Параллели сходятся

Николай Фёдорович хотел, чтобы я от узко технических, рецептурных статеек типа “Как установить антенну” или “Как отстроиться от мешающей станции” перешёл на более высокую литературную ступень. И как-то однажды предложил тему:

— Почему бы вам не написать о путешествии по эфиру. Ведь столько сейчас радиостанций работает и у нас, и в Европе. Сделайте нечто вроде лирического репортажа.

Я загорелся этой мыслью и вскоре написал очерк о том, как сижу ночью у приёмника, кручу ручки, и в телефонах звучит то информация ТАСС, свидетельствующая об успехах пятилетки, то классическая музыка или европейский джаз. Николаю Фёдоровичу мой репортаж понравился, и он решил открыть им очередной номер журнала. Кажется, что и название очерку “Ночь бредит” придумал сам Николай Фёдорович.

Всё, казалось бы, получилось хорошо. Я ходил гордый от сознания, что могу писать не какие-то жалкие стишата и технические советы, но и очерки. Однако мне напомнили, что лирика лирикой, но уж коли ты пишешь о технике, то будь добр придерживаться точности. В журнале “Радиолюбитель” появилась заметка под названием “Кто-то бредит”, где высмеивалась моя неосведомлённость в том, на каких волнах работают европейские радиостанции. Не помню точно, но как будто бы я написал, что на волнах от 150 до 200 метров работают шведские радиостанции, хотя на самом деле в этом диапазоне никакого радиовещания и те времена не велось.

С тех пор во всех дальнейших писаниях в жанре научно-художественной литературы и даже в научной фантастике я тщательно проверял научно-технические данные и возможность того или иного домысла. Более того, для вящей убедительности в первых изданиях научно-фантастических повестушек “Тень под землёй” и “Аппарат СЛ-1” я приводил даже схемы и чертежи придуманных мной аппаратов.

Николай Фёдорович убеждал меня расширять диапазон творческих возможностей, и под его влиянием я решился написать фельетон о том, как некоторые радиолюбители засоряют эфир и портят нервы своим соседям. Речь идёт о неумелом управлении регенеративным приёмником при настройке на радиостанцию. Возникают так называемые “биения”, и тогда в наушниках ближайших соседей, иной раз на целой улице слышатся свисты и отчаянные визги, будто свинью режут. У радиолюбителей так и называлось это явление — “Свинья в эфире”. Я же написал фельетон “Благородное животное”.

Помню принёс этот фельетон Николаю Фёдоровичу. Он прочитал с улыбкой и, вооружившись ножницами, сказал:

— Длинновато, но сейчас это благородное животное мы кастрируем.

После “операции” фельетон зазвучал по-иному. Исчезли ненужные технические подробности, он стал острее и, вероятно, действеннее. Так я учился краткости.

Кроме “Радиослушателя”, печатался в газете “Новости радио”, но там я описывал лишь свои радиолюбительские конструкции, без всякой лирики и юмора. В этой редакции встречал С.Э.Хайкина и И.Г.Кляцкина, потом они стали знаменитыми учёными, докторами наук и профессорами. Но в те времена эти видные радиоспециалисты много энергии и весь свой талант отдавали начинающемуся радиолюбительскому движению. С огромной благодарностью вспоминаю их советы и помощь, что оказывали мне, мальчишке без технического образования, правда, уже опубликовавшему не одну свою конструкцию и даже имеющему авторские свидетельства на изобретения.

В Комитете по изобретательству И.Г.Кляцкин был экспертом. Помнится, как однажды, встретив меня в редакции “Новости радио”, он без всяких обиняков, со свойственной ему прямотой сказал:

— Вы что это всякую ерунду посылаете в комитет? — и тут же подробно разобрал теоретическую несостоятельность моего предложения.

По довольно уважительной причине слабого знания теории мне трудно было обосновывать изобретательские заявки. Я даже не знал в ту пору, будет ли работать предложенная мною схема или конструкция, и только потом, когда получил возможность экспериментировать и в домашних условиях, и в лаборатории, осмеливался посылать заявки в Комитет по изобретательству.

Вот сейчас лежит передо мной пожелтевший от времени плотный лист с надписью: “Авторское свидетельство на изобретение”. Это результат моих первых конструкторских опытов почти сорокалетней давности. В описании сказано, что “предлагаемое изобретение касается складного телефонного репродуктора”, тут же помещён и чертеж.

Мне сейчас непонятно для какой, собственно говоря, цели надо было придумывать складной репродуктор, когда о переносных громкоговорящих установках тогда и не мечтали. Во всяком случае, не мечтали радиолюбители. Можно объяснить эту несуразную мысль, возникшую у меля в процессе создания какого-нибудь макета театральной декорации, которую хотелось сделать портативной, раскрывающейся между двумя крышками картонной папки. Для этого я вклеил в папку лист ватмана и так как не успел ещё закрепить место сгиба в корешке, то лист приобрёл мягкую округлую форму. И вот, благодаря тому что тогда многие дни я занимался бесплодными попытками сделать простой репродуктор, не повторяя известные по журналам радиолюбительские конструкции, и сложный по тем временам репродуктор “Рекорд”, я всюду видел звучащий диффузор. Видел его в алюминиевой миске, когда ходил в студенческую столовую. Видел в нарисованном мною натюрморте, что висел над постелью в общежитии. Видел в картонной коробке от недавно купленных ботинок. Кстати, а почему репродуктор должен быть круглым? Я уже прикасался к коробке иглой, припаянной к мембране радионаушника, и звук получался достаточно громким. Надо попробовать, как будет звучать ватман в картонной папке. Присоединил иглу в центре бумажного ребра и обрадовался чистой и громкой передаче.

Ну, а потом остаётся уже голая техника. Телефон укрепил на фанерной планке, которую вставил в прорези крышек. К игле припаял сложенную вдвое полоску жести, чтобы она крепко сжимала ребро бумаги. Репродуктор готов, но я не думал делать его складным, переносным, и лишь в те немногие минуты, когда стал разбирать его на части, то есть вынул планку с телефоном из прорезей и приготовился рисовать на ватмане задник макета декорации, подумал, что такой складной репродуктор может в некоторых случаях пригодиться. Портативность в радиотехнических конструкциях меня занимала все последующие годы, отданные этому увлекательному занятию, а потому и в самом начале радиолюбительского пути мысль конструктора подсказала даже самый примитивный репродуктор сделать удобным для переноски. Потом уже у меня появятся так называемые передвижки, позволяющие принимать на ходу.

Тут должен ещё рассказать о том, как возникает импульс к рождению того или иного “изобретения”. Сейчас я ставлю это слово в кавычки. Уж больно примитивными они кажутся при столь совершенной сегодняшней технике, но у меня эти упражнения в технической смекалке подкреплены авторскими свидетельствами. Удивляюсь, как они могли сохраниться в отличие от рисунков и стихов. Видимо, потому, что возил эти свидетельства с собой в чемодане, кочуя по разным городам и фронтам, куда меня посылало командование, как конструктора войсковых радиостанций, для помощи производству, или для проверки конструкций в боевых условиях.

Чемодан этот я дважды терял, но по странной закономерности он всегда возвращался ко мне, хотя авторские свидетельства уже не имели никакой ценности, даже формальной, так как пятнадцатилетний срок их действия к тому времени уже истёк.

Вполне понятно, что никаких авторских свидетельств, не подлежащих публикации, у меня не было ни в чемодане, ни дома. Сохранились лишь справки с красной звёздочкой вверху о том, что эта справка выдана взамен авторского свидетельства за таким-то номером. Я и посейчас не представляю себе, какой номер соответствует поданной мною заявке и где, в каком аппарате реализовано то или иное предложение.

На заре изобретательской деятельности (опять хотел поставить кавычки, но воздержусь, ибо с уважением отношусь к Комитету по изобретательству как давнего, так и сегодняшнего времени; авторские свидетельства не выдаются по пустякам) я порою посылал заявки в той области техники, которую плохо себе представлял и практически с ней не сталкивался. Неизвестно зачем придумал, как написано в авторском свидетельстве, “Электрический прибор для нагревания непрерывно протекающей жидкости”. Умозрительно предположил, причём вполне логично, что если на пути змеевика, обмотанного электронагревательной проволокой, поставить краны, то можно отбирать жидкость любой температуры. А кому это нужно, какую жидкость (предположим, воду) и для какой цели, я не знал.

Ещё одно изобретение, уже близкое к радиотехнике, но в области технологии, а к ней я имел самое слабое касательство, лишь в плане радиолюбительских нужд. Помнится, что я не мог найти подходящего сопротивления (сейчас они называются резисторами) для приёмника. Думал, как бы его сделать самому. Тогда выпускались промышленностью угольные, или, вернее, коксовые сопротивления — фарфоровые трубочки с нанесённым на них полупроводящим слоем. В любительских условиях это повторить было трудно. Вспомнил, как растирал в ступке амальгаму. Она хорошо размазывалась на обратной шершавой стороне лабораторной чашечки. И вот начались эксперименты. Достал фарфоровые пластинки и начал мазать их амальгамой, затем обмотал концы пластинок станиолем, подсоединил провода, затем проверил сопротивление. Омметра у меня не было, измерял вольтметром. Что-то получилось. Так родилось ещё одно авторское свидетельство. Почему его выдали? Видимо, просто потому, что ртутная амальгама как материал для сопротивления никогда никем и нигде не употреблялась. Элемент новизны есть? Есть. Возможность осуществить тоже есть? Есть.

А изобретение не было реализовано и оказалось оно мёртворождённым. Потом уже, когда вплотную столкнулся с принципами заводской технологии, то понял свою ошибку. Ну, во-первых, такое изобретение оказалось ненужным из-за дороговизны. Угольное сопротивление (резистор) дешевле во много раз. Во-вторых, если бы его стали выпускать, то надо было бы переоборудовать цеха из-за вредности производства. Ртуть ядовита. Не думаю, что следовало бы приводить ещё доводы, подтверждающие бесполезность этого изобретения. Лишь по наивности я мог подумать, что изобретать можно в области технологии, будучи с ней совершенно незнакомым.

Однако бывают и такие изобретения, которые возникают в процессе эксперимента. Вот, например, произошёл такой случай. Возился с налаживанием самого простого регенератора. Вертел, крутил катушку обратной связи, конденсатор настройки… Никакого намёка на передачу, хотя я прекрасно знал, что в эти часы должна работать какая-нибудь московская радиостанция. Проверяю напряжение батарей. Всё нормально. В отчаянии увеличиваю обратную связь до предела. Ну, думаю, сейчас засвистит мой приёмник. А это считалось серьёзным нарушением радиолюбительской этики, так как приёмник превращается в передатчик и создаёт помехи всем окрестным радиослушателям. Об этом уже упоминалось. Но свиста я не услышал, а только непонятные щелчки… кап… кап… кап… Будто капли падают в пустое ведро.

С этим явлением мне не приходилось встречаться. И вдруг ассоциативная память подсказывает, что это не одинокие капли в пустом ведре, а щелчки метронома. Видел его в школе в физическом кабинете. Сразу перед глазами возникает качающийся маятник с передвижным грузиком. От его положения меняется частота ударов. Этот прибор нужен был для объяснения некоторых законов механики, а в жизни пришлось его встретить лишь однажды, да и то на уроке музыки, которой я никогда не занимался, хотя любил с детства. Помню, когда в школе отбирали малышей для хора, то меня забраковали из-за плохого слуха. Я не консультировался по этому поводу со специалистами, но до сих пор не пойму взаимосвязи между музыкальным слухом и музыкальной памятью, которая у меня довольно хорошо развита. Знакомое произведение узнаю по первым тактам, по первой музыкальной фразе. Раньше я не очень горевал, что не пришлось практически познать “изнутри” особенности музыкального или певческого искусства, а сейчас думаю, что для полной характеристики творческого процесса в разных аспектах мне не хватает лишь музыки и в какой-то мере танца.

Но простите за это невольное отступление, ведь сейчас идёт рассказ о технике, о рождении изобретения и что привело меня к этому. Не помню, как я попал на уроки музыки, где увидел практическое применение метронома, но в ушах ещё долго звучали щелчки, определяющие точный темп музыкального произведения. Они удивительно походили на те неожиданные звуки, услышанные в процессе настройки регенератора. Повернул ручку обратной связи, и частота ударов увеличилась. Повернул в противоположную сторону, и щелчки стали совсем редкими. Так я мог варьировать частоту прерывистой генерации в широких пределах от одного щелчка в несколько секунд до пулемётной очереди. Прежде всего надо было выяснить причины этого явления. Проверил схему и убедился, что изобретение родилось по причине моей рассеянности. Я позабыл припаять в схеме регенератора так называемое сопротивление “утечки сетки”.

Значит ли это, что изобретение появилось благодаря случайности? Это не совсем так. Вероятно, многие радиолюбители не раз при налаживании регенератора встречались с прерывистой генерацией, допустим из-за того, что конденсатор у сетки лампы был слишком велик, так же как у катушки обратной связи оказалось слишком много витков. Получались щелчки, но никому в голову не пришло сравнить их с колебаниями метронома. А может быть, и сравнивали, но не считали нужным расценивать это явление с другой, не радиотехнической точки зрения. В данном случае любитель считал своей задачей наладить приёмник, а всякие там мешающие щелчки были только тормозом в его работе.

Вполне вероятно, что моё мышление, тренированное на самых различных участках творческого труда, помогло увидеть в неисправном приёмнике новый прибор, который, возможно, найдёт своё применение в совсем другой области нашей культуры, далёкой от чистой радиотехники.

