Падение к подножью пирамид

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Март начался с буйной оттепели: пришел циклон со Средиземноморья и в три дня растопил снега. По балкам к морю ринулись потоки мутной талой воды. Затрещал и заскрежетал лед у берегов. А накануне женского праздника хлынул теплый дождь, лил целые сутки и довершил спор весны с зимою: каменистая степь стала серой, а разбушевавшееся море изломало льды и погнало их, закружило белыми стаями по черному неуютному простору.

Вода размыла дороги — в балках и на склонах образовались глубокие промоины, непроходимые для машины. Полудин с трудом перетаскивал через них свою "Хонду" и говорил, что легче ходить в райцентр пешком, чем ездить на мотоцикле. Именно в эти дни у него появилось желание купить себе лошадь. Петр Петрович чуть ли не ежедневно звонил Яковлеву и умолял его выслать бульдозер, который зарыл бы промоины на дорогах. Настойчивость его объяснялась не только тем, что ему очень нужно было в райцентр по своим личным делам — купить того-сего. Кончалась солярка. По расчетам Петра Петровича, оставшегося горючего могло хватить дней на пять, не больше. Электролиния же по-прежнему бездействовала. И, значит, через пять дней впервые за всю историю своего существования маяк мог погаснуть. Таким образом, дорога нужна была прежде всего для того, чтобы привезти горючее. Хотя Петр Петрович не знал, где же он его раздобудет. Яковлев, во всяком случае, помочь ему в этом не обещался. Да и с бульдозером для ремонта дороги у него что-то не получалось — не мог найти бульдозериста. Погода тем временем немного наладилась, схлынули потоки, можно было выходить на линию, чтобы заняться ее ремонтом. Но тут появилась другая трудность: если зимой Лукашевский и Полудин могли везти все необходимое для ремонта линии на санях, то теперь им предстояло тащить этот груз на себе. Полудин заявил, что уволится в ту же секунду, как только Лукашевский прикажет выходить на линию. Тогда Петр Петрович прибег к последнему средству — сказал, что не продаст Полудину машину ни за какие деньги, если тот не выйдет с ним на линию. Полудин осклабился и сказал, что Петр Петрович может съесть свою машину хоть с хреном, хоть с редькой, поскольку ему, Полудину, машина больше не нужна.

"Теперь я мечтаю о вороном жеребце с серебряной сбруей, — сказал он. — И чтоб жеребца звали Скилур, в честь нашего царя", — при этих словах у Полудина азартно загорелись глаза и в щеки ударил крутой румянец.

Петр Петрович не стал спрашивать у Полудина, кто такой Скилур и почему он назвал его "нашим царем". Не до того ему было: его обуяла такая злость, что, не уйди Полудин в ту же минуту, он, кажется, набросился бы на него с кулаками. Поостыв же немного, Лукашевский решил, что отправится на линию сам, без Полудина — соорудит волокушу и с Божьей помощью авось да доберется до места аварии. А там, глядишь, и Полудин одумается, если в нем еще осталась хоть капля совести: ведь стыдно будет ему, молодому и здоровому, смотреть как потащит в степь тяжелую волокушу старый человек.

Целый день ладил Лукашевский волокушу посреди двора, — чтоб Полудин видел, — нагружал ее имуществом. Прибегал Павлуша, спрашивал, что это будет, приходила Александрина и наблюдала как упорно трудится Петр Петрович, сколачивая длинные жерди и отесывая под полозья их концы; выглядывал из окна, посмеиваясь и посвистывая, Полудин. Петр Петрович потел, чертыхался, примерялся к волокуше, впрягаясь в оглобли, таскал ее по двору, сначала пустую, потом нагруженную. К вечеру полностью снарядил ее, поставил у входа в аппаратную, включил маяк и отправился отдыхать. Часа два провалялся без сил на диване, затем стал звонить на подстанцию, чтобы предупредить диспетчера о своем решении выйти с утра на линию. Подстанция долго не отвечала. Наконец трубку взяла какая-то женщина — прежде Лукашевскому всегда отвечал мужчина — и потребовала, чтобы Петр Петрович прекратил беспокоить ее своими бесконечными звонками, так как на подстанции, кроме нее, никого нет.

"А вы кто? — спросил Петр Петрович. — Что за цаца такая, которую нельзя беспокоить?"

Женщина ответила, что она сторожиха и охраняет объект, который теперь никому не нужен. Лукашевский стал кричать и требовать диспетчера. Сторожиха тоже закричала, обозвала Лукашевского "дубиной", сказала, что он, наверное, свалился с неба, если до сих пор не знает, что подстанция давно не работает, поскольку по требованию народа остановлена главная станция в сопредельной независимой области. Петр Петрович, обескураженный ее словами, попытался сообразить, о какой независимой области идет речь, и пока думал об этом-, сторожиха бросила трубку. Он позвонил снова, но безрезультатно — к телефону на другом конце провода больше никто не подходил. Тогда он связался с Яковлевым. Яковлев выслушал его и сказал, что сторожиха права. "В сопредельной независимой области, — объяснил он, — народ заблокировал электростанцию как экологически вредную. Надо слушать радио, дорогой Петр, а не малевать заграничные пейзажи". Теперь уже сам Петр Петрович бросил трубку так обидели его слова Яковлева.

Стукнула входная дверь. Лукашевский оглянулся, ожидая почему-то увидеть Гостя. Но в аппаратную вошла Александрина. У нее было виноватое лицо. Петр Петрович вздохнул. Было ясно, что она пришла извиниться. Не за себя — ее-то Лукашевский ни в чем упрекнуть не мог, — а за мужа, за Полудина: она все знает, все видела, ей стыдно за него, между ними произошел очень серьезный разговор, он осознал свою вину, раскаивается и просит его простить. И, конечно же, пойдет завтра с Петром Петровичем на линию, раз уж так надо, а сейчас готов подменить его на дежурстве, понимая, что Петр Петрович устал и нуждается в отдыхе. И добавила от себя: "Не сердитесь на Полудина: с ним происходит что-то неладное, как и со всеми нами — затмение какое-то. И идите отдыхать: кто знает, какой завтра выдастся день…"

Ах, Александрина, Александрина, милый человечек, добрая душа, одна лишь ты только и печешься обо мне, тобой лишь одной согревается мое старое сердце. Но мы из разных времен, из разных пространств, тебе цвесть, а мне тлеть, как сказал Поэт, и руки наши не сплетутся, как не сплетается ветер с листвой… Прощу я твоего муженька, хоть в том и нет нужды: сорванное яблочко хотя и краснеет, да не наливается. Тебя успокою, тебя жалею. И люблю…

Такие слова прокатились теплым комочком по сердцу Петра Петровича, но вслух он сказал другое: о том, что идти на линию не надо, так как уже отключена и подстанция, и что он успел отдохнуть, потому в подмене не нуждается.

