Овация сенатору

IV ЗА ВОСЕМЬ ДНЕЙ ДО ИЮНЬСКИХ КАЛЕНД

Кливус Аргентариус тянулась вверх по склону Капитолийского холма от Форума Цезаря, к которому вело множество крытых проходов, где теснились лавки ростовщиков и менял и откуда часто доносился звон монет, брошенных на специальный камень, чтобы по звуку определить, фальшивые они или настоящие. Только здесь и на соседней виа Сакра можно было увидеть столько серебра и золота.

Помпония сидела на широкой скамье возле прилавка ювелира, собираясь пополнить свою шкатулку с драгоценностями в ожидании, когда, наконец, похудеет и сможет обновить гардероб.

— Ходит много слухов о разводе Токула, — сообщила она Аврелию, критически рассматривая пару крупных серёжек в виде светильников. — Антоний Феликс недавно переехал к брату, и тут случился этот скандал. Поговаривали о супружеской неверности, но Авзония, жена Токула, смогла покинуть дом с небольшой рентой и нетронутым приданым, — пояснила она, со скучающим видом отодвигая скромные серьги.

Продавец, показав практически все свои запасы, не смог удовлетворить требования покупательницы и положил серьги в футляр.

— А покажи-ка мне вон тот браслет с аметистом, да, вон тот — на самом верху! — властным тоном потребовала матрона.

Продавец полез на верхнюю полку, при этом ни на мгновение не спуская глаз с унизанных кольцами рук покупательницы.

Многие годы работы научили его никому не доверять, особенно всяким богатеям, потому что именно они, полагая, будто их не заподозрят, легко распускали руки. А этой тучной матроне вообще ничего не стоит шутя упрятать любую безделицу в складках своей необъятной столы, которая вполне могла бы заменить велариум[20] во время гладиаторских боёв…

— Вот браслет, — сказал продавец и быстро пересчитал кольца, лежавшие на прилавке, желая убедиться, что их не стало меньше.

— Раб триклинарий Токула, — продолжала Помпония, — весьма дружен с моей новой косметичкой. Она сообщила мне во всех подробностях, что случилось недавно, но ещё до развода. Однажды вечером братья крупно поссорились, наговорили друг другу грубостей, а Феликс дошёл до того, что даже ударил Токула. Бальбина рыдала, а Авзо-ния ходила по дому бледная, как простыня.

— И чем всё закончилось? — заинтересовавшись, пожелал узнать Аврелий.

— Увы, не знаю, потому что в самый интересный момент раба, который подслушивал за дверью, застали, и он получил пять ударов плёткой.

— Значит, Авзония была любовницей деверя.

— А какая женщина устояла бы перед таким искушением! Феликс был удивительным красавцем, тогда как Токул… Ну, ты же видел его, не так ли?

— Меня удивляет, что после подобного происшествия тот оставил брата у себя дома, — заметил патриций, — и кажется ещё более странным, что отдал жене приданое, узнав о её измене…

— Может быть, у него не было доказательств, только подозрения. Или же он предпочёл открыть кошелёк, лишь бы не обрести славу рогоносца, что в Риме оказывается весьма тяжёлым бременем. Так или иначе, дело замяли, и Авзония ушла, забрав с собой только старую рабыню. И вскоре умерла в Байях от тяжёлого заболевания желудка.

Помпония выбрала, наконец, броский золотой браслет с малахитом, повертела его на руке, прежде чем договорилась о цене, и продавец с облегчением вытер пот со лба.

Когда они вышли из лавки, сенатор проводил подругу до элегантного лакированного паланкина и хотел было попрощаться с ней.

Как, разве ты не поужинаешь с нами? Мы с Сервилием приготовили тебе сюрприз! — столь решительно заявила Помпония, что патриций не смог отказаться.

— Хорошо, последую за тобой, — согласился он и направился через рынок к Форуму Августа, где оставил свой паланкин.

