Отречение

Л. ЧЕРНЯК　
ПОД СЕНЬЮ «СВЯТЫХ ДАРОВ»

Разные причины побуждают людей стремиться к своему прошлому. Одни ищут в нем забвения от повседневных хлопот и забот, другие именно в прошлом видят лучшую пору своей жизни, третьи, вновь и вновь вглядываясь в него, извлекают опыт из былых ошибок и промахов.　

Жалею ли я сейчас о том, что моя жизнь сложилась именно так, а не иначе? Конечно, жалею, ведь многие годы оказались истраченными впустую. И теперь, когда пришло истинное понимание смысла и сути бытия, нет уже ни прежних сил, ни прежнего здоровья. Но, с другой стороны, вряд ли моя жизнь могла сложиться иначе, во всяком случае та часть ее, что приходится на детство и юность.　

Родился я в религиозной семье и веру в бога воспринял столь же естественно и неизбежно, как своих собственных родителей. Жили мы тогда в деревне Огородники Калинковичского района Гомельской области.　

Вскоре началась Отечественная война. Отец ушел на фронт и погиб. Белоруссию оккупировали гитлеровские полчища. Наша деревенская жизнь, и без того не очень-то бурная, совсем притихла. По вечерам опасливо собирались по хатам — кто поговорить о тяжких временах, кто вспомнить родственников и друзей, ушедших на фронт или в лес, к партизанам, а кто-то помолиться господу богу, как им казалось, единственной надежде во всех бедах.　

Помню, как примерно с трех лет мать водила меня в молитвенное собрание христиан веры евангельской — пятидесятников. Всего в деревне и на окрестных хуторах их было человек тридцать. Руководила ими сестра моего отца. Иногда в молитвенном собрании появлялся и Петр Журавель — пресвитер калинковичской общины, в которую входили группы верующих подобно нашей, обосновавшиеся в разных деревнях района.　

Первой моей книжкой была Библия. По ее иллюстрациям, да еще по разговорам взрослых, у меня и складывались первые представления о мире, о жизни, о добре и зле. Бог казался мне идеальным человеком, одновременно похожим и непохожим на знакомых мне людей. Похожим — чисто внешне, мой разум отказывался представить себе какой-то дух. А непохожим — потому, что он обладал таинственными, недоступными моему пониманию свойствами. Жил бог, по моим понятиям, где-то высоко на небе, все знал, за всем наблюдал и управлял.　

В молитвенных собраниях мне было интересно, хотя проповеди я тогда еще не воспринимал. Но от посещения богослужений, от библейских текстов, от разговоров взрослых во мне постепенно крепло чувство защищенности благодаря нашей вере от мирских бед. Позднее, когда я стал взрослеть, это ощущение перешло в уверенность в избранности и своей и своих единоверцев. Может быть, этого и не случилось бы, если бы окружающие относились бы к нашей религиозности с большим пониманием. Но и в деревне и даже в школе среди учителей находились люди, не способные удержаться от насмешки над нами и нашей верой. «Ну как, святые, скоро на небо полетите?» — это было, пожалуй, самой распространенной и безобидной «шуткой».　

Были, конечно, и такие, как наш учитель Ананий Петрович. Помню, как, ставя мне пятерку за ответ, он с сожалением и остро запомнившейся грустью сказал: «Жаль только, что эта пятерка тебе на самом деле ни к чему, — ведь приобретаемые знания не помогают тебе разобраться в том, где подлинная истина, а где лишь обманчивое подобие ее…»　

«Губишь ты, Леня, свое будущее», — не раз повторял он. Его слова отзывались во мне сомнением в своей правоте. Но то, что было заложено с детства, то, что выделяло меня и моих единоверцев из «греховного» мира, каждый раз оказывалось сильнее. Да и насмешки делали свое дело. Я все больше и больше убеждался в правоте проповедников, которые говорили, что мы избранный Христом народ и поэтому каждый из нас должен быть готов принять сораспятие — ибо сказано Христом: гонимы будете во имя мое. И конечно же все насмешки над нами и всякую мелкую обиду, неприятности, каких в обыденной жизни хватает у всех, я воспринимал весьма остро — как приметы гонения и вместе со своими единоверцами готовился к сораспятию. Оно представлялось мне торжественным и героическим актом. Поэтому особенно нравились мне в школе рассказы о Зое Космодемьянской, о Павлике Морозове, короче, истории о героической смерти, принятой во имя идеи. Всю же остальную школьную программу я воспринимал так, как объяснили мне в общине: бог сотворил землю и всю Вселенную по своим законам, а ученые постепенно открывают лишь наиболее простые из этих законов, — вот их-то и проходят в школе. А то, что при этом учителя утверждают, что бога нет, так это потому, что высшие, божественные истины доступны только избранным.　

Возможно, что учеба в школе как-то и повлияла бы на меня, если бы с раннего детства и мать, и старшие «братья» по вере не внушали мне, что общаться с неверующими грех, что надо быть всегда готовым к тому, что в любой день и час все неверующие могут погибнуть за свои грехи и безбожие, а истинно верующие, то есть мы, христиане веры евангельской, будем выведены, как евреи из Египта, в другие места, где откроется новое государство— без Советской власти и социалистического строя.　

Конечно, у меня не было и не могло быть никаких претензий ни к Советской власти, ни к социалистическому строю, за которые отдал жизнь мой отец. Но я уже знал, что наши молитвенные собрания устраиваются тайно, что о них ничего нельзя говорить посторонним, иначе, как утверждали старшие «братья» и «сестры», всех нас подвергнут пыткам за нашу веру и отправят в холодную и страшную Сибирь. Поэтому нет ничего удивительного, что я с опаской относился не только ко всему, что хоть в какой-то мере олицетворяло собой официальную власть, но и ко всем неверующим вообще, как к исчадиям греха, уже осужденным на гибель. И конечно же «исхода» в благословенные земли ждал, как осуществления самой заветной мечты.　

Кстати, верил и ждал этого со дня на день не только я — ребенок. Хорошо помню, как осенью 1949 года, придя с молитвенного собрания, мать сказала, что озимую рожь сеять не будем, так как до весны бог обещал вывести свой народ в обетованную землю…　

Можете представить, с каким нетерпением ждал этого чуда я, девятилетний парнишка, как истово и горячо молился, как подсчитывал, сколько месяцев, недель, дней осталось до начала благословенной жизни. Да и в молитвенных собраниях накал проповедей и молитв возрастал день ото дня, верующие все более отрешенно относились к своим земным делам и все более сожалеюще и осуждающе поглядывали на своих неверующих соседей. Ведь те еще чему-то радовались, еще суетились в своей греховной жизни, но печать божия уже незримо стояла на каждом из них и страшная погибель ожидала их со дня на день, в тот час, когда они и не ждали ее и не мыслили о ней.　

Конечно, точно так же относился к неверующим и я. Это отношение на долгие годы осело в моем сознании устойчивым стереотипом, но в ту пору кое-что чисто по-детски еще пробивалось сквозь костенеющий панцирь активного неприятия всего «безбожного». Помню, как мне жалко было моих учителей — Анания Петровича Бондаря и Александру Ивановну Галай, моих школьных друзей Федю Пугача и Митю Божко. Они были хорошими людьми, и вот им тоже предстояло погибнуть вместе со всеми безбожниками.　

Я даже поделился своими размышлениями с одним из старших «братьев», но тот ответил, что все неверующие имеют «инаго духа» — духа лжи и нечестия и что этот дух через тех, кто кажется мне хорошим человеком, хочет погубить мою душу. «Это Сатана, сказал мне старший «брат», принимает образ хорошего человека, а внутри этот человек полон всякой неправды». И привел выдержку из 139-го псалма Давида: «Они злое мыслят в сердце, всякий день ополчаются на брань, изощряют язык свой, как змея; яд аспида под устами их». И добавил, что Иаков в своем послании говорит: «Не обманывайтесь, братия мои возлюбленные. Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от отца светов…» Таким образом, закончил старший «брат», доброта неверующего — это лишь приманка Сатаны, охотящегося за праведными душами.　