Александрина не стала допытываться, почему отключена подстанция, видимо, решила, что это — в порядке вещей, покивала печально головой и тихо ушла. Лукашевский подумал, что мог бы сказать ей что-нибудь ласковое, но тут же похвалил себя за сдержанность: время ли думать о якоре, когда рубишь трос?

То, о чем он думал после разговоров с подстанцией и Яковлевым, можно было вместить в одно понятие: распад. Распадался привычный мир. Он думал об этом и раньше. Но теперь факт распада представлялся ему особенно четко и убедительно. Прежде многое можно было свести к случайностям. Теперь же стало очевидно: события, как выстроенные в один ряд костяшки домино, толкают друг друга и валятся неотвратимо. Кто толкнул первую костяшку? "Ветер, — ответил себе Петр Петрович. — Может быть, ветер". Другому он ответил бы, наверное, иначе.

Утром Лукашевский связался по радио со своим управлением и сообщил о надвигающейся беде: "Линия вырублена из энергосети, солярка для автономной электростанции на исходе, дороги размыты паводком, доставка горючего невозможна", — доложил он начальнику управления и спросил, что делать.

"Что делать, что делать… Лукашевский? — узнал его по голосу начальник управления. — Вы еще на маяке работаете? — удивился он. — Ваше заявление об увольнении я подписал три недели назад. Вам уже выслан расчет. И вашему помощнику Полудину. А вы, оказывается, все еще там".

"Я просил уволить меня с первого мая, — ответил Петр Петрович. — Но если вы так решили… Кстати, как же я могу покинуть маяк, не дождавшись замены? Удивляться должен я, а не вы. И все-таки объясните мне, что делать?" потребовал Петр Петрович.

"Ничего не надо делать, — ответил начальник. — Ваш маяк переведен в разряд временно бездействующих. По причине, о которой вы сказали — из-за отсутствия энергоснабжения. Флоты предупреждены. Законсервируйте всю систему. Письменный приказ вам отправлен. Для охраны объекта и имущества к вам послан человек. Дождитесь его, передайте ему все по акту и можете быть свободны. Благодарю за безупречную службу, — помолчав, добавил начальник. — Вы слышите меня, Лукашевский?"

"Да, слышу, — ответил Лукашевский. — Прощайте".

Полудин вошел в аппаратную уже после того, как Лукашевский выключил радиостанцию. На нем была брезентовая роба, широкий со стальными кольцами пояс верхолаза, в руках он держал резиновые электромонтерские перчатки. Похлопав перчатками по ладони, Полудин сказал, что готов двинуться в путь, на линию.

"В этом нет никакой нужды, — ответил ему Лукашевский. — К тому же вы уволены, — и добавил, когда у Полудина от растерянности отвисла челюсть: Кстати, я тоже уволен. Одновременно с вами. Три недели назад. Расчет уже давно ждет нас на почте. Так что если нам куда и нужно двинуться, так только в райцентр. На вашей "Хонде", Полудин, потому что моя "чайка" не пройдет". "Чайкой" Петр Петрович называл свою машину. Пересказал Полудину радиоразговор с начальником управления. Полудин сел, схватился за голову. "Без ножа зарезали, — сказал он. — Всему хана".

Петр Петрович давно не интересовался, как обстоят у Лолудина дела с его переездом в райцентр, на новое обещанное ему место работы. Теперь выяснилось, что работу и квартиру в райцентре Полудин сможет получить только в июле-августе или даже позже и что все это время ему придется жить без зарплаты на маяке.

Александрина, узнав о случившемся, всплакнула, ушла в коровник и сидела там, пока Петр Петрович и Полудин отделяли коляску от "Хонды" и позвали только тогда когда понадобилось запереть ворота.

"Если опять появятся эти бандиты на лошадях, — сказал ей Полудин, выкатив мотоцикл за ворота, — не открывай им. А станут ломиться, стреляй из ружья. Оно стоит в коридоре".

"В воздух, разумеется, — добавил Петр Петрович. — Через час-другой мы вернемся". Уже возвращаясь из райцентра, Лукашевский и Полудин догнали на дороге человека, который шел к маяку. Человек был в защитной военной форме с автоматом на груди.

"Куда, служивый?" — спросил его Лукашевский, когда Полудин притормозил рядом с ним.

Путник был молод, лет тридцати-тридцати пяти, белобрыс, скуласт, небольшого роста, широкоплеч, голубоглаз, улыбчив. Придерживая на груди автомат обеими руками, он весело подмигнул Лукашевскому и Полудину, обошел вокруг "Хонды", снова подмигнул, дескать, машина что надо, и замер с вопросом в глазах, словно забыл, о чем спросил его Лукашевский.

"Эта дорога ведет к маяку", — сказал Лукашевский.

"Естественно, — улыбнулся крепыш. — Что дальше?"

"Дальше? — Лукашевскому не понравилась его манера разговаривать, но делать было нечего, сам ввязался с ним в разговор, пришлось продолжить. — Дальше мы интересуемся, куда вы идете. Не на маяк ли?"

"А вы?" — закачался с каблука на носок путник.

"Мы-то на маяк, — не скрывая раздражения, ответил Петр Петрович. — Мы там трудимся и живем. Потому и спрашиваем, не к нам ли вы идете.

"Вы там не трудитесь, а только живете, — сказал путник. — Во всем нужна точность. А я иду туда трудиться".