Он уже почти подошёл к нубийцам, как вдруг увидел в толпе возле храма Марса Ультора[21] Марка Валерия и, помахав ему, с широкой улыбкой направился навстречу.

При виде его старый приятель вскипел гневом и воскликнул:

— Не подходи ко мне, Аврелий! Подойдёшь, я за себя не отвечаю!

Сенатор обомлел от изумления.

— Валерий, ты что, сума сошёл! — проговорил он в полной растерянности. — Не из-за твоей ли сестры?

— Да я вне себя от одной только мысли, что хотел отдать её тебе в жены!

— Что на тебя нашло? Последний раз, когда мы виделись два года назад, то провели чудесный вечер у куртизанки Цинтии и немало выпили вместе…

— Многое могло случиться за эти два года, Стаций. Для тебя время течёт быстро — среди книг, женщин, пиров. А я, напротив, провёл эти годы на войне, где не было ни заботливых служанок, ни рабов, всегда готовых услужить по первому знаку, а рядом были только покрытые шрамами воины, что рискуют жизнью на поле битвы, чтобы позволить таким, как ты, нежиться в безделье… Да, я же забыл: утончённый сенатор Стаций не любит войну!

Аврелий слушал его одновременно потрясённый и огорчённый. Уже не впервые Валерий упрекал его за отсутствие интереса к воинской славе, но прежде это всегда были безобидные шутки, какими обмениваются друзья, высмеивая взаимные недостатки.

— Nulla salus bello — в войне нет спасения[22], — ответил, наконец, сенатор. — Это верно, я ненавижу грубый натиск рукопашной схватки, который многие находят таким возбуждающим, особенно когда видят его со стороны. Отправь меня сражаться, и я выполню свой долг, как делал это в прошлом, но не требуй, чтобы мне это нравилось. Я люблю разные запахи, Валерий, но война пахнет кровью, потом и грязью. Война воняет смертью!

— И потому ты остаёшься в стороне, но всё же пользуешься её плодами! — с презрением бросил ему в лицо полководец.

Публию Аврелию стоило немалого труда сдержать гнев. Если бы кто-то другой обратился к нему с такими словами, он тотчас схватил бы его за горло, требуя удовлетворения за оскорбление. Но стоя перед старым другом, он промолчал, заставив умолкнуть свою гордость.

Марк Валерий между тем ещё не закончил.

— Римский легионер служит четыре года, иногда дольше. В Анатолии со мной были воины, которые воевали более двадцати лет, а некоторые сражались в Германии ещё под командованием моего отца. Вчера я встретил одного из них как раз здесь, в Риме, — центуриона Реция. Тебе что-нибудь говорит это имя? — спросил он, сурово глядя на патриция.

— Не припоминаю, — пришлось признаться Аврелию.

— А вот он, напротив, отлично помнит тебя! — ответил Валерий и сунул руку под тунику, туда, где каждый солдат держит наготове кинжал.

Сенатор в гневе ухватил её.

— Думаешь ударить, так на этот раз целься как следует. Не хотелось бы, чтобы тебе вновь попался какой-нибудь несчастный вроде Антония, — спокойно произнёс он, не отступая.

Марк Валерий в гневе стиснул губы.

— Вскоре ты получишь от меня известие, Стаций! — с угрозой процедил он, прежде чем удалиться.

Стоя на ступенях храма среди людей, толкавших его со всех сторон, Аврелий глубоко вздохнул.

«Мудрый человек не гневается, — повторил он про себя как настоящий эпикуреец, — мудрый человек всегда спокоен и отстранённо созерцает безумства, происходящие в мире».

Он не хотел терять спокойствия, не хотел вспоминать о Германии. Сейчас он поедет к Помпонии и посмотрит, что за сюрприз приготовили ему друзья.

— Ну наконец-то. А мы уж думали, что ты не придёшь! — как-то особенно радостно встретил его в вестибюле Сервилий.