Я не мог не поверить взрослому и гораздо более опытному единоверцу. Но поверив… в душе не согласился с ним, что под языком моих любимых учителей и школьных друзей «яд аспида». Наоборот, я решил, что хотя они и «сатанинского духа», но благодаря своим душевным качествам постепенно приближаются к богу. И будет очень жаль, если их постигнет участь остальных неверующих. Я даже попытался исправить эту явную, на мой взгляд, несправедливость. Конечно, к учителям с таким разговором я подойти не осмелился, но своих друзей изо всех сил старался обратить в веру. Насколько я понимаю, это была моя первая, неосознанная, но искренняя попытка миссионерства.　

Приближалась весна и вместе с нею наш «исход в обетованную землю». Верующие ожидали его уже со дня на день, каждый вечер до глубокой ночи проводили в молитвах, но, чем более неистовыми и страстными становились их молитвы, тем более сдержанно вели себя　наши проповедники. И вот однажды, уже весной, они объявили, что надо сеять рожь, так как велико долготерпение всевышнего к народу своему избранному, в сердце своем еще привязанному к земному богатству и потому не созревшему еще для «земли обетованной»! Сообщение это вызвало у моих единоверцев и разочарование, и раскаяние в разных мелких прегрешениях, и новый приступ неприязни к окружающей жизни, с которой они совсем уж было распрощались. Лично я после этого случая еще больше ограничил свое общение с неверующими, чтобы следующий раз наверняка остаться в числе «избранного христова народа».　

Все свое свободное время я проводил в обществе детей наших единоверцев. Мы разучивали религиозные гимны и стихи, которые потом пели или декламировали перед взрослыми на призывных собраниях. Старшие «братья» и «сестры» хвалили нас за усердие, за то, что помним и чтим Христа распятого, и для нас эти похвалы были приятнее и значительнее, чем школьные пятерки.　

В ту пору я уже знал от матери, от взрослых единоверцев, что наше учение — единственное истинное учение Христа, что есть и другие верующие, например баптисты, православные, но все они либо неправильно понимают учение Христа, либо еще не достигли столь глубокого его понимания, как мы — христиане веры евангельской, что самое убедительное свидетельство нашей избранности — обладание святыми дарами — иноговорения, пророчества и чудотворения. И я почти наизусть помнил вторую главу из «Деяний апостолов», особенно начало ее, которым проповедники обосновывали истинность нашей веры: «При наступлении дня Пятидесятницы все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все духа святаго, и начали говорить на иных языках, как дух давал им провещевать».　

Цитируя эти строки, проповедники всегда добавляли, что сошествие духа святого было предсказано Христом в Евангелии от Марка в главе 16: «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».　

Особенно часто в проповедях о дарах духовных проповедники ссылались на первое послание апостола Павла к Коринфянам, на 12–14 главы. Но, как я узнал позднее, выбирали из этих глав только отдельные, всегда одни и те же места. Дело в том, что многие высказывания апостола Павла можно повернуть против иноговорения, что и делали в диспутах с пятидесятниками приверженцы других христианских направлений. Кстати, это одна из причин того, что многие общины свели в своей практике иноговорения к минимуму.　

Но тогда я еще не знал о критике иноговорений и о ее аргументации и слова старших «братьев» воспринимал как абсолютную истину.　

Окончив восьмой класс, я уехал в Донецк, где у нас были родственники, и поступил в ремесленное училище. Я знал, что там большая община наших единоверцев, и не сомневался, что братья по вере помогут мне на первых порах. Так оно и оказалось. В общине меня приняли, как в родной семье, включили в молодежную группу. Чувство благодарности к донецким единоверцам еще больше укрепило мою религиозность. Особенно интересовало меня, как решается в христианстве проблема любви Христа. Я делал выписки из Нового завета, советовался со старшими «братьями», интересовался богословской литературой на эту тему; мое увлечение всячески поощрялось. Когда мне исполнилось восемнадцать, вместе с целой группой молодежи я принял крещение в пруду неподалеку от поселка Буденновка.　

Вскоре я был крещен «духом святым», «усыновлен богом» и вошел в число «жителей небесного города — Нового Иерусалима». Вместе с другими со слезами на глазах я пел: «…здесь на земле погибнет все, а там наследие мое, а там наследие мое, хочу домой к Иисусу».　

В ремесленном училище на мою религиозность никто не обращал внимания. Правда, и я своей верой не бравировал, но и не считал нужным таить ее. Просто, насколько я теперь понимаю, наши педагоги считали, что учеба — это одно, а мои взгляды — это совсем другое.　

Все свободное время мы, молодежь общины, посвящали изучению Библии. Каждый вечер мы ехали куда-нибудь в окрестности Донецка, в соседние села или поселки— к своим единоверцам. Нас всегда встречали как дорогих гостей. Начинались оживленные беседы, пение. На «огонек» заходили соседи и родственники хозяев, местная молодежь. Песни обычно вызывали интерес. «Что это вы за песни поете? Мы таких не знаем», — говорили нам. «А это мы Христа проповедуем». Заходил　разговор о нашей вере. Насколько я помню, богословские проблемы и высокие материи мало интересовали наших собеседников. Смысл их был обычно сугубо практическим.　

А что дает ваша вера? — чаще всего спрашивали нас. И как ни были мы молоды, но уже прекрасно понимали, кому и как надо отвечать. Девушке мы говорили, что если она примет крещение и выйдет замуж за «брата» по вере, то муж никогда не изменит ей и не бросит ее. Юношам говорили то же самое о наших девушках. Но, кроме того, предварительно выяснив, чем он увлекается, предлагали использовать его способности на благо общины. Если он увлекался пением — ему советовали вступить в наш молодежный хор, если он играл на каком-нибудь инструменте — рекомендовали посещать спевки хора, если сочинял музыку или стихи — выступить с ними и т. д. Пожилому человеку мы обещали, что не только верующие дети, но и «братья» и «сестры» по вере никогда не оставят его в беде, будут с любовью ухаживать даже при самой тяжелой и длительной болезни, в любую минуту поддержат его и духовно и материально.　

Мы понимали, что для этих людей, никогда вплотную не сталкивавшихся с религией и по своему развитию еще не способных воспринимать тонкости нашего вероучения, в первую очередь важна именно практическая, житейская разница между нашей верой и их безверием. И если этой практической разницы они не уловят, то сочтут нашу веру просто чудачеством. Привыкнув в своей повседневной жизни руководствоваться исключительно реальным смыслом любого шага, любого поступка, любого явления, они и религию мерили той же мерой.　

Сейчас я вспоминаю эти поездки с чувством неловкости за свой былой пыл, за ту горячность, с которой отстаивал преимущества религиозной морали и праведность жизни верующих. За долгие годы проповеднической деятельности и руководства верующими я убедился, что религиозная мораль не только не способна удержать человека от недостойных поступков, но зачастую еще и оправдывает их. Немало доказательств тому хранит моя память, но это уже память зрелого, прожившего сложную жизнь человека, а не пылкого, восторженного юноши, считающего лишь себя и своих единоверцев обладателями истины, причем истины окончательной. Конечно, многого я тогда еще не знал и не мог знать, но даже те факты из жизни моих единоверцев, которые становились известны мне и которые способны были заставить задуматься зрелого человека, я либо просто игнорировал, либо истолковывал в удобном для моих взглядов свете.　

