Падение к подножью пирамид

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В степи расцветали дикие тюльпаны, ирисы, свистели суслики. Зависнув над гнездами, рассыпались трелями жаворонки. По утрам по росным травам, словно по морю, пролегала от солнца к западу сверкающая дорога. Пахло молодым чебрецом. И полынь, жесткая и прочная осенью, теперь пробивалась между камней нежными серебристо-зелеными кисточками. Восток не омрачался ни туманом, ни облаком. И лишь над морем, у самого горизонта, всплывали, распухая, белые послеполуденные облака, выстраивались в жемчужную гряду, и, чуть тронувшись к востоку, вдруг замирали, пропускали солнце, разбрасывая по небу его лучи, похожие на крылья огромной ветряной мельницы. Вода была еще прозрачной, как оптическое стекло, и холодной, как лед. Морской горизонт не парил, не утопал в мареве, не зашторивался дымкой — четкий, как линия, проведенная тушью, он отрезал штилевое море от весенней небесной голубизны. Простор не отзывался эхом, но был гулким, словно над землей и водой и впрямь нависал свод, а не бездонная высь.

Лукашевский спустил на воду "Эллиниду" и прошелся на ней до флотской базы и обратно, пьянея от сладкого воздуха, тишины и простора.

"Анна-Мария" была уже на воде, стояла в небольшой тихой заводи, соединенной с заливом узким каналом, где у деревянных причалов теснились десятки лодок, принадлежащих ремонтникам и офицерам базы. "Анна-Мария" выделялась среди этих лодок, как лебедушка среди диких уток, гордо покачивала высокой мачтой и сверкала стеклами обрамленных бронзой иллюминаторов. Лукашевскому особенно приятно было узнать, что все необходимые приборы на яхте уже установлены, что сшиты паруса, каюта оборудована газовой плитой, баками для пресной воды и что уже опробована система управления и сигнализации. Петр Петрович привез и разместил в грузовом отсеке большую часть необходимых продуктов — соль, сахар, макароны, крупы, жиры, консервы, лук, чеснок, картофель. Привез также чемодан с одеждой, утюг, мыло и прочую мелочь. Прикрепил над столом в каюте портреты жены и дочери, а над входом "Застожье".

С разрешения Квасова сделал пробный выход в море. Ушел далеко, так что и берег утонул за горизонтом. И, видит Бог, не хотел возвращаться — так ему было хорошо. Однако вернулся: были у него еще дела на земле.

Возвращаясь с флотской базы, Лукашевский подгреб к Главному Гроту. Мысль о том, что надо — на прощание! — побывать в Главном Гроте, возникла у него еще утром, когда он проходил мимо него на "Эллиниде". Решив заглянуть в Грот на обратном пути, он приготовил электрический фонарь с сильной лампой и резиновые сапоги. С пистолетом Макарова он вообще теперь не расставался, уговорив Рудольфа вернуть ему пистолет на время, до отплытия: на дорогах и в окрестных селах участились случаи нападения и грабежей, хотя Лукашевского Бог миловал. Но все возрастающее беспокойство, что кто-то помешает его отплытию — чувство, знакомое ему и ранее — заставляло его быть предусмотрительным: он опасался нападения, опасался простуды, аварии.

Посещение Главного Грота было одним из тех дел, от которых предостерегал его внутренний голос. Но покинуть навсегда мыс, не проверив, точно ли в одной из ниш Главного Грота есть боковое углубление, о котором рассказал ему Ночной гость — Сумасшедший Режиссер, Лукашевский не мог: он знал, что потом, где-нибудь в океане, вспомнит однажды разговор о нише и будет досадовать на то, что не побывал в гроте и не проверил, точно ли в одной из них есть боковое углубление, в котором прятался, если верить ему, Ночной Гость.

Лукашевский поставил на носовую банку включенный фонарь и, тихо гребя, вошел под свод грота. Миновав колодец, он быстро достиг тупика, забросил на площадку якорь, уложил на дно весла и, надев резиновые сапоги, спрыгнул на мокрые камни. Страхуясь от случайностей, он вытащил "Эллиниду" на пологий скол, закрепил якорь в расщелине и, взяв фонарь, осветил стену. В ней было четыре ниши. Лукашевский начал осмотр с той, в которой в прошлое посещение грота стояла горящая свеча. Ниша была неправильной формы. Она напоминала собой скорее углубление, оставшееся в стене от вывалившегося из нее большого камня. И лишь пол ниши был ровным. Чтобы сделать его таким, кто-то хорошо потрудился кайлом. Следы этой работы были заметны еще, и теперь.

