Овация сенатору

III ЗА ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

Дом Токула на окраине Субуры во многом походил на своего хозяина: невысокий и невзрачный, хотя при этом выглядел вполне благополучно.

На первом этаже, помимо узкой входной двери, размещалось множество теснивших друг друга, занимавших каждый клочок свободного пространства мастерских и небольших лавок, в основном, конечно, ювелирных, поскольку Токул торговал драгоценными металлами и камнями, однако занимался и тканями, и винной торговлей, и даже изготовлением печаток.

На коричневом фасаде дома красовалась голубая вывеска, а стены были голыми, без мозаики и каких-либо фресок. На втором этаже виднелись узкие арки, походившие скорее на бойницы, чем на окна, словно ревностный хозяин хотел помешать любопытным подглядывать за его личной жизнью.

На левой стороне крыши, покрытой черепицей, высилась тонкая и немного скособоченная башенка — как бы намёк на третий, так и недостроенный этаж, там же виднелась и небольшая терраса.

Нубийцы опустили паланкин на землю напротив входа. Сенатор не преминул заметить, как сильно наклонена вперёд каменная скамья, на которой клиенты[9] обычно ожидают спортулу [10]. Можно подумать, будто скупой хозяин нарочно сделал её такой неудобной, чтобы отбить охоту у просителей сидеть на ней.

Токул, выходит, не опровергал славу сквалыги, которая стоила ему прозвища, подумал Аврелий, вытирая пот со лба. Он буквально задыхался в официальной одежде из плотной шерсти, которую вынужден был надеть по такому случаю, а чрезвычайно неудобные кальцеи[11] ужасно сдавливали ноги. Но было бы неприлично отправиться с соболезнованиями к сенатору, пусть и недавно избранному, в открытых сандалиях…

— Имя? — потребовал ответа привратник, нисколько не считаясь с богатой представительской одеждой гостя.

— Публий Аврелий Стаций.

Не говоря ни слова, строгий привратник указал ему на атриум, уже заполненный людьми.

Весь цвет аристократии и всадников собрался в домусе Токула, чтобы почтить память Антония Феликса, отпрыска одной из самых знаменитых римских фамилий. По такому случаю все придали лицам приличествующее печальное выражение, однако было совершенно ясно, что лишь уважение к знатному имени покойного побудило их прийти в дом торговца рабского происхождения.

Аврелий заметил нескольких коллег из курии, известных ювелиров, а также кое-кого из чужеземцев, которые, хоть и не были знакомы с Антонием, почувствовали жгучую необходимость оплакать его, приняв участие в богатой поминальной трапезе.

— Говорят, Токул любит хорошее вино… — заметил один клиент, явно предвкушая угощение.

— А ты захватил салфетку? — спросил его сосед, расправляя огромную скатерть, в которую собирался завернуть остатки ужина.

— Конечно, и тоже достаточно большую! — со смешком заверил тот.

Внезапно наступила тишина — в зале появился хозяин дома вместе с вдовой Антония, молодой, ничем не примечательной женщиной, следовавшей немного позади него.

Токул оделся по случаю самым роскошным образом — в новёхонькую тогу, на которой блистала пурпурная полоса латиклавии. От намётанного глаза Аврелия, однако, не ускользнули некоторые неуместные детали: на ткани виднелись складки оттого, что она долго лежала где-то, а из-под красного края тоги выглядывали открытые сандалии на толстой пробковой подошве.

— Друзья и сограждане, — заговорил амфитрион[12]. — Не знаю, как благодарить вас за то, что пришли скорбеть вместе со мной и Бальбиной по поводу утраты, постигшей нас всех. Мой брат Феликс был человеком, которого все любили. Всем вам известна его щедрость, как и юношеская беспечность, которая побуждала с пылом бросаться во всякого рода похвальные начинания. К сожалению, судьба не всегда помогает лучшим, и редко случалось, чтобы затеи Антония, даже начатые с горячим энтузиазмом, имели полный успех. Поэтому моему брату приходилось часто обращаться к вам с просьбой о займе, который он, конечно же, постарался бы возвратить, если бы жестокие парки не оборвали раньше времени нить его жизни. Теперь, однако, тяжкий груз его долгов падает на вашего покорного слугу, который собирается обеспечить их из собственных средств, идя на большие личные жертвы. И первая из этих жертв — отмена поминальной трапезы, достойной славы оплакиваемого Феликса.