Итак, что же получилось? Возникло до сего времени не замеченное неприятное явление. На этой основе, пользуясь уже не законами механики, а радиотехники, я сделал на пульте прибора градуированную по времени колебаний шкалу. В тот же ящичек затолкал простейший усилитель и выпрямитель — и прибор получился достаточно портативным. Ритмические удары отличались большой громкостью и точностью. В авторском свидетельстве указывалось также, что к прибору можно подсоединить реле для отсчёта времени механическим путём.

Этот прибор я показывал специалистам, им он нравился. Но в те времена выпускать электронный метроном не вызывалось никакой необходимостью. Уж слишком узким было его применение. Ну, а потом прерывистые генераторы, построенные примерно на таком же принципе, как мой метроном, стали применяться в самых различных отраслях техники. Только эти приборы уже не назывались метрономами. У них задачи были шире, значительней и конкретнее.

Да и сейчас в некоторых электронных машинах для отсчёта времени применяются генераторы прерывистых колебаний. Слишком рано я на них обратил внимание и слишком ограничил сферу их использования. Но никогда не испытывал ни малейшей царапины на своём самолюбии даже в тех случаях, если мои авторские свидетельства старели чуть ли не в момент их присуждения. Утешало сознание, что в них присутствовало нечто новое, пока ещё незаметное для дальнейшего развития техники.

Через несколько лет после моих первых шагов по нелёгкой дороге изобретателя повстречался на пути старый инженер, кому я показывал свои незрелые проекты.

Он смотрел на чертежи поверх очков и заявлял безапелляционно:

— Навоз, молодой человек, чистейший навоз. — Я или другой автор проекта хмурился, а тот успокаивал: — Без него в хозяйстве нельзя. На тощей земле ничего не растёт. Дорогой мой, не вы первый, не вы последний. Сколько каждый из нас предлагал ерунды. Скороспелые мысли, хилые проекты, прожекты — всё это необходимейший навоз, подготовка почвы для великолепнейшего изобретения. Признаться, не все мы способны быть сеятелями. Многие удобряют почву, а другие бросают зёрна в неё.

Иногда я жаловался старику… Простите за неуважительное слово, но в понимании человека, едва переступившего порог своего двадцатилетия, люди моего теперешнего возраста всегда кажутся стариками, что отнюдь не снижает почтительного к ним уважения. Жаловался тогда на трудности реализации кое-каких моих проектов. На это опытный инженер отвечал, что из зёрен, брошенных в подготовленную почву, тянутся вверх либо чахлые, бледные травинки, либо упругие крепкие ростки — эти выживут несмотря ни на что, и, развивая свою мысль, доказывал, что настоящее, жизнестойкое изобретение сломает все бюрократические рогатки и обязательно прорвётся на свободу. Так взламывают молодые побеги твёрдый асфальт. Так корни горной сосны ломают скалы.

Я всё это понимал, и много лет спустя примерно такие мысли заставил высказать одного из персонажей своего романа “Альтаир”, но в романе речь шла о смелой научной идее, а не о пустяковых изобретениях. Даже в ту пору в “нежном возрасте”, когда кажется, будто на пути твоих изобретений обязательно должны стоять равнодушные бюрократы, в моём сознании торжествовало критическое начало. Мало ли что тебе присудили авторские свидетельства — оглянись кругом. В годы невиданного строительства, в годы первой пятилетки, которую рабочий класс обязался выполнить досрочно, за четыре года, разве не совестно заниматься пустяками? Никому твои метрономы не нужны.

Надо было срочно менять курс. Так подсказывала жизнь.

10

Алексей Гастев — поэт, инженер-изобретатель, учёный,

организатор. Вот сколько параллелей сошлось в творчестве

одного человека. Его “заповеди изобретателя”, портативная

мастерская из обыкновенной электрической дрели,

романтическая целеустремлённость — всё это было близко мне

по духу. Заведующий конструкторским бюро в двадцать лет.

Паяльники вместо чертёжного инструмента. Когда подводит

акустика.

Поэзия и техника. Две параллели, которые сходятся. Помнится, мне очень нравились стихи А.Гастева. Особенно “Башня”. Это стихотворение — о нём я уже писал, — будто бы создавалось для коллективной декламации, чем я увлекался в ранней юности. “Башня” входила в сборник А.Гастева “Поэзия рабочего удара”. Книжка эта мне полюбилась, и многие стихи из неё я знал наизусть. Странно, так как никогда не увлекался “белым стихом”. Но, видимо, в поэзии А.Гастева подкупали эмоциональность, романтизация машинного мира, пафос строительства, чем жила вся страна.

Иногда мне попадались статьи и брошюры, подписанные А.Гастевым, однако, несмотря на общую целенаправленность, даже стиль его поэзии и статей, мне всё же трудно было связать воедино поэта, инженера, учёного, организатора.

Больше того, когда меня пригласили на работу в Центральный институт труда (сокращенно ЦИТ) и познакомили с директором, я подумал, что это не тот поэт Гастев, а кто-нибудь другой. Да и внешностью он не походил на поэта. Гладкая причёска с косым пробором не скрывала большого лба мыслителя, сквозь стёкла пенсне светились вопрошающие глаза. Он пытливо рассматривал собеседника, как бы желая узнать, а что же у того за душой. Небольшие подстриженные усы, плотно сжатые губы, будто скрывающие непрошеную улыбку. Типичное лицо интеллигента и только руки, большие, с натруженными жилами, противоречили всему его облику человека, работающего за письменным столом.

Судя по биографии, с которой я познакомился значительно позже, у А.Гастева не было рабочей специальности. Сначала студент Московского учительского института, затем профессиональный революционер. Тюрьмы, ссылка, побег за границу, возвращение в Россию и работа в большевистских организациях…

Но почему же такие натруженные руки? Ответ подсказал он сам. Я видел, с каким завидным мастерством Алексей Капитонович работает напильником, зубилом, рубанком, всеми инструментами, какие только можно было себе представить.

Он подходил к токарному станку, сверлильному, фрезерному, обрабатывал детали, и я чувствовал в каждом его движении радость рабочих рук. Радость труда пронизывала всё его существо. Радость творчества. Он даже предлагал поставить памятник “Руке — чудесной интуиции воли и конструкции”.

И не случайно в первые годы после революции А.Гастев принимал участие наряду с профессиональными артистами в инсценировках своих произведений. Видимо, свои артистические способности он перенёс и в технику. Недаром он писал: “Прекратите работу начерно, делайтесь артистами работы”.

Вполне понятно, что по молодости лет мне трудно было разобраться в принципах научной организации труда, основоположником которой у нас в стране являлся А.Гастев. Он считал: чтобы проводить эту систему в жизнь, надо непременно быть изобретателем. Он доказывал необходимость соединения принципа порядка и расчёта с совершенно конкретной действительностью. Как только с ней столкнёшься, вопрос ставится так, что обязательно нужно изобрести, обязательно нужно выйти из положения, обязательно нужно рассчитать и создать совершенно новый порядок работы, новые приспособления, новые инструменты — словом, надо так приноровиться, чтобы обязательно что-нибудь в высшей степени важное, практическое выдумать.

Именно так выделял по слогам слово “приноровиться” и другие особенно важные мысли в статье “Как изобретать” А.Гастев. Вот тут я его понимал полностью и старался применять эти принципы в своей работе.

Алексей Капитонович создал, если так можно выразиться, “заповеди изобретателя”: “Итак, для того чтобы быть изобретателем, требуются: непреклонная энергия, тонкая наблюдательность, анализ, память, воображение, фантазия”. И тут же автор предупреждает: “Списать, слизать, скопировать — это пустяки делов, а вот приноровиться к новому делу, тут уж надо изобретать”.

Если мне трудно было проникнуть в сущность цитовских методов обучения молодёжи разным профессиям, то изобретательская деятельность организатора и руководителя ЦИТа мне оказалась близкой по духу, хотя токарное или слесарное дело оказалось вне сферы моих интересов. В те годы я умел конструировать только приёмники и вдруг встретился с необычайно интересным и многогранным конструктором, остроумным изобретателем А.Гастевым.

Он показал мне небольшой ящик, чем-то напоминающий этюдник художника. Примерно с таким этюдником я выезжал не раз на этюды, когда учился живописи. Алексей Капитонович раскрыл ящик, вытащил из него электрическую дрель и с помощью каких-то дополнительных приставок и некоторых знакомых мне инструментов продемонстрировал целую походную мастерскую. Я видел станки: токарный, фрезерный, шлифовальный, ну и конечно сверлильный… Видел всякие остроумные приспособления для различных технологических операций… Сейчас мне трудно вспомнить, сколько “станков” и инструментов разместилось в ящике размером в этюдник живописца. Не знаю и дальнейшей судьбы этой удивительной конструкции. Мне даже казалось, что сам Алексей Капитонович рассматривал её как демонстрационную модель скрытых возможностей обыкновенной электрической дрели.

Мне неизвестна судьба этой походной мастерской, но принципы, заложенные в ней, я увидел в полевых ремонтных мастерских уже на фронтах Великой Отечественной войны.

Идеи максимальной портативности аппарата, стремление выжать из конструкции всё возможное и невозможное при малых размерах и малых затратах увлекали меня с детства, и вдруг я встретился с конструктором, поддерживающим это направление, но в более широком плане.

Романтическая целеустремлённость А.Гастева покоряла моё юношеское воображение. Он писал: “При усилии, или, вернее, при суровом насилии над собой, можно, очутившись в лесу только с огнём, ножом и с полпудом хлеба, развернуть через полгода настоящее хозяйство. Только надо вдуматься на другой же день, как крепче устроить упорные колья для костра, состряпать лопату, смастерить дом, набрать съедобных листьев, ягод и кореньев и даже устроить аптеку”.

В этой поэтической робинзонаде всё конкретно с расчётом на творческие возможности юного пытливого ума. И тут же призыв к научно обоснованному труду, рационализму в лучшем понимании этого слова. “Долой панический ритм от кампании к кампании, от урожая к урожаю, от дождя к дождю… Долой безверие, ржавчину психики, путаную ходьбу и ротозейство. К голой методике, тренировке, неотступной, как метроном”.

Оказывается, метроном применялся в ЦИТе для обучения молодого пополнения рабочего класса. Но разве, допустим, в слесарном цехе услышишь слабые щелчки маятника, когда надсадно хрипят напильники. Вот бы где пригодился мой электронный метроном. Но цеха в ЦИТе не были радиофицированы, вообще тогда этим никто не занимался, и промышленная аппаратура, подходящая для такой цели, не выпускалась. А кроме того, Институт труда разрабатывал лишь методику обучения, далее его опыт передавался на заводы и стройки, где должны были подготавливаться свои кадры. Где же там могут взять дорогую и сложную аппаратуру для радиофикации? Надо искать другие, более доступные способы для того, чтобы в цехах звучал заданный ритм работы.

Это было моё первое задание. Так сказать, в порядке прохождения двухнедельного испытательного срока. Сейчас не помню, что тогда сконструировал вместо электронного метронома, но как будто бы сделал универсальное сигнальное устройство с часовым механизмом, который замыкал контакты электрического звонка или сирены. Ритм, определяющий движения работающих, раздавался по всему цеху.

Задание было пустяковым и, каюсь, даже чем-то обидным для меня. Авторское свидетельство на электронный метроном лежало в столе, а сам я вынужден проектировать какие-то звонки, приличествующие разве только юному технику.

Но вот появилось задание посложнее. Надо было составить технические условия на аппаратуру для радиофикации цехов в ЦИТе, проследить за выполнением работ, проверить, как работают усилители и репродукторы в условиях шумных цехов. Посредине самого большого цеха со стеклянной крышей построили застеклённую будку, откуда через микрофон инструктор мог бы подавать команды и делать указания работающим.

Аппаратура была принята, техническим условиям она соответствовала, но разве я мог предполагать, что, несмотря на громоподобный рёв репродукторов, рабочие у станков не понимали ни одного слова инструктора. Усилители работали без искажений, но подвела акустика. Звук ударялся в облицованный керамическими плитками пол, отражаясь, летел к стеклянной крыше, потом снова вниз, и такое многократное эхо убивало во мне всякую надежду выйти с честью из трудного положения. Я пробовал менять местоположение репродукторов, вешать их ниже или выше, но гул в цеху стоял как в соборе, где вовсе не требовалось понимать каждое слово священника или дьякона. Для того и строились купола, чтобы возгласы служителей отца небесного приобретали потустороннюю невнятность и величественность. Так воспитывался и страх божий.

На меня тоже напал страх от этого непонятного гула. Затрачены деньги, время, труд — и всё впустую. Юридически за мной вины не числилось. Можно было разве лишь упрекнуть в легкомыслии, но я был только радиолюбителем, а ведь аппаратуру делали специалисты. Почему они не учитывали акустику цеха? Правда, нельзя забывать, что в те годы почти не было громкоговорящих радиоустановок для больших закрытых помещений, не было и науки электроакустики, как сейчас, когда существуют и учебники, и методы измерения так называемой реверберации, или попросту эха, доставившего мне столько неприятностей. Ведь сегодня, поручи мне такую задачу радиофикации цеха, взял бы в руки небольшой ящичек, покрутил бы ручку, посмотрел на стрелочку и сразу знал бы, что делать.

В ту пору меня охватило смятение. Я не видел выхода из создавшегося положения. За консультацией обратиться не к кому. Видимо, я оказался слишком самонадеянным юнцом и кое-какие свои успехи на радиолюбительском фронте, когда мне посчастливилось сконструировать радиопередвижку в чемоданчике (о чём писали в газетах и даже снимали меня для кинохроники), счёл за признание заслуг в развитии отечественной радиотехники. А ведь был я просто недоучкой и питал некоторую неприязнь к математике, предпочитая вместо расчёта, допустим, катушки самоиндукции определять нужное количество витков путём эксперимента, отматывая и доматывая эти витки.

