Параллели сходятся

Мысленно проклиная себя на чём свет стоит, бегу вверх и на ходу кричу планеристу, уже приготовившемуся к взлёту:

— Погодите минуточку! Я сейчас!

Пока добежал и нашёл микрофон, прошла не минуточка, а гораздо больше. Выбегаю из своей “радиоконуры”, предоставленной мне для экспериментов и хранения аппаратуры. Вижу: планер взмывает вверх. Потрясаю руками, ругаюсь. Неужели не мог подождать! Ведь договорились заранее. Теперь жди, когда планер приземлится. А вдруг он пойдёт на побитие рекорда и будет летать двое суток.

Не пришлось нетерпеливому пилоту летать столь долго. Резкий порыв ветра, неудачное пилотирование — и планер падает на каменистый склон. К счастью, пилот остался жив, но пролежал в больнице не один месяц. Когда санитарная машина увезла пострадавшего, я посмотрел на то, что осталось от радиостанции. Мелкие щепки, разбитое стекло радиоламп и опилки от анодных батарей. Даже при самом тщательном инструктировании, как пользоваться парашютом в пробном прыжке, он бы мне в данной ситуации при ничтожной высоте не помог. Помогла рассеянность.

С тех пор мне никогда не приходилось надевать парашюты. На гражданских авиалиниях их давно нет, а во время войны я тоже про них что-то не помню. Парашютов нет, но инструктаж пассажиров, как вести себя в аварийных случаях, остался на некоторых авиалиниях. В наших самолётах стюардессы напоминают о том, когда надо застегнуть ремни, когда пососать конфетку, чтобы уши не заложило. А вот, помнится мне, перед отлётом из Брюсселя в Нью-Йорк самолёта Боинг-707 к пассажирам вышел могучего сложения краснолицый шеф-стюард и голосом, не предвещающим ничего хорошего, начал рассказывать, как пользоваться кислородными масками в случае разгерметизации самолёта, потом стал демонстрировать спасательный жилет. Как он надувается, где находятся сигнальные ракеты, краска, растворяющаяся в океанских водах, чтобы легче обнаружить потерпевшего, и, если я не ошибаюсь, как пользоваться порошком для отпугивания акул. Всё это на тот случай, если Боинг-707 сделает вынужденную посадку в океане.

Я следил за отнюдь не таким уж весёлым напутствием стюарда по инструкции пользования спасательными средствами с наглядными картинками. Инструкция эта лежала в спинке кресла рядом с так называемыми гигиеническими пакетами. Они мне не потребовались. Еще бы, к тому времени от первых полётов на планерах я, наверное, провёл в воздухе многие сотни или даже тысячи часов, но тошнотворное ощущение от напутствия стюарда сопровождало меня всю дорогу. Не буду корить бельгийскую авиакомпанию “Сабена”, которой принадлежал американский Боинг-707, но было в нём тесно. Колени сидящего напротив пассажира упирались в мои. Жарко, душно и дымно от сигар. Американцы курили не переставая. После великолепного комфорта ТУ-104, что домчал меня и моих товарищей из Москвы в Брюссель, многочасовое путешествие через океан на Боинге мне показалось поистине адовым.

Сквозь разрывы облаков чернела пучина океана без малейшей светящейся точки. Ни корабля, ни судёнышка. Впрочем, разве его заметишь? Иногда нас подбрасывало, покачивало. Это для меня было внове, так как ни на ИЛ-18, ни на АН-10, ни на ТУ-104 я не ощущал никакой качки, не чувствовал её, даже когда ТУ-104 летел над Гималаями. Но может быть, над океаном сильнее сказываются воздушные течения?

Посматривая в окно на грязные ватные тучи, я попробовал представить себе ощущение парашютиста перед прыжком, примерно с такой высоты. А ведь прыгали девушки с 7 тысяч метров и без кислородного прибора. Вспомнил это потому, что после своих рекордных прыжков парашютистки прилетели и на слёт. Думал, что встречу рослых мускулистых атлеток, вроде метательниц диска или копья. Эдаких современных амазонок. Но когда меня познакомили с Натой Бабушкиной, Симой Блохиной и другими парашютистками, то я глазам своим не поверил. Хрупкие девчушки невысокого роста с застенчивыми улыбками, и никакой героики в лице. Однако все ребята-планеристы с самых же первых дней называли парашютисток — “героические девушки”.

Планерист-рекордсмен как-то рассказывал мне:

— Обидно, конечно, отставать от “героических”. Девчата они и есть девчата. Вот у меня эта штука прицеплена, — он ткнул пальцем в значок парашютиста. (На синей эмали парашют с натянутыми стропами, а внизу серебряный треугольничек, на котором указано количество прыжков.) Прыгал не так уж мало, но за девчатами угнаться не могу. Всё тут поблизости болтаюсь, — парень с кривой улыбкой проследил за краснокрылым планером, парящим над вершиной Коклюка. — А для девчат стратосфера что дом родной. Ну, думаю, ладно — до стратосферы мне не добраться, но неужели эти “героические” так же свободно себя чувствуют в воде, как и в воздухе?

