Овация сенатору

IX ИЮНЬСКИЕ КАЛЕНДЫ

На следующее утро сенатор лежал в библиотеке на ложе в мягких подушках, погрузившись в чтение философа Темиста, когда в дверь постучал взволнованный Парис.

— Прибыл Марк Валерий Цепион, мой господин. Он мрачнее колесницы Плутона! — объявил управляющий, озабоченный тем, какие разговоры может вызвать у соседей это беспрестанное хождение туда-сюда стражей порядка и военных.

— Сейчас же приму его.

«Валерий решил объясниться, — подумал Аврелий с облегчением. — Узнав причину его обиды, недоразумение можно будет уладить».

— Наконец-то! Теперь ты мне скажешь… — заговорил сенатор, увидев его в дверях, но Валерий грубо перебил его.

— Публий Аврелий Стаций, — произнёс он подчёркнуто официальным тоном, — я намерен подать на тебя в суд за убийство моего отца Квинта Валерия Цепиона, полководца Одиннадцатого легиона!

— Ты шутишь? — воскликнул потрясённый Аврелий.

— Ничуть. Меня всегда смущала его скоропостижная кончина, но не было оснований предполагать, что это убийство. Моего отца чтили солдаты, и я думал, что никто не мог желать его смерти. Потом Реций, центурион, о котором я тебе говорил, открыл мне глаза, сообщив о случае, который всё объясняет. Если ты забыл, то напомню тебе о нём, Аврелий!

Вместо ответа патриций протянул гостю чашу с вином, которую тот с презрением отклонил.

— Лагерь Одиннадцатого легиона окружили варвары, и почти весь он был уничтожен. И только несколько сот воинов удерживали небольшое укрепление в ожидании подмоги, которая" всё запаздывала. Однако посланник от Тиберия Цезаря пробился в их расположение. Как ему удалось? Ведь это было практически невозможно — следовало пройти через позиции германцев, не попав при этом в плен. И всё же молодой военный трибун Публий Аврелий Стаций сумел сделать это, — уточнил Валерий, злобно посмотрев на сенатора, как бы давая понять, что за этим героическим поступком наверняка скрывается что-то подозрительное.

Аврелий прикрыл веки и вспомнил, как пробирался по лесной чаще, веда по расщелинам лошадь с завязанными глазами, каждое мгновение ожидая свист вражеского копья, которое могло положить конец его странствию.

— Квинт Цепион сразу же принял трибуна, и этот разговор слышали также его жена Вера Клавдаана и два центуриона — Реций и Азеллий. Прочитав приказ Сената сопротивляться любой ценой, полководец вскипел гневом.

— Да, теперь я вспоминаю Реция, — в растерянности проговорил Аврелий. — Это был центурион, который призывал отступить!

— Отступление не состоялось. В ту ночь мой отец погиб. Его убила стрела, которая влетела к нему прямо в палатку, где он спал, — сказал Валерий.

— Так в чём же дело? Об этом говорил тебе и я, когда вернулся в Рим! — воскликнул патриций.

— Конечно, — ответил полководец, — ты умолчал только об одном — о том, что мой отец был подло убит!

— Неужели ты действительно допускаешь, будто я имею к этому какое-то отношение!

— Подожди, Публий Аврелий, должен сообщить тебе одну, ещё более интересную подробность! — прорычал Валерий. — Прошло два дня после смерти моего отца, и тело его положили со всеми почестями на погребальный костёр. Его вдова Вера Клавдиана уединилась в своей палатке, показавшись оттуда только в день похорон, но однажды…

Сенатор почувствовал, как бледнеет.

— Однажды ночью Реций, возвращаясь с дежурства и проходя мимо ставки командования, заметил в темноте вдову Цепиона — она тайком выскользнула из своей палатки и нырнула в палатку трибуна, — на одном дыхании произнёс Валерий. — Рецию это показалось довольно подозрительным, он подошёл ближе и потому услышал, что там происходило.

Взбешённый полководец шагнул вперёд и, схватив Аврелия за тунику, привлёк к себе, словно хотел приподнять его над полом.

— Моя мать и молодой Публий Аврелий Стаций кувыркались в походной койке, как похотливые животные, в то время как труп моего отца только что сожгли на погребальном костре! — закончил мертвенно-бледный Валерий. — Представляю как, должно быть, наслаждалась благородная Вера Клавдиана, кристально честная матрона, унивира[37], наследница консулов и цензоров, принимая ласки юноши того же возраста, что и её сын! Прекрасная пара, вы двое… Но прежде чем хорошо провести время, вы убили моего отца!