Никакого серьезного отпора во время таких миссионерских поездок мы не встречали. Бывало, что с нами не соглашались, спорили. Однако людям, даже обладавшим жизненным опытом, но не искушенным ни в предмете спора, ни в приемах полемики, трудно было что-либо противопоставить нашим аргументам, давно уже отточенным в десятках подобных споров. Зато некоторые заинтересовывались нашей верой, и с ними начинали встречаться старшие «братья» и «сестры», имевшие уже опыт обращения в веру «заблудших душ».　

Начав проповедовать, я стал больше приобщаться к «мирской» литературе, искусству, регулярно читал газеты и слушал радио. Я знал, что вообще-то это грех, но грех, рассуждал я, для тех, кто не способен отделить зерна от мякины. Для меня же, искавшего лишь аргументы и факты для проповеди слова божьего, греха в этом не было, ибо сказано: «Все мне дозволительно, но не все полезно». А то, что не могло быть полезно для проповедей, для собственных размышлений над сущностью веры, я отбрасывал от себя легко, как мякину.　

«Испытывайте все, держитесь хорошего», — сказано в Библии. Помню, как впервые, в семнадцать лет, пошел я в кино. Фильм мне очень понравился, но весь сеанс меня терзала одна и та же леденящая мысль: а что, если, пока я здесь сижу, уже началось второе пришествие и все мои единоверцы уже в земле обетованной? Я смотрел кино и про себя молился, чтобы оно скорее кончилось— так горячо верил я и в библейские истины, и в то, что говорили старшие «братья» и «сестры».　

Я с детства увлекался рыбалкой и всегда мечтал жить на берегу какой-нибудь крупной реки. И, получив специальность слесаря-сборщика металлоконструкций, переехал в Запорожье. Были и другие соображения, приведшие меня именно в этот город. Дело в том, что незадолго до моего приезда руководителей запорожской пятидесятнической общины судили за антисоветскую деятельность. Узнав о моем желании переехать в другой город, благовестник Дмитрий Зарубин предложил мне остановить свой выбор именно на Запорожье, чтобы укрепить там руководство общиной. Он же написал мне рекомендательное письмо к местным единоверцам.　

Приехав в Запорожье, я прямо с вокзала отправился по одному из адресов, которыми меня снабдил Зарубин.　Встретили меня хорошо, тут же устроили жить у одного из «братьев». Вскоре я поступил работать на завод «Днепроспецсталь».　

В Запорожье, как и в Донецке, я стал активно проповедовать. Занимался и миссионерской деятельностью, и мне предложили возглавить группу верующих в поселке Зеленый Яр. У нас это называлось — руководящий. Руководящие были как бы наместниками пресвитера и его будущими преемниками. Если учесть, что в то время мне не исполнилось и двадцати лет, то можно понять, какая это была большая честь и какие надежды возлагали на меня старшие «братья».　

И вот я впервые самостоятельно веду молитвенное собрание! Конечно, я волновался, но все прошло хорошо, все остались довольны.　

Собирались мы нелегально. Я был молод, здоров, молился и проповедовал самозабвенно, не щадя сил. И верующие ценили меня за проповеди и за страстные молитвы.　

И в Донецке, и в Запорожье были верующие и других христианских направлений: баптисты, евангелисты, адвентисты… Между руководителями разных общин шла тихая, неприметная для непосвященных, но яростная борьба за души верующих. Особенно запомнились мне диспуты с баптистами. И наши проповедники и баптистские произносили поочередно яркие проповеди в защиту истинности и избранности своей веры, обличая заблуждения противника. Баптисты доказывали, что наше крещение «духом святым», иноговорения и пророчества — заблуждения, что они не от бога, а от неправильного понимания библейских текстов, оттого, что, видя нашу «неистинность», господь не просветил нас высшим пониманием своего учения. Мы же, наоборот, превозносили высший смысл и богооткровенность святых даров и убеждали баптистов, что именно обладание ими является высшей ступенью приближения к богу, что баптисты, не обладая «святыми дарами», находятся еще на начальной стадии познания бога.　

Таких диспутов было немало и в Донецке, и в Запорожье, но лично я не знаю ни единого случая, когда кто-нибудь кого-нибудь переубедил. И никому из нас в ту пору даже не приходила в голову мысль, что, может быть, не правы и мы, и баптисты, и все остальные, считающие именно свою веру единственно истинной.　

Зато среди православных и неверующих наше миссионерство время от времени приносило свои плоды.　Чаще всего обращение начиналось на свадьбах и похоронах, то есть в тех случаях, когда люди в силу обстоятельств оказывались несколько выбитыми из привычной колеи и хотели разделить с кем-то свое счастье или горе.　

В общинах пятидесятников большинство обычно составляют женщины. Даже в верующих семьях ребята всегда более активны, более самостоятельны, чем девочки. Поэтому они чаще увлекаются «мирскими» делами и постепенно отходят от веры. Есть и такие, как мой брат Михаил, еще до службы в армии переставший посещать молитвенные собрания. «Вера ваша — дело хорошее, — сказал он как-то, когда его принялись увещевать, — но она не для меня. Не могу совсем никогда и ни при каких обстоятельствах не выпить, не могу высидеть в ваших собраниях…»　

И поэтому в каждом новом поколении пятидесятников вновь крещаемых «сестер» больше, чем «братьев». Да и обращать в веру женщин, как правило, легче, чем мужчин.　

Я обладал прекрасной специальностью, пользовался среди верующих не только в Зеленом Яру, но и во всей общине большим авторитетом. И поэтому, когда я полюбил девушку из семьи, принадлежащей к нашей общине, то и она сама, и ее родители, и старшие «братья» с радостью согласились на наш брак.　

В 1961 году у меня родился сын Гена. В следующем году еще один — Виталий. Жить стало трудно — не было своей квартиры, да и заработок на семью из четырех человек был маловат. Я привык уже чувствовать себя человеком самостоятельным, уважаемым, умеющим организовать и наладить жизнь людей, а тут получалось, что я не в состоянии наладить быт даже собственной семьи. Я стал подумывать о том, чтобы перебраться куда-нибудь, где можно получить квартиру или купить дом, где жизнь дешевле, а заработки повыше.　

Вскоре мы переехали к своим единоверцам на Кубань. Но там мы долго не задержались, так как зарабатывать я стал даже меньше, чем раньше. Списавшись с единоверцами, мы двинулись под Очамчиру в селение Охурей, где, как я выяснил, требовались рабочие высокой квалификации. Местный колхоз дал нам в рассрочку домик, за что я отрабатывал на чайных плантациях несколько часов в день. Работать же я устроился в контору по бурению скважин.　

В Очамчире единоверцев не было. Ближайшая община находилась в Сухуми. Но вскоре вслед за мной под　Очамчиру переехало еще пятнадцать семей пятидесятников из Запорожья, и мы зажили своей маленькой, но тесной группой. Я вновь стал руководящим.　

Именно здесь, под Очамчирой, как я теперь понимаю, и начался перелом в моей жизни. Я веровал истинно и глубоко, много размышлял над Библией, вновь и вновь осмысливая различные толкования тех или иных текстов.　

Среди верующих есть разные люди. И даже в одной общине люди хотя и верят в общих чертах в одно и то же, но каждый верует немного по-своему. Как в лесу проселочная дорога то и дело на трудных местах разбегается на множество объездов, а выйдя на сухую, ровную почву, вновь вбирает их в себя, так и любое вероучение— в понимании простых положений и несложных библейских текстов почти все верующие единодушны. Но стоит встретиться более трудному, как это единодушие рассыпается на различные толкования. И чем сложнее текст, тем больше толкований.　