Пошёл вчера вечером купаться. Вода холодная, но вполне терпимая. Плыву как полагается. У меня всё-таки первый разряд. Заплыл далеко и вдруг слышу, кто-то догоняет. Оглянулся, смотрю — “героическая” плывёт. Знаете, наверное, такая востроносенькая, тоненькая, вот-вот переломится. Нашла с кем тягаться. Это тебе не стратосфера. Я поднатужился, пошёл кролем, думаю — отстанет, повернёт к берегу, а я за ней, для страховки. Мало ли, что случится — девчонка квеленькая. Да нет, гляжу перегоняет… — незадачливый пловец подбросил ногой камешек, и он, звеня, покатился по склону.

— Ну, и как же, перегнала?

— Откуда я знал, что она какая-то там чемпионка по прыжкам в воду?

Как потом выяснилось, это была Сима Блохина, и действительно, она — чемпионка. Фамилия её часто встречалась в спортивных отчётах. Ну, что ж? Спорт есть спорт, хотя прыжки из стратосферы или с десятиметровой вышки в воду кое-чем да разнятся. Совершенно не думая о том, что я когда-нибудь стану литератором и профессией моей окажется такая сложная наука, которую называют “человековедением”, захотелось узнать: а что за душой у моих героических современниц?

В свободные вечера бродя по берегу моря со своими друзьями и загадочными для меня героинями Симой и Натой, я тщётно пытался понять из их скупых рассказов психологию подвига. Расспрашивал, но так и не понял. И лишь когда разговор зашёл о “земных делах”, девушки будто совершили очередной прыжок из стратосферы, и стало ясно, что круг их интересов гораздо шире, чем я предполагал.

Да, конечно, существует так называемая одержимость, когда человек не может ни о чём говорить, кроме своей любимой профессии, любимого занятия, но, как я испытал на собственной шкуре, проходит время, и человеку становится тесно в маленьком мире тобою созданного искусственного ограничения. Тогда стоит лишь напомнить, что существует другой, необъятный мир интересных книг, красок, театра, кино, музыки, как раскрывается душа, и пойдёт, польётся живая взволнованная речь о прочитанном, увиденном и пережитом.

Не знаю, может быть, я придаю слишком большое воспитательное значение литературе и искусству, но в беседах с “героическими девушками” — так и остались они у меня в памяти под этим нескладным названием — поверил в то, что не будь у них интереса к этому необъятному миру идеи, мыслей, образов, чувств, то не было бы и рекордов.

Уже упоминалось о том, что на планерных слётах я вовсе не думал о литературе, поэзию давно забросил, в альбоме для рисования чертил схемы… Что же ещё осталось из моих прежних увлечений? Какой вид самодеятельности? Я был абсолютно твёрдо уверен, что здесь меня не настигнет Мельпомена. С театральными подмостками покончил решительно и бесповоротно. Как Маяковский своим примером отучил меня от поэтического творчества, так и мастера Большого и Малого театров показали мне, что для сцены нужен хотя бы талант. После этого я даже перестал выступать с чтением стихов Маяковского.

На планерной горе появились ещё какие-то девушки, абсолютно непохожие на планеристок и парашютисток. Мы привыкли к синим лётным комбинезонам, а тут мелькает нечто очень пёстрое и яркое. На фоне этого пёстрого и яркого белели летние модные костюмы мужчин. Они держались вместе с девушками и вовсе не походили на озабоченных учёных. Наверное, это люди из другого мира. Но какое они имеют отношение к слёту? Спрашивать неудобно, да это и не так уж меня занимало. Подсказала наблюдательность. При достаточной технической эрудиции, по известному принципу “Знать об одном всё и немного — обо всём”, техника (то есть аппараты, приборы, машины) может служить отличной визитной карточкой. Я слишком мало знал об одном, то есть о радиотехнике, но если не обо всём, то о многом кое-что знал. А потому, лишь бегло взглянув на аппаратуру, привезённую гостями на слёт, сразу определил, что сюда приехала киноэкспедиция.

— Подумаешь, сделал открытие, — удивится проницательный читатель. — Отличить киноаппарат от ящика бродячего фотографа может даже первоклассник.

Прошу прощения, дорогой читатель, но сделайте небольшую поправочку на время. Сейчас кинокамерами пользуются тысячи тысяч любителей, а примерно сорок лет тому назад я впервые увидел киноаппарат, лишь потому, что меня снимали для кинохроники, когда ходил со своей радиопередвижкой по городу.

Киноэкспедиция снимала какой-то фильм, где по сюжету действие должно было происходить на планерном слёте.

Меня нисколько не интересовала работа киногруппы. Не ладилось с испытаниями новой радиостанции, а потому бегал как угорелый от своей “радиокаморки” до старта, откуда взлетали планеры. Одет я был, как все лётчики, в синий комбинезон, только вместо шлема носил какой-то белый беретик. Шлем надевал лишь во время полётов.

И вот однажды, прижимая к груди своё выстраданное сокровище — маленькую радиостанцию, — бегу к старту. Меня останавливает высокий седой человек в элегантном костюме и, несмотря на жару, при галстуке.

— Простите меня. Не согласитесь ли вы сняться у нас в нескольких эпизодах? Нам очень нужны такие лица.

Передо мной стоял “демон-искуситель”. И в красивом его лице проступало нечто властное, демоническое. Ещё чего выдумал? Я ушёл из статистов таких театров, как Большой и Малый, вовсе не за тем, чтобы попробовать себя статистом в кино. Спасибо за предложение. И я отрывисто бросил:

— Вы ошиблись. Я инженер, а не актёр, — и не оборачиваясь, побежал на старт.