Мне казалось, что Алексей Капитонович Гастев также пренебрегает математикой и чаще всего пользуется интуицией, изобретательской сметкой и экспериментом. Однако в этом я глубоко заблуждался. А.Гастев считал, что математика “самая изящная из наук, какие только знал мир”. Поэт видел в математике изящество. Мне она такой не казалась, а потому меня несколько покоробило, когда прочёл у А.Гастева, что “математик, эту беспомощную эмпирику, с которой постоянно сталкивается беспомощный обыватель, абстрагирует до такой формы, что обывателю кажется, что эта математика его отрицает”. Так неужели из-за того, что не преклоняюсь перед математикой, меня можно сравнить с обывателем? Так прямолинейно я воспринимал высказывания Алексея Капитоновича, перед которым чувствовал себя глубоко виноватым.

Какие изумительные люди поддерживали меня, совсем юного, блуждающего по разным дорогам паренька. Н.Ф.Погодин доверил целый раздел своего журнала и потом приобщил к очерку и фельетону. Мне кажется, что я не обманул его надежд. И вот А.К.Гастев. Он доверил мне, двадцатилетнему радиолюбителю, заведовать конструкторским бюро. Так называлась эта должность, и ведал я двумя техниками моего возраста, аппаратурой и приборами, которые приходилось доставать в радиомагазинах или конструировать самим. Получал я на этой довольно высокой должности партмаксимум — 225 рублей, хотя в партии тогда не состоял. Видимо, столько же получал и директор ЦИТа, который поверил в мои изобретательские, а скорее, конструкторские возможности, и наплевать ему было на несоответствие между моим юным возрастом и должностью, требующей инженерного образования.

Алексей Капитонович заходил в цех, где гремело сумасшедшее эхо, тщётно пытался разобрать нечто напоминающее человеческий голос и, завидев меня, замедлял шаги, будто ожидая, что я подойду и объясню причины, почему до сего времени радиоустановка не может эксплуатироваться. Я мог лишь жалко улыбаться, за что ненавидел себя со всем пылом юного бескомпромиссного характера. Было мучительно стыдно перед Алексеем Капитоновичем. Конечно, я бы мог подать заявление об уходе, оправдываясь тем, что надо закончить университет, а совмещать работу и учение мне стало трудно. Но это слабое оправдание. Всё равно я редко посещал лекции, не вовремя сдавал зачёты и не очень-то стремился обязательно получить диплом. Может быть, тому виной опять-таки мой упрямый характер. Признаться в собственном бессилии уж очень не хотелось. Тем более признаться Алексею Капитоновичу. Он считал, что можно “вдохновиться трудностью” в надежде её победить, изобретя способ лёгкого преодоления.

В радиофикации цехов трудность заключалась в акустических особенностях больших помещений. В театре, заполненном зрителями, этот вопрос не стоит так остро. Звук скрадывается, поглощается в массе человеческих тел. Мешающего эха почти не существует. Ну, а в цехе, где только камень, стекло, металл? Надо бы запрятать звук, чтобы слышно было у каждого станка, а не во всём помещении. Но я не могу дать каждому рабочему наушники и таким образом привязать его к станку. Да и техника безопасности не позволяет. Значит, нужны индивидуальные громкоговорители у каждого станка.

Пока пришёл к этой примитивной мысли, много вечеров просидел в своей лаборатории, где производили всяческие эксперименты, и создавались приборы. На конструкторское бюро наше обиталище никак не походило. Не было даже чертёжных досок, и мои подчинённые орудовали паяльниками, а отнюдь не чертёжным инструментом.

Легко сказать “поставить репродукторы”. А они тогда не выпускались нашей промышленностью. В магазинах продавались лишь плохонькие, полукустарной выделки. На игле головки репродуктора висел бумажный диффузор, ничем не закреплённый по окружности и ничем не защищённый. У каждого станка выросла стойка, а на ней висел репродуктор. Много возни было с проводкой. Не достали подходящего провода, надёжно защищённого от механических повреждений, влаги, масла и прочих неприятностей. А потому то один, то другой репродуктор молчал. Но всё же это была полупобеда. Потом начали проводиться опыты с музыкой. Подбирались соответствующие пластинки, помогающие работать в определённом ритме.

Застеклённая будка в цеху уже не подходила для радиостудии, откуда ведутся музыкальные передачи, и где-то на верхотуре, рядим с лабораторией, пришлось построить маленькую радиостудию, задрапированную изнутри шинельным сукном.

Такая мягкая обивка вынуждалась необходимостью передачи грампластинок через микрофон, ибо в те времена ещё не выпускались нашей промышленностью адаптеры, или, как сейчас принято их называть, “звукосниматели”, знакомые нам по фабричным и любительским проигрывателям и радиолам. Тогда даже в центральных радиостудиях стоял граммофон, к нему подносили микрофон и таким образом путём непосредственного акустического воздействия передавалась граммофонная музыка.

Несколько позже радиолюбители начали мастерить адаптеры, самые простейшие — из телефонного наушника, а потом и более совершенные. Помнятся мне передачи радиожурнала для любителей. Вот тогда-то впервые прозвучали грампластинки с электрическим воспроизведением. Помню я также своё первое выступление перед микрофоном. Притащил в студию самодельный регенеративный приёмник и, сопровождая свой рассказ звуковыми иллюстрациями, делился со слушателями опытом настройки регенератора. Не думаю, что прозвучало это убедительно, так как от волнения невпопад крутил ручки приёмника, он свистел и визжал, как то “благородное животное”, о котором я писал в фельетоне. Визг его слышали не только радиолюбители соседних домов, а и все радиослушатели страны, коим захотелось в этот час послушать передачу центральной радиостанции.

Все эти мои занятия были на уровне радиолюбительства, да и то невысокого полёта. Прошло примерно три года с того момента как нижегородский коротковолновик Ф.Лбов первым в СССР установил радиосвязь с разными любительскими радиостанциями мира. Затем коротковолновик Д.Липманов успешно провёл опыты связи во время полёта аэростата. Связь поддерживалась как с советскими, так и с зарубежными станциями. Молодой коротковолновик Шмидт на самодельном приёмнике принял сигнал бедствия от экспедиции Нобиле, потерпевшей крушение при перелёте дирижабля сквозь безмолвные просторы Арктики. Несколько позже Э.Кренкель установил в Арктике первую коротковолновую радиостанцию.

Коротковолновые радиостанции, построенные радиолюбителями, постепенно начали проникать в самые разнообразные отрасли народного хозяйства. Они побывали в горах и в пустыне. Установлено множество рекордов дальней связи.

Мне было завидно и горько. Ведь пока я строил лишь приёмники и усилители. О передатчике не мог и мечтать. В ЦИТе радиофикация цехов была закончена, а дальше я просто не знал, где можно применить радио. Пришлось вплотную познакомиться с работой всяческих лабораторий. Я видел, как для изучения трудового процесса к руке рабочего прикреплялись крохотные лампочки. В затемнённой комнате то плавно, то резко вычерчивались кривые будто светящимися карандашами, в точности повторяя движение молотка или напильника. Эти линии фиксировались на пластинке фотоаппарата. Потом печатались снимки и тщательно анализировались кривые, чтобы определить, какое движение является лишним и нельзя ли путём рационализации рабочего места или другим каким-либо методом ликвидировать это движение. А может быть, подобрать более короткий отрезок пути от инструмента к обрабатываемой детали. Я очень примитивно рассказываю об одном из принципов изучения кинематики трудового процесса, как части научной организации труда, основы которой были заложены в ЦИТе, а сейчас уже на более высоком уровне в связи с развитием техники получили право гражданства на каждом передовом предприятии.

Одновременно с изучением характера движения измерялись и другие данные: усилия на преодоление материала, частота движений и прочие показатели, регистрируемые кимографами, а также приборами, доселе мне неизвестными. Исследовались и медицинские показатели: газообмен, кровяное давление, пульс… Вероятно, всё то, что потом стало таким обычным в космической медицине.

Не могу понять, почему работники одной из лабораторий обратились ко мне с просьбой сконструировать прибор для измерения пульса электрическим путём? Вероятно, такого прибора не существовало. Я стал проводить опыты, закреплял микрофонный капсюль на руке, где наиболее чётко прослушивается пульс. Провода шли к усилителю и далее к записывающему устройству на вращающемся барабане.

Повозиться мне пришлось, но без удовольствия. Ведь я навсегда полюбил радио, что для меня в ту пору было связано с просторами эфира, романтикой поисков дальних радиостанций и с мечтой о передатчике. А тут никакого эфира. Обыкновенный усилитель с микрофоном. Скучно! Моё радиолюбительское сердце протестовало. Коротковолновики с ничтожной, буквально комариной мощностью передатчиков связывались друг с другом на расстоянии в тысячи километров. Ведь это не только техника, но и увлекательный спорт. Так неужели я не смогу построить передатчик? Правда, мне не хотелось связываться только телеграфом. Для меня радио всегда было неотделимо от живого человеческого голоса. А нельзя ли разговаривать по радио, как по телефону, пусть даже на маленьких расстояниях, например в пределах города? Меня больше интересовала возможность разговаривать по радиотелефону не с каким-нибудь австралийцем, а с приятелем, живущим на соседней улице. Конечно, это не будет рекордом дальней связи, но мало ли для каких целей потребуется такая двусторонняя связь на короткие дистанции?

Стал развивать эту мысль. Если возле каждого рабочего места в цеху стоит репродуктор для передачи инструктажа, ритмических сигналов и музыки, что мне казалось не очень изящным решением, особенно в шумных цехах, то нельзя ли всё это передавать без проводов, по радио? В застеклённой будке поставить передатчик и каждому рабочему дать портативный приёмник. Ведь сделал же я передвижку в чемодане. Однако при тогдашнем состоянии техники сделать приёмник поменьше было невозможно. Да и нецелесообразно. Радиосвязь необходима там, где требуется инструктировать обучающегося не у станка, а на каком-либо движущемся объекте.

В одной из лабораторий ЦИТа увидел макет кабины водителя. На выносном пульте светились приборы. Мне объяснили, что здесь ведётся разработка методики обучения шофёров и трактористов. Спросил насчёт инструктажа — необходим ли он на автодроме? Оказалось, что это было бы очень полезно. И я живо представил себе картину: по замкнутому кругу бегут автомашины, у каждого водителя приёмник. А в центре стоит инструктор и через передатчик подаёт команды.

Всё это вырисовывалось туманно и неубедительно. Ведь я пока умел строить лишь приёмники. Что же касается передатчиков, то я их даже не видел, если не считать опытов с передвижкой в военной игре. Поставить серьёзные эксперименты для меня было безнадёжно трудно. Но ведь я работаю у Гастева, а он считал, что можно вдохновиться трудностью.

Однажды он зашёл к нам на верхотурку, довольно оглядел уже более-менее приличное оборудование лаборатории, созданной на голом месте, потом сказал с упрёком:

— Всё это хорошо, но сейчас вы только квартируете в ЦИТе, — и, заметив моё смущение, горячо произнёс: — Неужели вы не слышите голоса времени, не чувствуете его дыхания? Поезжайте на стройки, на заводы, ну хотя бы в Магнитогорск, Харьков. Это вас вдохновит. Узнаете, чем живёт промышленность, тогда и новые мысли придут, заиграет воображение. Привезёте целый ворох идей.

Не уверен в точном изложении его совета, но смысл мне крепко запомнился. Видимо, творческие командировки необходимы не только писателю или художнику. Инженер, конструктор, в ком бьётся изобретательская жилка, тоже должен ездить за вдохновением. Это хорошо понимал А.Гастев. Он доказывал, что “над вдохновением рано ставить крест. Оно есть у всех, начиная с метельщика, и кончая поэтом”. А.Гастев считал, что в работе самым высшим выражением является инженерия. Творческая инженерия, приложенная как к организационной конструкторской работе, так и к работе по переделке человека, является самой высшей научной и художественной мудростью. Говоря о пролетарской литературе, А.Гастев критически рассматривает споры различных направлений и утверждает, что “во всяком деле есть производители и потребители и жалкие имитаторы. Я, конечно, хочу идти только с производителями”.

Это мне особенно импонировало. Значит, не зря бросил писать стихи и занялся техникой. Правда, в технике я казался себе “жалким имитатором” и, что особенно обидно, “потребителем”. Ведь недаром Алексей Капитонович сказал, будто я “квартирую в ЦИТ”. А если так, то путешествовать в поисках вдохновения за государственный счёт я не вправе. Пришлось поблагодарить Алексея Капитоновича и сказать, что мне сейчас нужно экспериментально проверить одну идею, сконструировать кое-какие аппараты, а потом позволительно поехать и на стройки, где такие аппараты можно применить на практике.

Не мог же я раньше времени рассказать о радиоинструктаже при обучении шофёров и трактористов. А вдруг ничего не получится? К тому же возникла мысль о возможности применения портативных передатчиков и приёмников на строительстве. Значит, если ничего не выйдет на движущихся объектах, то в запасе есть более простой выход. Алексей Капитонович с присущим ему тактом не стал допытываться, что за аппараты я предлагаю конструировать, и согласился не тревожить меня до тех пор, пока не будет закончена предполагаемая работа.