Пол ниши возвышался над площадью сантиметров на сорок. Лукашевский шагнул В нишу и осветил ее боковую, стену, которую с площадки разглядеть не удавалось, так как ее загораживали зубья выступающих по переднему краю камней. И увидел углубление. Судя по всему, то самое, о котором говорил Гость. А точнее — довольно широкую щель от пола до потолка ниши, в которую свободно можно- было войти. Щель была глубокая. Лукашевский сделал три шага, прежде чем достиг конца. Повернув фонарь, от тут же увидел, что щель не кончается, а лишь резко поворачивает вправо, врезаясь в глубь мыса узким восходящим ступенчатым коридором. Открытие было столь неожиданное, что у Лукашевекого поползли по спине холодные мурашки. Ни в каких россказнях, ни в каких местных легендах 66 этом коридоре не упоминалось ни словом, хотя обнаружить его мог любой "дикарь", забравшись в грот с фонарем или свечой. Неужели никто не удосужился до сих пор подняться в нишу и осветить ее боковую стену? Впрочем, и сам Лукашевский, проживший шесть лет на мысе в двухстах ярдах от Главного Грота, ни разу не попытался сделать это — не хватило романтического любопытства. А требовалось именно оно, романтическое любопытство, потому что местечко здесь было мрачноватое, даже жуткое: низкий, словно провисший под

тяжестью стометровой скалы потолок, из трещин и нависающих камней которого постоянно капало, осклизлая мокрая площадка, темные провалы ниши, могильный холод и такая страшная удаленность от входа, от света, такая засасывающая, словно топь, глубина.

Коридор вел вверх. С первых же шагов Лукашевский убедился, что это не трещина, не естественная пещера, а пробитый человеком туннель — на стенах и на ступенях ясно были видны следы кайла. Туннель был узок, два человека в нем, вероятно, с трудом разминулись бы, но через каждые пятнадцать-двадцать ступенек в нем были вырублены широкие, метра в два, проходы, где идущие навстречу друг другу могли не только разминуться, но и пронести без помех какую угодно поклажу — мешки, корзины, ящики, бочки.

Лукашевский поднимался медленно, часто останавливаясь, сосредоточенно вслушиваясь, в гробовую тишину. Она была именно такой, другого определения для нее Лукашевский подыскать не мог. Да и не искал, кажется, потому что это пришло сразу, упало холодным комом в душу и не оставляло его да конца. Конец же был до безобразия прозаичным — туннель привел Лукашевского в цокольною часть башни, где издавна хранились кадки с известью, пустые бочки из-под горючего, коробки с краской, дрова, уголь, завезенные на маяк еще во времена царя Гороха, до электрификации и газификации. Лукашевский толкнул ногой деревянную дверь, преградившую ему путь. Дверь с грохотом рухнула, и он увидел, что находится у входа а давно знакомый склад. Потом, уже войдя в, склад, он поднял дверь, и закрыл ею вход в туннель. Эту дверь он видел десятки раз, но всегда принимал ее за хлам — за старую, принесенную откуда-то и прислоненную к стене дверь, которую в свое время поленились изрубить на дрова.

"О! — встретил его удивленным возгласом Рудольф, седлавший у конюшни лошадь. — И вы уже, оказывается, научились проникать сквозь стены?"

"А кто еще? — спросил раздосадованный Петр Петрович: обнаружь он Рудольфа секундой раньше, он, пожалуй, не стал бы покидать склад и дождался бы, когда Рудольф уедет.

"Да есть тут один, — усмехнулся в отрет Рудольф, — Ох, поймаю я его, пригрозил он, — и выпытаю, зачем он здесь шастает… Калитка-то на засове, сказал он, нахмурившись. — Как вы вошли?"

"Не твое дело, — ответил Лукашевский. — По воздуху".

Петр Петрович испытывал счастье при одной мысли, что скоро расстанется с Рудольфом, с этим помешанным охранником и конеубийцей, омрачавшим его жизнь одним своим присутствием.

"А вот не верну ему пистолет, — подумал Лукашевский. — Пусть потом отчитывается перед управлением как знает".

"А все-таки? — привязался Рудольф. — Как же вы вошли?" — он перестал возиться с лошадью и уставился на Петра Петровича злыми немигающими глазами.