Грубость никогда не была свойственна моему характеру. Потом в мучительном размышлении я спрашивал себя: мог ли этот человек обидеться? Ведь я перед ним мальчишка. Ах, как нехорошо получилось. Хотел просить извинения, готов был даже идти на жертвы, сняться в нескольких эпизодах, но трусил. Познакомился с директором картины, мог бы и не вспомнить его фамилию, но через два десятка лет, часто встречаясь с директором Центрального дома литераторов Р.В.Петровым, узнал, что именно он был директором той картины, которую ставил Яков Александрович Протазанов. Это один из первых советских кинорежиссёров, фильмы которого имели огромный успех у массового зрителя. Мне навсегда запомнились его “Медвежья свадьба”, “Аэлита”, “Закройщик из Торжка”, “Процесс о 3-х миллионах”, “Праздник святого Иоргена” и потом уже позже — как вершина творчества — “Бесприданница”.

Мне как-то хотелось загладить свою вину перед Яковом Александровичем. Однажды директор картины Петров пожаловался, что у них вынужденный простой, так как испортилась звуковая аппаратура. Видимо, на заре звукового кино съёмки велись синхронно или в данном случае это было необходимо. Звукооператоры требовали двухнедельную командировку в Москву, в международном вагоне, так как надо везти ценную аппаратуру. Петров показывал мне расчёты, какой убыток потерпит киностудия, если, помимо расходов на командировку в Москву, вся киногруппа будет загорать на солнышке. А небо уже начало по-осеннему хмуриться, вот-вот пойдут дожди, тогда съёмочных дней у неба не допросишься. Кроме того, в фильме заняты ведущие театральные актёры, они не могут так долго здесь задерживаться.

Яков Александрович ходил хмурый, подавленный, и я чувствовал, что вина моя ещё более усугубляется. Неужели мне и моим товарищам-радиотехникам не удастся исправить какой-то примитивный усилитель? Ведь наша аппаратура посложнее. К тому же я много возился с усилителями в ЦИТе. Значит, кое-какой опыт есть.

Со звукооператорами я не был знаком, а потому они удивились, когда какой-то парень в белом колпачке подходит к ним и спрашивает:

— Что это у вас стряслось с усилителем?

— Трансформатор пробился. Надо поставить новый, — звукооператор повернулся ко мне спиной, которая явно выражала презрение к моей неосведомлённости.

— Выходной? — я старался не показывать, что понимаю в этом деле.

— Кто выходной? — видимо, специалист ничего не понимал.

— Трансформатор.

Совсем расцвёл директор картины, когда я сказал, что мои товарищи могут за день перемотать трансформатор, и тогда не потребуется командировка в Москву. Не помнится мне, чем эта история закончилась. Мои ли ребята перемотали трансформатор или техники из другой бригады связистов, но знаю лишь одно, что звукооператоры, завидев меня издалека, всегда отворачивались.

А картина так и не вышла на экраны. Видимо, не по моей вине, как вы уже догадались.

7

Опять параллели. Поэт и военачальник. Лётчик и конферансье.

А кроме этого, здесь рассказывается о светлячках, о ночных

рекордных полётах и о празднике на планерной горе. Там, где

проходила тропинка в космос.

Как правило, руководящему составу слёта предоставлены были дачи у моря. На гору ездили как на работу. Правда, если выдавалась хорошая лётная погода, то о море даже и не мечтали. Планеры летали круглосуточно. Меня тоже поселили у моря, видимо потому, что также считался руководителем (радиогруппы, или бригады из трёх человек). К тому же и я и мои товарищи-техники работали в научно-исследовательском институте, подчинённом Наркомату обороны, а не добровольному обществу Осоавиахим.

Для исследовательской, испытательной работы на слёте мы использовали свой отпуск. А мне, как изобретателю, полагались ещё и дополнительные две недели. В те годы не помню, когда я отдыхал “просто так”, греясь на солнышке, ничего не делая, ничем не занимаясь. То какие-нибудь торфяные разработки, то военизированные игры в поисках запрятанного передатчика (сейчас это международный вид спорта, называемый “Охота на лис”) или, как вам уже известно, испытания на планерных слётах.

Жил я в Коктебеле на даче “Адриана”. Дача эта давно была национализирована и, наверное, принадлежала какому-нибудь богатею, который назвал её именем жены или другой любимой женщины. Название привилось: “Адриана” и “Адриана”. Так легче запоминать.

Однажды, поднявшись по лестнице, я открыл дверь в свою комнату и остановился в смятении. На кровати сидел рослый человек могучего телосложения в военной гимнастерке с орденами и, наклонившись, снимал сапоги.

Уже вечерело, синели окна, в комнате царил полумрак, скрадывающий черты знакомого лица. Поблёскивали только ромбы на петлицах гимнастёрки. Их оказалось четыре. В то время они означали самое высокое военное звание.

Не успел я опомниться, как услышал:

— Вы разве здесь живёте?

Вероятно, по голосу и узнал Роберта Петровича Эйдемана, героя гражданской войны, председателя Осоавиахима. Он прибыл на слёт и уже успел посмотреть демонстрацию радиоинструктажа планеристов в полёте. Роберт Петрович заинтересовался этим методом обучения, который помог бы решить задачу подготовки 100 тысяч планеристов за год. Ведь это он расспрашивал меня о том, насколько просто управление аппаратами и могут ли справиться с этим инструктор и будущий пилот без специальной длительной подготовки? Да, это я всё хорошо помню, но почему же меня удивило, что здесь рядом с моей комнатой — я-то их перепутал по рассеянности — вдруг встретил такого большого военачальника?