Забегая несколько вперёд, должен признаться, что практически идея обучения шофёров и трактористов с помощью радиоинструктажа так и не была осуществлена. Сконструированные мной аппараты не проверялись и на стройках. Они понадобились для ещё более важных дел.

ЧАСТЬ 3

В этой части в основном рассказывается о технике. Не всех она заинтересует, но уж если я ради техники расстался и с поэзией, и с весёлой графикой, и со сценой, то вряд ли, презрев дружбу с музами, мог заниматься чем-то скучным и неинтересным. Да и не только я один. Здесь вы вновь встретитесь с людьми, у которых сошлись творческие параллели. Ну а если вы к технике абсолютно равнодушны, то попробую убедить вас, что она бывает забавной, а также вы узнаете, что в процессе испытаний радиоаппаратов бывают и всякие приключения.

1

“Знающий, но не умеющий — это механизм без двигателя”. Я

же был не столько знающий, сколько умеющий. А потому

занимался фокусами. Прошу не путать с “фокусничаньем”.

Рассказ пойдёт о технических фокусах, или аттракционах для

домашнего пользования. Возможно, читателю это будет

интересно и поучительно. Но если говорить откровенно — то

эти весёлые выдумки были мне нужны для тренировки

изобретательского мышления.

С университетом мне всё же пришлось расстаться, хотя до его окончания оставался один год. Возникает вопрос: неужели нельзя было поднатужиться, чтобы получить диплом? Ведь многие предметы мне давались легко. В конце концов мог стать критиком, литературоведом, директором музея. “С дипломом тебе всюду открыта дорога”. Так говорили мне друзья и знакомые, увещевали, пугали, удивлялись моему легкомыслию и даже полному отсутствию здравого смысла.

Я соглашался, что с дипломом легче и “дорога тебе открыта”. Но что поделаешь, коли тебе эта дорога не по душе. А влечёт тебя дорога первооткрывателя, неизведанные дали, и всяческая такая романтика. Меня убеждали, что три года в университете не прошли даром и что я теперь человек знающий. А ведь Гастев говорил, что знающий, но неумеющий — это механизм без двигателя. Да, действительно, допустим, я познал законы стихосложения, а стихи писать не умею. Кому от этого польза?

И в то же время, познав на практике, а не по учебникам, нравы ультракоротких волн, я могу строить и совершенствовать свои аппараты в надежде, что они окажутся полезными в народном хозяйстве.

Но пока это были только мечты. Мне недоставало собранности, целеустремлённости. Увлечённый экспериментами в области распространения ультракоротких волн, я пока ещё не создал ни одной конструкции передатчика и приёмника, которые бы можно было пустить в эксплуатацию, не говоря уже о серийном производстве.

Больше того, я стал отвлекаться на другие дела. Выпустил научно-популярную книжечку “Радиостанция в чемодане” — описание передвижки: как её построить, наладить и даже использовать в военной игре. Но и этого мне оказалось мало. Захотелось написать для ребят забавную книжечку о радио, чтобы они сразу же занялись радиолюбительством. Эта книжка фокусов, аттракционов, шуток называлась “Весёлое радио”.

В ней пробовал я донести до читателя также и познавательный материал, порою в гротескной форме. Так, например, рассказывая о настройке металлом, предлагал провести опыт настройки ложкой из алюминия и затем из нержавеющей стали. Или вдруг предлагается такая штука: старый, растрёпанный учебник жалуется на своего хозяина. Он пищал, хрипел, задыхался: “Я грязный, залитый чернилами, с вырванными страницами. Помогите, попросите моего хозяина, чтобы он лучше обращался с книгами. Ведь мы не одному ему нужны”. Между страницами были заложены листки станиоля (металлической обёртки от шоколада), к ним подсоединялись провода от усилителя. Получался конденсатор, листки его вибрировали. А в другой комнате сидел товарищ хозяина учебника и яростно кричал в микрофон, изображая гнев и горе несчастной разорванной книги.

Несколько иная игра в поиски с помощью технических средств также описана в книжке. Представьте себе фанерный щит, на котором нарисованы забавные поющие фигурки. Один из участников игры, будем считать его фокусником, либо отворачивается, либо удаляется в другую комнату, и в его отсутствие кто-нибудь должен дотронуться “волшебной палочкой” до рта одной из нарисованных фигурок. Приходит “фокусник” и говорит, что узнает, какой фигурки вы коснулись, надевает наушники и, поочерёдно касаясь металлическим прутиком, присоединённым к одной из вилок наушников (другая вставляется в соответствующее гнездо на щитке), отгадывает отмеченную прикосновением фигурку. Фокус оказывается до наивности прост, но не каждый отгадает, в чём он заключается. Перевернём фанерный щиток и увидим прикреплённые там цилиндрики конденсаторов, обычно употребляемые в радиоприёмниках. Нижние концы их соединены вместе, верхние припаяны к контактам, обозначающим рты поющих фигурок.

Дотрагиваясь до любого из этих контактов “волшебной палочкой”, то есть металлическим прутиком, соединённым с одним из полюсов анодной батареи, или выпрямителем, мы заряжаем конденсатор. И потому “фокусник”, прикасаясь прутиком, соединённым с наушниками, к контакту заряженного конденсатора, разряжает его и слышит резкий щелчок. Можно также придумать демонстрацию фокуса по принципу “ясновидения” или “кожного зрения”… Но эта мысль мне только сейчас пришла — и развитие подобной идеи на уровне современной науки и техники. Во всяком случае, даже таким нехитрым способом можно при желании мистифицировать зрителей. А если специально этим заняться, то возможности для выдумки окажутся неистощимыми. Ведь сейчас есть телефоны, которые вставляют прямо в ухо. Замаскировать такую пуговку ничего не стоит, так же как и контакты на щите или предметы. Можно прикасаться к ним без всякой “волшебной палочки”, а просто пальцем. Наденьте перчатки, тогда тонюсенький провод, едва вылезающий из пальца, никому не бросится в глаза. Вся сцена идёт в быстром темпе и молча. Таким образом, никто не подумает, что вы пользуетесь методами мнемотехники, широко распространёнными сейчас на эстраде.

Однако я уже и так злоупотребил вашим вниманием, рассказывая об этом примитивном фокусе. Но что поделаешь, коли у автора происходит вполне естественный процесс мысленного совершенствования однажды пришедшей в голову незрелой идеи. Воображение работает, а потому трудно оставить выдумку недоработанной. Вот и сейчас, укоряя себя за бесцельную трату времени и бумаги, я уже думаю: а нельзя ли подобный метод “отгадывания” построить с помощью меченых атомов? Пустяки, игрушки. Но разве мы не знаем случаев, когда серьёзные изобретения начинались с пустяков? У меня также есть ещё одно оправдание тому, что занял пустяками ваше время. Оправдываюсь тем, что в дальнейшем вам легче будет проследить движение конструкторской мысли, так как я вас уже подготовил на самых простых примерах.

Кто знает, вполне вероятно, что если бы я не придумывал этих фокусов в самых различных областях радиотехники — а мне приходилось конструировать и первые телевизоры с вращающимся диском, прототипы магнитофонов с записью на стальную проволоку, намотанную на барабан, — то вряд ли потом я смог бы конструировать военные радиостанции. Также убеждён, что без этого не решился бы написать ни один свой роман. Тем более книгу о параллелях, которые всё же сходятся.

2

Здесь уже техника посерьёзнее. Я ищу подходящие радиоволны

для своих опытов и в конце концов останавливаюсь на

ультракоротких. Первый передатчик на треножнике. А потом я

начинаю поиски чудес.

В ЦИТе мне удалось построить радиостанции для связи на короткие расстояния. Мало ли для каких целей потребуется такая двусторонняя связь! Может быть, в будущем весь городской телефон перейдёт с проволоки на радио.

Это были мечты. Казалось, что от маленького чемоданчика-приёмника до городского радиотелефона и не дойти. Это какая-то другая радиотехника. Ведь передатчик мало чем напоминает передвижку в чемодане.

Опыты продолжались. И прежде всего надо было решить, в каком диапазоне станут работать мои будущие радиостанции.

Сколько же существует радиоволн? Не сосчитать. Все с особенностями, с капризами. Какие же выбрать для того, чтобы можно было разговаривать по телефону без проводов? Ищешь нужную волну. Ощупью бродишь, то и дело натыкаешься на непредвиденные препятствия. Есть длинные, средние, короткие волны. На них работают многие радиовещательные станция. Слышны и разговор и музыка. Разве здесь втиснешься со своим передатчиком! Куда там! Волны и так друг другу мешают, да и никто не позволит проводить на этом диапазоне свои опыты, ещё больше мешать радиовещанию.

Что, если взять волны короче десяти метров, так называемые ультракороткие волны? Они распространяются на маленькие расстояния, как говорят, — в пределах прямой видимости. Радиостанции на этих волнах тогда не работали — путь свободен, экспериментируй сколько хочешь, мешать никому не будешь, да и тебе никто не помешает.

Начались опыты. Строились совершенно необычные конструкции передатчиков. Например, такой аппарат: в центре — виток, а к нему непосредственно присоединены две лампы.

Это было сделано для того, чтобы избежать соединительных проводов, иначе никак нельзя было заставить передатчик работать на волне короче четырёх метров.

Итак, у нас есть передатчик ультракоротких волн — “генератор чудес”. Несомненно, что прежде чем его использовать по основному назначению — для связи, — нельзя удержаться от исследования всех его свойств. А вдруг наша дальнейшая работа пойдёт по линии применения ультракоротких волн в разных, пока ещё даже никому неизвестных областях техники?

Вот он, этот генератор, который превращает обыкновенную электрическую энергию из городской осветительной сети в загадочные радиолучи. Большой трансформатор, блестящая спираль-катушка и две лампы. Когда включаешь это несложное устройство в сеть, трансформатор таинственно гудит, а лампы светятся голубоватым светом.

Если поднести близко к аппарату сигнальную неоновую лампочку, она горит прямо в руке. Загадочная передача энергии на расстоянии! В ту пору ультракороткие волны были ещё настолько не изучены, что им приписывались многие чудеса.

Какой же первый опыт должны были проделать начинающие кудесники, оснащённые современной радиотехникой? Конечно, надо испытать “лучи смерти”.

Первой жертвой этих лучей была обыкновенная муха. Мы аккуратно упрятали её в пробирку и вместе с пробиркой опустили в катушку “смертельного генератора”. Муха сначала нервничала, затем, полетав немного в пробирке, легла на дно вверх лапками, тем самым утверждая успех нашего эксперимента.

Успех, как говорят, окрыляет. К смерти были приговорены сразу десять мух. Через пять минут тщётной борьбы между жизнью и смертью жертвы науки прекратили своё существование. Целых двадцать минут не хотела умирать большая синяя муха, но наконец и она была побеждена настойчивостью экспериментатора.

Надо сознаться, что практического значения в этом эксперименте ни я, ни мои товарищи вовсе не усматривали, но всё же приятно, когда удаётся опыт.

Бросив беглый взгляд на пробирку с мухами, я неожиданно обнаружил, что она пуста. Мухи улетели. Как потом выяснилось, зловредные насекомые находились в глубоком обмороке. Даже мощность передатчика в сорок ватт не смогла победить жизнеспособность ничтожного существа.

Перешли к другим опытам. Не помню, где я вычитал, что всхожесть семян повышается под действием ультракоротких волн. В краткой заметке указывалось, что редиска вырастает в два раза быстрее, если облучать семена этими волнами. Или, например, там же высказывалось предположение о возможности непосредственного воздействия на капусту чудесными волнами. Она, как говорилось в заметке, прямо на глазах растёт. Что ж, надо и этим делом заняться. Была составлена подробная таблица, где отмечалось время облучения семян редиски и длина волны. Нужно было проверить действие разных волн при облучении семян за время от одной до двадцати минут. В разные ящики группами были посеяны облученные семена. Отдельно покоились семена, с которыми мы ничего не делали.

И вот наступили томительные дни ожидания. Каждое утро я наблюдал за ростками. Когда они выросли довольно большими, мы ничего не поняли: росли они все одинаково скверно, казалось даже, что семена без облучения дали самые лучшие всходы. Потом ростки просто засохли, и я без всякого сожаления с ними распростился. Так и не удалось мне применить чудеса радиоволн в сельском хозяйстве.

Мне казалось, что для изучения радиоволн нужно испытать все их особенности. А в ультракоротких волнах эти особенности столь увлекательны, что трудно было отказаться от проверки их чудесных свойств. Конечно, из опытов ничего практически ценного не получалось. Этим надо было заниматься серьёзно. Учёные получили совершенно иные результаты. Сейчас практически применяются радиогенераторы для уничтожения вредителей; одновременно с этим повышается всхожесть семян. Но в ту пору можно было только мечтать о чудесах.

Осталась ещё малоисследованная область — медицина. Под действием ультракоротких волн повышается температура человеческого тела. Об этом я вычитал в каком-то специальном журнале. А от высокой температуры, как известно, погибают микробы разных болезней. Прочитав статью, я представил себе, что при массовом развития нового метода лечения врачи останутся без работы, а больных будут лечить радиоволны.

Это же необыкновенно! Стоит ли заниматься какой-то радиосвязью, радиостанциями, приёмниками, громкоговорителями, когда становится явью мечта человечества — чуть ли не мгновенное исцеление от всех болезней!

Надо попробовать повысить температуру при помощи маленького генератора, с которым производились опыты над мухами. Опасного в этом ничего нет, если мухи оживали, то вполне понятно, что взрослому человеку не грозит опасность.