"Точно не верну", — окончательно решил Петр Петрович и сказал: "Перелез через ограду, потому что вы, как болван, заперлись изнутри на засов и оглохли".

Едва он это произнес, как в ворота кто-то постучал — грубо, словно ногой ударил, окованным башмаком. Ударил раз, другой, третий…

"Кто там?" — громко спросил Рудольф, снимая с шеи автомат. Никто не ответил, но стук повторился.

"Посмотрите с башни", — посоветовал Рудольфу Петр Петрович.

Рудольф не послушался, приблизился на цыпочках к воротам, нажав плечом на калитку, посмотрел в щель. "Надо же! — вдруг засмеялся он весело. — Еще один конь! Стучит в ворота копытом, просится на постой!"

"Присмотрись, нет ли рядом всадника", — сказал Петр Петрович и сам направился к башне. Рудольф поспешил за ним.

Оседланный конь был без всадника. Петр Петрович сразу же узнал его: это был Скилур, конь, на котором ускакал в неизвестность Полудин.

"Что будем делать? — спросил Рудольф. — Если мы впустим его во двор, Александрина тоже узнает его".

"Выйдем, обыщем и привяжем где-нибудь за оградой. А ночью заведем в конюшню — не пропадать же животному. Утром я отвезу Александрину в райцентр".

В сумках, притороченных к седлу, они нашли кусок черствого хлеба, измызганный шматок сала и смятый обрывок газеты, на котором наспех было написано синим карандашом — карандаш также нашли в сумке: "Хана мне, братцы! Смерть печенегам!"

Пока возились со Скилуром, из ворот выглянула Александрина и узнала коня.

"Где же мой муж? — спросила она спокойно, подойдя

к Лукашевскому. — Сложил голову в ковыльных степях?"

"Ну зачем же так, — ответил Петр Петрович. — Конь — существо живое и от нерадивого хозяина всегда может убежать".

Найденную записку Александрине не показал. Решил, что завтра сам зайдет в милицию и приложит записку к заявлению о розыске пропавшего Полудина.

Яковлев, прочитав записку Полудина, сказал: "Вот оно. Смерть печенегам. В этом есть главное зло. В этом вся опасность происходящего".

Пока Лукашевский плавал на базу, Яковлев несколько раз звонил в райцентр разным своим знакомым и выяснил, по его словам, что жители поселка заколачивают в своих домах окна и двери, собираясь отправиться в воскресенье на съемки.

"Зачем же заколачивать окна и двери?" — удивился Петр Петровиче

"Так ведь отправляются всеми семьями, с продуктами, на неделю, в поселке никого не останется. Уже закрылись все учреждения и предприятия, потому что на работу никто не ходит. То же самое происходит в окрестных деревнях".

"А тетя Соня? — всполошился Лукашевский. — Тетя Соня, надеюсь, останется дома, ведь завтра я должен перевезти к ней Александрину, как договорились".

"Тетя Соня тоже, — тяжело вздохнул Яковлев. — Говорит, что ей страсть как любопытно посмотреть съемки, что раньше она никогда на съемках не бывала и, может быть, никогда уже не побывает. К тому же всем якобы обещано, что каждый увидит себя в кино", — Яковлев повертел у виска пальцем и снова вздохнул.

"Стало быть, переезд Александрины откладывается", — заключил Петр Петрович.

"Стало быть, так, — подтвердил Яковлев. — Знаешь, Петя, — он взял Лукашевского под руку и повел к окну. — Я попытался также связаться с областью, но безуспешно. Телефонистка на станции мне сказала, что у них там тоже начались беспорядки, днем и ночью в разных Местах города идут митинги и потасовки, — они остановились у окна, на подоконнике которого лежал бинокль Лукашевского. Яковлев поднес его к глазам и продолжал: — Я целый день наблюдаю за курганами,

но там ничего не происходит, нет никаких приготовлений к съемкам".

"Да ведь и не будет никаких приготовлений, — сказал Лукашевский. — Ты все думаешь, что Режиссер нас разыграл. Нет, Сережа, нет. Он говорил правду. Человеческая жизнь бессмысленна и враждебна Природе. У нее должен быть конец…"

"Замолчи! — потребовал Яковлев. — Ты рассуждаешь, как мизантроп. Стыдно, брат!"