Я бормотал какие-то извинения. Простите, мол, ошибся.

Со слов товарищей, работавших под руководством Р.П.Эйдемана, мне стало известно, что до того как его назначили председателем Центрального совета Осоавиахима, он возглавлял Военную академию имени Фрунзе, воспитывал командиров Красной Армии. Немало его воспитанников стали видными полководцами и через несколько лет в защите Родины прославили себя подвигами и воинским талантом. Я знал чуть ли не всю биографию коммуниста Р.П.Эйдемана, бывшего подпоручика царской армии. Знал, что он воевал против Колчака, Краснова, Деникина, Врангеля, причём в годы гражданской войны ему было примерно лет двадцать пять, как и мне тогда, когда показывал ему свои радиоигрушки. Ну что ж, каждому своё — видимо, я поздно родился. Да, я знал весь его жизненный путь, кроме того, что Р.П.Эйдеман был к тому же поэтом. Причём настоящим, профессиональным, автором нескольких книжек. И не только стихов, но и рассказов. Первый сборник своих стихов он опубликовал в пятнадцать лет, а я в его годы, да и позже, лишь пробавлялся стишками.

У Р.П.Эйдемана “параллели” сошлись, переплелись и так протянулись до конца жизни. Мне трудно было представить, как он мог сочетать призвание военачальника с поэзией? Когда он мог писать при такой исключительной занятости? Невольно возникает мысль: а зачем такому человеку, прожившему прекрасную жизнь, добившись благодарной признательности народа за беззаветное ему служение, продолжать вторую жизнь на тернистых путях литературы?

Мне кажется, что Р.П.Эйдеман потому-то и продолжал заниматься литературой, что прожил прекрасную жизнь, и ему есть о чём рассказать читателю, выявить своё отношение к жизни в стремлении подсказать, как устроить её получше.

Работая над этой книгой, в поисках материалов, которые бы помогли мне критически оценить свои давние впечатления, проанализировать их с позиций уже много повидавшего человека, обратил внимание на недавно найденные стихи Роберта Эйдемана. В них меня покорила взволнованная гражданская лирика, скажем в “Первом письме к сыну”, или сдержанная мужская печаль от расставания с другом в стихотворении “Прощание”. Я процитирую лишь две последние строфы:

Но в этот вечер молчаливо

Сидим у лампы я и ты.

Дым папиросный прихотливо

Ползёт на поздние цветы.

Всё было сказано, что надо,

скуп на слова великий век.

И только теплится во взглядах

любви и дружбы нежный свет.

Роберт Эйдеман — уж очень непривычно мне писать о нём без отчества, как принято в литературе, — признавался в предисловии к одному своему сборнику, что для литературного творчества у него оставались только редкие передышки между работой. И стихи, которые я только что процитировал, были датированы тем годом, когда Эйдеман был на слёте.

Если бы тогда попался на глаза упомянутый сборник, то вряд ли на примере Эйдемана я вновь стал бы пытаться сочетать основную работу с литературой. Ведь мне пока ещё нечего было сказать читателю. Да и мера таланта другая.

Мне кажется, что при всей сложности этого вопроса существует понятие талантливого человека, так сказать, вообще. Ведь нередко мы говорим: “Он талантливый человек”, отнюдь не дифференцируя это понятие — талантливый поэт, талантливый скрипач, талантливый спортсмен. Ещё реже мы говорим — талантливый организатор, талантливый воспитатель. И если говорить об Эйдемане, то в нём сочетались таланты и организатора, и воспитателя, и поэта, и рассказчика. Может быть, тогда правомернее назвать его “талантливый человек”, так как такому человеку свойственны и сердечность, доброта, понимание прекрасного… Целый комплекс душевных качеств.

Интересно, как раскрываются таланты, в самых, казалось бы, неожиданных областях. С известным лётчиком Д.Кошицем, автором многих рекордов на планерах, мне пришлось познакомиться в воздухе во время испытаний сконструированной мною дуплексной радиостанции. Надо было проверить связь между двумя планерами. Двухместный планер, который пилотировал Кошиц, а я занимался настройкой радиостанции, забуксировали на тросе на большую высоту. Там Кошиц отцепился от самолёта, и мы начали парить над склонами. Второй планер летал от нас на расстоянии нескольких километров, и радиостанцией управлял сам пилот.

Летали мы часа два, и всё время поддерживали радиоразговор. Иногда я передавал микрофон Кошицу, и удивлялся его способности так образно и красочно рассказывать о термических потоках, где лучше всего “держит”, о земных ориентирах, о забавных случаях из жизни пилотов-парителей.

…Может быть, это слишком далёкая ассоциация с планеризмом, но почему-то мне представляется купол цирка с погашенными огнями, маленький, сверкающий блёстками столик на середине арены и ряды звонковых кнопок на нём.

К столу подходят два артиста в белых атласных костюмах. Они нажимают кнопки. То здесь, то там — под куполом, в ложах, на колоннах — вспыхивают голубоватые огоньки, как светлячки, и на разные голоса заливаются электрические звонки; чашечки звонков тоже освещены этими маленькими электрическими лампочками. Звонки звенят на разные лады. Льётся серебристая мелодия.