— Благороднейшая речь! — растрогался кто-то из присутствующих. — Не понимаю только, что он всё-таки хочет сказать…

— Что пожрать сегодня не удастся! — проворчал его сосед и скомкал ненужную больше салфетку.

— Не может быть! — вытаращил от изумления глаза один из клиентов. — Традиция требует…

— Эта необразованная деревенщина плюёт на традиции!

— Неслыханно! Он насмехается над древними обычаями предков.

— Где это видано, чтобы известного в городе знатного человека кремировали втихую, чтобы друзья не могли восславить его деяния! — всё ещё не веря свои ушам, воскликнул какой-то нищий аристократ, отменивший обед из расчёта на роскошную поминальную трапезу.

— Этот проклятый жмот топчет всё, что свято для настоящего квирита! Теперь, усевшись рядом с отцами-основателями, он должен был бы, по крайней мере, соблюдать правила! — запротестовал какой-то эдил, в то время как толпа начала недовольно роптать.

Хозяин дома властно поднял руку, желая утихомирить нарастающий гул, и собравшиеся, изобразив на лицах внимание, вынуждены были выслушать его речь до конца.

— Не хочу отвлекать вас от важных дел, друзья и сограждане, поэтому мы с Бальбиной удаляемся, чтобы побыть наедине с нашим горем, и благодарим вас за проявленное внимание, — заключил Токул, взял за руку невестку и повёл её внутрь домуса.

Двигаясь размеренным шагом, оба вскоре скрылись в какой-то комнате, дверь которой захлопнулась за ними.

— Вот что получается, когда в Сенат пускают подонков рабской крови! — воскликнул один обедневший аристократ.

— Это скандал! — вскричали другие, в то время как Аврелий расхохотался: вот так Токул, не побоялся пересудов и оставил всех этих паразитов с носом! Будучи сыном вольноотпущенника, вошедшим в курию только благодаря звону сестерциев, Токул проявил немалое мужество, обращаясь подобным образом с высокородными друзьями своего брата!

Тем временем на лицах скорбящих приличествующая случаю печаль быстро сменилась негодованием. В течение нескольких мгновений в атриуме царили суматоха и шум, вызванный топотом сапог, сандалий, сенаторских кальцей и военных калиг на ногах устремившихся к выходу.

Публий Аврелий не тронулся с места. Он стоял, прислонившись к кирпичной колонне, когда из перистиля выглянула лысая голова Токула.

— Ушли эти стервятники?

— Не все, — ответил Аврелий, выходя из своего укрытия. — Я не голоден, поэтому надеюсь, что мне будет позволено выразить соболезнования Бальбине.

— А, так это ты, Публий Аврелий Стаций! Давай обойдёмся без язвительных нравоучений, представляю, как ты, аристократ, осуждаешь моё поведение!

— По правде говоря, я немало поразвлёкся… Ты бы видел лица некоторых гостей! У Лентуллия глаза вылезли из орбит. Пизон что-то лепетал, как мальчишка, у которого украли завтрак, а у претора Косапа чуть не лопнула печень!

— Выходит, ты задержался не для того, чтобы читать мне мораль… — с недоверием произнёс Токул.

— Конечно, нет. Но предупреждаю, что ты нажил немало врагов — по меньшей мере половину Рима. Приятели Феликса нескоро простят тебе такую обиду.

— Ладно, Стаций, ты ведь хорошо знаешь, что многие пришедшие сюда со скатертью в руках понятия не имели о том, кто такой мой брат. Они надеялись только вытянуть из меня бесплатный обед. Что касается других… Думаешь, кто-нибудь из них принял бы когда-нибудь меня в своём доме?

— Твой брат был очень известен…

— А я — нисколько! Ты это хочешь сказать? Но послушай меня внимательно: мне неважно, кем меня считает толпа высоколобых бездельников, умеющих лишь завивать волосы, читать жеманные стихи и ухлёстывать за женщинами…

Я знаю, как меня прозвали. Токул — скряга, Токул — жмот. Думаешь, меня это задевает? Нисколько! Более того, я даже горжусь этим прозвищем и намерен официально присоединить его к семейной фамилии — Антоний Токул. И вскоре вы, сенаторы, будете громко, во всеуслышание произносить это имя.