Настал день эксперимента. Друзья мои ушли, а я запер дверь на ключ, проверил у себя температуру до облучения; она была 37 (возможно, повысилась от волнения). Затем нацепил на себя пластины конденсатора, поставил градусник и дрожащей рукой включил генератор. Через десять минут температура поднялась до 37,2 градуса. Я остался недоволен. Не было, как говорится, чистоты эксперимента. Отчего всё-таки повысилась температура? Может быть, просто от ожидания необычайного? Опыт необходимо продолжить.

Слышно тихое жужжание трансформаторов, лампы светят ослепительно-белым светом. Я сижу уже тридцать минут. Пора вынимать градусник. Ого! Тонкая полоска ртути поднялась ещё на одну десятую. Эксперимент, видимо, удавался. Что же будет дальше? Долго я сидел, смотрел на лампу генератора, наконец глазам стало больно. Я на минуту зажмурился. Затем поднял веки и вдруг убедился, что ничего не вижу. Красный свет словно кровавой пеленой застилал всё.

Что случилось? Неужели это… результат эксперимента? Почему-то сразу вспомнилась трагическая история одного изобретателя. Он впрыснул себе в глаза изобретённый им состав, который, по его предположению, даёт возможность человеку видеть в темноте. Изобретатель ослеп! Наверно, эта участь постигла и меня… Ощупью, натыкаясь на стулья, я выбежал в коридор. Вдали горела лампа. Я её видел ясно, во всех подробностях, даже шнур, свисающий с потолка.

Всё выяснилось сразу. От перегрузки в квартире перегорела одна из пробок, а ультракороткие волны тут ни при чём. Никаких особо страшных физиологических явлений воздействия генератора на мой организм не обнаружено.

Эти случайные опыты помогли мне через несколько лет написать научно-фантастический рассказ, в котором я фантазировал, что в каждой квартире вместо домашней аптечки с пузырьками и порошками повесят на стене небольшой шкафчик с генератором. По шкале, как у приёмника, будет двигаться стрелка. На шкале напишут названия болезней: “грипп”, “малярия”, “ангина”. Предположим, я заболел. Приезжает врач, выслушивает, посмотрит лёгкие карманным рентгеноаппаратом или с помощью ультразвука (что совсем недавно стало применяться), на карманном же счётно-решающем устройстве сосчитает, что нужно для лечения. Какова дозировка? И выпишет рецепт: “Волна 16 см, мощность 50 ватт, через три часа по столовой ложке”. “По столовой ложке” он зачеркнёт и сверху напишет: “По десять минут облучения”.

В те времена подобных аппаратов ещё не было, и я мечтал: пусть врачи лечат только насморк. Сейчас аппараты УВЧ есть повсюду. Но этим я хотел подчеркнуть, как сходятся параллели техники и литературы.

3

Чудеса надоели. Начинаются будни. “Дальняя радиосвязь” из

комнаты в комнату. С передатчиком по улицам. В поисках

высоты. Что делать с капризами радиоволн?

Я уже перестал увлекаться всякими “чудесами”. Вновь были вытащены из ящика телефонные наушники, приёмные лампы и прочие незаслуженно забытые мною элементы связи. Налаживая новый приёмник, я как бы чувствовал ещё не остывшую теплоту телефонных трубок. Как приятно снова возвратиться к своим ставшим уже близким приёмникам, услышать писк телеграфа, знакомую мелодию, случайно подслушанный разговор дальних радиолиний!

Но всё-таки какие же волны выбрать?

Действительно, бродишь как в лесу: и тот диапазон нехорош, и этот плох. Может, и нет подходящих волн для маленького радиотелефонного аппарата?

— Почему же нет? А ультракороткие волны?

— Это те, которые испытывались в аппаратах на треногах? С такой конструкцией по городу не походишь, да и, кроме того, волны капризные: для них даже лампы надо ставить без цоколей, — говорили друзья. — Несерьёзное и, прямо надо сказать, не очень конструктивное решение…

— Нет, это не совсем так, — возражал упрямый конструктор. — Если взять волны длиннее пяти метров, подойдут обычные лампы. Да и от треножников можно отказаться. Надо только как следует подумать над конструкцией.

Итак, пока решили остановиться на волнах с длиной пять метров. Попробуем, что из этого получится. Прежде всего мы занялись приёмником, он даже не капризничал, а просто не работал.

Наконец через две недели приёмник сдался и всё же зашипел. Но не ласково, как хотелось бы. Свирепое шипение рассерженной дикой кошки, свистящее шипение кобры, примуса, готового взорваться, — всё это казалось более миролюбивым, чем ревущий шум побеждённого приёмника. Через три дня удалось окончательно побороть его неистовый нрав.

Мне казалось, что с этим приёмником как бы раздвинутся рамки вселенной, и сегодня ночью на волне в шесть метров прямо с Марса я услышу голос Аэлиты. Тогда я только что прочитал фантастический роман Алексея Толстого и новую статью о распространении ультракоротких волн, где говорилось, что они, в отличие от длинных волн, пронизывают верхние слои атмосферы. Отсюда я сделал вывод, что подобные волны можно принимать с других планет, если бы там работали радиостанции.

Прошла одна ночь, другая, третья. Аэлита с Марса молчала. Молчали и земные радиостанции. Диапазон был пуст. Редко-редко слышался треск от искры зажигания пробегающей мимо машины. Вот и всё… Скучно сидеть у молчащего приёмника. Придётся строить свою радиостанцию и не надеяться на марсиан.

К передатчику я приделал для телефонной передачи дополнительную лампу и поставил его в одном конце коридора, а приёмник — в другом. Включил микрофон.

— А ну, говори, — попросил товарища.

Бегу к приёмнику. Сквозь шипение слышен какой-то хрипящий голос. Язык непонятный, в нём не шипящие звуки, а “хрипящие”. Такое определение не предусмотрено ни в одной грамматике. Оказывается, на этом новом языке говорил мой приятель. Надо было добиться передачи на русском языке, то есть провести десятки экспериментов как с приёмником, так и с передатчиком.

Тяжёлый труд, особенно для человека у микрофона. Вначале каждый новый опыт проверялся счётом до ста, затем эксперименты постепенно усложнялись, и приходилось считать дольше — до двухсот. А когда я попросил приятеля просчитать до пятисот, он взмолился:

— Неужели дойдёт до четырёхзначных чисел?

Есть над чем призадуматься.

Наутро я принёс “Войну и мир” для чтения вслух у микрофона.

К счастью для моего товарища, эксперименты по налаживанию передатчика и приёмника закончились раньше, чем Наташа Ростова успела познакомиться с Пьером. Теперь надо проверить дальность действия передатчика. Значит, опять читать.

Несмотря на заманчивость пополнения нашего литературного образования, мы всё же перешли на механизированного диктора. Перед микрофоном поставили патефон. Пластинок было у нас немного, регулятор в патефоне испорчен, поэтому бас звучал высоким сопрано и певец торопился закончить своё выступление.

И если, как говорят учёные, ультракороткие волны пронизывают все слои атмосферы и выходят в мировое пространство, то обитатель далёкой планеты мог бы составить очень хорошее представление о земной литературе и весьма странное — о нашей музыке.

Мы должны были проверить распространение ультракоротких волн в “земных условиях”. Неужели передачу и приём можно наладить, только когда видишь друг друга? А если не видно — значит, ничего не услышишь?

Испытания продолжались. Товарищ утащил передатчик в другую комнату. Дверь мы закрыли. Значит, на маленьких расстояниях закрытые двери и даже стены никак не влияют на слышимость? Сейчас это известно каждому. Но в 1928 году подобные испытания свойств радиоволн были простительны, особенно когда они производились радиолюбителями, не очень искушёнными в науке. Так производились опыты первых “дальних связей” — на расстояние всего в несколько десятков метров. Потом постепенно расстояние увеличивалось, а мощность передатчика уменьшалась до тех пор, пока не удалось “оторваться” от осветительной сети и дать для передатчика те же батареи, на которых работал приёмник. Тогда стал подвижным и передатчик.

Теперь нужно проверить, как далеко распространяются ультракороткие волны. Опыты мы перенесли на улицы.

Разве можно учесть все капризы и своевольный нрав ультракоротких волн, определить законы их поведения, особенно если эти волны бегут по городским улицам? Тут уж за ними никак не угонишься.

И, несмотря на то что мы достали машину и уже несколько дней гонялись за этими волнами, испытывая свой передатчик, всё же далеко не всегда и не везде мы могли их принимать.

Капризы этих волн были настолько своеобразны, что они ставили в тупик даже опытных специалистов, а тем более двух радиолюбителей, впервые построивших радиопередатчик.

Передатчик находился в центре города, на Петровке в ЦИТе. Возле аппарата мы оставили одного любителя, который занимался “радиовещанием”. Один за всех!

Он заводил пластинки, читал газету, декламировал, выступал с лекцией по радиотехнике, то есть просто читал радиожурнал; наконец, когда ему это надоедало, считал до ста или играл на гитаре. Наш товарищ не имел права отдыхать, делать перерывы ни на одну минуту, иначе он мог сорвать все наши эксперименты. Мы бы решили, что именно в том месте, где сейчас находишься с приёмником, ультракороткие волны почему-либо затухают, а на самом деле это “диктор” замолчал.

Задача была довольно сложной: выяснить, как распространяются ультракороткие волны в условиях города. Мы до этого знали, что для надёжной связи капризные волны требуют прямой видимости. Не нравились они инженерам до тех пор, пока не были изучены законы их поведения. Всем известно, что свет не проходит через непрозрачные предметы, отражается от зеркала по определённым законам и частично проходит сквозь полупрозрачную среду. В школах на уроках доказывают эти положения опытами.

А как же с ультракороткими волнами? Ведь это те же электромагнитные колебания. Они тоже не проходят сквозь непрозрачные предметы? Тоже отражаются? Тоже частично проходят сквозь полупрозрачную среду? Всё это надо было проверить.

Для начала мы узнали, что дом, стоявший на пути радиолуча, оказался “полупрозрачным”: слышно слабее, но всё-таки слышно.

Снова в погоню за волнами. Поскорее поднимаемся кверху, к Сретенским воротам. Действительно, замечается постепенное улучшение слышимости. А ведь расстояние, отделявшее нас от передатчика, увеличилось. Значит, на данном участке высота расположения приёмника важнее, чем увеличение расстояния на какие-нибудь лишние пятьсот метров. Запишем всё это возможно точнее. Отметим, где как слышно. Потом посмотрим на карте и сделаем некоторые выводы. До этого наш передатчик допытывался только в пределах здания, а сегодня дальность его действия достигла уже двух километров. Это большая удача!

Мой товарищ снял телефон с ушей и огорчённо сказал:

— Всё! Дальше уже ничего не слышно.

Остановили машину у высокого, многоэтажного дома. Наверх за волнами! Там-то они наверняка появятся.

Мы поднимались по лестнице с этажа на этаж. Вначале сквозь шум шипящего приёмника робко прорывалась тонкая мелодия, потом она становилась всё громче и громче и наконец, уже на верхней площадке, зазвучала в полную силу.

…Через несколько лет подобные опыты были повторены группой радиолюбителей.

В центре города высоко над землёй стоял передатчик, через него передавались музыка и контрольный текст. Радиолюбители с маленькими приёмниками в чемоданчиках разбрелись по городу. У них была одна задача: услышать передачу в самом дальнем районе.

Победителем этого соревнования оказался школьник, он принял передачу на расстоянии в девять километров.

В то время мы могли составить карту слышимости для отдельных районов Москвы. Этот опыт нам многое дал для изучения поведения ультракоротких волн.

И вот опять новая серия опытов. Широкой магистралью сбегает вниз к Кремлю улица Горького. Окна горят последними лучами заходящего солнца. На улицах продают сирень. И сиреневыми кажутся тротуары в тени высоких новых домов.

У меня в руках небольшой чемодан с тонким прутом антенны. Сквозь отверстие в крышке выползает зелёный шпур микрофона. Мы начинаем свой первый опыт радиорепортажа.

Через наш любительский передатчик журналист расскажет о прогулке по новой улице. В радиоцентре примут этот рассказ на приёмник, запишут тогда ещё только на киноплёнку — магнитофонов не было, и если получится удачно, то передадут через мощную радиостанцию для всех слушателей Советского Союза.

Как-то будет слышно? Не будут ли мешать дома? Пройдут ли сквозь них волны такой маленькой мощности? Спускаемся вниз по улице. Микрофон — в руке, он спрятан в носовом платке, чтобы не привлекать внимания прохожих.

Совсем недавно построены корпуса. Сплошной стеной светлого камня выстроились они на левой стороне. Уже кое-где зажглись огни в окнах. Мы идем мимо пёстрых витрин магазинов. Для того чтобы не мешать пешеходам, двигаемся не по тротуару, а возле него у самого края. Да и, кроме того, на тротуаре среди прохожих мы совсем растеряем и без того слабую мощность нашего передатчика. Каждый человек, оказывающийся рядом с антенной, берёт на себя частицу энергии радиостанции. Например, вот этот улыбающийся огромный и полный мужчина в соломенной шляпе прошёл рядом с антенной и утащил с собой не меньше ста милливатт.

Тяжёлыми крейсерами проплывают двухэтажные троллейбусы. Они могут загородить путь нашим радиоволнам. Ну ничего, потом разберёмся, что и как мешает передаче. А не войти ли нам в троллейбус? Наверху свободно, кстати и окна раскрыты. Антенну можно выставить в окно. Так и сделали.

Словно обгоняя друг друга, в микрофон спешат звуки со всей улицы, со всех переулков, из раскрытых окон, из подъездов театров: гудки автомобилей, шелест шин, смех и возгласы.