"Слушай, парень, — не выдержал Полудин, — перестань корчить из себя важную шишку. Мы уже поняли, кто ты: тебя направили на маяк сторожем. Вот и топай. А мы тебя соответственно встретим".

Полудин газанул и отпустил рычаг муфты. "Хонда" рванулась и понеслась, лихо набирая скорость.

"Не надо было так, — прижимаясь к Полудину, прокричал ему в ухо Лукашевский. — Как-то нехорошо получилось".

"Перетопчется", — ответил Полудин.

Пока ехали, пока перетаскивали мотоцикл через глубокие промоины, договорились о том, что Полудин вернется за сторожем и привезет его на маяк. Петр Петрович сошел у маяка, а Полудин, круто развернувшись, помчался обратно. Через полчаса вернулся со сторожем. Петр Петрович открыл им ворота.

"Рудольф, — смеясь, представился Петру Петровичу сторож. — Или просто Рудик. Не дали вы мне там повыпендриваться. Я заскучал было в дороге — уж очень невеселые тут места, хотел поиграть малость, а вы — сердиться. Не сердитесь. Я нормальный парень. Немного, правда, с приветом — это после Афганистана. Но вполне, как говорится, коммуникабельный".

Петр Петрович уступил Рудольфу одну из своих комнат, спальню, вместе со всей мебелью. Рудольф намеревался перетащить в переднюю комнату диван, а себе взять раскладушку, но Петр Петрович настоял на своем. Спросил у Рудольфа за обедом, как тот представляет себе свою будущую службу на маяке.

"Очень просто, — ответил Рудольф. — Днем буду спать, а ночью — дежурить на башне. Таково предписание. А когда вы уедете, кое-что изменю, но это — секрет для всех".

"Дежурить будете с этой штукой?" — спросил Петр Петрович об автомате.

"Обязательно, — сказал Рудольф, потянувшись к автомату. — С этой штукой не расстанусь. Она мне нравится.

К тому же мне приказано охранять маяк как военный объект. Усекаете ответственность?"

"Усекаю", — ответил Петр Петрович и с тревогой подумал о том, что произойдет, если Рудольф неожиданно встретится с Гостем.

Два дня Лукашевский и Рудольф занимались тем, что сверяли с описью наличие всякого рода имущества и составляли акт его передачи и приема. Петр Петрович, вопреки приказу управления, включал по вечерам маяк, убедив Рудольфа в том, что это надо делать, пока есть горючее. Полудин помогал ему. Вместе они старались обучить Рудольфа управлению маяком на тот случай, если удастся, добыв горючее, поддерживать маяк в рабочем состоянии и дальше. Рудольф оказался прилежным учеником, сообразительным малым и, как он не без гордости заявлял сам, "упорно овладевал знаниями, старался быть примером в боевой и политической подготовке". По ночам однако, забирался с автоматом на башню и простаивал там до рассвета. Петра Петровича это забавляло, а Полудин вертел у виска пальцем и уверял Петра Петровича, что Рудольф "определенно чокнутый",

На пятую или на шестую ночь Петра Петровича, да и Полудиных тоже, разбудила длинная автоматная очередь. Петр Петрович выбежал из дому в чем был, столкнулся во дворе с Полудиным.

"Что случилось?" — спросил он на бегу.

"А то, наверное, что я говорил", — ответил Полудин.

Вместе они поднялись на башню. Рудольф спокойно сидел на балкончике и набивал рожок автомата новыми патронами.

"Ты что? — накинулся на него Полудин. — Совсем того?"

"А вот, — улыбаясь, ответил Рудольф и тронул пальцем вонзенную в деревянные перила стрелу. — Они по мне из лука, а я по ним из автомата. На лошадях, мерзавцы. Здорово, видно, я их пугнул. Вмиг исчезли". "А если бы убил? — спросил Лукашевский, стуча зубами от холода. — Ведь мог бы и убить. Или уже убил". "Утром увидим, — ответил Рудольф. — А сейчас приказываю вам покинуть мой пост. Быстро!"

Петр Петрович и Полудин переглянулись и стали спускаться.

"Спокойной ночи! — весело крикнул им сверху Рудольф. — Привыкайте к боевой обстановке, голоштанники!"

Утром, едва Рудольф вернулся домой, Лукашевский вышел за ворота. Метрах в пятидесяти от башни земля была ископычена лошадьми. У стены Петр — Петрович подобрал две стрелы — камышовые тростинки с тяжелыми и острыми металлическими наконечниками.

"О Боже, — вздохнул Петр Петрович. — Скорее бы сняться с якоря. Все сумасшедшие, все!"

Из аппаратной он позвонил Яковлеву. Было еще рано. И потому застал Яковлева дома. Яковлев его звонку не обрадовался, на приветствие не ответил, сразу же спросил, что ему надо. Лукашевский сказал, что нужна дорога. От маяка до райцентра и от райцентра до флотской базы.

"Ладно, будет тебе дорога, — ответил Яковлев. — До флотской базы уже есть — сделали сами флотские. А на твой участок сегодня же пошлю бульдозер. Что еще?" — спросил он нетерпеливо.

"Это все", — сказал Петр Петрович.

Петр Петрович немного подождал и позвонил снова.

"Сергей, это опять я, не клади трубку", — быстро заговорил Петр Петрович, не дожидаясь, когда Яковлев отзовется. — У меня куча новостей. Хорошо бы встретиться. Ведь скоро расстанемся надолго, если не навсегда. Назначь время, я приеду. Или приезжай сам. Буду очень рад".

"Я позвоню тебе, — не сразу ответил Яковлев. — Может быть, завтра, часом в восемь. До завтра. Жди звонка. У меня тоже тут… Словом, до завтра".

Тарахтенье бульдозера Лукашевский услышал только к вечеру. Вышел за ворота на дорогу. Бульдозерист оказался знакомым — тем самым парнем, который зимой привез на маяк яковлевский подарок — две бочки солярки.

"Справился?" — спросил его Петр Петрович.

"А как же! Справился! С вас пол-литра, как говорится", — отозвался бульдозерист.

Петр Петрович достал кошелек, дал бульдозеристу десятку. Бульдозерист деньги взял, пожал Петру Петровичу руку и, погрозив пальцем закатному солнцу, тронулся в обратный путь. Петр Петрович помахал ему шапкой.