— Ты уже сделал это? — спросил Аврелий и с явным интересом посмотрел на этого сухонького, почти лысого человечка с костлявым лицом, на котором единственным украшением сверкали хитрые, ярко-синие глаза — цвета только что распиленного сапфира.

— Конечно, мой благородный коллега! А теперь, раз уж у тебя нет аппетита… — сдержанно произнёс хозяин дома, давая понять, что готов попрощаться.

— Антоний Токул, я пришёл выразить соболезнования по поводу смерти твоего брата. Я прекрасно знаю, каким он был легкомысленным, и всё же ничем не заслужил, чтобы его жизнь оборвалась так быстро и так жестоко, — произнёс патриций самым серьёзным тоном.

Токул немного смягчился.

— Говорят, его убили вместо тебя, — тихо произнёс он.

— В самом деле, на нём была моя туника, и он вышел из моего паланкина.

— Твоих нубийских носильщиков знает весь Рим. Феликс был такого же роста, как ты, и со спины действительно легко ошибиться.

— Значит, он в самом деле получил удар в спину, как мне сообщили стражи порядка? — уточнил патриций.

— Всего один удар. Острым тонким лезвием, возможно, шидом. К сожалению, вокруг не оказалось свидетелей. Я надеялся, что твои носильщики что-то видели.

Аврелий с сожалением покачал головой.

— Феликс оставил их в таверне и дал денег на вино.

— И в последний день жизни он, как всегда, был расточительным… — проворчал Токул.

Тут штора таблинума раздвинулась, и в атриуме появилась молодая вдова с печальным лицом, на котором читались следы тяжело протекающей беременности и постигшего её горя.

— Что думаешь делать? — спросил патриций, поприветствовав её. — Феликс хоть что-то тебе оставил?

— Естественно, Бальбина будет жить в этом доме, — поспешил ответить вместо неё Токул. — Мой брат за несколько месяцев растратил всё её приданое, и с тех пор содержал их я. Для неё ничего не изменится. Впрочем, ведь тебе здесь хорошо, не так ли? — спросил он тоном, не допускающим возражений.

Невестка покорно согласилась, кивнув, и патриций посмотрел на неё с некоторой озабоченностью: молодая, кроткая, довольно милая, хотя и несколько блёклая. Как сложится её жизнь подле строгого Токула после потери хоть и беспечного, но весёлого и обаятельного мужа?

— Будь осторожна, дорогая. В твоём положении не следует утомляться, сказал Токул, сделав ей знак удалиться.

Для внимательного уха Аврелия его совет прозвучал как приказ.

— А что будет с ребёнком? — продолжал допытываться несколько обеспокоенный патриций.

— У меня нет своих детей, так что усыновлю его. И уже выбрал имя: Марк! — воскликнул он с вызывающей улыбкой.

— Не получится… — проговорил Аврелий, удивившись такой смелости. — Август запретил вашему семейству использовать это имя после того, как победил Марка Антония[13] в битве при Акции![14]

— С тех пор много воды протекло под мостами, и сегодня на императорском троне сидит Клавдий[15], по материнской линии внук потерпевшего поражение полководца.

— Хвалишься знаменитыми родственниками? — с иронией заметил патриций.

— Не смейся надо мной, сенатор. Ты отлично знаешь, что один из моих прадедов был двоюродным братом проконсула, а другого в цепях привезли в Рим из родной Лукании после Союзнической войны.

— Похоже, ты едва ли не гордишься своим рабским происхождением, тогда как другие всячески стараются скрыть его…

— Я никогда не позволяю себе забыть, откуда я родом. Тем более что, если бы даже захотел, другие позаботились бы напомнить мне об этом!

— Риму всегда нужны энергичные люди, и неважно, чьи они дети или внуки. Объясни мне всё же, отчего человек твоего склада возражает против предоставления римского гражданства жителям Нарбонской Галлии. Я слышал, ты собираешься выступить в Сенате против этого предложения, внесённого самим Клавдием.

— Эх, слишком дёшево это им достанется, дорогой коллега! Мы ведь начинали на пустом месте, работали, потели, сражались за империю, а теперь, когда можем наконец-то порадоваться плодам всех наших усилий, появляются эти северяне, ещё полу-варвары, налетают на нас, словно саранча, и требуют себе все права римлян, не беря на себя никаких обязанностей!

— Сегодня Рим — это весь мир, Токул. Пройдись по улицам, и услышишь, что люди разговаривают на финикийском, ассирийском, арамейском, сирийском, даже на маркоманском[16] языке!