Микрофон, как тонкое ухо, вероятно, слышит всё и даже мой вопрос совсем шёпотом!

— Куда же теперь?

— На крышу гостиницы “Москва”.

В лифте мы тоже говорим. Но будет ли слышно из железной коробки? Поднялись на двенадцатый этаж. Это кафе. Кажется, здесь, как на горных вершинах, по пути останавливаются завтракать ленивые облака.

Смеркается, и постепенно в городе вспыхивают огоньки. Огненной лентой взбежала в гору улица Горького. Перекинулись через реку сияющие арки мостов. Огнями прожекторов расцвели далёкие привокзальные площади. Стало ещё темнее, и в тёмном сумраке вечернего города заметались разноцветные глаза трамваев. Под мостом проплыл пароход.

…На другой день мы слушали записанные на “шоринофоне”, или “тагефоне” наши опыты.

Включили аппарат. Потянулась змеёй кинолента, зашипела, заговорила. В микрофон нашего передатчика ворвались звуки вечернего города: гудок автомобиля, звонок трамвая, смех, шуршание шин, гудение троллейбуса. В этой перекличке звуков тонут и наши слова: “Мы идём от Пушкинской площади по улице Горького”. Здесь нет трамваев и менее шумно. Из громкоговорителя слышен рассказ о новой улице.

Вдруг стало слышно совсем громко. Почему? Дайте вспомнить… Где мы в это время были? В троллейбусе?.. Совершенно верно. В этот самый момент антенну выставили за окно. Слышен звук мотора. Чей-то разговор. Через минуту голос еле-еле прорывается сквозь надоедливое шипение приёмника. Это мы совсем близко подошли к стене высокого здания.

— Постойте, почему стало так громко слышно? Ведь мы всё время передвигались около стены? — удивляется мой спутник.

— Вспомним, где мы тогда остановились.

“Остановились у витрины…” — нашими же словами подсказывает плёнка. Да, теперь всё понятно. Антенна в это время находилась у водосточной трубы, которая служила дополнительной высокой антенной.

Переходим площадь.

Здесь слышно даже лучше, чем у трубы, и это вполне понятно — площадь совсем открытая. Здания как бы отодвинулись от прутика антенны, чтобы не загораживать путь капризной волне.

Ну уж и капризы! Как у малого ребёнка! А всё потому, что мощность маленькая, силёнок не хватает: небольшое препятствие — и волна его уже не может преодолеть. Видимо, в условиях города проводить репортаж с маленькой мощностью не удастся. Надо её увеличивать. Волны отражаются от домов, складываются, вычитаются. Законы их поведения очень трудно понять.

“Подошли к гостинице “Москва”, — запинаясь, бормочет плёнка. — Входим в вестибюль”. Конец! Железобетонная коробка словно поглотила передатчик. Отсюда волны не вырвутся, как бы они ни старались. Но вот, продираясь сквозь шорох и шумы, слышится голос: “Мы поднимаемся в лифте на последний этаж…”

Теория непогрешима: чем выше поднят передатчик, тем лучше слышно. Отсюда, с высоты, радиоволне легче пробираться — ведь на пути нет междуэтажных перекрытий, низкие дома тоже не мешают.

“Сейчас мы на крыше гостиницы “Москва”, — оглушительно громко вырвалось из репродуктора. Капризы волны окончились. Отсюда — свободный полёт, без всяких препятствий. Скользи в просторах Вселенной!..

Плёнка рассказала про огни Москвы, арки мостов, пароход, — про всё, о чём мы говорили тогда с высоты двенадцатого этажа. Только не было сказано, какую же мощность надо дать передатчику, чтобы волна не задерживалась зданиями.

Это надо ещё продумать и много раз проверить.

Вот если снять профиль города по той линии, где проходила радиоволна, включить плёнку, на которой записан наш разговор, то можно будет проследить, где как слышно, представить себе определённую закономерность в поведении волн.

4

Опыты продолжаются. На лыжах. Через лес и болото. На

велосипеде. А к чему всё это? Поиски применения моих

аппаратов. Кому они нужны?

Темнеет глубина оврага. Расступаются мохнатые ели. Снежная пыль запорошила глаза. Захватывает дыхание. Морозный ветер свистит в ушах. Всё слилось вместе: ветер, снежная пыль, гром оркестра в телефонных трубках и безудержный бег — падение вперёд. Это спуск в глубокий овраг на лыжах.

За плечами — приёмник. Тонкий прут антенны, пригибаясь, дрожит в морозном воздухе. Я уже далеко от дома. В квартире оставлен обыкновенный радиовещательный приёмник. Он принимает какой-то концерт и одновременно подключен к передатчику. Как далеко его будет слышно?

Уже стемнело. Луч фонарика, укреплённого на поясе, выхватывает из темноты пушистые снежные лапы елей, узорчатую чащу кустарника, чёрные стволы деревьев. Дорога вьётся по склону оврага.

Несмотря на овраг и лесную чащу, слышно пока ещё громко. Значит, ультракороткие волны могут огибать и складки местности и проникать в лес. Скоро конец оврага. Осторожно! Чуть не попал под мост, в чёрную ледяную воду не замёрзшего ручья. Выяснилось, что на волне в пять метров в овраге слышно плохо. “Ёлочкой” поднимаюсь вверх. Слышно всё громче и громче. Дальше по бескрайнему снежному полю! А песня не отстаёт, звучит в наушниках, не ослабевает.

Когда же конец? До каких же пор будет слышно? Ведь я прошёл около десяти километров! Стало труднее идти. Чувствуется усталость, приёмник кажется тяжёлым, оттягивает плечи назад. А слышно всё ещё громко. Оборачиваюсь назад. Передо мной на возвышении — освещённый огнями город. Кажется, можно рассмотреть и дом, где торчит моя обледенелая антенна.

Так вот она где, прямая видимость! Теория справедлива!

И вот ещё одно испытание. Новый передатчик прошёл последнюю проверку и был готов к работе. На крыше выросла довольно высокая антенна с тускло мерцающей наверху неоновой лампочкой. Дача, где я в это время жил, находилась на краю большого леса. Решено проверить, как распространяются ультракороткие волны в лесу. Ведь этим тогда никто не занимался.

Ранним утром, включив передатчик таким образом, чтобы он всё время давал определённый музыкальный тон, я со своим приёмником в маленьком чемоданчике пошёл по узкой тропинке, ведущей в глубь леса. Дорожка, замысловато извиваясь, уводила всё дальше и дальше от дома. При помощи антенной рамки я мог определить направление работающей станции. Слышно бывает значительно громче, когда плоскость рамки направлена в сторону передатчика.

Лес уже проснулся. Пели птицы, шелестели листья, но экспериментатор слышал только один строгий, спокойный тон радиостанции. Время от времени записывал в блокноте направление, дальность и примерную громкость. Два километра уже давно остались позади, но громкость пока ещё не уменьшалась. Решил идти до тех пор, пока слышимость не пропадёт. Пожалуй, пройдено уже больше шести километров, а слышно по-прежнему громко. Но вот сигнал, кажется, становится слабее. Эксперимент близится к концу. Можно отдохнуть и вернуться домой до темноты. Однако, пройдя ещё несколько шагов, убедился, что слышимость вновь возрастает. Видимо, я миновал какую-то мёртвую зону, где волны исчезли. Близился вечер, а я всё шёл и шёл, прислушиваясь к сигналам передатчика, и в конце концов потерял тропинку.

Солнце просвечивало сквозь деревья тусклым красным светом. Уже стемнело, становилось сыро и прохладно. Пройдено километров десять. Решил возвращаться обратно. Но дорога потеряна — значит, надо воспользоваться рамкой приёмника. Я держал перед собой аппарат и пробирался сквозь заросли кустарника. Если приёмнику хватит энергии батарей и передатчик будет работать нормально, через два-три часа доберусь до дому. Становилось совсем темно. Стараясь наверстать упущенное время, почти бежал, натыкаясь на пни, какие-то обгорелые кусты, кочки… Ещё шаг — земля под ногами противно чавкнула, и я по колено погрузился в болото. В телефоне что-то треснуло, настала тишина.

Может быть, просто отсоединился провод? Но как его найти в темноте? Ощупью пробую концы батарей. Один контакт свободен, а вот и другой конец шнура. Приёмник заработал. Значит, всё в порядке. Не помню, сколько времени длилось это странное путешествие.

Но что это? Вдруг появились две радиостанции. Рамка указывала разные направления приходящих сигналов… Я стоял как бы на перекрёстке двух радиопутей.

Наконец выбрал путь, где было слышно громче, пошёл вперёд и скоро убедился в ошибке. Слышно стало очень громко, как будто передатчик находился совсем рядом. К тому же направляющее действие рамки перестало сказываться. Это было неприятно. Я чувствовал, что дом рядом, но где, как его найти, не знал. Начал накрапывать дождь. Я долго сидел с телефоном на ушах. Наконец, мутный рассвет вытащил из мрака сначала контуры деревьев, потом, как на негативе, начали проявляться стволы, кусты, телефонные столбы и изгородь дачи, к которой я так стремился.

Стало всё ясным. Телефонные провода играли роль своеобразной передающей антенны, поэтому изменялась вся система направленности. В поисках волны я направлял рамку не на радиостанцию, а на провода, которые тоже излучали энергию моего передатчика. А сам передатчик находился в ста метрах правее.

Через несколько минут увидел знакомую антенну и неоновую лампу, тускло-красную, как первые лучи восходящего солнца.

Позже при испытании передатчика на дальность действия я пользовался велосипедом. Приёмник привязывал к багажнику, здесь же закреплялась и гибкая антенна.

Дорожки окрестных лесов долго хранили отпечатки велосипедных шин. Путешественник стремился добраться до несуществующей линии горизонта, где, как говорит теория, прекращается слышимость ультракоротких волн.

Но как нельзя было найти горизонт, так нельзя было точно установить границы слышимости.

Пока я занимался изучением капризного нрава ультракоротких волн и пока ещё ничего не сделал, чтобы заставить их служить интересам народного хозяйства, хозяйство это развивалось столь успешно, что казалось, будто я “квартирую” не только в ЦИТе, но и вообще в своём отечестве.

Досрочно выполнена первая пятилетка. Построены Магнитогорск, Сталинградский и Харьковский тракторные заводы, Ростсельмаш, Горьковский автозавод, Саратовский завод комбайнов, металлургический завод “Запорожсталь”.

На Ижорском заводе выпустили первый советский блюминг, причём узнали мы об этом накануне первомайского праздника. Я видел макет блюминга — гигантского прокатного стана, на одной из столичных площадей. Освещённые изнутри, будто раскалённые слитки, выползали из-под прокатной обжимной машины, и, может быть, впервые на этом наглядном макете я почувствовал силу и мощь советской индустрии. Да и не только мне, но и людям вполне взрослым эта наглядная агитация с непонятным иностранным словом говорила многое. Я смотрел на восторженные лица, освещённые оранжевым отблеском движущихся огромных брусков (весом более тонны — какими они должны быть не на макете, а в натуре), смотрел и думал о той глубокой признательности, которую испытывают люди к создателям такой мощной машины, определяющей новый этап в производстве стали.

Да, конечно, не всякому дано конструировать блюминги, тракторы, автомашины, самолёты, но не каждый и сможет довольствоваться лишь слабо оснащёнными теорией экспериментами по распространению метровых радиоволн. Мне казалось особенно обидной невозможность применить свою выдумку и конструкторскую смекалку для создания практически ценных радиостанций. Ведь пока я изучал распространение УКВ лишь с помощью примитивных макетов, кое-как слепленных на фанерке из самодельных деталей. Но может быть, эти эксперименты имели хоть какую-нибудь научную ценность? Слабое утешение — все мои опыты лишь подтверждали справедливость общеизвестных формул распространения УКВ.

А жизнь торопила. Началась вторая пятилетка. Вступили в строй завод шарикоподшипников в Москве, Кузнецкий металлургический комбинат, химический комбинат в Березниках, пустили Днепрогэс, основан город Комсомольск, пущены в эксплуатацию Челябинский тракторный завод, Уралмаш, поплыли суда по Беломорско-Балтийскому каналу…

Со смешанным чувством радости, гордости за строителей и зависти к ним я читал газеты, думая: а нельзя ли построить радиостанции на УКВ для связи между судами, идущими по каналу и рекам? Ведь в большинстве случаев здесь будет прямая видимость, так что ультракороткие волны подойдут.

Во время отпуска я плавал от Горького до Уфы, любовался чудесными берегами Волги, Камы, Белой, но видел их как бы на рисунках в своём альбоме, где на первом плане обязательно красовалась мачта теплохода с ультракоротковолновой антенной. Забирался на верхнюю палубу и, глядя сквозь стекло штурманской рубки, мысленно прикидывал, как разместить там радиостанцию.

Проходя мимо вышек строящейся тогда первой очереди московского метро, невольно думал о том, какая у строителей применяется связь, и уверенно склонялся к мысли, что там подойдут ультракороткие волны.

Но вот однажды меня пригласили в организацию под названием “Главторф”, предложили сконструировать две радиостанции для связи на торфяных разработках и провести там испытания. Это я сделал со своими товарищами. Капризные волны перестали упрямиться, так как на открытой местности им негде было зацепиться. Связь оказалась устойчивой и надёжной, но в том случае, если оператор освоил способы устранения часто встречающихся неполадок аппаратуры.

Насколько помнится, конструированием этих радиостанций, а также испытаниями их на месте я занимался во время своего летнего отпуска. Так приобреталась постепенно практика, связанная с эксплуатацией УКВ радиостанций. Нельзя же рассчитывать только на опытных радистов. Надо конструировать так, чтобы разговор через УКВ радиостанции по своей надёжности ничем не отличался от разговора по обычному городскому телефону.