"Убить его надо, — помолчав, заявил Яковлев. — Да, да! Не удивляйся. Но не мы должны это сделать, не ты и я, а народ. Объясняю почему: если мы убьем Режиссера, народ не успокоится. Сами мы, пока Режиссер жив, тоже не успокоим народ. Лишь убрав Режиссера, народ осознает гибельность вражды. Помнишь, распяли Христа и не приняли жизнь вечную. Дураки, конечно. Теперь надо распять Режиссера и не принять смерть вечную… Логично? Логично, — сам себе ответил Яковлев. — Даже более логично, чем ты думаешь: не примем одно, отвергнем и другое — обойдемся без милости небес, устроим свою жизнь сами, ведь мы свободные и гордые существа. Понимаешь?"

Почистили вдвоем картошку, поджарили ее на сале, ели с солеными огурцами. Пригласили на ужин Рудольфа — Яковлев настоял. Лукашевский хотел разложить картошку по тарелочкам, но" Рудольф сказал, что любит есть картошку прямо из сковородки. В итоге он едва ли не один съел всю картошку, потому что ни Петр Петрович, ни Яковлев не поспевали за ним: такой хороший был у него аппетит.

"Слушай, Рудольф, — сказал Яковлев, когда Петр Петрович разливал чай. — А смог бы ты убить человека, заведомого преступника, который лично тебе ничего плохого не сделал?"

"Запросто, — не задумываясь ответил Рудольф. — Преступники, отступники, заступники — все они шваль. Всех их надо к стенке, чтоб не путались под ногами".

"Под ногами у кого?" — спросил Лукашевский.

"У честного трудового народа, — ответил Рудольф. — Разве не так? Но почему вы меня спросили об этом? — повернулся он к Яковлеву. — Есть задача?"

"Есть, — кивнул головой Яковлев. — Задача есть, решения нет".

"Поручите мне", — сказал Рудольф.

Яковлев посмотрел на Лукашевского, как бы спрашивая, стоил ли посвящать Рудольфа в дело, которое они недавно обсуждали.

"Сергей Яковлевич развлекается, — сказал для Рудольфа и вместе с тем для Яковлева, Лукашевский. — Он изучает твой характер. От безделья, как ты понимаешь. Все мы здесь узники безделья".

Позже, когда Рудольф ушел, Лукашевский накинулся на Яковлева с упреками.

"Если он человек, — сказал Петр Петрович о Режиссере, — то его убийство стало бы тяжким преступлением. А если он не человек, то это был бы вызов силам, возможно, столь грозным, какие мы и вообразить себе не можем".

"То есть, как это не человек?! — взвился Яковлев. — Как это не человек?! Ты со мной в сказки не играй, пожалуйста! Эк куда тебя занесло! Не человек… А кто же он по-твоему? Черт, дьявол, нечистая сила? Это же смешно, Петя! Ладно, когда философствуем, чего только нельзя допустить — и Бога, и Сатану… Но речь-то идет о конкретном человеке, мы оба его видели, разговаривали с ним, щупали его… Это ж как надо распустить себя, чтобы верить в реальность чертовщины! Человек он! Псих, мерзавец, авантюрист, шарлатан, преступник, но человек! И от этого надо плясать".

"И ты решил, что его можно убрать руками Рудольфа?"

"Какое тебе дело до того, что я решил? Ты здесь — отрезанный ломоть, ты уплываешь, отправляешься на поиск высокой истины, смысла бытия, источников веры и бессмертия, а мне здесь жить. И Рудольфу тоже. А потому мы решим без тебя, как нам здесь жить и действовать. Да, без тебя!"

Яковлев набросил на плечи плащ и ушел.

Петр Петрович убрал со стола посуду и сел у окна, обращенного к морю. Закат пылал в добрую треть неба, был безоблачным и багряным, словно над пустыней, над горячими песками, и предвещал ветер. Ветер с востока. Сильный попутный ветер для "Анны-Марии"…

Наверное, он так и просидел бы до темноты, когда не одна забота: надо было сказать Александрине, что ее переезд в райцентр отменяется и переносится на другой срок, на какой, Петр Петрович не знал.

Александрина встретила его неожиданно холодно. Не пригласила сесть, вытолкала в соседнюю комнату Павлушу, стала перед Петром Петровичем, скрестив руки на груди, и поглядела, нахмурившись, в глаза.

"Плохая новость, — сказал Петр Петрович. — Тетя Соня, как сообщил мне Яковлев…"

"Он и мне это сообщил, — не дала договорить Александрина. — К тому же я решила, что останусь здесь".

"Но чем же вы будете жить?" — спросил Лукашевский.

