистические ветры, ветры того угара, который охватил страну в следующем году. Уже появлялись на улицах хмельные молодчики в черных беретах с прикрепленным к ним значком — изображением руки, держащей дубинку. Их так и звали в народе: кайкамехед — дубинщики. Все чаще звучал лозунг: «Эстония для одних эстонцев!» Трудящиеся были далеки от этого угара, но для определенных кругов это было выгодно, и кайкамехед с каждым днем все более распоясывались.　

Университетское начальство тоже не осталось в стороне от этих веяний. И я хотя и был оставлен в университете, но только как «дипломированный, продолжающий учиться», то есть аспирант без стипендии, без средств к существованию. Мать зарабатывала слишком скромно, чтобы помогать мне дальше. Тесть работал псаломщиком на очень скудном окладе и растил еще двух детей. Расстроенный, обескураженный, Мартинсон поехал в Таллин, в синод. Оттуда он привез предложение: посвящайтесь… в синоде есть вакансия, которую никто из-за малодоходности и хлопотливости не желает брать. Должность миссионера тюрем, больниц, заразных бараков, богаделен, приютов, домов для сумасшедших. Ездить, посещать, беседовать, служить, выслушивать и утешать, где удастся и чем удастся помогать… 14 дней в месяц работать, а остальные посвящать научной работе. Жалованье более чем скромное, но лучше, чем ничего.　

И вот в августе 1935 года я стал священником.　

Моя работа при университете продолжалась полтора года. Дни и недели проводил я в старинной университетской библиотеке. Более миллиона книг стояло передо мной на бесконечных полках, к которым я получил свободный доступ. Я остался один на один с этим средоточием человеческой мысли, без навязчивых помочей авторитетов, предоставленный самому себе.　

Темой докторской диссертации я взял «Препатриархальный период книги Бытия», то есть рассмотрение первых двенадцати глав Библии. Здесь сконцентрированы узловые проблемы библейского и догматического богословия. I и II главы рассказывают о происхождении мира, происхождении и начальном состоянии человека. Вокруг этих глав издавна кипят схватки богословов с астрономами, геологами, археологами, этнографами и биологами. III глава — история грехопадения, библейская легенда о появлении зла и страданий в мире. Один из «проклятых» вопросов, над которыми ломали головы богословы и философы, социологи и моралисты, писатели и ученые. IV и V главы — начальные судьбы развития рода человеческого на земле. И опять здесь перекрещиваются пути богословия с путями истории, этнографии, археологии, этики, социологии и т. д. VI–VIII главы — потоп! Вновь геология, археология, история и этнография скрещивают свое оружие с библеистикой и богословием вообще. IX глава — послепотопный «завет» людей с богом и рассказ о ссоре Ноя с Хамом. Здесь наука опять сталкивается с религией в трактовке проблем появления магии, рациона питания древних людей, истории культивирования растений, возможности пророчеств и предсказаний. X–XI главы — послепотопная этнография и соответственно новое столкновение религии с соответствующей наукой. XII — начало «избраннической» миссии евреев. Здесь тем самым ставится вопрос о возможности разделения религий на «естественные» и «богооткровенные», дарованные людям якобы самим небом. Наука и религия противостоят здесь друг другу в вопросе, от которого, собственно, зависит: быть или не быть религии на земле? Ложь она или истина?　

Мне хотелось осветить эти проблемы с точки зрения православного, и святоотеческого в частности, богословия и рассмотреть возможность их соединения с научными взглядами на те же предметы. Приступая к работе, я не　сомневался в том, что соединение науки и религии не только возможно, но и естественно.　

И вот именно эта-то самостоятельная работа и была началом научного пересмотра всего моего мировоззрения.　