(Кстати, это был вальс “Светлячки” из “Лизистраты”.)

…Южная ночь. Чёрный занавес неба. Планерная гора. Снизу дует плотный, насыщенный запахами моря ветер. Мы лежим сейчас на горячей земле и смотрим на звёзды. Звёзды яркие, далёкие, неподвижные. А кругом летают светлячки. Разные — голубые, красные, зелёные… Это светят огни летающих планеров. С лёгким шелестом проносятся они над головой.

На бортах планеров — маленькие радиостанции…

Столик — на планеродроме. Голубоватый свет карманного фонарика. На столе — радиостанция и патефон. Знакомая мелодия расплывается и тонет в темноте.

Я слышу песню, лежа около радиостанции. Слышат её и пилоты на планерах, улетая далеко к озеру Кара-Куль, к Феодосийской бухте, к вершине Кара-Дага. И тянется в воздухе прозрачная, тонкая мелодия, и звучит она то на одном, то на другом планере, пролетающем мимо нас.

В темноте белеет лицо моего товарища. Он рассказывает:

— Трудно летать вторые сутки. Кружишься на одном месте, осторожно выбираешь восходящие потоки, с потока на поток перескакиваешь, пока не сорвёшься в холодный, неподвижный воздух. Здесь искусство пилота бессильно — планер пойдёт на снижение, только выбирай, где приземляться. А сядешь вдали от планеродрома, в степи, где-нибудь у солёного озера, и будешь куковать, пока не заметит тебя самолёт.

Будто привязанные к одному месту, упорно и методично ползают по склону планеры, летающие на продолжительность. Редко удаётся полетать в своё удовольствие за пределами склона планерной горы.

Время совсем остановилось, стрелки часов будто замерли в своей неподвижности. Земля близко, но сверху она кажется скучной, серой равниной, и все твои товарищи, машущие руками там, внизу, кажутся маленькими и, главное, безмолвными. А ночью ещё хуже: хочется спать, чувствуешь себя скверно. Может быть, и рекорд твой давно перекрыт другими.

Планеристу нужно радио — тут уж не заскучаешь и не заснёшь.

Через несколько дней, когда лётная погода была особенно благоприятной и появилась возможность установить новые мировые рекорды, Кошиц предложил переоборудовать наиболее солидный из двухместных планеров на трёхместный и попробовать вылететь на нём на побитие рекордов. Взял он с собой двух наименее тяжеловесных пассажирок, одна из них была Сима Блохина. Я установил в кабине радиостанцию… Ну, а дальше предоставляю слово Кошицу. Вот что он рассказывает:

“К тому времени, как мы были на старте, ветер ещё не разгулялся, и нам пришлось, не дожидаясь его, налаживать уют в кабине. Немцовскпй радиопередатчик давал мне возможность говорить с землёй каждые полчаса или час, как только мне этого хотелось. Планер здорово подтягивает кверху. Я стал аккуратно, буквально метр за метром, набирать высоту, и за мной кинулось всё полчище одноместных, двухместных, разноцветных и разнообразных машин. Ввиду моей солидной перегрузки и вообще солидного собственного веса, конечно, я за молодёжью не поспел и остался висеть на 540 метрах по альтиметру. Сообщаю по радио на землю о результатах, и получаю поздравления… Начинает смеркаться. Сейчас, через несколько минут будет повторён мировой рекорд продолжительности полёта. Смеркается совсем. В воздухе тихо, снижает. Машины, несмотря на сигнальные огни, всё-таки проходят близко одна от другой. Рекорд побит. Подвергать себя и своих пассажиров опасности, мешать другим планеристам бить фашистские рекорды продолжительности — нельзя. Советуюсь по радио с Миновым и сажусь под отчаянный вой и протестующие вопли пассажирок”.

Рекорды продолжительности, установленные немецкими планеристами, были тогда побиты. Наши планеристы летали больше тридцати восьми часов. Но я не пишу сейчас об успехах советского планерного спорта, и рассказ Кошица привёл лишь затем, чтобы подчеркнуть основную идею книги о сходящихся параллелях. Потом Кошиц стал конферансье.

Но не думайте, что он надевал фрак и выходил объявлять эстрадные номера. Кошица никто на эстраде не видел, и называли его “первый воздушный конферансье”. В нашем сегодняшнем понятии — это спортивный радиокомментатор. Я бывал чуть ли не на всех авиационных праздниках, которые проходили на Тушинском аэродроме и собирали, наверное, сотни тысяч зрителей. Кошиц сидел у микрофона и комментировал всё, что происходит в воздухе. Но почему же он “конферансье”? Ведь под этим словом мы обязательно подразумеваем неиссякаемый юмор, шутку. Помню, как необычайно талантливый на экспромты конферансье М.Гаркави на вечере парашютистов в ответ на реплику из зала бросил: “Мы, конферансье, на одном держимся с вами. Вы на парашютах, мы — на паре шуток”. Так вот Кошиц, шутил профессионально, но не по-эстрадному, а как лётчик, планерист, парашютист, знающий все тонкости мужественной своей профессии, где порою выручает юмор.

В фигурах высшего пилотажа есть полёт вниз головой. Нет, это не мёртвая петля (или “петля Нестерова”), когда в таком положении лётчик находится какие-то мгновения, а довольно длительный полёт. Зрители волнуются. Что же случилось? Кошиц успокаивает: “Это он покрышки сушит”.