"Как-нибудь, — ответила Александрина. — К вам за помощью не приду". — С этими словами Александрина отвернулась и стала смотреть в окно.

Петр Петрович никак не мог объяснить себе столь резкую перемену в настроении Александрины.

"Что-то случилось, Александрина?" — спросил он.

"Ничего не случилось, — ответила она. — Просто я сделала одно печальное открытие: здесь каждый думает только о себе, до других никому нет дела, чужая беда никого не трогает".

"Вы так думаете?"

"Я в этом убедилась. Словом, спасибо вам за прошлые заботы, а о новых, я вас не прошу. Прощайте, Петр Петрович".

"Прощайте?! Но до моего отплытия еще добрая неделя".

"Может быть. Но завтра утром я отправлюсь на поиски Полудина".

"С Павлушей?"

"Да, с Павлушей!" — с вызовом ответила Александрина.

"Пешком? Куда?"

"Уходите! — потребовала Александрина. — Прошу вас, уходите!"

Лукашевскому показалось, что Александрина вот-вот заплачет. Он шагнул к ней и взял за руку. Александрина вырвала руку и ударила его по лицу. И пока опешивший Петр Петрович, задохнувшись, стоял, ничего не видя и не слыша, Александрина бросилась в другую комнату и захлопнула за собою дверь.

"Получил, старик?" — заржал за спиной у Лукашевского Рудольф. — Ладно, ладно, не ты один получил, — отступил за порог Рудольф видя, с каким грозным намерением двинулся на него Лукашевский. — Другие тоже получили по мордам, которые моложе и решительнее вас…"

"Паршивый щенок!" — выдохнул, проходя мимо Рудольфа, Лукашевский.

Рудольф сильно толкнул его плечом, но Лукашевский устоял, удержавшись за дверную ручку, мгновенно развернулся и послал ему в подбородок такой апперкот, что Рудольф рухнул, как подкошенный. Лукашевский хотел уйти, но, заметив, что Рудольф не приходит в себя, нагнулся над ним и получил удар ногою в живот. Падая, он сбил с табуретки ведро с водой, и лишь это обстоятельство спасло его от второго удара — Рудольф, вскочив, поскользнулся на мокром полу и, проехав по нему, как по льду, на животе, уткнулся головой в колено Лукашевскому.

Лукашевский тут же воспользовался этим и заключил Рудольфа в глухой замок. Рыча и кряхтя, они с минуту катались по мокрому полу. Наконец Рудольф, поняв, что ему не вырваться, сказал перестав сопротивляться:

"Ладно, твоя взяла, старик. Отпусти".

На шум вышла Александрина и включила в коридоре свет. Лукашевский и Рудольф поднялись с пола растрепанные и мокрые.

"И вы озверели, — сказала Александрина. — Все озверели".

Часов до трех ночи Лукашевский не спал, но встал рано, чуть свет. Вывел из гаража машину, и принялся возиться возле нее, без надобности, лишь для того, чтобы быть во дворе и не прозевать момент, когда Александрина выйдет из дому с Павлушей, чтобы отправиться, как она заявила вчера, на поиски Полудина.

Теперь он уже не знал, точно ли скажет ей то, что решил ночью. А решил он сказать ей, что готов взять ее с собой в плавание. Ее и Павлушу. Разумеется, это была безумная идея: взять с собой в кругосветное плавание чужую жену и чужого сына. Безумная с точки зрения блюстителей тех формальностей, которые неизбежно встали бы перед Лукашевским, если б он вознамерился осуществить эту идею. И все же принял такое решение. Положился на случай, на то, какой предстанет перед ним Александрина, качнется ли ее душа навстречу ему или окатит его холодом, прочтет ли он в ее глазах радость или тоску… А если любовь, то уйдет с нею сегодня же, минуя все погранзаставы!

Спустился с башни Рудольф и подошел к нему, покашливая.

"Простудился, что ли?" — спросил Петр Петрович, вкладывая в интонацию свое недружелюбие.

Другой человек, услышав, что к нему так обращаются, сразу же ушел бы, но Рудольф — деревянное ухо и суконное сердце — и не подумал уйти.

"Так вы мне горло вчера чуть не раздавили, — сказал он. — Совершенно железный захват. Я не ожидал. Такая ловкость и сила в шестьдесят лет?!"

"Много говоришь, — остановил его Петр Петрович. — Отвлекаешь от дела".