Прежде всего, начав работу, я, конечно, столкнулся с проблемой «богодухновенности» Библии. Православие считает, что «священные писатели» все писали по непосредственному побуждению и наставлению «святого духа», так что не только предохранялись им от заблуждений, но и положительно получали откровение «истины божией». Они являлись органами сообщения «божественного откровения», не теряя, однако, всей своей индивидуальности, которая проявилась, например, в их образе мышления, в их представлениях о вещах и событиях, в плане их произведений, в выборе слов для выражения мысли и пр. (Смотри, например, «Догматическое богословие» Малиновского.) Уже вскоре после начала самостоятельной работы над Библией я, однако, увидел из доводов подлинной науки, что Библия возникла вовсе не так. Она составлялась постепенно, развиваясь в процессе исторической жизни еврейского народа век за веком, а отдельные ее книги принадлежат совсем не тем авторам, которым их приписывает традиция.　

Я увидел, что в Библии сложно переплетаются мифы и сказки Древнего Востока, летописные и устные народные предания, образы древней литературы и поэзии, магические заговоры эпохи человеческой дикости — словом, что она ничего общего не имеет с откровением бога. В некоторых своих частях она полезна для историка, археолога, этнографа. В ней можно почерпнуть сведения, необходимые для познания истории ряда народов Ближнего Востока. Нет, это не откровения божии об этих народах, а наслоение следов деятельности самого человека на земле. И наслоение это вовсе не такое, которое можно снимать слой за слоем, а перепутанное и переработанное взглядами и потребностями последующих эпох. Поэтому его приходится обычно расшифровывать, читать как сложный ребус, путано-непонятный для рядового читателя, способный затуманить сознание берущегося за Библию неподготовленного человека.　

Оттолкнуло ли это меня от Библии? Наоборот. Где больше трудностей, там и больше чести для ученого разобраться в них. Чем сложнее вопрос, тем увлекательнее работа над ним.　

А как повлияли эти открытия на мои религиозные чувства? Тогда они были еще слишком крепки, чтобы пасть. Я пережил немало тяжелых раздумий… Мифы мне казались необходимыми для того, чтобы в доступной для тогдашнего уровня человеческого развития форме внушать людям вечные истины. Я успокоился временно на том, что следует стараться освобождать эти высокие истины от всего наносного, от человеческого, чисто исторического и временного и эти кристаллы добра и правды духовной нести людям.　

Сомнений в самом бытии божием, в ненужности церкви божией на земле у меня тогда не возникало. Я продолжал верить, продолжал считать церковь носительницей правды, добра и спасения для всего рода человеческого. Верил, что служение в церкви является для меня, ничтожного и малого «раба божия», великой, ниспосланной мне не по заслугам честью.　

Ни на один день впоследствии, куда бы ни бросала и как бы ни ломала меня жизнь, не оставлял я работы и размышлений над текстом Библии, и в течение последующих двадцати лет наука вела меня медленно, но верно вперед, к свету полного прозрения.　

То я познавал, что книга «Песнь песней» — это поэма о человеческой любви и палестинской природе, высокое, но вовсе не религиозное произведение древнего безымянного поэта. Что она, вернее всего, употреблялась как цикл песен свадебного обряда. А если и пелась у древних евреев в праздник пасхи, то лишь как отражение бытовавшего у всех народов Древнего Востока религиозного обряда обручения с богом.　

То книга «Есфирь» раскрывалась передо мной как умный политический памфлет, отражение политики в литературе…　

То «Книга притчей Соломоновых» и «Книга премудростей Иисуса, сына Сирахова» открывались мне как своеобразные еврейские «домострой», отражающие быт и мораль эпохи рабовладельчества, но абсолютно не «богодухновенными» и не небом преподанными книгами.　

Книги Царств разоблачили миф о единобожии евреев, о древности книг Моисеевых.　