У ворот его ждал Рудольф. Спросил о бульдозеристе, что ему было надо.

"За десяткой приезжал. На водку не хватало", — ответил Петр Петрович.

"Мне бы тоже водочки, — вздохнул Рудольф. — Не найдется?"

"Сколько надо? Пол-литра, литр?" — спросил Петр Петрович.

"Вы плохо обо мне думаете, — ответил Рудольф. — Сто граммов — вполне достаточно".

Они вместе вернулись в дом. Петр Петрович повел Рудольфа в кухню, налил ему водки.

"А что было делать, — словно продолжая начатый разговор, заговорил Рудольф, занюхивая водку хлебом. — Я спросил их с башни, кто такие, а они в меня из луков. Хорошо, что я пригнулся, а то лежал бы теперь со скрещенными на груди руками. Ну я и пальнул по ним. Реакция у меня такая: стреляют в меня стреляю и я. Но бил выше голов. Оцените. Полудин мне уже рассказывал, что такие штучки тут случаются. А вы не знаете, кто эти наездники? Полудин не знает".

"Я тоже не знаю, — ответил Петр Петрович. — Обычное хулиганье, думаю. Пацаны. Воруют колхозных лошадей и носятся по степям. Скифы".

"Скифы? — переспросил Рудольф. — Какие еще скифы?"

"Да жили тут когда-то. Две тысячи лет назад. Игра. Но игра плохая. Я видел стрелы, нашел под стеной. При хорошей тетиве такая штука вполне может убить".

"Кстати, — сказал Рудольф, прожевав хлеб. — У вас должен быть пистолет. В описи он не значится, но в управлении мне о нем сказали. Надо сдать пистолет".

"Сейчас?" — спросил Петр Петрович.

"Можно и сейчас".

Петр Петрович отдал Рудольфу пистолет и запасную обойму с патронами.

"Жалко расставаться? — спросил Рудольф. — Мне было бы жалко. Вот и с автоматом не могу расстаться. Сросся с ним. Потому и согласился на эту службу".

Лукашевский спросил, как он будет жить, когда останется один.

"Как-нибудь. Летом, думаю, найду себе на пляже девочку, — ответил весело Рудольф. — Бывают тут красивые девочки? Ну, как вот эта", — указал он на портрет Марии.

"Тут все девочки красивые", — ответил Петр Петрович, простив Рудольфу его невольную бестактность.

Вечером, когда Рудольф был уже на башне, к Петру Петровичу пришла Александрина и поделилась с ним своей тревогой: Полудин, ушедший еще на рассвете в райцентр с коровой, которую повел продавать, до сих пор не вернулся. Петр Петрович взглянул на часы. Было восемь. Петр Петрович предположил, что если Полудин все-таки продал корову, то наверняка сделал это до закрытия рынка, то есть до шести вечера. А выйдя из райцентра в шесть, он мог добраться до маяка только к десяти.

Теперь же было только восемь. Стало быть, при таком варианте сейчас Полудин находился на полпути.

Лукашевский вывел из гаража машину, объяснил Рудольфу, окликнувшему его с башни, куда и зачем едет, тронулся в путь, включив фары на дальний свет. Ехал медленно, чтоб не влететь в размоину — на добросовестность бульдозериста положиться было нельзя.

Полудина он увидел возле курганов. Тот сидел посреди дороги, сидел неподвижно, упершись обеими руками в землю. Без пальто, без шапки. Растрепанные волосы падали на лицо, и весь он был вывалян в грязи. А когда свет фар выхватил его из тьмы, не только не попытался встать, но даже не шевельнулся, не заслонился рукой от яркого света. Петр Петрович подъехал к нему почти вплотную и вышел из машины. Первой его мыслью было, что Полудин пьян: продал корову и напился на радостях или с горя. Но Петр Петрович ошибся — Полудин был жестоко избит. Кровь стекала у него по подбородку, пиджак и рубаха были разорваны. Лукашевский приподнял с его лица волосы и увидел, что у Полудина разбит нос, губы, а глаза заплыли черными синяками. На вопрос, что случилось, Полудин не ответил, лишь застонал и мотнул головой. Петр Петрович поднял его с земли, дотащил до машины и усадил на переднее сиденье, плотно пристегнув ремнем. Сел за руль, но поехал не сразу — не мог решить: везти Полудина домой или немедленно доставить в больницу.

"Спасибо, — вдруг произнес Полудин, чуть приоткрыв глаза. — Домой. Меня ограбили. Банда. Я отбивался, но их было много. Домой".

"Потом все расскажешь, — сказал Петр Петрович. — Держись".

Он вез его осторожно, на первой и второй скорости, притормаживал перед ухабами, старательно объезжал рытвины, поглядывал на него с тревогой, думая о том, что, возможно, напрасно везет домой, а не в больницу, что зря не осмотрел, не проверил, нет ли на теле серьезных ран. Полудин молчал. Голова его болталась, как буй на волне, а из разбитого носа, с губ стекала по подбородку, капая на колени, кровь.

Лукашевский пожалел, что не взял с собой Александрину: она сразу сказала бы, куда везти Полудина.

Трудно было предположить, сколько времени Полудин пролежал на дороге. Одному радовался Петр Петрович — тому, что Александрина, словно почуя беду, пришла к нему со своей тревогой, а ведь могла бы и не прийти, решив, что Полудин заночевал в райцентре. Вот тогда Полудин наверняка погиб бы на дороге: ведь с вечера начало круто примораживать.

Он не стал сигналить у ворот. Сам открыл их и въехал во двор. Пока Александрина бежала к машине, успел выйти и остановить ее. Сказал то, что надо было сказать, прежде чем подпустить ее к машине: избит, ограблен, без сил. Позвал Рудольфа, чтобы тот помог ему внести Полудина в дом.

Вдвоем раздели Полудина, убедились, что нет ножевых и других серьезных ран, обмыли лицо, смазали ссадины, поставили примочки, напоили теплым чаем. Полудин постанывал, но был в сознании.