— Тебе легко, сенатор, притворяться, будто ты человек с философским складом ума и без колебаний принимаешь новые веяния. Ты и другие твои коллеги готовы всем, кому попало, раздавать римское гражданство, потому что это лишь одно из ваших многочисленных достояний. Вам остаются ещё многие другие: авторитет, власть, богатство.

Но попробуй поговорить с кем-нибудь из тех людей, кто, желая стать римским гражданином, покинул семью, многие годы служил в армии, выполнял самую трудную работу. И тогда я посмотрю, хватит ли у тебя смелости сказать ему, что всё, чего он добился таким нелёгким путём, теперь станет доступно абсолютно всем без разбора и бесплатно! Вот почему не только аристократы противятся раздаче гражданства, но и самые низкие слои населения не намерены просто так дарить его вновь прибывшим чужакам.

— Рим — это много больше, чем город, Токул. Это культура, это идея, которая способна объединить народы всего мира. В истории ещё никогда не было ничего подобного. Все, кто живёт в империи, работает на её благо и сражается за Рим, имеют право называться римлянами.

— Ладно, тогда начни с себя и примени этот священный принцип к сотням твоих рабов, сенатор Стаций!

— Ты хорошо знаешь, что без принудительного труда пока ещё не обойтись. И всё же рабство не вечно, и когда-нибудь учёные сумеют создать машины, которые облегчат человеческий труд, и в рабах больше не будет нужды, — сказал патриций, с изумлением понимая, что произносит слова, которые всего несколько лет назад ему и в голову не пришли бы.

— А тем временем в ожидании более справедливого общественного устройства ты преспокойно продолжишь жить в своё удовольствие! — рассмеялся Токул, дружески хлопая Аврелия по плечу, чего тот не позволял даже старейшине Сената. — Если это тебя хотели убить, коллега, то вот мой совет — смени обстановку. Климат в городе становится очень, просто очень жарким.

— Отлично! Ведь я терпеть не могу холод, — улыбнулся Аврелий. — Аве! — добавил он и удалился.

Выйдя на улицу, патриций направился к своему паланкину и, только отодвинув занавеску и подняв голову, увидел Бальбину в тени террасы, которая со страхом смотрела на него.

— Токул говорит дело, мой господин, — рассуждал Кастор. — Твоя вилла на мысе Питекуза[17] хорошо укреплена. Если как следует запереть ворота, то вокруг будет только море. Укрывшись там, мы доставим немало огорчений тому ненормальному, который бродит по городу, мечтая всадить нож тебе в спину.

— Глупости! Когда вернусь, снова стану мишенью.

— А что скажешь в таком случае о дальнем путешествии? Вот уже несколько лет как мы не были в Александрии, — напомнил секретарь, видимо, тоскуя по родному городу. — Говорят, Лоллия Антонина проведёт там зиму… — добавил он, надеясь соблазнить хозяина воспоминанием о прекрасной матроне.

— Я не собираюсь никуда ехать!

— Из-за Кореллии, да? Она очаровательна, согласен. И все же… Филлида, иди-ка сюда! — позвал Кастор служанку и заставил её встать перед патрицием. — Повернись, дорогая, вот, вот так! Дай посмотреть на тебя…

— И что же?

— У тебя самые красивые рабыни в Риме, и ты можешь позволить себе любую куртизанку. Скажи мне, чем таким особенным отличается эта привередливая Кореллия от нашей Филлиды?

— У неё муж консул, например! — рассмеялся Аврелий.

— Упрямый дурак! Если вёл бы себя поскромнее, не впутываясь во всякие истории, то избежал бы опасности раньше времени оказаться во мраке Аида или — что не менее страшно! — не предстал бы перед жрецом Юпитера со свадебной лепёшкой в одной руке и обручальным кольцом в другой!

— Кастор, о чём ты говоришь? — изумился сенатор.

— Да ни о чём, только ходят слухи, будто твои клиенты уже готовят салфетки для свадебного пира, а портнихи надеются получить заказы на новые туники.

— Боги, неужели ты в самом деле думаешь, будто я…

Вольноотпущенник жестом прервал его:

— Что касается меня, то хотя мне и жаль лишать тебя моих услуг, но я уже заказал место на первой же триреме, которая отправится в Киликию. У меня нет ни малейшего желания жить под одной крышей со строгой и высокомерной женщиной, которая раздувается от гордости оттого, что умеет сочинять стихи на греческом, но при этом считает вино смертельным ядом и спит, не раздеваясь!