Но все это пришло потом, а тогда мой путь к научному атеизму если и начинался, то начинался как-то неосознанно для меня самого. Я еще мудрил над примирением науки, которую любил и уважал и в которую верил, и религии, которую искренне исповедовал и в истинности которой еще не сомневался…　

Моя вторая деятельность — священника-миссионера — оказалась для меня чрезвычайно полезной. Волей судеб я вынужден был увидеть всю изнанку капиталистического мира. Преступники, деклассированные элементы, люди дна, проститутки и воры, убийцы, громилы, насильники и растлители, хулиганы проходили передо мной рядом с людьми, осужденными по подозрению в принадлежности к «красной опасности». Несчастные, всеми оставленные старики умирали у меня на руках. Сумасшедшие часами развивали свои теории. Чахоточные, тифозные, дифтеритные и другие больные хватали меня за руки в предсмертной муке. Приходилось посещать трущобы и потом униженно молить у купцов несколько десятков центов или килограмм-другой подпорченных продуктов для этих несчастных и их детей. Это был для меня своеобразный второй университет…　

В это же время я начал постигать и еще одну правду жизни. Как ничтожно мало, оказывается, значит «облагораживающее влияние религии» в обществе, раздираемом противоречиями! Как жалки утешения «пастыря», когда требуются решительные меры, когда каленым железом революции надо было бы выжечь всю мерзость эксплуатации и угнетения человека человеком!..　

В этот период я навсегда исцелился от дешевой доброты и толстовского непротивленчества. «Добренькие» христиане коллекционируют добрые дела, как валюту на покупку билета в царство небесное, и любят повторять при этом, что все добро одинаково — накормить ли голодного, помочь человеку в беде или дать «милостыньку» дармоеду-профессионалу, дающему возможность тешить свое сознание любованием своей добротой. А мне стало ясно, что добро добру рознь…　

И еще одним «открытием» подарила меня деятельность того периода. Общение с умалишенными показало, как много людей теряют рассудок или делаются нервнобольными на религиозной почве. При этом религиозное помешательство очень часто сопровождается всякими вывихами сексуального, полового характера. Этот вопрос я впоследствии исследовал, разговаривал о нем с психиатрами и психологами. Так, в частности, мне стала ясна подлинная подоплека того истерического обожания, которым фанатички нередко окружают «пастырей», особенно молодых, или популярных проповедников. Чаще всего основу этого обожания составляют отнюдь не религиозные чувства (которые играют тут только наводящую, подсобную роль), а кипение неудовлетворенных, часто и непосредственно религией искаженных и подавленных страстей.　

Конец 1936 года оказался для меня роковым. В Эстонии совершился националистически-фашистский переворот…　

Началось принудительное обэстонивание. В ряде газет появлялись статьи, непосредственно обращавшие внимание на мою, казалось бы, весьма незначительную персону. «Долой русского Ваньку из эстонского университета» — гласило название одной из них. «Он и эстонским языком-то не владеет…» — писалось в другой. (Это была заведомая ложь. Как раз в это время мне, по поручению синода, пришлось несколько месяцев заменять заболевшего настоятеля Преображенского собора в Таллине, где был эстонский приход. Вскоре после этого получил уроки в эстонской частной гимназии Лендер.)　

Не помогло мне даже заступничество синода. Пришлось уйти из университета и расстаться с мечтой о научной деятельности. Правда, председатель синода, брат президента республики, протоиерей Николай Пяте, вызвав меня к себе, предложил:　

— Вот что, Осипов! Отбросьте-ка от своей фамилии презренное окончание «ов» и станьте эстонцем! Я и фамилию вам уже подобрал похожую на прежнюю — Оссеп! И карьера вам тогда будет обеспечена!　

На решительный отказ Пяте заметил:　

— Смотрите, вы сами перечеркиваете свой жизненный путь!　

— Пусть будет так, но иначе я не могу…　

Удалось получить сначала место второго священника, потом настоятеля в русском приходе в Казанской рождества богородицы церкви в Таллине. В это же время я стал учителем «закона божия» и классным наставником одного из классов той самой таллинской русской частной гимназии, которую некогда окончил.　