"Ничего, — вынес свое заключение Рудольф. — Бывает хуже. Скоро оклемается". То, что случилось с Полудиным, выглядело, по его словам, так: он выгодно продал корову, получил деньги и сразу же отправился в обратный путь, домой. Никаких дурных предчувствий у него не было, никто за ним не следил во время торгов; покупателем оказался вполне солидный человек, к тому же хороший знакомый, и навести грабителей на него не мог — тут Полудин готов был поручиться на все сто процентов; конники же выскочили из-за ближнего кургана сосчитать их Полудину не удалось, так как было уже темно, но по топоту копыт, по конскому храпу, по людским голосам он предположил, что их было не меньше десяти; как они выглядели, не рассмотрел, но все — мужики, может быть, даже пацаны — очень уж зычно гикали и визжали; несколько человек спешились, окружили его, стали бить, выворачивать карманы, рвать одежду; били даже тогда, когда он упал, — ногами — хорошо, что не затоптали лошадьми; потом все унеслись в степь, как ветер; отняли не только деньги, но и часы, зажигалку, сигареты, авторучку, ключи от дома, пальто, шапку; он не сразу сдался, отбивался отчаянно, пожалел, что был без ружья, — надо было прихватить с собой в дорогу, думал даже об этом, когда собирался, сказал Александрине, но она не позволила…

"Жив остался — и ладно, — сказала со вздохом Александрина. — Хоть и побит, да греха твоего нет".

"Я их выслежу, — сказал Полудин. — Я им отомщу".

"Вместе выследим, — поддержал его Рудольф. — А уж от меня никто не уйдет".

Петр Петрович попросил прекратить этот разговор и выбросить из головы мысли о мести. "Зло должно быть наказано", — возразил ему Рудольф.

Полудин пожал Рудольфу руку.

Жаль было Полудина, жаль было Александрину: насилие, грабеж — это всегда беда. Петр Петрович не спросил, сколько денег отняли у Полудина бандиты, чтобы лишний раз не бередить его раны. Для Полудина это были не просто деньги — он отдал за них корову, доброе существо, которое кормило его семью. Вместе с деньгами бандиты отняли у него мечту о собственной машине или о лошади.

Петр Петрович и Рудольф ушли от Полудиных вместе. Рудольф, выпив чаю, поднялся на башню, а Петр Петрович занялся своими бумагами — документами и лоциями: пришло время все это собрать, перепроверить, сложить в водонепроницаемые пакеты. И вообще настала пора укладывать вещички — на носу был уже апрель.

Постоянство, с каким Рудольф проводил ночи на башне, оказалось Петру Петровичу на руку — никто не мешал ему. БыЛа у Петра Петровича еще одна забота, заставлявшая избегать лишних глаз, — нужно было разобрать все Личное имущество, с которым ему предстояло вскоре расстаться. Естественно, он предпочитал заниматься этим в одиночестве. Тут было много грустного, как при любом расставании.

Он укладывал в чемодан вещи, которые намеревался отвезти завтра мастеру, когда вдруг дверь тихо скрипнула, как от легкого сквозняка, и приоткрылась Петр Петрович так и не удосужился врезать замок. Не оборачиваясь и думая, что пришел Рудольф и теперь старается пройти в комнату как можно тише — время было уже позднее, — Петр Петрович сказал: "Да не сплю я, не сплю. Входи смелее".

Дверь снова скрипнула, и вошедший спросил: "Не помешаю?"

Петр Петрович оглянулся. В дверях стоял Гость. Его-то Петр Петрович как раз и не ждал. Как-то сама собой у него сложилась уверенность, что Гость к нему больше не пожалует: и времени с момента последней встречи прошло много, больше месяца, и странный ряд перестал пополняться новыми событиями и убежденность Яковлева, что Гость и Сумасшедший Режиссер — одно лицо, тоже возымела на Петра Петровича свое действие. "Застожье" и "Вид на пирамиду Хео" оставались все это время неизменными. Лукашевский привык к ним и как-то позабыл о необычности их появления, считал, что они едва ли не полностью дело его рук, а все прочее, связанное с ними, относил на счет снов, грез и смутной игры воображения, может быть, даже болезненного, о чем предпочитал не думать. Да и думать об этом было некогда — погибал маяк.

Словом, Гостя он не ждал.

"Не помешаю? — повторил свой вопрос Гость. Он пришел в пальто и шапке, подаренных ему Петром Петровичем во время прошлой встречи, на руках его были резиновые электромонтерские перчатки, брючины внизу обтрепались в бахрому, ботинки — тоже подарок Петра Петровича — выглядели так, словно Гость прошел в них по каменистой пустыне добрую тысячу верст.

"Как вы сюда попали?" — спросил Петр Петрович, вспомнив о дежурившем на башне Рудольфе.

"Как всегда", — ответил Гость.

"Как всегда — это как? Вы никого не встретили?"

"Никого".

"Вы вошли через ворота?"

"Нет, — улыбнулся Гость. — Я вошел через пролом в ограде".

"Через пролом?!" — удивился Лукашевский. — Разве в ограде есть пролом?"

"Да. Есть. Возле вашего гаража. Обычно он заложен камнями. Я вынимаю камни и вхожу. А уходя, снова кладу камни на место".

"Так просто? — Лукашевский вдруг развеселился. — А я — то думал Бог знает что… А сюда? — спросил он. — В дом. Ведь на дверях замки".

"У меня есть ключ от двери, которая выходит на железную лестницу", — Гость снял с одной руки перчатку и показал на ладони ключ.

Петр Петрович взглянул на него и убедился, что это действительно тот самый ключ.

"Прекрасно! — еще более развеселился Лукашевский и, взяв Гостя за локоть, провел в комнату. — Раздевайтесь, — предложил он. — Поужинаем вместе".

"Буду весьма признателен, — сказал Гость. — Я уже вторые сутки без еды"

"Вторые сутки? — Петр Петрович повесил пальто и шапку Гостя на вешалку. Разве вы теперь не исчезаете? Ну, как раньше — бросаетесь с утеса и исчезаете. Так, кажется, вы поступали раньше?"