5

Небо — извечная мечта человечества. Первый в жизни полёт,

да ещё на планере. Планер на тросе, и “зловредный

микрофон”. Испытания антенны во время высшего пилотажа.

Небо над Родиной мне всегда казалось ярко-синим, и сейчас я его вспоминаю таким же радостным и зовущим. Не знаю, то ли это особенность восприятия молодости, то ли присущая ей романтическая настроенность, но если бы меня спросили, что наиболее ярко запечатлелось в памяти из жизни нашей страны в тридцатые годы, что особенно волновало и радовало нас, то я бы ответил: небо! Наши дальние, рекордные полёты, успехи парашютистов, планеристов, героика и отвага!

Не пришлось мне быть ни лётчиком, ни парашютистом, но после первого полёта на планере, когда я испытывал радиостанции, небо осталось для меня столь притягательным и прекрасным, что нельзя было не летать.

В те годы большинство мировых рекордов по этому виду спорта принадлежали советским планеристам. Как радостно было сознавать, что вот сейчас, разговаривая по радио с планеристом, ты присутствуешь при рождении нового рекорда. Мне дороги воспоминания о планерных слётах в Коктебеле. Тогда я думал, что именно здесь рождается будущее советской авиации. Помню, меня поразил странный планер со стреловидными крыльями или совершенно необычайный планер без хвоста. Мне казалось, что я вижу прообраз завтрашних самолётов, но только без моторов. И кто знает, так ли уж далеко это было от истины? Много лет спустя на воздушном параде в промелькнувшем истребителе я узнал как бы прижатые к корпусу тонкие крылья. Значит, не зря летали над горными склонами хрупкие фанерные птицы. А потом в московском небе появился белый шар, его тащило вверх серебристое облако. Это был стратостат СССР-1. И кто знает, сколько замирало сердец в волнении от этого дерзкого прыжка в высоту!

И снова весь мир, затаив дыхание, прислушивался к скупым словам о мужестве и стойкости людей, которые после гибели в Арктике легендарного “Челюскина” оказались на льдине. В наших репродукторах потрескивали обычные атмосферные разряды, а чудилось, что это там, в океане, раскалывается лёд. Близилась весна, и, может быть впервые в жизни, мы её ненавидели: боялись, что льдина начнёт таять. Беспримерный подвиг советских лётчиков! Сквозь ночь и пургу, на неприспособленных для этого самолётах челюскинцы были доставлены на материк. Мир облегчённо вздохнул. Помню ту ни с чем не сравнимую радость, с которой москвичи встречали первых Героев Советского Союза и спасённых ими людей. Казалось, что на улицах вдруг забушевала арктическая метель. Это листовки-поздравления сыпались сверху, взлетали снежными хлопьями из-под колёс автомашин.

Крылья Родины! С ними связаны легендарные перелёты Чкалова и Громова. Разве мы не мучились в ожидании очередных радиограмм? А вдруг что-нибудь… Путь огромный, дальний. Нет, даже мысли не хотелось допускать, что подведёт краснокрылый АНТ-25, что могут быть случайности.

Прошло не так уж много лет, и обычными стали дальние полёты. Уже появились на наших внутренних и международных авиалиниях, обслуживаемых советскими самолётами, комфортабельные лайнеры. Однако пора романтики и волнений не прошла. Жизнь быстротечна, и за это время хочется не только больше сделать, но и побольше увидеть, познать и прочувствовать, сколь велик и чудесен мир.

Небо! Извечная мечта человечества. Мифический Икар и калужский учитель Циолковский, трудами которого пользуется весь мир. Легенда, наука и повседневная практика — всё там, в высоте.

И мне захотелось побывать там, в высоте. По заказу Осоавиахима сконструировал приёмники и передатчики для инструктажа планеристов в воздухе. Помните, я ещё в ЦИТе занимался аппаратурой для инструктажа?

Сегодняшний радиоспециалист может испытывать свои конструкции не только на самолётах, планерах или воздушном шаре, как когда-то приходилось мне, а в других условиях, куда более интересных и даже романтичных. Даже в космосе. А тогда мы продолжали пытаться разгадывать ещё мало изученный нрав ультракоротких волн. В любом из этих испытаний встречались и забавные случайности и всякие беды, чем всегда полна беспокойная жизнь исследователя.

…И вот настал этот день. Первый полёт, да ещё на планере. Над горами и над морем. Над долинами и виноградниками. Немножко боязно, но ещё страшнее, если полёт не состоится. Дожидались полёта уже несколько дней — не было ветра. А сегодня крепкий, надёжный ветер, он будет нас держать, как на руках. Летим втроём: пилот В.Степанченок, я и… приёмник. Он впервые будет принимать передачу в воздухе. Задача полёта несложная: нужно выяснить, как далеко будет слышна передача, на каком расстоянии можно говорить с планером по радио, где будут слышны слова команды. Длинный голый склон покрыт белыми черепками камней и высохшей серебристой травой. Внизу — зелёная чаща виноградников, луга, жёлтые пятна песков, белые линии дорог. И совсем близко — голубая огромная чаша моря. В небе парят орлы и планеры.

У самого склона горы мы пока прикреплены к надёжному штопору, ввинченному в землю. Тонкая блестящая змейка троса связывает нас с землёй. Но вот к носу планера прикрепили толстый резиновый канат.

— Натягивай!

Стартёры в синих комбинезонах спускаются вниз по склону. Громко считают шаги, медленно натягивают резину гигантской рогатки. Планер дрожит от напряжения.

— Старт!

Пилот опускает кольцо троса, связывающего планер с землёй, и мы взмываем в воздух.

Незабываемый миг! Чувствуешь, будто у тебя выросли крылья. Тишина. Только слышно шуршание, будто крылья скользят по плотному, осязаемому воздуху. Ветер подбрасывает нас вверх, скрипят крепления крыльев, как вёсла в уключинах. Если закрыть глаза, то кажется, будто плывёт наш планер по волнам, слышны те же взмахи весла.

Степанченок, лукаво прищурившись, спрашивает:

— Ну как?

— Могу летать хоть до завтра.

— Да я не про то. Как слышно?

В приёмнике слышны звуки рояля, как когда-то я впервые услышал голос радио. Можно ли было в то время думать, что через несколько лет эти же звуки рояля я буду принимать на планере?

Внизу на радиостанции сменили пластинку.

— Хотите послушать? — я протягиваю телефон Степанченку.

Он берёт, осторожно надевает его и больше уже не отдаёт.

— Мне же надо проверить! — пытаюсь возразить я.

— Ничего, я буду говорить. Слышно прекрасно.

— Тогда отлетим подальше, километров на десять.

— Если за пределами склона есть восходящие потоки.

И вот Степанченок, искусно маневрируя, как бы пробуя брод, осторожно отрывается от воздушных струй у южного склона горы. Планер резко сползает вниз. Снова, как бы карабкаясь по невидимым ступенькам, возвращается обратно с тем, чтобы повторить свою попытку где-нибудь в другом месте.

Над шапкой горы Коклюк, распластав свои крылья, кружит орёл. Будто живой планер повис в воздухе.

— Ишь, как его здорово держит! — замечает пилот. — Ну-ка, слетаем к орлу в гости.

Как только мы подлетели к горе, планер взмыл вверх, подброшенный мощным тёплым ветром. Лёгкое розовое облачко притягивает словно магнит.

Планер резко повернул вправо, сделал крутой разворот и пошёл по прямой. Затем снова поворот влево, небольшая передышка, и планер начал качаться с крыла на крыло.

— Что случилось? Управление заело?

— Нет, эти фигуры я делаю по приказу с земли. Они там проверяют, можно ли по радио инструктировать ученика. Здорово слышно! — пилот передал мне наушники.

Мы оторвались от облачка и, постепенно снижаясь, пошли обратно. По земле бежали две тени — планера и орла. Орёл оглядывался, поблёскивая злыми жёлтыми глазами, и ринулся в нашу сторону. Сухой треск разодранной материи, резкий толчок — и птица падает камнем вниз. Планер лёг на левое крыло, быстро пошёл на посадку.

— Что у вас там? — спрашивают с земли. — Если слышите, покачайте крыльями.

Мы сели на каменистый склон. Рядом с серебристыми плоскостями планера распласталась мёртвая птица. Тёплый южный ветер гнал по траве её перья.

После этого первого полёта радиоинструктаж планеристов применялся не раз. Были разработаны даже специальные аппараты на несколько волн. Каждому из летящих планеров давалась своя команда. Управлять такими планерами можно было на расстоянии в семь-восемь километров. Инструктор командует: “Поверни направо!” — и видишь в бинокль, как планер послушно выполняет приказание.

А вот и ещё один полёт — уже на тросе за самолётом.

Холодный северный ветер. Мы стоим у планера, поёживаясь, и ожидаем взлёта. Впереди выруливает самолёт, вздымая облака песка и сухой травы. За ним тянется трос, прикреплённый к планеру. Сегодня — испытания аппаратов, предназначенных для связи между самолётом и буксируемым планером. Как будет слышно в воздухе по радио? Телефонным проводом связать самолёт и планер нельзя — провод рвётся при взлёте.

Самолёт уже на старте. Сажусь во вторую кабину планера. На коленях лежит аппарат, телефон на ушах, микрофон в руке.

— Старт!

Трос натягивается как струна. Планер со скрипом и скрежетом тащится по острым камням. Мелкие камешки барабанят по нижним плоскостям крыльев. Со свистом взвивается в воздух планер. Самолёт ещё бежит по земле, но вот и он отрывается. Воет ветер в отверстиях стальных труб подкосов, поёт на разные лады. Так был сконструирован и построен экспериментальный буксировочный планер. Видимо, конструктор не учёл этой неприятной особенности — уж очень надоедливый вой.

Включив аппарат, вызываю самолёт. Пилот не отвечает. Странно! Вот уже вторые испытания неудачны — на земле слышно хорошо, а в воздухе аппарат молчит. В чём же тут дело? Рассматриваю провода, соединения. Как будто всё в порядке. Вот провод от троса, вот от…

Резкий порыв ветра срывает крышку с козырьком перед моей кабиной. Бросаю аппарат, успеваю схватить крышку. Если её отпустить, она сорвёт рули управления. Аппарат соскальзывает к ногам, туда же потащился микрофон. Оба легли на педали.

Мелкие капли больно бьют по лицу. Окоченевшими руками продолжаю держать крышку кабины. Пора бы кончить испытания, но не могу об этом сказать пилоту. Кстати, перед отлётом я упрашивал его ещё полчаса прибавить на испытания. Он будет летать уже не час, а полтора, и только потом пойдёт на посадку.

Итак, всё это время мне предстоит мотаться на стальной верёвке и вместо микрофона держать в окоченевших руках кусок фанеры. Нечего сказать, приятное занятие! Вообще при полёте на буксируемом планере новичок испытывает довольно острые ощущения. Лёгкая фанерная конструкция скрипит и гнётся. При сильном ветре кажется, что она старается оторваться от троса. А сегодня к этому удовольствию следует прибавить ещё мощный оркестр в полсотни воющих от ветра дырок.

Пальцы будто впились в крышку кабины. Пытаюсь освободить одну руку. Но крышка предательски поворачивается, стремясь улететь. С трудом возвращаю её на прежнее место. Насколько хватит сил держать эту проклятую крышку?..

Нагибаюсь вниз и наблюдаю за весёлой игрой аппарата, микрофона, батарей. Микрофон оторвался и уполз куда-то в хвост. Аппарат спокойно подпрыгивает на педалях, будто стараясь упереться в одну из многочисленных поперечных перегородок. Батареи при каждом толчке силятся выпрыгнуть из своего гнезда и принять участие в общей игре. Мне далеко не весело. Глазами ощупываю лямки парашюта. Не хотел бы я сегодня испытывать ощущение первого прыжка. Погода неподходящая, да и высота всего триста метров.

Идём над морем. Серые, грязные волны лижут прибрежный песок и острые камни. Крышка не держится в руках. Пальцы распухли. Чувствую, что педали остановились. Наверно, микрофон заклинил руль поворота.

Пилот резко оборачивается ко мне. Знаками показывает: “Отпусти педали”. Качаю головой, указываю глазами на крышку: “Не могу, садись”.

Пилот меняется в лице… Резкий толчок, планер освобождается от троса… Тишина… Лёгкий свист. Планер описывает большие круги, идти по прямой не может. Скольжением на крыло, постепенно суживая круги, пилот старается посадить непослушный планер.

Наконец садимся, слегка задевая крылом о землю.

…С тех пор я уже никогда не ставил аппарат на колени. Батареи привязывались крепко-накрепко. А зловредный микрофон просто висел на шее.

Почему же не было слышно в воздухе? На земле всё получалось хорошо, а вот в полёте… В то время наши передатчики и приёмники были очень несовершенны, и стоило только поднять их с земли, как менялась волна, а мы этого изменения волны не учитывали. Но вскоре и эта “тайна” была разгадана. В следующем полёте мы свободно разговаривали по радио между планером и самолётом на высоте в четыре тысячи метров.

Теперь предстоят испытания аппаратов уже не на планере, а на самолёте. Причём я никогда в жизни не видел такого самолёта, как этот У-2*: плоскости с заплатками, какая-то труба привязана проволокой. Словом, это был не самолёт, а старая, развалившаяся колымага.

_________________________

* Потом такой самолёт назвали ПО-2 — в честь его конструктора Поликарпова.