Работа с детьми понравилась мне. Ту любовь к широким знаниям, которую внушил некогда Богоявленский, я в этот период педагогической деятельности не уставал внушать и своим ученикам. Я водил их на фабрики и заводы, ездил с ними в «экспедиции», в шахты Кунды, в древний Петровский Балтийский порт и т. д. И когда мой бывший ученик, капитан дальнего плавания, с борта дизель-электрохода «Лена» ступил на землю Антарктиды и привез мне оттуда кусок розового гранита с места, где был заложен поселок Мирный, то тем самым засвидетельствовал, что я в свое время тоже внушил ему не аскетическое отречение от мира, а благородную страсть к познанию этого мира.　

В те же годы вместе с Богоявленским мы организовали в Таллине русские частные вечерние богословские курсы. Работали они три года. На них я впервые читал курс по ветхозаветной части Библии. В тот же период много проповедовал, вел систематические беседы в своей церкви, церкви пригорода Нымме, церкви пригорода Копли и в эстонском Преображенском соборе (на эстонском языке). Продолжал писать и печататься. Работал немного и в области светской литературы.　

Но в душе у меня жила большая неудовлетворенность. Что меня томило, я и сам тогда как следует не осознавал…　

Летом 1940 года Эстония воссоединилась с Советским Союзом. Советскую власть и падение капиталистического окружения воспринял я с глубокой внутренней радостью…　

Через год началась Отечественная война. Был мобилизован в армию и я. В Таллине оставил жену в ожидании рождения ребенка и трехлетнюю дочку.　

Год в армии. Демобилизация и трехлетняя работа священником в Перми (на Урале)… Кругом было столько горя народного. Утешал, поддерживал, помогал собраться с силами, выстоять в испытаниях, призывал крепить оборону страны. Вместе с приходом получил три благодарности Сталина за сбор средств на оборону. Ведь простые верующие были советскими людьми. С ними я чувствовал себя слитым воедино в наших общих чаяниях борьбы с врагом и желании победы над ним…　

В конце войны я приехал в освобожденный Таллин. Семьи своей здесь не нашел. Запуганная фашистской пропагандой, получив ложные сведения о моей смерти (как я слышал, меня даже отпели), жена с двумя дочерьми и родителями выехала в Германию. После многих бесплодных попыток найти и вернуть семью через наши репатриационные органы (причем препятствовали им в этом главным образом зарубежные церковники-эмигранты) узнал, что жена развелась со мной, как с «красным попом», вышла замуж и увезла детей за океан.　

В Таллине я работал в прежнем приходе и, кроме того, секретарем местного епархиального управления. В связи с последней работой в 1945 году был на соборе, на котором избирался патриарх Алексий.　

В 1946 году я узнал о готовящемся открытии ленинградских духовных академии и семинарии. Появилась надежда вернуться к научной деятельности. Поехал в Ленинград к митрополиту Григорию. Я рассказал ему о всех этапах прошлой своей деятельности: о статьях, стихах, лекциях, работе в РСХД, книгах. Спросил, могу ли надеяться быть принятым на работу в духовные школы. Он сказал, что должен обо всем подумать. Через день я был принят вновь и услышал, к радости и смущению моему, что назначен не только профессором священного писания Ветхого завета и вспомогательной кафедры истории религий, но и инспектором, то есть проректором академии и семинарии.　

За годы работы в церкви я возненавидел косность, ограниченность, тупость кастового духовенства и хотел воспитывать будущих служителей церкви всесторонне развитыми, глубоко советскими людьми, далекими от суеверного фанатизма. Не понимая всей наивности этих идеалов, я старался создать условия для более всестороннего развития воспитанников духовных учебных заведений.　