В ожидании своего друга-гурмана хозяин решил продегустировать все три сорта вина — цецинское сетинское и убанское, — которые собирались подать к столу, так что настроение у него, и без того всегда весёлое, сделалось ещё лучше.

В этот момент к нему присоединилась Помпония в такой ярко-алой тунике из виссона, какую могла позволить себе только очень юная и стройная девушка.

— И где же сюрприз? — спросил сенатор, сгорая от любопытства.

— Идём, идём сюда! — подхватила его матрона и повела к накрытому столу в эзедре — беседке, заросшей розами.

Стол окружали три широких каменных триклиния со множеством мягких подушек, и на одном из них, сияя беззубой улыбкой, возлежала ужасная Домитилла с огромным, словно башня, париком, сделанным из волос варваров.

Аврелий облегчённо вздохнул: сюрпризы Пом-понии бывали непредсказуемы, и тот факт, что это оказалась всего лишь матрона Домитилла, немного успокоил его.

— Есть и ещё одна гостья! — прокудахтала подруга, искоса глядя на него.

Тут штора перистиля раздвинулась, и оттуда появилась…

— Боги бессмертные! — застонал сенатор, пока Валерия шла ему навстречу, глядя в пол и держась крайне сдержанно.

Аврелий расположился на триклинии, сделав вид, будто сюрприз удался, но вскоре забыл обо всём и решил получить удовольствие от пирушки.

Изысканные блюда и отличные вина сопровождались интереснейшими разговорами, в которых особенно блистала Помпония, легко переходя от политических новостей к сплетням, литературным отзывам и ехидным двусмысленностям, умело сдабривая всё это многочисленными намёками на любовные связи императрицы Мессалины.

Сенатор охотно поддерживал подругу, задавая нужные вопросы в нужное время или же дополняя её рассказы солёными шутками.

И всё же, если Сервилий и Домитилла были в восторге, этого нельзя было сказать о Валерии. Её краткие замечания звучали, словно капли холодной воды, падающие в пламя.

Свободный от условностей язык Помпонии пришёлся ей явно не по вкусу, и в самых пикантных местах на её лице появлялось выражение недовольства, вызванного либо настоящей стыдливостью, либо ханжеством. И только когда разговор зашёл об Антонии, матрона, похоже, оживилась.

— Такой замечательный человек! Он гостил у моего мужа Эренния в Гортине, и когда я вернулась в Италию, то виделась с ним в Тускулуме[23], на вилле консула. Ясно же, что убийца ошибся.

Антоний Феликс не заслуживал такого ужасного конца! — решительно заявила молодая женщина.

— А я, значит, заслуживаю? — с нахальной улыбкой поинтересовался сенатор.

Сервилий даже закашлялся от такой грубой бестактности.

— Покажи Валерии наши сады, Аврелий, пока рабы убирают с пола объедки, — быстро вмешалась Помпония.

В восторге от замешательства Валерии, сенатор повёл её между изгородями из самшита и начал показывать драконов, химер и разных мифологических чудовищ, созданных Скаполой, талантливым топиарием[24], которого он уступил друзьям.

Но подобное ботаническое разнообразие вызывало у молчаливой матроны лишь скуку.

— Представляю, как ты рада, наконец, вернуться в город после стольких лет, проведённых в провинции, — сказал Аврелий, меняя тему.

— Я мало кого знаю в Риме, — ушла она от ответа.

— Кореллия, жена консула Паула Метрония, могла бы всем представить тебя, — заметил патриций.

— Боюсь, что слишком близкая дружба с ней плохо отразится на моей репутации, — ледяным тоном ответила Валерия.

Встретив такое чванливое высокомерие, Аврелий разозлился и пошёл в наступление: как ни строга Валерия, она прежде всего женщина… А никакую женщину не обрадует пылкая похвала, адресованная другой.