Можно ли было в те времена недооценивать планерный спорт? Ведь это самая массовая и доступная школа подготовки лётчиков. Школа молодых авиаконструкторов. Это признавали все, но лишь немногие могли разглядеть в планере прототип будущих космических кораблей. Мне, например, никогда такое не приходило в голову. Да это и понятно: с авиационной техникой я был знаком лишь с точки зрения возможностей применения ультракоротких волн для связи с планерами и самолётами.

Разве я мог тогда знать, что освоение космоса начнётся с установки ракетного двигателя именно на планере и что создатель будущих спутников и космических кораблей сначала конструировал планеры. И что на одном из них — “Красная звезда” — лётчик В.Степанченок, тот самый, с кем я летал, испытывая свои радиоаппаратики, потом впервые в истории планеризма выполнит петлю Нестерова. Так с конструирования планеров началась творческая деятельность Сергея Павловича Королёва, имя которого навечно будет связано с открытием эры освоения человечеством космического пространства. Лишь после смерти Королёва широким читательским массам стала известной его биография. С.П.Королёв не только строил планеры, но и летал на них, чтобы почувствовать и проверить, насколько его конструкторские идеи, воплощённые в жизнь, близки к решению ещё более сложных задач. А для того чтобы испытывать свои конструкции, надо было получить диплом лётчика. Это и сделал С.П.Королёв, закончив лётное училище. К двадцати четырём годам он уже успел закончить МВТУ, стать конструктором, создать планеры “Коктебель” и “Красная звезда”, закончить лётную школу. И тут его воображение покорили идеи К.Э.Циолковского, с трудами которого он тогда познакомился.

Именно, в эти ранние годы С.П.Королёв весь свой недюжинный талант, научную прозорливость, основанную на глубоком изучении теории, подкреплённую практикой конструктора, отдаёт ракетной технике. В этом ему помогло увлечение планеризмом. Впервые ракетный двигатель Королёв установил на бесхвостом планере конструкции Б.И.Черановского. Этот планер мы видели на слёте планеристов, он удивлял нас необычностью конструкции, и когда он поднимался в воздух, то все планеристы с затаённым дыханием следили за этой странной бесхвостой машиной, которую мы ласково называли “бесхвостиком”.

Вскоре С.П.Королёв построил планер собственной конструкции, особенно прочный. Испытывали его на буксире в длительном перелёте Москва — Крым. Так начиналось рождение ракетоплана. Ракетные двигатели Королёв испытывал сам, что в те времена было связано с серьёзным риском, так как их конструкция требовала совершенствования. Случались и аварии. Взорвался двигатель. Королёва ранило, но он всё же сумел приземлиться.

Шли годы, мужал и развивался изумительный исследовательский и конструкторский талант С.П.Королёва — создателя ракетной техники. Под его руководством созданы управляемые ракеты дальнего действия и затем многоступенчатая межконтинентальная ракета. Наконец в 1957 году ракетно-космическая система С.П.Королёва вывела на орбиту первый спутник.

А дальше начинается сегодняшняя, творимая волей советских людей, история освоения космоса. Межпланетные космические станции, советский вымпел на Луне, фотографирование её обратной стороны — всё это было выполнено при непосредственном участии С.П.Королёва.

И вот настало утро 12 апреля 1961 года. Достойным завершением всех предварительных работ в освоении космического пространства явился полёт первого человека. Меня и моего друга писателя-фантаста А.Казанцева пригласили в радиостудию, чтобы прокомментировать сообщение Юрия Гагарина из космоса. Только что привезли уникальный исторический документ — кассету с магнитофонной плёнкой. Сквозь атмосферные разряды, шумы мы слышим голос из космоса, с волнением повторяем порою неразборчивые слова — техника ещё была недостаточно совершенна, — делимся своими мыслями по поводу столь необычайного события, но мне тогда в голову не приходило, что около тридцати лет назад я слегка прикоснулся к этой фантастике, поглаживая крыло планера, ну хотя бы того же “бесхвостика”, на котором неизвестный мне конструктор, чьими усилиями впервые был поднят в космос человек, прилаживал ракетный двигатель.

Мог ли я тогда, на планерных слётах, слушая на примитивных радиостанциях, работающих на ультракоротких волнах, голос с планера, думать, что именно на этих волнах услышу голос из космоса?

В те времена, как бы продолжая разработку методов радиоинструктажа, я перенёс это на обучение планеристов в воздухе, для чего соорудил нечто вроде своеобразной АТС на земле, позволяющей вызывать по радио любой из пяти планеров. Но все эти мои работы казались мне лишь частным случаем применения ультракоротких волн. Больше того, когда меня, слабо эрудированного радиоконструктора, пригласили в ЦДКА сделать доклад для военных инженеров на тему “Радиосвязь в авиации”, как было указано и пригласительном билете, я смог лишь рассказать о своих опытах на планерных слётах, сильно сомневаясь в возможности использования УКВ на самолётах. Эти волны не годились для дальней связи, и я им сулил лишь ограниченную роль в аэродромной службе. Возможно, для слепой посадки.

Конечно, я знал, как распространяются эти волны, и даже фантазировал, что Аэлита передавала слова любви именно на УКВ. Но то была фантастика, а не реальный голос Ю.Гагарина.