Внушая стремление к умножению знаний студентам академии, лелеял я и другую мечту: возбуждать их живую мысль, расширять кругозор, побуждать искать, как и сам тогда искал, путей научного обоснования высоких истин религии, в которые еще верил. Но скоро мне пришлось убедиться в тщетности этих стараний, в невозможности осуществления моих идеалов… Меня стали упрекать в том, что я-де веду слишком светскую линию, мало отдаю времени бдениям и постам.　

Сам патриарх в своей речи в храме Ленинградской духовной академии 6 декабря 1949 года сказал: «Горе тому пастырю, который и сам ищет мирских развлечений и семью свою увлекает на путь мирских соблазнов. Подвиг пастыря должен заключаться в том, чтобы отрешаться от прелестей и утех мира, и, если пастырь несвободен от этого соблазна, это признак, что у него нет истинного пастырского духа… И здесь, в духовной школе, все должно быть направлено к тому, чтобы создать цельный образ истинного, боголюбивого, благоговейного пастыря. И потому, когда мы слышим, что в духовной школе тоже бывают попытки ввести мирские обычаи и развлечения, мы не одобряем этого, потому что это постепенно отвлекает готовящихся к пастырству от того пути и от той цели, к которой они должны стремиться…»　

Из этой речи и из других указаний, которые я начал получать, явствовало, что руководство церкви хочет, чтобы воспитанники жили, по существу, одной святоотеческой литературой и были, вместе с пресловутыми «отцами церкви», людьми, стоящими на уровне культурного развития и научного понимания первых пяти веков нашей эры. Я, однако, не хотел изменять идеалам «пастыря», которые еще жили во мне в то время и в которые я верил, и подал в отставку с поста инспектора.　

Много позже, продолжая наблюдать жизнь студентов и семинаристов, понял я, как трудно молодым людям, поступающим в духовные школы, было в данной обстановке отзываться на мои призывы.　

Как уже было сказано, я получил наряду с основной работой над Ветхим заветом еще и вспомогательную кафедру истории религий. Существовала эта кафедра только два года, но в жизни моей сыграла поистине решающую роль… Но случилось это не тогда, когда я читал этот курс, а несколько позже, когда начатое в те годы изучение многочисленных материалов было мной завершено и наступила пора разобраться в них, сделать выводы. Сложен был проделанный путь, прежде чем я увидел, к какому разгрому я пришел…　

Рассмотрение не только религий Древнего Востока, но и религий народов нашей Сибири, жителей островов Тихого океана, Средней Азии и Дальнего Востока, Африки и Америки показало мне, что самые, казалось бы, священные обряды и ритуалы религий, считающихся наиболее возвышенными, как, например, христианство, буддизм, ислам, корнями своими уходят в эпоху дикости человеческого рода, что они являются перекрашенными, переосмысленными соответственно новой стадии развития людей обрядами и суевериями древнекаменного и новокаменного веков.　

От «причастия святых тайн» корни протянулись к диким и кровавым обрядам ряда первобытных народов, к поеданию священного тотемного животного-первопредка и к богоядению более поздних сравнительно с тотемизмом религий…　

Звонцы на архиерейском облачении и на кадиле перекликнулись своими голосами с шаманскими бубнами и позвонцами, которыми отгонялись демоны и призывались духи-помощники (как бы эти архиерейские звонцы ни толковались потом богословами-литургистами).　

Ладан и кадило слились дымком своим с теми окуриваниями и жжением особых «духоотгнательных» и «духопривлекающих» трав, которые мы встречаем во всех культурах древности и которые восходят к почитанию огня пещерными людьми, когда окуривание дымом　выходивших из пещеры действительно отпугивало зверей, боявшихся огня, и как бы охраняло человека от внешних опасностей.　

«Священное писание» стало для меня во всех своих частях и деталях документом, проповедующим рабовладельческую мораль с напластованиями суеверий и религиозных предписаний древней магии, фетишизма, анимизма, зоо- и флористических культов, явного и неприкрытого политеизма. Бог теперь представлялся отражением некоего универсального рабовладельческого идеала и в свою очередь главным всемирным рабовладельцем, жестоким и жадным хозяином, для которого все и навсегда рабы и при этом чаще всего дурные и потому постоянно «поучаемые» и мучимые. И сам сатана оказался не врагом божиим, а, в лучшем случае, чиновником по особо важным и щекотливым карательным поручениям.　