— А почему? Кореллия так элегантна, так очаровательна… — начал расхваливать он её. — Я уверен, например, что она охотно дала бы тебе несколько советов, как одеваться, чтобы не выглядеть старомодной… Она всегда рада помочь и очень доступна…

— Даже слишком! — зло прошипела Валерия и поспешила варнуться в эзедру, не дожидаясь, пока её спутник последует за ней.

После подобного разговора ужин продолжался в полном молчании, и гости быстро распрощались.

Когда Сервилий закрыл за ними дверь, Аврелий на минуту замялся. Помпония попросила его проводить Валерию домой и, если бы речь шла о какой-нибудь вольноотпущеннице или плебейке, сенатор, недолго думая, спокойно расположился бы рядом с ней в паланкине.

Но Валерия — высокопоставленная аристократка, и как-то неловко возлежать в паланкине рядом с ней, пусть и недолго. Патриций быстро прикинул, что хуже — недовольство строгой впечатлительной матроны или малоприятная перспектива целую милю подниматься пешком на Виминальский холм? Подобная прогулка его нисколько не привлекала, и, пожав плечами, он занял место в паланкине.

— Хороший вечер, не правда ли? — произнёс он как можно более непринуждённо.

Валерия молча, но с заметным неудовольствием согласилась, давая понять, насколько не нравятся ей неуважительные манеры Аврелия. Прижавшись к стенке паланкина, она смотрела на своего спутника с такой враждебностью, словно речь шла не о римском сенаторе, а о мрачном Плутоне, готовом наброситься на Прозерпину[25], чтобы похитить её.

Подобное подозрение на самом деле было совершенно неоправданно, поскольку Аврелий не испытывал никакого искушения.

Валерия была красива, это верно, обладала точёным профилем и чертами лица, словно вылепленными искусным скульптором. И всё-таки, как уже отметил Кастор, она больше походила на статую, чем на женщину из плоти и крови.

Скупые жесты, каменное выражение лица и надменное римское высокомерие вызывали такую неприязнь, что гасили у патриция всякое желание проявлять любезность, и он решил просто не обращать на неё внимания.

Но Валерия жила далеко, и дорога казалась нескончаемой. Носильщики спустились с холмов и, желая обойти Субуру, двинулись к Виминальскому холму через викус Лонгус[26].

Аврелий решил, что, когда они, наконец, окажутся поблизости от викус Патрициус, он сможет выйти из паланкина, предоставив Валерии следовать дальше в сопровождении слуг.

В тягостном неприятном молчании они добрались до Эсквилинского холма.

— Смотри, ещё один пожар! — вдруг воскликнула Валерия, указывая на сполохи огня.

— В последнее время в этом квартале они случаются слишком уж часто, и некоторые думают, что здесь орудует поджигатель, — ответил сенатор.

— Рим — опасный город, — с волнением произнесла Валерия.

— Города, по сути, похожи на женщин — самые опасные из них при этом и самые интересные, — ответил Аврелий и тут же прямо спросил: — Из-за чего твой брат злится на меня?

— Я думала, вы друзья? — удивилась она.

— Сомневаюсь, — возразил патриций и вкратце рассказал ей о разговоре, который у них произошёл на Форуме Августа.

— Не понимаю… — проговорила матрона, как вдруг один из нубийцев споткнулся, и паланкин сильно наклонился набок, и Валерия невольно навалилась на сенатора.

Почувствовав прильнувшее к нему тёплое женское тело, патриций, отчасти из любопытства, но скорее по привычке, не растерялся и ласково приобнял матрону. Валерия отпрянула от него так, словно упала на пылающие угли, и забилась в угол подобно ежу, ощетинившемуся перед лисьей мордой.

«Двенадцать лет в браке, — подумал, смутившись, Аврелий, — что же за мужчина был этот Эренний, если его вдова ведёт себя словно девочка-подросток, слышавшая только возвышенные разговоры о платонической любви».