Но это применительно к пресвитерам, проповедникам и наиболее грамотным и развитым рядовым верующим. Большинство же в общине составляют люди и не очень грамотные и не очень развитые. Поэтому одна из главных обязанностей руководителей — добиваться правильного и единого понимания верующими всех положений вероучения.　

Я вряд ли добился бы каких-либо успехов и в проповедях, и в миссионерстве, и в руководстве верующими, если бы не умел соотносить свои слова и дела с тем, что диктовала окружающая жизнь. Конечно, вера была для меня превыше всего, но от жизни тоже никуда не денешься! А жизнь человеку, привыкшему размышлять, подкидывает порой непростые задачки.　

Одна из особенностей пятидесятничества — вера в пророчества. И до поры до времени я полностью веровал во все, что предрекали наши пророки и пророчицы. Но постепенно в моей памяти накапливалось все больше случаев, когда пророчества не сбывались.　

Так, в Томаковском районе Днепропетровской области был пророк Прохоренко. В свое время он предсказал, что одна из женщин нашей общины, давно уже болевшая, скоро умрет. С тех пор прошло уже лет двадцать, однако эта верующая жива и поныне.　

Одна из моих родственниц строила с мужем новый дом. А местный пророк (дело было в Калинковичах) предсказал, что не успеют они достроить дом, как моя родственница умрет. В общине это пророчество восприняли всерьез, некоторые даже стали обсуждать, на ком женится муж после ее смерти. А эта женщина жива до сих пор.　

Но бывали вещи и похуже. Помню, как из общины ушли несправедливо осужденные молодые супруги. Шура попала в больницу, и ей в бессознательном состоянии прервали беременность, так как ее продолжение угрожало жизни молодой женщины. А пророк объявил, что ему было откровение, будто Шура специально избавилась от ребенка с благословения мужа. И молодых супругов чуть не затравили.　

Я мог бы привести немало подобных примеров. По молодости лет я быстро забывал случаи ложных пророчеств или же убеждал себя, что я еще многого не знаю и потому не могу судить о том, что еще скрыто от меня богом. Но подсознательно память хранила эти случаи, складывала один к одному, чтобы потом, уже под Очамчирой, когда в моей группе такие эпизоды пошли один за другим, выдать их все разом, словно бы неким озарением.　

Среди тех, кто следом за мной переехал из Запорожья под Очамчиру, была и «сестра» Надежда Самарская. Как-то в общине возник конфликт, и мы пригласили для его разбора старшего пресвитера. Однако время шло, а старший пресвитер все не появлялся. И вот однажды «сестра» Надежда «исполнилась духа святого» и от имени бога заявила: «Дети мои, согласитесь на любой день пребыть в посте и молитве, и я пришлю к вам моего служителя, который исполнит мою волю».　

Я предложил, не откладывая, совершить пост и молитву в ближайшее же воскресенье. Предложение было принято, все воскресенье мы провели в посте и молитве. Но старший пресвитер не приехал. Пророчество оказалось ложным. Тогда Самарская, спасая свою репутацию, вновь «исполнилась духа святого» и изрекла от его имени: «Дети мои, я только испытал вас, и оказалось, что некоторые не выполнили мое повеление. Они постились только до обеда, а я сказал, что нужно пребывать в посте до самого приезда моего служителя».　

Эта уловка вызвала возмущение даже у тех, кто слепо верил в любое пророчество. Бог, согласно вероучению, не испытывает никого обманом. А здесь явный обман пророка.　

Этот случай и много других, подобных ему, поставили меня перед сложной задачей — если пророчество от бога, то оно должно сбываться, а если не сбывается, значит, не от бога, но от человека. А как мне определить, какое пророчество истинное, а какое ложное? И как бороться с лжепророками?　

Не от сомнений в вере или в даре пророчества, как таковом, пришел я к этим размышлениям, а от стремления к чистоте веры, к очищению ее. Ибо как мог я одобрить и допустить, чтобы грешный глас человеческий выдавался за откровение божье?　

И я пришел к выводу, что почти все известные мне пророчества моих единоверцев о том, где и что произойдет, — ложные, что нет в них истины и, следовательно, не от бога они, а от лукавства и гордыни лжепророков. И тогда я стал обличать наших пророков, требуя, чтобы они прекратили лжепророчества. Если хоть раз напророчили ложно, доказывал я, то уже не можете пророчить истинно, ибо не течет из одного источника и горькая и сладкая вода. Я надеялся, что, очистившись от ложных пророков, мы обретем истинных.　

Большинство верующих встало на мою сторону, но пророки, боясь потерять свое влияние, стали жаловаться на меня пресвитеру. Постепенно забеспокоилось и руководство. Мне стали в доверительных беседах объяснять, что, обличая лжепророков, я разрушаю веру. Если, мол, всех пророков обличишь — что от веры останется? Ведь она стоит на даре пророчества, как на одном из трех китов. Но, если возможно обличить всех пророков, удивился я, значит, и все пророчества не от бога! Да не в этом дело, ответили мне. Даже если и не от бога, а люди считают, что от бога, не надо разрушать их веру. Сегодня человек начнет сомневаться в истинности пророчеств, завтра в иноговорении, а послезавтра, глядишь, усомнится и в самом боге.　

Я, однако, с этими доводами не согласился. Вера, считал я, должна быть чиста. Ведь сам Христос изобличал лжепророков. Нет, думал я, не изобличение лжи разрушает веру, а сама ложь разъедает ее, как ржавчина.　

Мы прожили под Очамчирой пять лет. Пять лет работал я практически на двух работах. Пять лет вел я молитвенные собрания, проповедовал, боролся с лжепророками. Был я еще молод, но начинал чувствовать, как все больше накапливается во мне усталость. Да и здоровье мое, и без того подорванное, начинало сдавать. Первый звонок прозвенел еще в ту пору, когда меня призывали в армию. Я сразу же заявил, что не возьму в руки оружия — моя вера, мол, не позволяет мне этого. Работники военкомата много беседовали со мной, а между тем оформление призыва шло своим чередом. И я не знал, что мне делать: то я решал, что буду твердо стоять на своем и стану мучеником во имя Христово, то, представив себе все последствия этого поступка, начинал сомневаться в его правильности. Но подошло время медицинской комиссии, и проблема решилась сама собой— меня забраковали. Я до того обрадовался, что даже не запомнил тогда ни названия болезни, ни тех рекомендаций, которые дал мне врач. И конечно же не пошел больше к врачу, не подумал о том, что лучше бы мне быть здоровым и отслужить в армии, чем получить освобождение от нее по болезни. И только усмехнулся, когда один из работников военкомата сказал, что моя болезнь связана с моей верой и что, если я вовремя не одумаюсь, скорее всего, стану инвалидом. Сам я чувствовал тогда себя вполне здоровым, а кроме того, считал, что на все воля божья: захочет — пошлет испытание болезнью, захочет — исцелит.　

Годы напряженной жизни сделали свое дело. У меня начались недомогания, которым я, правда, не придавал значения. Но все вместе — и усталость, и недомогания, и расхождение во взглядах с руководством — зародило во мне какую-то смутную тоску. Меня вдруг непреодолимо потянуло на родину — в Белоруссию. И в 1967 году я вернулся с семьей в Калинковичи.　

Среди прочих ожиданий, связанных с возвращением на родину, я надеялся встретить здесь понимание в борьбе с лжепророчествами. Но после первой же моей проповеди на эту тему у меня произошло столкновение с епископом пятидесятников Петром Журавель. Я был горько разочарован. Значит, все руководство пятидесятников предпочитает выдавать ложь за откровения свыше? А может, и в самом деле все пророчества не от бога?　

Теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что, со своей точки зрения, руководители пятидесятников были правы, когда всячески противились обличению лжепророков. Начав критически смотреть на пророчества и поняв, что руководители наши стараются не столько блюсти чистоту веры, сколько борются за свой авторитет, я стал более внимательно приглядываться к жизни общины, размышлять над соответствием между религиозными заповедями и поведением верующих. Если раньше, встретив несоответствие между учением и действительностью, которое я был не в силах объяснить, я обращался за советом к старшим и более опытным «братьям», то теперь　я предпочитал полагаться на собственные силы. Зная, что наши руководители поощряют обман верующих лжепророчествами, я уже ни в чем не мог им довериться. Как я мог быть уверен, что они и тут не обманывают или не покрывают обман?　

И тут меня поджидало еще одно крупное разочарование. Я обнаружил, что некоторые мои «братья» и «сестры» по вере на работе тащат все, что только могут. Везет, скажем, мой единоверец доски — заглянул к себе во двор, сбросил немного. Один «брат» построил стены своего дома из кирпича, купленного у тех, кто этот кирпич украл со стройки. И вся община об этом знала. Когда строительство закончилось, было устроено что-то среднее между молитвенным собранием и новосельем. Петр Журавель именем бога благословил дом. А когда я ему при старших «братьях» сказал, что нехорошо именем бога, который заповедовал «не укради», благословлять дом из ворованного кирпича, Журавель стал доказывать, что «брат» не украл, а всего, мол, купил, так что никакого греха на нем, дескать, нет. И вообще, мол, что приносит пользу вере и верующим, то бог благословляет.　

Не могу сказать, что сам я без греха. Когда строился, не мог достать несколько бревен. Пришлось их тайком срубить с «братьями». Так потом меня совесть замучила. Покаялся я Петру Журавель, а он мне — да забудь ты, брат, об этом, тебе на пользу, значит, и богу угодно…　

Чем больше присматривался я к жизни моих единоверцев, тем больше убеждался, что они нарушают многие заповеди. И мне стало больно за свое былое донкихотство — я боролся за очищение веры от лжепророчеств и не видел, как рядом эту веру заляпали разными грехами, куда более пакостными.　

Тяжело переживал я новое разочарование. Но и оно не убило моей веры. Каждому воздастся по его грехам и по его делам, решил я. Если плох слуга, то это еще не значит, что плох и господин.　

Я по-прежнему ходил на молитвенные собрания, по-прежнему проповедовал, но все больше и больше размышлял над сущностью веры, ее смыслом, над тем, что говорит учение и что показывает жизнь.　

Так проходили месяц за месяцем, год за годом… Весь смысл моей жизни сосредоточился в проповеди и молитве, молитве и проповеди.　

Была у нас в общине парализованная девушка. Уже после того как ее разбил паралич, она приняла водное крещение и крещение «духом святым». Согласно вероучению, бог либо испытывает болезнью веру человека, либо наказывает его за грехи. И до того мне стало жалко ее, что я стал размышлять над тем, каким же должен быть ее грех, если за него последовало такое наказание?　

Если господь испытывал ее веру, думал я, то после того, как она приняла оба крещения, веровала и не роптала, ее надо было бы исцелить. Если же она наказана, то почему ей не прощен грех, если господь допустил ее в число «избранных», то есть получивших крещение «духом святым»? Может, господь просто забыл про нее или ждет какого-нибудь повода, чтобы проявить свою милость? И я стал молиться за нее.　

Я молился и один, и вместе с другими единоверцами. Молился день за днем, самозабвенно и неистово.　

Господи, молился я, обрати свою милость на эту девушку, если ты такой, каким я тебя представляю, ты не пройдешь мимо нее! Ведь это же ты сказал — где собрались двое или трое во имя твое, там я среди них, и если будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе: перейди отсюда туда — и она перейдет и ничего не будет невозможного для вас!　

И после одной из особенно страстных молитв я вдруг с ужасом подумал: «А что если там, куда я взываю, пустота?»　

Помню, как страшна была эта мысль. Я содрогнулся и от этого открытия, и от страха перед собственной дерзостью. Но страх тут же отступил, зато навалилось отчаяние.　

Ночью я не смог сомкнуть глаз ни на одну минуту. Потеряв бога, я стал искать его. Я перебирал всю свою жизнь, судорожно пытаясь уцепиться за былую убежденность, ибо пусто и жутко было мне без бога. Но в памяти возникали лишь те случаи, когда я и раньше вставал в тупик, но отмахивался от собственного недоумения тем, что это для меня пока непостижимо, что есть в этом высший смысл, еще скрытый от меня. Я пытался вспомнить все, что укрепляло и питало мою веру, но и там не мог отыскать бога. Не было его ни в пророчествах, ни в иноговорении, не было его ни в проповедях, ни в молитвах. И сами библейские тексты предстали передо мной по-новому, обнажились своими противоречиями, повелевая то любить, то ненавидеть, то все прощать, то за все платить той же платой…　

Я обращался к иноговорению, но и в нем не обнаруживал истины. С самого детства считал я полноценным верующим лишь того, кто был крещен «духом святым»,　то есть получил дар говорения на языках иных. И наши проповедники, и сам я, готовя верующих к крещению «духом святым», ссылались на слова Христа о неотступной молитве, внушали, что молиться необходимо до тех пор, пока бог по неотступности молящегося не пошлет ему «духа святого», знамением чего и является говорение на иных языках.　

После длительного поста, наставления и покаяния желающий получить крещение начинал длительную непрерывную молитву. «Дай, дай, господи, дай…», или же: «Крести, крести, господи, крести…», или: «Излей, господи, излей, излей…» — молил он, как правило, час за часом. Чтобы помочь ему, все присутствующие в молитвенном собрании тоже начинали громко молиться. И вскоре в общем шуме невозможно было понять, кто, на каком языке и о чем молится. Наконец все постепенно затихали, и только желающий получить крещение продолжал исступленно взывать к богу. И если язык у него начинал заплетаться, речь становилась лепечущей, нечленораздельной, а сам он впадал в экстаз, то считалось, что он исполнился «духа святого».　

Случалось, что люди с крепкой психикой долго не могли привести себя в такое состояние, и тогда на помощь им приходили старшие «братья» и «сестры», имеющие «дар воспоможения». Когда язык молящегося начинал заплетаться, они присоединялись к его молитве и требовали, чтобы он повторял за ними слова на ином языке. Если молящемуся это удавалось, то тогда тоже считалось, что на него сошел «дух святой». И если в молитвенном собрании присутствовал кто-либо, имеющий дар истолкования языков, то он пояснял верующим, что именно говорит бог устами молящегося на иных языках. Не раз и не два приводил я на молитвенных собраниях слова апостола Павла: «…кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а богу; потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом».　

Долгие годы воспринимал я говорение на иных языках как одно из убедительных свидетельств нашей причастности к сокровенным тайнам веры. Я уже знал, что, критикуя нашу позицию, баптисты приводили слова апостола Павла из того же первого послания к Коринфянам: «…если я приду к вам, братия, и стану говорить на незнакомых языках, то какую принесу вам пользу, когда не изъяснюсь вам или откровением, или познанием… Так если и вы языком произносите невразумительные слова, то как узнают, что вы говорите? Вы будете говорить на　ветер… Я более всех вас говорю языками; но в церкви хочу лучше пять слов сказать умом моим… нежели тьму слов на незнакомом языке». И еще: «Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнающие или неверующие, — то не скажут ли, что вы беснуетесь?»　

Мы на эти слова апостола Павла приводили другие, и спор всякий раз заходил в тупик.　

Но в ту ночь, мысленно перебирая и прошлую жизнь, и библейские тексты, я вдруг задумался над тем, что когда бог исполнил апостолов «духа святого», то, как сказано во второй главе «Деяний апостолов» «собрался народ, и пришел в смятение, ибо каждый слышал их говорящих его наречием. И все изумлялись и дивились, говоря между собой… как же мы слышим каждый собственное наречие, в котором родились».　