Аврелий не опустил взгляда.

— Я не убивал его, даю тебе слово римского гражданина, — спокойно произнёс он.

Валерий впился в него глазами:

— Двадцать лет ты притворялся моим другом, пользовался моим полным доверием!

— Я был тебе другом и остаюсь им сегодня. Как ты можешь думать, будто я способен на такое подлое преступление?

— После того что мне рассказал Реций, я верю, что ты способен на всё что угодно!

— Я докажу, что ты ошибаешься. Дай только время, и я найду доказательства моей невиновности, а иначе покроешь позором не только моё имя, но и память своей матери.

— Как ты смеешь делать вид, будто заботишься о её памяти! Мало того что ты соблазнил её, так ещё и позволил ей погибнуть, чтобы потом, когда заговорит совесть, она не смогла рассказать, что произошло. Ты был осторожен, не спорю: даже проститутки порой испытывают угрызения совести!

Пощёчину Валерий получил внезапно и неожиданно.

— Я не позволю тебе так говорить о женщине, которая отдала жизнь за Рим! — заявил сенатор, охваченный гневом.

Бывший друг презрительно ухмыльнулся:

— Как отважно ты бьёшь меня у себя дома среди десятков слуг, готовых защитить тебя! Но подожди, встретимся наедине, и ты заплатишь мне за это оскорбление!

— Хорошо, заплачу! — в отчаянии вскричал патриций. — Можешь подать в суд и добиться моего осуждения или просто дождись, когда вывду из паланкина безоружным…

— Прекрати этот глупый разговор! В нашем городе действительно совсем нетрудно свести счёты. Достаточно притаиться в темноте и нанести удар, а ещё проще заплатить наёмному убийце. Но я хочу видеть, как тебя потащат по улицам, словно жалкого изгоя, хочу подобрать твою голову, когда она скатится с плахи.

— Ты заблуждаешься, Валерий. Дай мне месяц, и я сниму обвинение. Ты ждал двадцать лет, так потерпи ещё немного!

— Хорошо. Месяц, и ни днём больше! На июльских календах подам заявление в суд! — согласился он и направился к двери.

Обхватив голову руками, Аврелий опустился на стул, и тут как наяву перед его глазами предстало то, что случилось двадцать лет назад.

Военный трибун Публий Аврелий Стаций стоял у палатки полководца в глубочайшем унынии. Преодолев тысячи миль, миновав вражеские засады, подвергаясь множеству опасностей в мрачных и глухих лесах, он с горечью обнаружил на заставе не Одиннадцатый легион, а лишь его жалкие остатки — всего четыре сотни солдат; остальные погибли от голода и вражеских атак.

Представ перед полководцем, он по-воински приветствовал его, ударив себя кулаком в грудь, протянул пакет от Сената и встал навытяжку в ожидании ответа.

— Это нелепо! — воскликнул Квинт Валерий Цепион, вне себя от гнева. — Подкрепление запаздывает, но мне всё равно приказано удерживать позицию. Но мои люди измотаны и не могут больше сопротивляться!

Центурионы Реций и Азеллий мрачно кивнули, соглашаясь с командиром. Выругавшись сквозь зубы, Цепион швырнул на стол папирусный свиток.

— Прости мою вспышку, трибун. Ты, наверное, устал, садись и выпей что-нибудь с нами, — дружелюбно предложил он.

Аврелий без сил рухнул на скамью Вот тогда он и увидел её. Она бесшумно возникла в тёмной палатке с амфорой в руке, словно рабыня. Ни слова не сказав, налила вина всем четверым воинам.

От неё не пахло благовониями, на ней не было нарядной одежды, напротив, её можно было принять за служанку в тунике из грубой шерсти, с обмотками на ногах и узлом волос на затылке, но в глазах её пылала патрицианская гордость, не нуждавшаяся ни в каком внешнем подтверждении, и светилось сознание собственной значимости.

— Моя жена Вера Клавдиана… — представил её Цепион. — Она всегда следует за мной во всех военных походах.

— Моё место рядом с тобой, — коротко ответила она, повторив по сути брачную формулу старинных времён — ubi tu Gaius, ego Gaia — «где будешь ты, Гай, там буду и я, Гайя», которую по традиции произносила женщина, выходя замуж первый раз и клянясь быть верной мужу всю жизнь.