Вчера он по пути залетел на планерный слёт; тут, между делом, специалисты должны были решить судьбу этой развалины — ремонтировать её или пустить на слом.

Бедный У-2 трепетал расслабленными крыльями, пугливо вздрагивал от порывов ветра и ждал своей печальной участи. Мне его было по-человечески жалко. Ещё недавно он купался в солнечном небе, захлёбываясь, ревел, преодолевая крутой разворот, стремительно падал вниз, чтобы у самой земли снова взлететь к облакам.

Так было совсем недавно. А сегодня назначены последний полёт старого У-2, его последнее испытание, и первое испытание новой радиостанции. Так объединились эти две задачи.

Пошли на старт. Мотор долго не заводился, чихал, хрипел, задыхался. В ожидании полёта я бережно прижимал к себе аппарат. Это была экспериментальная конструкция, от которой шли тонкие провода к батареям. Сбоку неуклюже торчала какая-то дополнительная лампа. Всё устройство носило на себе следы ещё не законченной работы. Нужно было проверить, как в воздухе мешает система зажигания мотора. Кроме того, ставилась задача — испытать две антенны: горизонтальную и вертикальную.

Наконец мотор заработал. Самолёт оторвался от земли. Я быстро настроился и услышал передачу своей радиостанции. При громком приёме система зажигания практически не мешала. Это меня обрадовало. Значит, даже без специальной экранировки зажигания можно применять ультракороткие волны в авиации. Надо иметь только значительную мощность передатчика. Но это уже вопрос не принципиальный.

Что это? Слышно стало ещё громче, хотя мы довольно далеко отлетели от аэродрома. Оказывается, снова забарахлил мотор. Мы резко пошли на снижение. Где садиться? Опасения были преждевременными. В телефоне послышался частый непрерывный треск: мотор опять заработал нормально. Пилот постепенно набирал высоту, для того чтобы испытать самолёт в различных условиях. Сейчас я тоже начну испытания антенн: вертикальной и горизонтальной. От одной и другой идут к приёмнику провода с вилками. Испытываю вертикальную — что ж, слышно хорошо. Теперь буду слушать на горизонтальную.

В этот момент я вдруг потерял всякое представление о горизонте. Морской туманный горизонт немного покачался и встал вертикально вопреки всем законам мироздания.

Мы сделали, как потом говорил лётчик, так называемый боевой разворот, отчего горизонтальная антенна мгновенно превратилась в вертикальную. Вот тут и узнай, на какую антенну лучше слышно!

Самолёт падает на крыло и снова выпрямляется. Опять вертикальная антенна! Надо определить слышимость. Бешеный рёв. Я уже лежу на спинке сиденья, мотор тащит куда-то вверх. Мелькнула мысль, что антенна сейчас стоит горизонтально. А ноги описывают дугу и поднимаются вертикально.

Не может быть! Да неужели я повис вниз головой? Петля Нестерова? Судорожно прижимаю радиостанцию к груди. Ремни натягиваются… Вот проклятая секунда! Мотор так и не вытянул полную петлю. Самолёт скользнул на крыло. Теперь уже не нужно переключать антенны. Я буду сравнивать слышимость по положению самолёта в воздухе. Мучительно кряхтя, он снова набирает высоту, как будто лезет на гору. Вдруг скатывается вниз в стремительном, остром пике. Останавливается сердце, словно, притихнув, ищет выхода. Кажется, что всё внутри обрывается и остаётся где-то на вершине горы, что самолёт падает сам по себе, а ты летишь от него отдельно. Что-то опять неладно с мотором. Самолёт идёт на посадку. Вот уже близко земля. Пирамидальные тополя. Частокол заборов и телеграфных столбов. Сухие ветлы угрожающе тянутся вверх. Как будто бы вся земля ощетинилась.

Но вот мы уже скользим над дорогой. Самолёт провожают качающиеся столбы, как бы кивая ему вслед чашечками изоляторов.

…Эксперимент закончился неудачно: мы сели у солёного озера, в выжженной, пропыленной степи. Пилот старался оживить замученный мотор, но скоро отказался от этой мысли. Горячие крылья самолёта плохо защищали от солнца. Лёжа под ними, мы от нечего делать дослушивали экспериментальные передачи. Там, на планерной горе, всё время заводили пластинки. Музыка хоть немного скрашивала часы томительного ожидания, пока посланный на поиски самолёт нас не найдёт. Возможно, и самим придётся поискать ближайшее селение.

Пытаюсь разобраться в результатах проведённых опытов, привожу в порядок свои записи. Как же лучше слышно? На горизонтальную или вертикальную антенну? Но в этом испытании “высший пилотаж” спутал все карты. Можно записать в свой дневник: “26 августа — неудачный полёт, неудачный эксперимент. Повторить”.

Вскоре мы его и повторили. Оказалось, что для наших целей удобнее всего применять вертикальную антенну. С такой антенной я снова испытал все фигуры высшего пилотажа. Это происходило на авиационном празднике. В микрофон рассказывал о своих ощущениях, в то время как планер проделывал какую-нибудь “бочку”.

На земле стоял приёмник с мощным усилителем, и все находящиеся на аэродроме слышали через громкоговорители эту передачу с воздуха.

6

Встречи на планерных слётах. “О пользе рассеянности”.

Почему я не стал киноактёром? Когда недовольны

звукооператоры? И прочие забавные истории.

Проводя испытания на планерных слётах, открывая для себя незнаемый мир в небе, познакомился с авиационной техникой, о которой лишь только читал. Несомненно, что в начале тридцатых годов специальные самолёты и самолёты гражданской авиации были оборудованы коротковолновыми радиостанциями, но ультракороткие волны тогда ещё не получили права гражданства, они ещё только изучались и осваивались в научно-исследовательских организациях.

В спортивной авиации, и тем более в планеризме, применение радиосвязи пока не являлось особой необходимостью. Лишь после первых опытов это начинание получило дальнейшее развитие. Я часами просиживал в кабинах самолётов и планеров, примеривая, где можно закрепить аппараты. Однако, грешным делом, меня всё больше и больше интересовала авиационная техника, и порою ловил себя на том, что приборы, расположенные в кабине пилота (с сегодняшней точки зрения — довольно примитивные), казались мне гораздо совершеннее, чем мои радиоприборы, где происходят сложные электронные процессы.

Пытаясь анализировать принципы действия, допустим, вариометра — прибора, указывающего скорость подъёма или спуска планера и самолёта, я убеждался, насколько авиаприборы проще. В своих конструкциях я ведь тоже стремился к простоте.

Рассматривая с этих позиций конструкции планеров, восхищался их простотой, подчинённой законам аэродинамики. И может быть, вот это всеядное любопытство, знакомство с различными отраслями науки, техники, искусства потом нашли отражение в моей конструкторской и литературной деятельности.

На планерные слёты приезжали видные профессора В.П.Ветчинкин, В.С.Пышнов и, кроме них, известный в то время авиаконструктор, сейчас генеральный конструктор, Герой Социалистического Труда С.В.Ильюшин. Почти на всех слётах и чаще всего я видел тогда очень молодого конструктора планеров О.К.Антонова. Потом он также стал генеральным конструктором и Героем Социалистического Труда. Через многие годы, летая на самолётах ИЛ и АН (с разными порядковыми номерами), я всегда вспоминал, кто их создал.

О.К.Антонову, когда он конструировал планеры (тогда они именовались — ОКА), было совсем не много лет. Я хоть и был помоложе, но даже в те времена (не говоря о времени сегодняшнем), масштабы его конструкторской деятельности в сравнении с работой начинающего конструктора-радиолюбителя казались мне несоизмеримыми. С нескрываемой завистью наблюдал его планеры в парении, при взлёте и посадке, поражался их динамическими формами, законченностью конструкции, тем, что сейчас носит название “технической эстетики”.

Параллели сходятся! Вот вам ещё один пример: оказывается, Олег Константинович Антонов очень любит живопись и даже сам рисует. Уверен, что этим он увлекался с детства. Уверен также, что любовь к живописи, будь то пейзаж, портрет, натюрморт или просто свободная композиция, во многом помогла О.К.Антонову при создании гармоничных конструкций. Тем более что в одном интервью на вопрос корреспондента: что он ищет в искусстве — идей, отдыха, развлечений? — Олег Константинович ответил: “Должно быть, у меня такой характер, что я в жизни всё воспринимаю с рабочей, активной точки зрения”. Однако конструктор тут же признался, что искусство для него великолепный отдых. Он любит краски и даже их запах.

Мне думается, что в те давние годы на горе Клементьева, с которой взлетали планеры с маркой ОКА, Олег Константинович любил и запах масляной краски на палитре, и запах эмалита — нитрокраски, которой покрывается перкалевая обшивка планеров. Думается также, что ему вспоминаются и запахи степных трав, принесённые северным ветром, и волнующий запах моря на южном склоне, откуда чаще всего стартовали планеры.

Вряд ли у человека творческого плана, конструктора, увлекающегося живописью или другим искусством, можно точно провести грань, где кончается труд и начинается отдых. Разве творческий процесс за чертёжной доской или мольбертом не родственны? И в том и другом случае или напряжённая работа ума, всех душевных сил и воображения. Правда, чертёжная доска постоянно требует ограничений, продиктованных законами науки и техники, экономикой и рядом других обстоятельств, сдерживающих полёт фантазии. Впрочем, об этом убедительно рассказывает сам Олег Константинович, часто выступающий в печати по вопросам конструкторского творчества, экономики и организации производства. Хотел бы лишь добавить, что и у живописи есть свои законы. Ну, хотя бы в цветосочетании, светотени, композиции. Без знания анатомических пропорций тела нельзя нарисовать ни фигуру, ни портрет. Настоящему художнику приходится соприкасаться с наукой и техникой, историей, этнографией, со всем многообразием жизни, психологией, душевным миром человека. Порою приходится вести целую исследовательскую работу, для того чтобы воссоздать на полотне правдивые человеческие характеры, природу и быт, всё, что их окружает, определяет настроение и авторскую позицию художника. Так что полного освобождения творческой фантазии не получается.

Но я опять отвлёкся. В те осенние месяцы, бегая по каменистым склонам планерной горы, где безжалостно за несколько дней протираются лосевые подмётки тапочек, я меньше всего думал о живописи. Не делал даже карандашных набросков. В альбоме для рисования все страницы заполнили чертежи и схемы расположения радиостанции в кабинах планеров и самолётов. Какие-то немыслимые антенны, расчёты батарейного питания — на сколько часов работы хватит одного комплекта при установке его в кабине и на земле. Вычерчивал я ещё схемы приёмопередатчиков, которые надо проверять уже в Москве при разработке новых конструкций.

Короче говоря, мне было не до живописи. Накапливались новые впечатления в незнаемом мною мире лётчиков, планеристов и парашютистов. Да, да, и парашютистов встречал на горе Клементьева. И не только потому, что начальником планерных слётов был один из самых первых советских парашютистов Л.С.Минов, но и потому, что здесь, в Коктебеле, проводились разные испытания. Сюда приехал также пионер парашютного спорта Я.Д.Мошковский. Загорелый, весёлый жизнелюб.

Помню яркое-яркое солнечное небо. В высоте спокойно парит планер. Пикирует, и я совершенно явственно вижу, как отваливаются у него крылья, хвостовое оперение и фюзеляж стремительно падает вниз. От него отделяется тёмное пятно, летит рядом, и вот наконец будто вспыхивает ослепительно белое пламя раскрывшегося парашюта.

Бывали, конечно, аварии планеров, но чтобы какой-нибудь из них рассыпался в воздухе, мне видеть не приходилось. Здесь авария была запланирована. Лётчик-испытатель С.Н.Анохин (сейчас Герой Советского Союза) испытывал тогда планер на допустимую перегрузку. В нём были установлены необходимые приборы для контроля. Они отмечали, где наиболее уязвимые места конструкции. Отдавая должное мужеству лётчика-испытателя, я походил возле обступивших его корреспондентов и побежал к остаткам планера. Не мог же я не поинтересоваться методикой измерений перегрузок, хотя вряд ли что понимал в этом.

В те годы вся страна жила нашими достижениями в небе. Разворачиваешь газету и видишь, что вот ещё один мировой рекорд дальности, высоты, продолжительности полёта. Это у лётчиков и планеристов. Парашютисты не отставали. Затяжные, высотные сверхрекордные прыжки. А потом с небес посыпались девушки. Я говорю о групповых прыжках с высоты около 7 тысяч метров. Прыгали без кислородных приборов. Прыгали также и в воду. У меня это как-то не укладывалось в сознании. Я уже несколько раз поднимался в воздух, причём за спиной и на груди у меня болтались парашюты, но от заманчивого предложения совершить свой первый прыжок упорно отказывался.

— А зачем мне это нужно? — спрашивал я и получал невразумительный ответ:

— Ну, а если потребуется прыгать? Надо же знать, как это делать.

— Вот, когда потребуется, тогда прыгну и узнаю.

Судьба была ко мне милостива, и несмотря на всякие неприятности, прыгать так и не пришлось.

Однажды меня спасла рассеянность. Долго не было хорошего южного ветра, но вот наконец он задул. Сильный, ровный. При таком ветре планеристы могут рассчитывать на побитие рекордов. По предварительной договорённости, установил в кабине двухместного планера радиостанцию для очередных испытаний. С ней должен лететь и я. Товарищи помогают закрепить на мне парашют. Сажусь в кабину, включаю радиостанцию. Хочу вызвать техника, который дежурит у другого аппарата в здании планерной школы, и убеждаюсь, что забыл микрофон.