Я годами вел борьбу за примирение науки и религии. И вначале мне казалось, что я действительно сделал важные шаги в этом направлении. Многие рассказы Библии находили у меня свое научное обоснование. Каждый такой факт как радость я торопился доводить до своих слушателей. Но затем меня начинали мучить сомнения. Так ли это? Я начинал перепроверку и с ужасом убеждался, что мои стройные построения имеют глиняные ноги. Убеждался, что я нахватываю, как и все другие богословы, трудившиеся в этом направлении, отдельные факты, имеющие некоторое подобие библейских рассказов и утверждений, и подкрепляю ими единый рассказ Библии. Но если взять какую-нибудь научную теорию в целом, то ни одна не подкрепляет библейских преданий, а, напротив, отвергает их.　

Например. В какой-либо научной книге говорится, что историю нашей планеты можно подразделить на шесть периодов. Богослов тотчас же делает вывод (и я тоже так делал в свое время): вот видите, наука, как и Библия, говорит о шести ступенях становления мира. Но стоит вчитаться в научную книгу, где об этом говорится, и будет видно, что содержание этих шести периодов отнюдь не соответствует библейским. Наука оказывается, что называется, «притянутой за волосы» к Библии.　

На основании 89-го псалма, где есть слова: «Ибо пред очами твоими тысяча лет, как день вчерашний», а также на основании одного беглого замечания «святого отца» IV века нашей эры Василия Великого шесть дней творения толкуются ныне богословами как неопределенные периоды, или эры (и я так долгое время толковал). На этом основании христиане считают, что и поныне длится день седьмой, а восьмой наступит после «второго пришествия» и «страшного суда». Но все это построение кажется убедительным, лишь пока внимательно не вчитаешься в тексты тех же «святых отцов». Так, Василий Великий в других местах, как сын своего времени, ясно и четко говорит, что бог «определяет сим меру дня и ночи и совокупляет в одно суточное время, потому что 24 часа наполняют продолжение одного дня», а для возможности смены дней и ночей до «сотворения светил», то есть в первые три дня творения, придумывает такое объяснение: «Первобытный оный свет в определенной богом мере то разливался, то опять сжимался, приходил день и следовала ночь».　

Таким образом, если православные хотят, согласно указаниям патриарха и требованиям православной церкви, стоять в чистоте своей веры и на святоотеческом фундаменте, они обязаны вопреки непреложным данным науки считать, что все напластования земной коры отложились в течение одной недели, что все животные появились в мире готовыми, а не развивались, что все костяки ископаемых бронтозавров и мастодонтов — призрак, миф и нечто кажущееся. А ведь один зуб такого кажущегося, никогда не существовавшего, по Библии, животного (ибо на существование его в восьмитысячелетней истории библейского мира не остается времени) весит больше килограмма!　

Все мои попытки сочетать науку и религию и защитить религиозное учение Библии и православия перед лицом научных фактов и доводов здравого смысла потерпели в конце концов полное поражение. Я оказался на развалинах здания, которое строил десятилетиями.　

И чем больше я углублялся в изучение Библии, тем яснее представлял себе уже те пути, на которые должен стать… Я теперь хорошо знал, что для понимания содержания Библии, как и для понимания любого другого памятника древней человеческой письменности, требуются от читателя хорошее знание древней истории, знание законов развития человеческого общества, многих данных этнографии и сравнительное изучение истории религий. Для того, кто не владеет этими знаниями, Библия — темный лес, в котором легко можно заблудиться…　

Решение порвать с религией как единственный выход из той раздвоенности, в которой я все более себя чувствовал и сознавал, все более оформлялось и крепло.　