О том, что происходило на планерных слётах, писалось во многих газетах, которые послали на гору Клементьева своих корреспондентов. Вот сейчас передо мной — случайно сохранившиеся вырезки. В “Правде”, например, писал С.Диковский, потом мы его узнали как талантливого писателя. В каждой корреспонденции рассказывалось или упоминалось о радио на планерах. К слову сказать, тогда о моих аппаратах писалось гораздо больше, чем лет через двадцать о моих книгах. Сейчас я это объясняю дальновидностью корреспондентов, тех, что считали эти радиоэксперименты более полезными, чем мой последующий литературный труд. Впрочем, о литературе обычно пишут критики, а их нельзя сравнивать с корреспондентами. Совсем иные задачи.

Однако в ту пору и у меня были другие задачи, и критиками моими оказались радиоспециалисты, планеристы и лётчики. Испытания продолжались.

8

Ещё одно маленькое приключение. А что, если бы не было

радио? Кто сказал, что сердолик приносит счастье? Когда

можно выбросить радиостанцию? Парашютист рассказывает о

своих ощущениях во время прыжка. Испытания в воздухе

заканчиваются. Впереди новый этап.

Самолёт П-5 на старте. Мы летим из Коктебеля в Симферополь. На обратном пути испытаем новые ультракоротковолновые радиостанции, определим расстояние, на котором можно осуществить связь самолёта с землёй. Наши радиостанции работают отлично. Уже пройдено километров тридцать. Слева осталась серебряная кромка прибрежных волн, острые, скалистые берега. Мы передаём последнюю радиограмму “Сегодня не ждите, прилетим завтра. Вечером на всякий случай следите за эфиром. До свиданья!” Передатчик выключен.

Симферополь, к которому я сейчас подлетал, ослепительно белый. От аэродрома до города недалеко. Быстро туда добираемся, заканчиваем все свои дела и решаем возвращаться в Коктебель.

Вылетели. Под нами круглые вершины гор, покрытые словно зелёным бархатом, — хочется рукой погладить.

Проверяя радиостанцию, я стал что-то весёлое напевать в микрофон. Ветер был встречный, мы шли медленно. Пилот несколько раз поглядывал на солнце. Оно заволакивалось облаками, краснело и, казалось, стремительно опускалось вниз.

Убрав газ, пилот обернулся и прокричал:

— Дотемна не долетим! Ищу площадку. На всякий случай приготовь парашют, он под тобою. По сигналу прыгнешь.

Стало почти совсем темно. Аэродрома не видно. Включил приёмник. И вот вместе с треском мотора слышится далёкий знакомый голос:

— Отвечайте для связи. Ваше пение слышал хорошо. Отвечайте!

— Приготовьте огни для посадки! Ищем аэродром. Дайте музыку на десять минут!

Обращаю на себя внимание пилота.

— Договорился по радио! — кричу ему. — Прыгать не придётся — аэродром будет освещён. Сигналы “право” или “лево” буду передавать через педали двойного управления.

Отдираю провод так называемого противовеса от борта кабины и вращаю эту часть антенны в разные стороны. Ветер вырывает провод из рук, больно им хлещет по лицу. Ничего… Вот так как будто громче… Нужно взять левее. Нажимаю левую педаль. Пилот меняет курс. В телефоне всё громче и громче звучит музыка. Пилот видит огоньки аэродрома. Музыка закончилась.

— Мы слышим шум вашего мотора! — громко в телефоне. — Садитесь осторожно. Направление ветра северо-западное.

Посадка была произведена удачно.

Оказывается, мои случайные упражнения в вокальном искусстве были услышаны на расстоянии в семьдесят километров.

В этом полёте весьма примитивно использовались принципы радионавигации, которая сейчас является основой самолётовождения.

В другом эпизоде, я бы сказал “приключенческого характера”, мне хочется показать технику через преодоление обязательных препятствий, которые всегда присутствуют в творческом труде. И знаете, дорогие читатели, это всё безумно интересно. Конечно, сейчас испытания обставляются иначе. Тут и целые коллективы, и сложная измерительная техника, но я хочу показать эти опыты как голую схему, окрашенную только лирическими ощущениями автора.

Теперь уже испытания на море. Далеко ли пройдут радиоволны? Как будут влиять прибрежные скалы? Смогут ли ультракороткие волны огибать эти препятствия? В специальной литературе указывалось, что дальность действия передатчика ультракоротких волн на водной поверхности резко возрастает.

Крым. Коктебель. Вдали видна гора, где свили себе гнездо фанерные птицы — планеры. На плоской крыше высокой каменной дачи “Адриана” стоят два голубых чемодана: один из них — передатчик с антенной, другой — патефон с набором пластинок. У берега слегка покачивается лёгкая байдарка. На носу её прикреплён гибкий прут антенны, рядом привязан маленький приёмник, батареи уложены на дно лодки.

Солнце уже высоко, надо торопиться. В последний раз проверяем аппараты. Я сажусь в байдарку, надеваю наушники и отталкиваюсь от берега двусторонним веслом. Направляюсь к скалистым уступам сурового Кара-Дага. В ушах рокочет марш. Байдарку слегка покачивает. Пока всё в порядке. Останавливаюсь, записываю в дневник время и результаты наблюдений. Медленно огибаю выступающие камни и разворачиваю лодку параллельно берегу. Справа высится живописная стена Кара-Дага. Она вся расписана охрой и ультрамарином, как театральная декорация оперных постановок. Кое-где вкраплены оранжево-красные пятна, белеют известняки. Вершины гор обвиты зелёным кустарником.