Значит, поразился я своему открытию, когда бог излил на апостолов «духа святого» и те стали говорить на иных языках, то это были родные языки присутствующих людей. Господь давал апостолам не иные языки вообще, а родные языки тех людей, к которым они обращались, чтобы их могли понять! Так что общего, подумал я, между говорением на родном языке твоего собеседника и иноговорением моих единоверцев, которых никто не в состоянии понять? Не больше, чем у зерна с мякиной! Можно, конечно, возразить, что тот, кто молится «на незнакомом языке, тот говорит не людям, а богу… он тайны говорит духом». Но если богу, да еще тайны, зачем тогда дар истолкования? Богу истолкование не нужно, а верующим ни к чему тайны, предназначенные для бога. Если же истолкование для верующих, то тогда почему не говорить на их родном языке, как это делали апостолы? Нет ответа на этот вопрос. И, значит, нет в говорении на иных языках истины, как нет ее и в пророчествах!　

А если нет истины в говорении на иных языках, то кому и зачем нужно и крещение «духом святым», и само иноговорение, оставляющее тяжелое ощущение даже у самых бывалых и крепких в вере? Кому нужно, чтобы калечились судьбы людей, которые, не выдержав огромную нагрузку, попадают в психиатрические больницы? Сколько я знаю таких! Это и Валентина Вовк, бывшая работница «Запорожстали», и Николай Павленко из Запорожья, и многие другие. Недаром же целый ряд общин наших единоверцев отказались от иноговорения, признав, что нет в нем истины, а вреда много. И если не нужно　оно ни богу, ни верующим, то кому тогда? И почему наши руководители так упорно отстаивают истинность говорения на иных языках, называя тех единоверцев, что отказались от него, предателями Христа? Не потому ли, что признать иноговорение заблуждением, так же как и признать ложными лжепророчества, — значит признать собственное непонимание основных откровений учения, то есть навсегда утратить свой авторитет среди верующих и власть над ними?　

Нет, не мог отыскать я истины в говорении на иных языках, как не мог отыскать ее и в пророчествах. Не было ее и в других духовных дарах. Ни в даре воспоможения, ни в даре истолкования, ни в даре чудотворения.　

И опять вспоминал я, сколько сам молился об исцелении больных и сколько раз присутствовал на таких молениях, совершаемых видными чудотворцами пятидесятничества. Чаще всего молитвы не достигали своей цели. Значит, такова божья воля — разводили руками верующие вслед за чудотворцами. Но бывало, что вслед за молитвой наступало исцеление, и тогда слух об этом разносился по всем общинам.　

Долгие годы я верил в дар чудотворения так же безоговорочно, как в пророчества и в иноговорение. Но так же как и с пророчествами, только несколько позднее, сопоставление учения с действительностью заставило меня задуматься над истинностью и этого, последнего из духовных даров, остававшегося для меня до той поры несомненным.　

Я перебирал в памяти все хорошо известные мне случаи исцеления и не находил в них чудес. Наоборот, чем больше размышлял я над ними, тем больше убеждался, что созданный впоследствии ореол чуда прочно затмевал вполне естественные и легко объяснимые причины выздоровления того или иного верующего. И чем больше проходило времени, тем больше правда подменялась вымыслом. Как и пророки и говорящие на иных языках, чудотворцы, как правило, искренне убеждены в действительности того, во что они верили, то есть в то, что произошло именно чудо и что это по их молитве бог послал больному исцеление. Но правда и то, что среди чудотворцев, так же как и среди пророков, были люди, в глубине души понимающие, что в совершаемых ими исцелениях и в провозглашаемых пророчествах нет ничего сверхъестественного, но обманывающие верующих во имя укрепления их религиозности и своего авторитета. А верующие, жаждущие чуда как подтверждения своих убеждений и надежд на жизнь вечную, на заступничество и особую милость бога, конечно же подсознательно стремились увидеть не то, что их может разочаровать и огорчить, а то, что способно поддержать и укрепить их веру. Долгие годы так же относился ко всем таинствам нашего вероучения и я. Но теперь, глядя на них непредубежденным взглядом, я не мог обнаружить в них ничего, что подтверждало бы мои прежние представления о них.　

Много случаев исцеления перебрал я в своей памяти, и ни один из них не помог мне в моей попытке вновь отыскать бога и вернуть былую веру.　

Помню, с каким восторгом рассказывали друг другу верующие об исцелении жителя Запорожья Якова Кобылинского. Слух об этом случае чудотворения разнесся чуть ли не по всем общинам наших единоверцев. И чем дальше, тем сильнее то, что говорили об этом исцелении верующие, не походило на то, что произошло на самом деле. Больше того, сам «брат» Яков после объяснений проповедников безоговорочно уверовал в чудесный характер своего выздоровления.　

А началось все с того, что в 1972 году у него произошло обострение болезни почек. Казалось бы, в полном соответствии с законами вероучения Кобылинский должен был бы положиться на божью волю и на чудотворцев. Ведь сказано в книге «Притчей Соломоновых»: «…кого любит господь, того наказывает…» Если следовать вероучению, то «брат» Яков не должен был бы противиться божьему наказанию. Но когда грянула беда, он, как и большинство моих единоверцев, сразу же забыл и о молитве как самом надежном способе исцеления, и о чудотворцах и конечно же обратился к врачам. «Скорая помощь» в тяжелом состоянии доставила его в урологическое отделение городской больницы. Однако единоверцы Якова не сочли его поступок противоречащим вероучению, — ведь и сами они, серьезно заболев, обращались не только и не столько к молитвам, сколько к врачам.　

В общине был объявлен пост с молитвой об исцелении «брата» Якова. Но ни пост, ни молитва не помогали. Кобылинский по-прежнему находился в тяжелом состоянии. Тогда из Прибалтики пригласили исцелителей, которые слыли знаменитыми чудотворцами. Но и прибалтийские чудотворцы оказались бессильными. Чуда не происходило, и в общине поднялся ропот. Одни считали, что чудотворцы молятся без усердия, другие говорили, что «брат» Яков, видно, сильно согрешил перед господом, третьи начали сомневаться и в даре чудотворцев, и в даре чудотворения вообще. Надо было срочно как-то спасать положение, и пророк Прохоренко из деревни Кислычеватая Томаковского района изрек, что бог, мол, не посылает «брату» Якову исцеления потому, что он, находясь в больнице, молится не на коленях, а лежа в постели и укрывшись одеялом.　

А тем временем Кобылинскому сделали сложную операцию, которая прошла удачно. Узнав об этом, чудотворцы поспешили объявить, что бог услышал молитвы детей своих и послал «брату» Якову исцеление. «Сестра» Таня Степочкина, имевшая дар видения, объявила, что, когда Кобылинскому делали операцию, у нее было видение от бога, что вся операция проходила под непосредственным руководством ангела божия, незримо присутствовавшего в операционной и своим внушением наставлявшего врачей, ставших, таким образом, всего лишь оружием в руках божьих.　

Выйдя из больницы, «брат» Яков, вразумленный чудотворцами, пророками и проповедниками, призвал единоверцев вознести вместе с ним благодарственные молитвы богу за чудесное исцеление. О врачах же, совершивших сложную операцию и спасших ему жизнь, ни он, ни чудотворцы, ни пророки в своих молитвах даже не упомянули.　

К чудотворению относится также и изгнание бесов, то есть исцеление душевнобольных. Чаще всего бесноватость проявляется во время моления о крещении «духом святым», когда молящийся, доведя себя до исступления, начинает вдруг хулить бога или произносить что-либо непотребное.　