Не должен ли я был уйти из академии несколько лет назад?　

Как могли убедиться читатели, переворот в моем мировоззрении совершился не сразу, он не являлся результатом какого-либо одного потрясающего переживания, а шел постепенно, от этапа к этапу. Кроме того, я долго был в плену внушаемой религией отвлеченной нравственности, некой абстрактной морали вообще.　

Только серьезное изучение диалектического и исторического материализма, к которому я в конце концов пришел, раскрыло мне глаза, показало, что никакой такой «морали вообще» не существует, а на каждом этапе развития человеческого общества формируются свои представления о том, что хорошо, а что плохо. Стало ясно, что религиозная мораль, в частности христианская, — это завуалированный вариант морали эпохи рабовладельческого общества. На смену ей давно пришли новые нормы, соответствующие высшей ступени общественного развития, на которую восходит человеческий род и на которой стоит уже наше советское общество.　

Кроме того, я долгое время тешил себя надеждой, что могу своим призывом к широким знаниям и усвоению сокровищ мировой культуры принести некоторую пользу приходящим в духовную школу юношам, заставить их глубже задуматься над тем, что такое истина. Так, в последние годы на устраивавшихся в академии воскресных лекциях для студентов на свободные темы, которые по два раза в год обязан был читать каждый профессор и доцент, я читал учащимся о великих русских и иностранных художниках. Думал, что могу принести некоторую пользу людям, стараясь воспитывать в церкви — уж если она есть и люди верующие ходят в храмы — пастырей, которые если и будут говорить о вере, то по крайней мере не будут проповедниками грубых суеверий и фанатизма, не станут ставить палки в колеса истории. Истории, конечно, никакому суеверу не остановить, он может, как понимал я, поставить лишние препятствия на пути умственного роста и развития отдельных хороших, но еще верующих людей.　

Ошибочность этой попытки продолжать работу в академии даже после осознания призрачности самой религии я понял далеко не сразу…　

Пришло понимание, что мои усилия только задерживают возникновение здоровых сомнений в сознании наиболее способных к мышлению студентов. Видя во мне человека с широкими знаниями, не чуждающегося наук, не погрязшего в схоластике и все же остающегося в рядах церковников, они тем самым укреплялись в мысли, что эти два полюса — прогресс и наука, с одной стороны, и консервативная застойность мышления, поддерживающая религиозные иллюзии и суеверия, с другой, — совместимы.　

А между тем с каждым днем становилось все труднее и труднее читать курс. Находясь на службе православной церкви, я волей-неволей должен был знакомить учащихся с православным богословием…　

Вдвойне труднее было, когда любознательные студенты начинали забрасывать меня вопросами. Правду я им далеко не всю мог открыть и часто вынужден был говорить эзоповским языком, недоговоренностями и намеками. А так хотелось раскрыть перед ними душу!..　

Было так тяжело думать одно, а учить другому, что я готов был встретить любую бурю, только бы она принесла покой. Шел четырнадцатый год моей работы профессором ленинградских духовных школ…　

Я стал искать конкретный выход из тупика. И решился.　

Несколько дней отняли у меня обдумывания «Письма в редакцию» и «Известительного послания» ректору, ученому совету, студентам, учащимся и служащим ленинградских духовных академии и семинарии. В последнем я написал: 　

Далее следовало обращение к моим бывшим коллегам. Оно, как мне стало позже известно, было вместе со всем текстом «послания» зачитано на ученом совете. От учащихся текст «послания» был скрыт, от служащих тоже.　

Кончалось «послание» так:　

…На душе у меня хорошо. Мучительный путь исканий позади. Я начинаю, хотя и поздно, свою новую творческую жизнь. Жизнь с людьми, а не в облачных замках религиозных иллюзий. Да, да, вот в это я верю, что люди, которых я обрел, наконец помогут мне, чтобы жизнь эта была прямой, полезной, светлой…