Гость, посмеиваясь, расчесал гребешком бороду и сказал, усаживаясь в кресло: "Неужели вы в это поверили? Разве может человек исчезнуть таким образом? Разбиться — да, но исчезнуть… Исчезнуть невозможно. Я просто уходил. Но иногда оставался. У вас в гараже есть теплый уютный погребок. В него можно попасть из смотровой ямы. Вы туда никогда не спускаетесь. А я там жил. И, извините меня, кое-чем пользовался из ваших съестных припасов. Когда вы покидали дом разумеется. Ну и рисовал за вас эти ваши картины. У меня тоже, знаете ли, есть некоторый талант, в чем вы, несомненно, уже убедились. Я рад, что вы повесили картины на стены. Они очень украсили ваше холостяцкое жилище".

"Так, так, — Петр Петрович, ошарашенный рассказом Гостя, тоже сел. — А грот, а горящая свеча?" — спросил он.

"Я знаю, — кивнул головой Гость. — Я был там, когда вы пришли за лодкой. Вы меня просто не увидели. Там есть ниша с боковым углублением. Я стоял там. Но лодку у вас похитил не я, Я нашел ее, брошенную под обрывом, и затащил в грот, чтоб не унесло в море. Что еще? — спросил Гость. — Шаги на аккумуляторной? Это очень просто: я влез на гараж, с гаража — на ограду, с ограды — на крышу аккумуляторной. Так же и ушел. Что мне там понадобилось? Ничего особенного. Просто надо было размяться после долгого сидения в погребке. По двору ходить было небезопасно — мог бы встретиться с кем-нибудь из вас. Разбирать пролом в стене не хотелось. Вот я и поднялся на крышу…"

"А бабы? — спросил Петр Петрович. — А скифские бабы на курганах, которые то появлялись, то исчезали? Это что?"

"О-хо-хо, — вздохнул Гость. — Это действительно, странно. Вы уверены, что бабы появлялись?"

"Уверен. Да и мой помощник видел. И жена его".

"Это странно. Тут что-то другое. Разумеется, я очень хотел, чтобы бабы на курганах появились. Они понадобятся мне для моего фильма. Теперь они, слава Богу, есть, но тогда… — Гость пожал плечами. — Тогда я только хотел. Тут что-то другое. Может быть, мое биополе захватило вас? — он посмотрел на Лукашевского внимательно и настороженно. — Вы допускаете такое толкование феномена?"

"Но это, кажется, из области фантастики?" — ответил Петр Петрович.

"Кто знает, кто знает…" — Гость помолчал, потом коснулся рукой колена Петра Петровича и напомнил ему об обещанном ужине.

"Конечно! — спохватился Петр Петрович. — Сейчас будет ужин".

Гость остался в комнате, а Петр Петрович принялся хлопотать у кухонной плиты. "Надо же! — думал он. — Ну надо же!" — и вдруг поймал себя на том, что насвистывает ламбаду. Хотел остановиться, но тут же передумал: душевное облегчение, освобождение от прежних тревожных загадок, которое вдруг подарил ему Гость, было так приятно, что он готов был и запеть. Немного смущала, конечно, история со скифскими бабами, но о них думать не хотелось. В конце концов можно было принять и объяснение Гостя: ну, попал в его биополе вполне в духе нынешнего сумасшедшего времени. Зато все остальное выпало из странного ряда: нет больше головоломок, долой опасения насчет болезни… Есть только этот странный тип, этот приблудившийся Гость, он же, кажется, Режиссер: ведь сам упомянул о каком-то фильме.

Лукашевский решил, что завтра же осмотрит ограду, погребок в гараже, осмотрит Главный Грот — но это уже послезавтра — и найдет в нем ту самую хитрую нишу с боковым углублением. Впрочем, он и теперь уже верил, что все это так: в ограде есть пролом, в погребке остались следы Гостя, а в боковом углублении ниши, о котором он до сих пор не знал, можно надежно спрятаться от посторонних глаз.

"Теперь вот о чем, — сказал он Гостю, когда тот утолил первый голод, теперь, пожалуйста, несколько слов о себе. Я не стал бы вас спрашивать об этом, но вы, согласитесь, некоторым образом морочили меня, выдавали себя за некую внеземную силу, а это, простите, несколько некорректно с вашей стороны. Словом, кто вы?" — спросил Лукашевский.

"Да, — согласился Гость. — Вы правы. Но было так скучно. Хотелось хоть немного игры. Игра — это моя главная страсть. Я — режиссер. Кстати, так можете меня и называть — Режиссером. Мое настоящее имя вам ничего не объяснит. Да мы, пожалуй, и не встретимся больше: я нашел себе другое пристанище. К тому же наступает пора съемок. Теперь я буду там, на съемках. Потому и пришел к вам с этим откровением. И еще я понял, что вам сейчас нужна душевная уравновешенность, ясность, потому что впереди у вас столько испытаний и открытий. Лишний груз вам ни к чему. Знаю: к истине вы пробьетесь, вы станете ею, — сказав это, Гость охнул и нахмурился, как если бы фраза вырвалась из его уст помимо воли. — Простите, простите, — извинился он тут же, прижав руку к груди. — Откуда мне знать… Просто сболтнул. Истина, конечно, не ахти что, не тайна за семью печатями, мы постоянно носим ее в себе, себя не узнавая… Но я, кажется, опять не о том".

"Ладно, — успокоил Гостя Петр Петрович. — Давайте ото м".

"Да… итак, я — режиссер, — продолжал Гость. — Беглый режиссер, сумасшедший режиссер… Так меня тут некоторые окрестили. А вообще-то правильно окрестили: я действительно беглый и сумасшедший… Но вы не бойтесь меня, — снова встревожился он. — Сейчас я вполне нормальный. Так мне кажется. — А вам?"

"Мне тоже", — ответил Петр Петрович.

"Спасибо, — улыбнулся Гость. — Вы добрый человек, чуткая душа. Вы помогли мне…"

"Об этом не надо", — попросил Петр Петрович, опасаясь, что Гость так и не доберется до главного в своем рассказе.

"Хорошо, — согласился Гость. — Не буду. Но все же большое вам спасибо. Говорю это теперь, чтоб потом не забыть. Ведь потом я могу внезапно исчезнуть? — засмеялся он. — Не так ли?"