"Так ведь никакого дела у вас нет, — усмехнулся Рудольф. — Вытирать чистый мотор — разве это дело? Вы просто ждете, когда выйдет Александрина, — вот ваше настоящее дело, — сказал он вдруг. — Только и это напрасно. — Рудольф зевнул и перекрестил рот. — Потому что она не выйдет".

"Это почему же?" — насторожился Лукашевский, успев подумать Бог знает что.

"Потому что она спит, — весело ответил Рудольф. — Спокойно спит. После брачной ночи".

"Не понял!" — Лукашевский захлопнул капот и сунул руки в карманы плаща, наткнувшись правой рукой на холодную сталь пистолета.

"А что тут понимать? — крутнулся на одной ноге Рудольф. — Я и Александрина стали мужем и женой. Обычное дело. Впрочем, можете поздравить".

Лукашевский долго молчал, потом оперся спиной о машину и спросил: "А если вернется Полудин? Ты убьешь его или он тебя?"

"Он не вернется, — ответил Рудольф. — Даже если захочет".

"Ну, ну, — сказал Петр Петрович, чувствуя, как замирает в нем жизнь, как холодеет и останавливается сердце. — Ну, ну…" — он оттолкнулся от машины и, пройдя, словно во сне, несколько шагов, ухватился за холодные поручни железной лестницы.

"Тебе помочь, старикашка? — засмеялся гундосо Рудольф. — Как я тебя, а? Это почище, чем удар в зубы".

Его следовало бы убить. И Петр Петрович готов был сделать это — стоило лишь опустить правую руку в карман, взвести курок пистолета и выстрелить. Он, пожалуй, даже не промахнулся бы.

Не оборачиваясь, Петр Петрович поднялся на веранду и уже там, упершись лбом в стену, замычал от ярости и тоски.

Яковлева будить не стал, выпил чаю один. Затем перенес в машину последние вещи, отобранные для "Анны-Марии" и, разбудив Яковлева, сказал ему, что уезжает на базу.

"Когда вернешься?" — спросил Яковлев, потягиваясь.

"Не знаю, — ответил Лукашевский. — Может быть, не вернусь. Все, что осталось здесь, в доме, естественно, твое: книги, электроприборы, мебель. Тебе здесь жить. Рудольф мешать не станет: он ушел к Александрине. Женился на ней, — усмехнулся горько Лукашевский. — Где у меня хранятся продукты, ты знаешь. Словом, живи, Сережа".

Ошарашенный Яковлев с минуту таращил на него глаза, потом соскочил с дивана, принялся торопливо одеваться.

"До ворот провожу, — сказал он Лукашевскому. — Но как же так? Как же так? Боже мой, уже уезжаешь. Прямо сейчас?"

"Но ведь только на базу. Не совсем. Через неделю подойду к мысу на яхте. Если будешь здесь, еще повидаемся. В следующую пятницу. Запомнил? В пятницу".

Яковлев проводил Петра Петровича за ворота.

"Уж и не знаю, — сказал Лукашевский, выйдя из машины, — стоит ли нам обниматься на прощанье".

"Стоит, — ткнулся Яковлев лицом в его грудь. — Все же мы были друзьями".

Они обнялись. Потом Петр Петрович молча сел в машину, захлопнул дверцу, опустил стекло и сказал Яковлеву:

"Не впутывайся, пожалуйста, ни в какие истории. Хотя бы до пятницы. Я буду очень ждать, что ты помашешь с мыса мне рукой".

Он решил ехать через райцентр, а не через южную долину, хотя дорога через райцентр была длиннее: хотел своими глазами увидеть, что там происходит. И хотя демоний предупреждал его о том, что делать этого не следует, любопытство взяло верх. И еще одно тайное желание влекло его в райцентр: он надеялся еще раз повидаться с Режиссером. Зачем была нужна ему эта встреча он, пожалуй, не смог бы толком объяснить и самому себе. Было лишь смутное предчувствие или надежда, что разговор с Режиссером, возможно, изменит что-то к лучшему.

Лукашевский увидел скачущих навстречу ему всадников и невольно притормозил, сбавил скорость. Всадники — их было человек десять — неслись галопом, словно наперегонки, и, кажется, не собирались уступать дорогу, заняв ее во всю ширину. Они выскочили из балки перед плато курганов и теперь стремительно приближались в облаке пыли, гикая и размахивая нагайками. Петр Петрович съехал на обочину и остановился, подняв на всякий случай боковое стекло и заперев изнутри дверцы. Когда всадники были от него метрах в ста, он понял, что они скачут к нему, что он — цель их набега. Он вынул из кармана пистолет, снял его с предохранителя и зажал между коленями.