— Ты говоришь о Гайе Валерии? — с изумлением спросил Аврелий.

— А о ком же ещё? Среди всех матрон в городе ты выбрал самую надменную! — огрызнулся Кастор. — Красивая, ничего не скажешь. Спору нет. Но держится так, словно никто в Риме ей не ровня, а захочешь поболтать с нею немного, так покажется, будто обращаешься к статуе Пудицитии Плебеа[18].

— Выходит, ты уже успел познакомиться с нею? О Геракл! Да ты перестанешь когда-нибудь совать нос в мои личные дела?

— Собственно, это была всего одна встреча, да и та чисто случайная, — с подозрительным смирением объяснил александриец. — Я навещал одну служанку в её доме, некую Цирию, когда вдруг в комнату неожиданно вошла хозяйка и положила конец нашей беседе. Понятно, что я воспользовался случаем и представился как твой слуга и друг.

— А эта Цирия была хотя бы прилично одета, когда появилась хозяйка? — с надеждой спросил Аврелий.

— По правде говоря, она совсем не была одета, мой господин, что и вызвало некоторое неудовольствие у твоей невесты, — признался вольноотпущенник.

Аврелий почувствовал, как его гнев внезапно остыл. Эта нарочитая оплошность Кастора наверняка заставит благопристойную матрону отказаться от своей навязчивой идеи.

— Великолепно, Кастор! Просто отлично! Валерия станет теперь держаться от меня подальше, увидев, какими оболтусами я себя окружаю!

— Слишком рано трубишь победу, хозяин. Эпизода, пусть и неловкого, оказалось недостаточно, чтобы отвратить эту упрямую женщину от своего сумасшедшего намерения.

— Ты хочешь сказать, что отправился туда специально, чтобы разубедить её?

— Я сделал бы ради тебя всё что угодно, мой господин, не говоря уже о том, что несомненное очарование Цирии смягчило тягость моего самопожертвования. Но увы, благородная госпожа ограничилась тем, что отругала меня, заявив, что не потерпит незаконных отношений между СВОИМИ рабами.

— О божественная Афродита, благословенная Изида, святая Артемида, а ведь она это всерьёз! — испугался Аврелий.

— Мне кажется, это не тот случай, когда следует беспокоить Олимп, хозяин, достаточно дать ей понять, что она зря теряет время… Потому что это ведь так, верно? — настойчиво поинтересовался секретарь.

— Конечно, — успокоил его патриций. — Только мне не хотелось бы обижать её. Я знал её родителей…

— И мать тоже? А я думал, что ты был трибуном у полководца Цепиона, — нахмурился грек.

— Его жена Вера Клавдиана была с ним в Германии. Оба погибли в бою.

— В котором ты выжил вместе с горсткой других воинов, — задумчиво заключил Кастор.

— Да. Вернувшись на родину, мы стали ближайшим друзьями с сыном Валерия, практически моим сверстником. А сестру его я совсем Не помню.

— Выкинь её из головы как можно быстрее, или из твоего дома начнётся настоящее бегство: Нефер уже мечется, как сумасшедшая, Парис отправился молиться в храм Дианы, а Ортензий спросил меня, не знаю ли я какого-нибудь богатого гурмана, готового купить хорошего повара.

— С каких это пор личные решения римского сенатора зависят от настроений повара, управляющего и массажистки? — с недовольством проворчал Аврелий.

— Послушай Токула, мой господин! Отправляйся отдохнуть в Питекузу. Парис позаботится о том, чтобы здесь всё было в порядке! — посоветовал вольноотпущенник, надеясь, что на острове вдали от городских соблазнов ему будет намного легче изгнать из головы Аврелия дурацкую мысль о браке…

— Кстати, по поводу Париса, он нужен мне, чтобы раздобыть некоторые сведения. Пришли его сейчас же сюда!

— Так значит, не едем?

— Ни за что! В разгар лета, когда все отдыхающие теснятся в Вайях[19] и по всему побережью, как сардины в бочке, в Риме особенно хорошо. Не говоря уже о том, что дела консула задержат Корел-лию в городе на целый месяц.

— Поступай как знаешь, но если тебе воткнут стилет меж рёбер, помни, что я предупреждал! — рассердился Кастор, уходя в перистиль.