«В Риме теперь совсем другие времена, — подумал трибун, — и матрон, которые выходили бы замуж лишь однажды, давно уже нет. Каждая аристократка собирает коллекцию минимум из трёх или четырёх мужей, и плебейки вовсю стараются подражать им».

Что касается супружеской верности, если Аврелий когда-либо и верил в неё, то ему хватило нескольких месяцев брака с Фламинией, чтобы навсегда избавиться от этой иллюзии. Веру Клавдиану, однако, мало интересовало, что делали другие женщины.

— Вера по рождению принадлежит к роду Клавдия, притом что её отца усыновил Вер, — объяснил Цепион. — Мы поженились более двадцати лет тому назад, и у нас двое детей, оба родились в походных палатках. Сын служит в Галлии, но сейчас находится в Риме, а дочери девять лет, и она в безопасности, в деревне…

«Семейство Клавдия, — подумал Аврелий, — одно из самых древних и аристократических в Риме, то самое, к которому принадлежит и Тиберий Цезарь. Вот почему эта женщина выглядит так царственно даже в нищенских одеждах!»

Квинт Цепион словно прочитал его мысль о далёком и недосягаемом императоре.

— Тиберий, должно быть, был пьян, как обычно, когда писал это, — заявил Цепион, стукнув кулаком по посланию.

— Приказ утверждён Сенатом, — возразил Аврелий.

— А что, по-твоему, отцы-основатели утруждают себя чтением указов Цезаря, прежде чем подпишут их? Ты же отлично знаешь, что теперь погоду в империи делает Сейян[38]. Этот старый дурак Тиберий отдал ему Рим на растерзание!

— И всё же префект претория… — заговорил было трибун.

— Это сукин сын и кровопийца, жаждущий власти. С тех пор, как умер Германик[39], в Риме все идёт не так! — прозвучал жёсткий ответ полководца.

Аврелий опустил глаза, не в силах возразить. Он мало знал Элия Сейяна, чья звезда взошла всего несколько месяцев назад, но и то немногое, что ему было известно, позволяло думать, что у Цепиона имелись все основания так говорить. К тому же в городе ходили слухи, будто к смерти Германика, скончавшегося в расцвете сил и на вершине славы, приложили руку сам Тиберий и его мать Ливия…

— Даже и не подумаю повиноваться этому безумному приказу! — решительно воскликнул полководец. — Будем отступать небольшими отрядами к границе. Германцы не станут нам мешать, вот увидите.

— Но Двенадцатый легион вскоре прибудет, и если мы оставим позиции, то им негде будет закрепиться! — возразил трибун.

— Всё равно этот лагерь обречён! Если мы спешно не уйдём отсюда, нас просто перебьют!

— В таком случае я должен немедленно вернуться и предупредить об этом командира Двенадцатого легиона! — заявил Аврелий.

— Поедешь завтра. Тебе надо поспать хотя бы несколько часов, — сказал полководец.

Однако наутро Публий Аврелий не уехал. В ту ночь вражеская стрела, пущенная с нечеловеческой силой, пробила ткань палатки Цепиона и поразила его прямо в живот. Вскоре командир Одиннадцатого легиона умер.

Отдав должные почести праху полководца, четыре сотни измученных легионеров, повинуясь полученному приказу, остались на своём посту в ожидании подкрепления.

Каждый день они с опасением ожидали наступления варваров, каждый вечер удивлялись, что ещё живы.

Прошло два дня, а наступление так и не началось.

В ту ночь трибун вертелся на своей походной койке не в силах заснуть.

Неужели возможно, спрашивал он себя, так сильно желать женщину, убитую горем вдову, которая к тому же годится ему в матери?

И всё же с того вечера, когда увидел Веру Клав-диану, он не переставал мечтать о ней, представляя её тело, скрытое под грубой шерстяной одеждой, и просто не мог поверить, что после двух лет бурного брака с Фламинией он ещё в состоянии испытывать подобную страсть…

Он должен запретить себе поддаваться влечению. Если выживет и вернётся в Рим, то займётся изучением философии, научится держать под контролем свои инстинкты и чувства, заложником которых нередко становился, — страдание, гнев, страх, желание…

Пока же Рим был далеко, и ему не удавалось выбросить из головы Веру Клавдиану. Он представлял её настолько ярко и думал о ней так напряжённо, что ему казалось, будто видит её воочию… Нет, это не снится ему, понял он, протирая глаза, она действительно здесь, в его палатке!

Аврелий протянул руки, и она опустилась к нему на походную кровать.