Они налетели на него вместе с облаком пыли, окружили машину, возбужденно крича и стегая по кузову плетьми.

Лукашевский припустил левое боковое стекло и крикнул:

"Какого дьявола? Что за шуточки?"

Один из всадников спешился, передал поводья соседу и подошел вплотную к машине. Запыленное лицо, белые зубы, воспаленные глаза. Одет он был черт знает во что, перетянут вкось и поперек ремнями. На боку у него болталась то ли сабля, то ли меч, за спиной висел лук.

"Вылезай, старая лягушка!" — приказал он Лукашевскому, сопроводив свои слова выразительным жестом, и стегнул нагайкой по стеклу.

Петр Петрович не двинулся с места. Тогда предводитель банды отстегнул меч — это все-таки меч, а не сабля — и поднял его над головой, давая понять, что сейчас начнет рубить машину. Остальные всадники тоже спешились и схватились за мечи, ожидая команды предводителя.

Петр Петрович опустил стекло до конца и сказал:

"Вы что, ребята? Спятили? Это же разбой!"

"Это разбой! — захохотал предводитель, поддержанный дружным гоготом остальных. — Это и есть настоящий разбой!"

"А чего вы хотите? — спросил Петр Петрович. — Отнять машину или меня изрубить на бифштекс?"

"И то, и другое, — ответил предводитель. — И то, и другое! — закричал он свирепея. — Смерть белым лягушкам!"

"Смерть белым лягушкам!" — заорали остальные, да так громко, что кони шарахнулись от их рева. Предводитель отступил на шаг и со всего маху грохнул мечом по кабине.

Петр Петрович нажал на газ и рывком бросил машину вперед. Он умел это делать набирать скорость с места. Теперь же он не жалел ни муфту сцепления, ни коробку передач. Пока конники вскочили в седла, он мчался уже на четвертой скорости, и стрелка спидометра покачивалась за отметкой "100".

Банда прекратила преследование уже через несколько минут. Убедившись в этом, Петр Петрович проехал еще с десяток километров, остановился и вышел из машины, чтобы поглядеть на вмятину, оставленную мечом предводителя. Каково же было его удивление, когда никакой вмятины на кузове он не обнаружил. От такого удара следовало ожидать не только вмятину, под ним металл должен был лопнуть, разорваться. И Петр Петрович уже переволновался мыслью о том, как отнесется к повреждению кузова корабельный мастер — ведь машина уже принадлежала ему. И вот оказалось, что волновался зря: на кузове не было ни царапины. Не осталось и пыльных следов от ударов нагайками.

Лукашевский даже хихикнул от неожиданности такой удачи. И, понимая, что случилось невероятное, вспомнил о Режиссере, об обещанной им защите. Другого объяснения случившемуся придумать было просто невозможно. Кроме одного, разумеется, что налет конников ему только почудился…

Выбравшись из последней балки, Петр Петрович увидел едущую ему навстречу черную "Волгу". Приблизившись, "Волга" замигала фарами и остановилась. Лукашевский тоже остановился, но из машины не вышел. "Волга" прошла еще немного вперед, стала дверь в дверь с машиной Лукашевского, и Петр Петрович увидел в ней сидящего за рулем Режиссера. Режиссер опустил стекло и поприветствовал Лукашевского взмахом руки. Лукашевский тоже опустил стекло. Теперь они могли разговаривать.

"Далеко ли направляетесь? — спросил Режиссер. — Впрочем, знаю: на базу. Под защиту оружия и моря. Это разумно. А посмотреть начало съемок не хотите?"

"У меня к тому времени уже не будет машины, я отдаю ее корабельному мастеру, — ответил Лукашевский. — Да и банды рыскают по степи. Только что на меня был совершен налет".

"Но ведь все, кажется, обошлось? — улыбнулся Режиссер. — Давайте выйдем и посидим на камнях, — предложил он. — Такой чудный день, поют жаворонки, степь благоухает. Когда-то еще доведется насладиться таким покоем…"

Они устроились на обочине, где лежали серые обветренные веками камни, спугнули семейку ящериц, выползших было погреться под утренним солнышком. Жаворонки уже развесили в небесах свои стеклянные колокольчики. Запах полыни, запах росы и камней тек невидимыми струями в легком дыхании весенней степи.