И слова эти, и смех Лукашевскому не понравились: он подумал, что Гость начинает старую игру, и спросил, выдав свое нетерпение: "Так откуда же вы, господин Режиссер?"

"Господин?! — Гость положил вилку на стол, подпер кулаками бороду и посмотрел на Петра Петровича с благодарным вниманием. — Мне это нравится сказал он, — "господин Режиссер"… В этом сочетании много правды. Да, да, похвалил он Петра Петровича. — Вы многое этим сказали. И многое угадали. Не забудьте потом…"

Лукашевский застучал пальцами по столу: Гость снова уклонялся от прямого ответа.

"Хорошо, хорошо, — сказал Гость. — Вот мой рассказ о себе… то, что я хочу снять — ужасно. Я назвал мой будущий фильм "Вечная война". Но он не о войне, как мы ее себе представляем, а о страшной ненависти к себе подобным, которая неискоренимо сидит в нас. Мы лишь терпим друг друга, когда сыты и одеты. Когда же нам холодно и голодно, в нас пробуждается бес ненависти. На земле должен был бы жить лишь один человек, эта неудачная игрушка, сплепленная Богом. Говорят, что Бог создал нас праведными, а мы пустились во все тяжкие. Но это не так: он создал нас для кровавого спектакля, которым наслаждается… Я понятно выражаюсь?" — спросил Гость.

"Да, понятно, — ответил Петр Петрович. — Вы хотите снять ужасный фильм о том, как люди, поняв замысел Бога, истребят себя, чтоб не быть игрушкой для его сомнительных развлечений?"

"Именно так! — обрадовался Гость. — Вы сказали лучше, чем я. Именно так! Гордые, мы истребим себя, чтобы не быть игрушками".

"Но что дальше?" — спросил Лукашевский.

"Дальше — ничего. Или, как некогда сказал молодой датский принц: дальнейшее — молчание".

"Я спросил вас не о том, — перебил Гостя Лукашевский. — Я хочу узнать о том, кто вы".

"Ах, простите, конечно, — Гость встал и заходил по кухне. — Кто я? Я — тот самый режиссер. Когда я показал моим земным коллегам мой сценарий, они решили, что я сумасшедший".

"Земным? — переспросил Лукашевский. — А вы — какой?"

"Не в том смысле. Я оговорился, конечно. Но не в том смысле, — Гость остановился у окна и побарабанил пи стеклу пальцами. — Тут я оговорился, сказал он, обернувшись. — Не ловите меня на словах. Истинный смысл их в другом: я снимаю фильм не для людей, а для Бога. Люди этот фильм не увидят. Когда он будет готов, людей уже не будет. Кроме одного человека. Ведь я уже сказал, что на земле может жить только один человек".

"Да, вы это сказали. Но надо ли возвращаться к тому, что уже сказано? Давайте проще. Итак, вас объявили сумасшедшим и вы сбежали. Сюда. И теперь прячетесь от ваших коллег в погребах, в гротах. Но как же быть с фильмом? Ведь для того, чтобы снять его, нужна техника, операторы, ассистенты, артисты, художники, гримеры. Средства, наконец…"

"Чепуха! — замахал на Петра Петровича руками Гость. — Ничего этого мне не понадобится. Вы не поняли. Ведь я сказал, что фильм не для людей, а для Бога. Да и не фильм это вовсе, а, скорее спектакль. Но он будет запечатлен. Может быть, это за пределами вашего понимания. Но это так". "Боюсь, что я плохо понимаю, — признался Лукашевский. — А вы говорите слишком туманно. Ответьте мне четко: что вы здесь делаете?

"Ничего, — ответил Гость. — То есть по сути ничего. Прячусь от коллег, от врачей, которых они на меня науськали, от милиции… Кстати, милицию на меня натравил ваш друг Яковлев, хотя я оказал ему большую услугу, избавив его от недуга. Ведь он больше не жалуется на радикулит, правда?"

"Да, правда".

"Я жду, — сказал Гость. — Это для меня сейчас главное — ждать. Жду, когда все начнется. Хотя, если быть точным, все уже началось".

"Что именно?" — спросил Лукашевский.

"Фильм, Петр Петрович. Фильм начался. — Гость взял Лукашевского за руку и повел в комнату. — Здесь просторнее, — сказал он уже в комнате. — Здесь лучше. Вы слышали, конечно, о скифах, о сарматах, о таврах, киммерийцах, готах, продолжил он, расхаживая по комнате. — Вы видели конников, которые носятся по здешним степям. Недавно они ограбили и избили вашего помощника Полудина, а Рудольф по ним стрелял из автомата. Вы знаете, что через два-три дня погаснет ваш маяк — горючего не добудете".

"Добуду!" — сказал Лукашевский.

"Не добудете. Впрочем, какая разница, когда маяк погаснет — через три дня или через три месяца. Словом, все это начало моего фильма. Племена, которые я перечислил, вскоре соберутся в районе курганов. И тогда вы все увидите…"

На веранде послышались шаги.

"Вы еще не спите? — сказал Рудольф, входя в комнату. — О, да у вас гость! — воскликнул он, увидев, что Лукашевский не один. — Какими судьбами? А главное, как? Неужели я проморгал?"

"Проморгал, — отретил Лукашевский, — проспал".

"Давайте знакомиться, — Рудольф протянул Гостю руку и назвал себя.

"Режиссер, — ответил Гость. — Давний приятель Петра Петровича".

"На чем же вы добрались сюда? Неужели пешком?" — спросил Рудольф.

"Пешком, пешком, — ответил за Гостя Лукашевский. — Пойди посмотри, что стоит на кухонном столе, — предложил он Рудольфу. — В прозрачной бутылочке".

"А! — обрадовался Рудольф. — Я как раз за этим: жутко холодно на верхотуре. Не откажусь, не откажусь".

"Проводите меня, — попросил Лукашевского Гость, едва Рудольф скрылся за кухонной дверью. — Мне пора."

"Но мы не договорили, — возразил Лукашевский. — Скоро утро. Утром и пойдете. Я вас отвезу куда вам надо".

"Мне надо теперь. Сейчас же!" — сказал Гость.