Мне приходилось слышать о чудесных исцелениях бесноватых. Но, как я узнал много позднее, подобные чудеса хорошо известны и практикуются не только у пятидесятников и других христианских вероучений, но и в обычной, чисто мирской медицине. Так что и тут трудно признать какое-либо чудо. Но лично я сталкивался с ситуациями, доходящими до анекдота.　

Так, в 1969 году «братья» по вере в запорожской общине внушили Полине Дупляковой, что в нее вселились семь бесов. Дело в том, что во время молитвы на иных языках «сестра» Полина начинала произносить непристойные слова. Старшие «братья» стали расспрашивать ее о всех подробностях ее жизни и выяснили, что в детстве она была верующей, но, когда подросла, перестала посещать общину и некоторое время вела мирскую жизнь. Именно тогда-то, заключили «братья», и вселились в Полину семь злейших бесов.　

Были устроены посты и молитвы об изгнании бесов. Но стоило Полине начать молиться на иных языках, как она вновь произносила непристойности. Тогда ей предложили поехать в город Ковель Волынской области, где жил чудотворец, по слухам, исцеляющий от всех душевных и физических недугов.　

Вернувшись из Ковеля, где она пробыла десять дней, Дуплякова сообщила, что трех бесов чудотворец изгнал, но четыре еще остались.　

Я поинтересовался, как проходило лечение. Полина рассказала, что в Ковеле она несколько дней по требованию чудотворца постилась. Потом в дом, где она остановилась, пришли чудотворец и несколько сопровождавших его верующих. Во время усиленной совместной молитвы Полина вдруг почувствовала какое-то облегчение и после молитвы сообщила об этом чудотворцу. Тот тут же заявил, что чудо состоялось, но вышли только три беса, и велел приехать еще раз для изгнания оставшихся четырех. Почему он решил, что вышли именно три, а не два или четыре, ни он Полине, ни она мне вразумительно объяснить не сумели.　

В ту пору подобные случаи вызывали у меня недоумение, но быстро забывались. Как и любому верующему, мне тоже не хотелось мучить себя сомнениями и лишаться заманчивых надежд на жизнь вечную, на особое милосердие и покровительство бога.　

А теперь, словно в отместку за былые заблуждения, память вновь и вновь возвращала меня в прошлое, безжалостно обнажая суть того, во что я когда-то верил сам и чему учил других…　

Так промаялся я всю ночь, и, когда наступил рассвет, оказался я гол и беззащитен перед нарождающимся днем. О чем бы я ни подумал, ни в чем не находил смысла. Надо было собираться на работу, но и в ней не было смысла, как не было его во всей этой жизни. И не знал я — идти или не идти, потому что если не пойти, то решат, что я заболел, и придут навестить, и надо будет что-то говорить, а что я могу сказать, если пусто в душе и пусто в мыслях. А если идти, то надо весь день делать что-то, не имеющее ни смысла, ни значения, и надо что-то говорить о работе, как будто есть какой-то смысл и в самой работе, и в этих разговорах…　

Проходил день за днем, неделя за неделей. Иногда　мне казалось, что я вновь обрел былую веру. И я хватался за нее обеими руками, но… в руках у меня опять оказывалась пустота.　

И не с кем было мне посоветоваться, не с кем откровенно поговорить, некому высказать всю боль и тяжесть своего разочарования. Даже жена, казалось бы самый близкий человек, не поняла меня, когда я пытался объяснить ей, что произошло со мной. Для нее мое прозрение было лишь страшным грехом. Я стал одинок и бесприютен, как странник в чужой стране, не знающий ее языка. С людьми неверующими я поддерживал только самые необходимые контакты, да и странно и неловко было мне войти в незнакомую мирскую жизнь. А со своими бывшими единоверцами, к которым принадлежали и все мои родственники, мы говорили уже на разных языках.　

Жизнь обтекала меня, как мощная река маленький островок. Я мучился ночами, то и дело просыпаясь.　

Надо было на что-то решаться. И я задумал вновь куда-нибудь переехать, туда, где не было бы никакой связи с прежней жизнью и ничто не напоминало бы о ней. Но жена резко воспротивилась моему желанию, и я понимал ее: для нее жизнь без единоверцев была бы подобна ссылке. И тогда я уехал один. Уехал далеко. Туда, где труднее, — в Норильск.　

Все здесь было для меня ново и непривычно. Приходилось мне нелегко. Но и физически и морально я начал чувствовать себя гораздо лучше. Вернулся сон, и по утрам я вставал бодрый, отдохнувший. Радостно встречал начинающийся день.　

Я по-прежнему каждый день читал Библию и размышлял над ней, пытаясь понять, почему раньше я не замечал в ней тех противоречий, которые теперь сами бросались в глаза. И постепенно мне стало ясно, что раньше я воспринимал в библейском образе бога только положительные черты, и лишь сейчас стало открываться мне, сколько в нем отрицательного. И все больше крепло во мне сознание, что я прав, что бога — во всяком случае, такого, каким рисует его Библия, — нет и не может быть. И если бог где-то и есть, размышлял я, то он совсем не такой и не может оказывать никакого влияния ни на жизнь, ни на судьбы людей.　

Так жил я в Норильске. Но Север есть Север, он требует крепкого здоровья, а какое уж у меня было здоровье! После некоторого улучшения оно вновь подвело меня. Теперь я уже не боялся обращаться к врачам.　Север вам противопоказан, сказали мне. Поменяйте климат и постарайтесь вести спокойный, размеренный образ жизни.　

Делать было нечего. После некоторого раздумья я вернулся в Запорожье, куда к этому времени переехала и жена с детьми.　

Здоровье улучшилось, но морально я себя чувствовал гораздо хуже, чем в Норильске. Там никто не знал моей прежней жизни, не было не только единоверцев, но и, насколько я мог убедиться, вообще не было верующих. И я спокойно вписался в окружающую жизнь. Здесь же, в Запорожье, в доме постоянно шли разговоры о вере. Кроме того, когда все уходили в молитвенное собрание, напоминала о себе многолетняя привычка к активной проповеднической и организаторской деятельности, к окружению людей, которых я считал своими «братьями» и «сестрами». Ведь какие бы внутренние счеты и споры ни раздирали общину, по отношению к «миру» она почти всегда оставалась сплоченным и единодушным коллективом. И я остро чувствовал, как не хватает мне этого ощущения общности и единодушия.　

Отчасти еще проверяя себя, отчасти тоскуя и тяготясь душевным одиночеством, я время от времени бывал в молитвенных собраниях. Но ни радости, ни облегчения мне это не приносило. В общине молились за меня, как за заблудшую душу, постились, пророчествовали, говорили на «иных языках», пытались меня увещевать. Мне же было больно и тягостно смотреть на все это. И однажды на братском собрании я заявил, что бога нет и не может быть. Подумайте хорошенько, сказал я бывшим единоверцам, ведь никто из вас не может ответить на многие вопросы. Вы начинаете путаться в толкованиях, ссылаться то на неисповедимость путей господних, то на высший смысл, постижимый лишь верой, а не разумом. А если предположить, что бога нет, то на все вопросы находятся логичные и убедительные ответы.　

Меня опять принялись увещевать, но что они могли мне доказать, если Библию я знал лучше многих из них, не говоря уже о том, что я видел ее теперь непредубежденным взглядом, то есть куда более ясно и четко, чем они…　

Я вернулся в Запорожье уже полностью неверующим, но не обретшим нового смысла и новых целей в жизни. Позади была пустота, и впереди виделась тоже одна пустота. Многие сомнения еще мучили меня. Пусть нет бога, но есть люди, к которым я был когда-то искренне　привязан, вместе с которыми столько пережито. Кроме того, мои прежние представления о неверующих к тому времени почти не изменились. В Норильске я видел и выпивки, и курение, и сквернословие. Правда, как я теперь понимаю, в большинстве своем и там были люди порядочные, не пьющие лишнего, не сквернословящие. Но мне, привыкшему и курение, и сказанное в сердцах резкое слово, и рюмку вина считать большим грехом, все неверующие казались погрязшими во всевозможных грехах.　