Прищуря глаза, Режиссер глядел вдаль, кивал головой, умиляясь покою и свету, вдыхал аромат степи и блаженно постанывал, улыбаясь.

"Все это останется, — сказал он, — и будет вечным. ч Дорога тоже зарастет полынью и тюльпанами. Селенья рухнут и покроются пылью и травами. И белая башня вашего маяка тоже когда-нибудь упадет и рассыплется, а море станут бороздить только дельфины. Всюду будет как здесь: ни скрежета, ни грохота, ни дыма, ни ядов, ни чудовищных ран на теле земли. Потом мы поселим здесь Новый Разум, для которого первейшим законом будет закон гармонии и стабильности то, что рождает Разум, и то, что существует благодаря ему. Мир познает себя через Разум, обретет Волю и Цель, а Разум — вечность, мощь и величие. Миг случайной гармонии сотворил Жизнь и Разум. Вселенная впервые увидела и осознала себя. И с той поры она не может и не хочет расстаться с Жизнью и Разумом. Разум указал ей способ сохранения мировых констант. Она такая, потому что существует Разум. И Разум существует благодаря утвердившимся в нем константам. Цель Разума — стабильность и гармония Вселенной и собственное в ней существование. Разум выше Вселенной. Возникнув случайно, он стал ее вечным бегом и сам пребывает в ней вечно… Вы что-нибудь поняли из моих слов?" весело засмеялся Режиссер.

"Разумеется", — ответил Петр Петрович.

"Я рад. Стало быть, вы поняли, что цель разумной деятельности — гармония, ее познание, ее существование и укрепление. Эта цель обращена таким образом не только ко Вселенной, но и к человеку: в вечной гармонии он сам обретает вечность — как познающий и деятельный разум. Он рождается и укрепляется на Земле для Вселенной и для собственного бессмертия. Рождается в каждом человеке — ив том вселенская ценность каждого человека. И вот — это… — лицо Режиссера стало мрачным. — И вот этот ужас: слом духовного мира людей, попрание идеалов и самого важного среди них: homo sapiens — абсолютная ценность для себя и для мира. Ни в религиях, ни в государстве не утверждается этот идеал. Ни в вере, ни в праве, которые могли бы обеспечить каждому свободное развитие и совершенствование интеллекта, этой единственной силы, созидающей Гармонию и Вечность всего сущего".

"Созидающей? Каким образом?" — спросил Петр Петрович.

"Осознанием, установлением и соблюдением законов гармонии. Здесь и там. Во всем, что мыслимо и зримо. Это цель, освященная в себе самой абсолютным смыслом. Но голос крови заглушил в людях голос разума, потребление вытеснило познание. Произошел коллапс вашей ноосферы и ваших душ. Разрушилось то, что создавалось тысячелетиями. Homo sapiens — выродился и восстановлению не подлежит… вы видели сегодня лица нападавших на вас. Разве это были лица людей?"

"Но есть много благородных и высоких душ, — возразил Петр Петрович. Пусть не здесь…"

"Мы знаем, — сказал Режиссер. — Мы их спасем, рассеяв по другим мирам".

"Стало быть, второе пришествие?"

"А, вы о той прекрасной сказке? — улыбнулся Режиссер. — В этом смысле конечно. Но она была лишь предупреждением, а не предначертанием судьбы. Увы, предупреждение не подействовало… Так вы не хотите побывать на съемках? снова просил Режиссер. — Это будет впечатляющее зрелище… Я пришлю за вами машину. В воскресенье, часов в семь. Да, в семь часов утра у КПП базы машина будет ждать вас. И ничего не бойтесь, — Режиссер встал и протянул Петру Петровичу руку. — Итак, до встречи?"

"Да, до встречи", — ответил Петр Петрович.

Первой тронулась "Волга" Режиссера. Но, проехав метров десять, она остановилась. Режиссер высунулся из кабины и крикнул:

"Об Александрине! Этот кретин вам все наврал! Вы еще увидите ее! До встречи! И счастливого пути! Нет, нет, не возвращайтесь на маяк! Вы увидите Александрину потом!" — Режиссер помахал Петру Петровичу рукой, и его "Волга" покатилась дальше, исчезнув за шлейфом пыли.

О странном подумал Петр Петрович, оставшись один: о том, смог бы о" или не смог бы выстрелить в Режиссера? Эта мысль возникла только теперь. Но ведь ничто не мешало ей появиться несколькими минутами раньше, когда он сидел с Режиссером на камнях. И что бы он сделал тогда?