Пальто и шляпу он надел на ходу. Торопился, шел впереди Петра Петровича. Дернул калитку, но оказалась запертой. Лукашевский вспомнил, что во время первой встречи Гостя это не остановило, хотя калитка тоже была запертой. Петр Петрович отодвинул засов, открыл калитку и выпустил Гостя за ворота.

"Прощайте, — сказал Гость, пожав Петру Петровичу руку. — Я почти все вам рассказал. Остальное вы узнаете сами очень скоро. Кроме одного. Я не должен был вам об этом говорить, но из благодарности к вам скажу. Помните ли вы мои слова — конечно, помните! — о том, что на земле может жить только один человек. Так вот, этим человеком будете вы. В океане. Таков финал фильма. Люди уничтожат друг друга, а вы останетесь. Один. В океане. Дальше вы все решите без моего участия. Один! — крикнул он уже из темноты. — Один! В океане!" — и засмеялся.

"Сумасшедший, — вздохнул Петр Петрович. — Сумасшедший режиссер".

Никакого пролома в ограде Петр Петрович утром не обнаружил. Таким образом добрая часть объяснений Гостя лопнула, как мыльный пузырь. А заглянув в гаражный, забитый старым хламом погребок, он пришел к выводу, что человек в нем расположиться не смог бы — так в нем было тесно. Да и следов того, что в нем кто-то бывал, найти Петру Петровичу не удалось. Получалось, что Гость обманул его, хотя, кажется, из благих побуждений: хотел избавить от темных загадок и тревог перед дальней дорогой. Но неужели рассчитывал на то, что Петр Петрович не проверит его слова о проломе в ограде и о погребке? Наивный расчет. Даже глупый. Расчет сумасшедшего человека, который не может быть сумасшедшим. И человеком…

Рудольф помог Петру Петровичу вынести из дому и погрузить в машину вещи. Попросил у него в долг денег, но пожелал получить их продуктами из магазинов. Словом, обязал Петра Петровича привезти ему из райцентра хлеба, масла, колбасы, яиц и сигарет.

"А сами не хотите съездить? — предложил Рудольфу Петр Петрович. — Кстати, проверили бы на почте, не пришла ли из управления ваша первая зарплата. На обратном пути я, естественно, заехал бы за вами".

Рудольф с радостью согласился.

Перед отъездом зашли к Полудину справиться о здоровье.

"Спит еще, — сказала Александрина. — Кричал во сне. Я думала, что бредит. Но это был сон. Я разбудила его, и он успокоился. Ничего, никаких опасений".

Рудольф сел в машину с автоматом на плече.

"Зачем же оружие?" — спросил Петр Петрович.

"Не могу оставить. Не имею права. А вдруг похитят! Надежного сейфа нет. Это вы бросали свой пистолет и месяцами не вспоминали о нем. Рисковали, между прочим. Кстати, я и пистолет прихватил. По той же причине".

Лукашевский высадил Рудольфа у почты, а сам, никуда больше не заезжая, отправился дальше, на флотскую базу. Пообещал вернуться через пять часов красной подкладке…

Яхта была слажена на совесть. Мастер принял подарки с радостью — три костюма, золотые часы, серебряную табакерку, фотокамеру, портативный магнитофон японской фирмы "Сони", югославскую пишущую машинку, набор слесарных инструментов, токарный станочек, шкатулку из яшмы, люстру с хрустальными подвесками, мундштук из полудрагоценных индийских камней, еще одни часы, настольные с изящным вращающимся маятником и мелодичным боем, черный испанский плащ на красной подкладке… Мастер оценил все это добро и вычел их из суммы окончательного расчета. Разумеется, не обидел себя. Теперь Лукашевскому оставалось доплатить мастеру несколько тысяч. Работа, разумеется, стоила того.

"Если вы оставите мне машину, — сказал мастер, когда Лукашевский вез его из дока домой, — я больше ничего с вас не возьму. Более того, сам поставлю навигационные приборы. Очень хорошего качества. Подумайте. Ведь вам машина теперь нескоро понадобится, верно? Когда-то вы еще вернетесь из плавания…"

Петр Петрович пообещал подумать и пожалел, что этот разговор состоялся только сейчас. Скажи ему мастер об этом раньше, не было бы никаких проблем. Теперь же он вынужден будет объясняться с Полудиным. С несчастным Полудиным, так нелепо потерявшим корову и деньги.

Квасову Петр Петрович подарил несколько цветных альбомов с видами Рима, Парижа, Мадрида и Афин. Впрочем, не совсем бескорыстно — опять попросил у него две канистры бензина.

"Слыхали про налет? — спросил Лукашевского Квасов за обедом. — На прошлой неделе какие-то конники окружили мою заставу, требовали оружие. Никакого оружия они, конечно, не получили. Мы их отогнали. Пришлось, черт возьми, стрелять. В воздух, разумеется. Но приятного было мало. Хочу отправить в город семью. Уже договорился с начальством. Ведь в следующий раз ситуация может сложиться серьезнее. Как вы думаете?"

Лукашевский ответил, что семью, конечно же, надо отправить в город.

Рудольф получил свою первую зарплату. Купил все, что намечал. Раздобыл даже несколько бутылок вина, чтобы обмыть, как он сказал, первую получку.

Дома их ждала новость. Александрина рассказала, что во время их отсутствия приезжала милиция и спрашивала, не появлялся ли здесь человек, который называет себя Режиссером.

"И что вы ответили?" — спросил Петр Петрович.

"А что я могла ответить? Ведь никакого Режиссера у нас не было. Вообще не было никаких гостей. Только конники появлялись, но конники милицию не интересуют".

Лукашевский взглянул на Рудольфа.

"А вы? — спросил он Рудольфа. — Вы тоже никого здесь не видели?"

"Только конников, — ответил Рудольф. — Больше никого".

Поставив машину в гараж, Лукашевский зашел за угол и увидел то, чего не увидел почему-то утром — кое-как заложенный камнями пролом в стене. Быстро вернулся в гараж, спустился в смотровую яму и заглянул в погребок. Там, среди разобранного хлама, было устланное соломой ложе, лежали пустые мешки, валялись консервные банки с сохранившимися остатками пищи.