И теперь в Запорожье, оказавшись в полном духовном одиночестве, с сознанием потраченных впустую и десятков лет, и здоровья, без всякого смысла и цели в жизни, без надежд на будущее, я стал приходить к мысли, что жизнь прожита и пора поставить точку. И от этого тихого, безвыходного отчаяния я решился на такой шаг, который раньше бы мне и в голову не мог прийти.　

Я всегда испытывал неприязнь к атеистам. Одно дело — просто неверующий человек, считал я, и совсем другое дело — атеист — богоборец, слуга Сатаны. Даже говорить с такими людьми я прежде считал за большой грех. А теперь я сам обратился в местную организацию общества «Знание». Там меня познакомили с Ильей Кондратьевичем Гаем — удивительно умным и душевным человеком, бывшим моряком, полковником в отставке. Мы долго беседовали с ним, и, когда расстались, он пообещал дать мне книгу бывшего ксендза Рагаускаса. Прочитай, подумай, сказал Илья Кондратьевич, Рагаускас прошел такой же сложный путь духовных исканий, как и ты. А когда прочтешь, поговорим…　

Договорились встретиться на следующий день в шесть вечера на нашем берегу. Сам Гай жил на другом берегу, и добираться до места встречи ему было долго и сложно. А на следующий день ударил дождь со снегом. Погода такая, про которую говорят, что добрый хозяин и собаку во двор не выгонит. А Гай ведь пожилой человек! И я был уверен, что не потащится он в этакую даль из-за какой-то книжки, которая к тому же нужна не ему, а мне.　

Но он приехал! Это был первый удар по моим представлениям о неверующих.　

Книга Рагаускаса взволновала меня. Я то и дело находил в ней мысли и ситуации, созвучные с моими. И я невольно ухватывался за его рассуждения о жизни и вере, получая в них поддержку собственным размышлениям. Значит, не только я так думаю. И если каждый из нас пришел своим собственным путем к одному и тому же, то не говорит ли это о том, что мы отыскали истину?　

Мы вновь встретились с Гаем и вновь долго и обстоятельно беседовали. Я стал бывать у него дома и, чем больше узнавал его, тем больше удивлялся его уму, его знаниям, его душевной тонкости и щедрости. Меня радовали его отношения с женой, его искренность, честность, обязательность. Мне захотелось быть похожим на него, захотелось такого же домашнего уюта и тепла. И я вдруг понял, что неверующий может быть гораздо нравственнее, чем верующий.　

Это открытие буквально потрясло меня. Но это было радостное потрясение, вновь возвратившее меня к жизни. Теперь у меня было из-за чего и для чего жить. И я подумал, что жизнь хороша именно благодаря таким людям, как Гай.　

Осенью я пошел в вечернюю школу. И здесь мне повезло на хороших людей. Был ноябрь, люди учились уже третий месяц, а я, окончив когда-то всего восемь классов, попросился прямо в десятый.　

Честно говоря, я не надеялся на удачу. Но вышел откровенный разговор с преподавателем Алевтиной Ильиничной Мышастой, и она поняла меня. Конечно, пришлось много заниматься, но мне помогали и учителя, и мои новые друзья, да и сам я, обретя новый смысл в жизни, занимался яростно и неутомимо.　

Десятый класс я окончил на четверки и пятерки, а одиннадцатый — на отлично. Учеба захватила меня, в ней я находил тот же неослабевающий интерес, как когда-то в изучении Библии и подготовке к проповедям. Кроме того, у меня почти не оставалось свободного времени, появились друзья в школе и на работе, и прежняя тоска по общине, по единоверцам отступила.　

В 1972 году я поступил на вечернее отделение индустриального института. И все было бы хорошо, но дома атмосфера все больше накалялась. Жена не могла простить мне отход от веры. Я вновь и вновь все ей объяснял, все растолковывал, и порой казалось, что она начинает понимать меня, соглашаться с моими доводами и аргументами, но буквально на следующий же день слепая вера брала в ней верх и она проклинала меня, оскорбляла, называя предателем.　

В том же году я познакомился с Виктором Ефимовичем Переверзевым, который вскоре стал моим старшим товарищем и другом. Именно Виктор Ефимович убедил　меня в том, что опыт моих духовных исканий по-своему ценен и что я должен передать его людям. Мне почему-то казалось, что я обязательно должен буду ругать своих бывших единоверцев, выставлять на всеобщее обозрение все их грехи и человеческие слабости. А это я считал недостойным. Но вскоре я убедился, что Виктор Ефимович относится к верующим с большим сочувствием, воспринимая их религиозность как их беду, а не вину. И что поносить веру от меня никто не требует, что я просто должен рассказать о своих духовных исканиях и о тех результатах, к которым я пришел. Так начались мои выступления по радио, в печати, перед пропагандистами атеизма и населением. И это еще больше наполнило мою жизнь. Но в семье отношения не налаживались. Кончилось тем, что мне пришлось уйти в общежитие.　

Четверть века я посвятил неустанному, ежедневному служению богу: около пятнадцати лет — проповеди слова божьего и миссионерству, десять лет — наставлению верующих. Лучшие годы жизни — юность и молодость — остались позади. Сколько можно было сделать полезного за эти годы! Но они ушли, и их уже не вернуть. Ушли впустую. Я считал, что борюсь за истину, за высшие идеалы, за торжество правды, справедливости и добра. И ради этого торжества не жалел ни времени, ни сил, ни здоровья. Не жалел себя и не жалел других, добиваясь неукоснительного соблюдения всех требований вероучения. Служение богу я ставил превыше всего — превыше личного счастья и своего и верующих, превыше законов и норм, принятых в том обществе, в котором мы жили.　

Теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что смирение и кротость, которые мы ставили себе в заслугу, следуя требованиям вероучения, были лишь в наших молитвах и беседах. А нашими делами, нашими поступками, нашим отношением к окружающим нас людям руководила непомерная гордыня, столь осуждаемая нами на словах. Ведь мы были особые, «избранные»! Мы должны были обрести жизнь вечную, а все остальные — погибнуть в грехах и разврате!　

Горько разочаровываться в своей исключительности, увидеть, что ты такой же, как десятки и сотни миллионов других людей.　

Я знал немало верующих, которых влекло к религии　чувство исключительности, избранности, превосходства над окружающими их людьми. Каждому человеку необходимо чувство самоуважения. Но именно самоуважения, а не самомнения и гордыни. Самомнение, гордыня— это то, чем человек сам награждает себя без всяких к тому оснований. Чувство самоуважения же формируется на основе сознания той пользы, которую ты приносишь обществу, окружающим тебя людям, заслуженного авторитета у товарищей по работе, соседей, в кругу родных и близких людей.　

После моего отречения прошел уже не один год. Многое за это время переосмыслено, многое обдумано. У меня хорошая семья. Старшие сыновья с моей помощью избежали моих ошибок. Я этому очень рад и даже немного завидую им — они многого сумеют достичь, если хватит настойчивости и энергии. У меня хорошая работа, дающая мне не только хороший заработок, но и большое моральное удовлетворение.　

Жизнь моя наполнена семьей, работой, книгами. И только одно напоминает о прошлом — неудовлетворенная страсть к учебе, которую я стараюсь удовлетворить самообразованием, да надорванное здоровье нередко подводит меня. Это расплата за ошибки прошлого.