Включаю приёмник. “Не счесть алмазов в каменных пещерах…” — заливается тенор.

Жарко. Единственная тень — от прута антенны.

Вот она, Сердоликовая бухта. Пристаю к берегу — узкой полосе гальки у отвесной стоны Кара-Дага. Изумрудная вода. Розовые водоросли вырастают яблоневыми садами на золотом песке призрачного дна. Проплывает маленький парашютик медузы с лиловой каёмкой по краям. Цветные камешки — халцедон, яшма разных цветов и оттенков, с тонкими прожилками и без них — будто нарочно разложены пёстрой мозаикой на прибрежной полосе. “Не счесть жемчужин в море полуденном…” — пищит голосок в телефоне. Сердоликовая бухта. Видимо, она названа так потому, что здесь часто встречается этот оранжевый камень. Кто-то сказал, что он приносит счастье. Мне повезло: на глубине двух метров бледно-оранжевым светом пламенеет большой кусок сердолика. Нырнуть за ним — дело одной минуты. Редкий экземпляр, почти совершенно прозрачный, с тонким розовым рисунком. Что ж, оставим его “на счастье” и будем продолжать испытания.

А песня всё ещё слышна. Значит, надо ехать дальше. До Золотых ворот добираюсь быстро; слышимость слабеет — горы на пути. Значит, действительно на предельных расстояниях даже небольшие отроги гор почти полностью задерживают радиоволны. Решил возвратиться обратно. Солнце жжёт немилосердно, а нужно плыть ещё километров восемь, пересечь бухту вдали от берега. В телефонных трубках издевательски звучит “Зимушка-зима”.

Поднимается сильный береговой ветер. Лодку относит в открытое море, волны стараются её перевернуть. Веслом ставлю лодку поперёк волны. От сильной качки противная тошнота подступает к горлу. Волны начинают захлёстывать лодку. На дне её перекатывается сердолик. Ветер понемногу меняет своё направление. Упорно работая веслом, приближаюсь к берегу. Вот уже видна чахлая коктебельская зелень, перевёрнутые лодки на песке, одиночные фигуры курортников.

Уже надоело поворачивать лодку поперёк волн. На всякий случай принимаю аварийные меры: отрываю от батарей шнуры, делаю петлю и привязываю её к приёмнику. Приёмник надеваю на себя. Берег всё ближе. Удар волны опрокидывает лодку. Батареи и тетрадь скрываются под водой. С приёмником на шее плыву за лодкой, толкая её впереди себя. Медленно подплываю к берегу, вытаскиваю лодку и валюсь на горячий песок.

Через час-другой очнулся. Было уже темно. Шурша мелкой галькой, волны плещутся у самых ног. Отнесло меня далеко в сторону.

Солнечная ванна была слишком горяча, а купание оказалось некстати. Но зато я слышал свой передатчик далеко за горами, и это было самым главным. Ночью снился приёмник, розовые водоросли, медузы с сиреневой каёмкой и оранжевый камень сердолик.

Возвратившись с планерного слёта в Москву, я продолжал испытания и на земле и в воздухе. Надо было сформулировать теоретические обоснования, связанные с условиями распространения ультракоротких волн. Помню ещё один эпизод.

…Серебряная оболочка аэростата медленно падала, как гигантский, ещё не успевший полностью раскрыться парашют. В синем, словно на плакатах, небе сверкающая нить стального троса вычерчивала падающую кривую.

— Что это? — обеспокоенно спросил мой спутник, прижимая к себе маленькую радиостанцию.

В это время мы въезжали в расположение воздухоплавательной части.

— Ничего особенного, — пояснил пилот. — Обыкновенный привязной аэростат. Слишком высоко подняли, вот он и лопнул. Но вы не тревожьтесь. Мы вас поднимем на другом.

Надо признаться, что и меня и моего товарища, который должен был подниматься на аэростате, это заявление не очень успокоило. Но всё же он поднялся с радиостанцией, а с другой я отправился на машине.

Мы должны были проверить дальность действия радиостанции в зависимости от высоты подъёма. Машина шла хорошей просёлочной дорогой, через лес, деревню, поле, потом снова через лес и луга. Вот уже проехали пять километров. Всё ещё слышно хорошо. Проехали десять — слышимость не меняется. На пятнадцатом километре громкость уже заметно слабеет.

Передаю в микрофон:

— Попросите поднять выше. Проверим, как изменится слышимость.

— Как же мы можем попросить? — отвечают с аэростата. — Внизу нет приёмника. Пробовали кричать — ничего не получается.

Пришлось возвращаться обратно.

Подъезжая к месту, где расположились воздухоплаватели, в кронах кудрявых деревьев, мы увидели блестящую лысину нового аэростата. Это уже не колбаса, а шар; он слегка покачивался под напором ветра.

— Что же так рано? А говорили, километров на тридцать будет слышно! — обратился к нам командир части.

— Поднимите аэростат повыше. Пятисот метров мало.

— Пожалуйста. Хоть три тысячи. Вот, кстати, сейчас аэростат отправляется в свободный полёт. Одного пассажира можно захватить.

— Что ж, полетим. Только батарей не хватит.

— Да полёт тренировочный, ненадолго. К вечеру где-нибудь сядете.

— То есть, простите… Как — где-нибудь? Например, здесь недалеко водохранилище. Место для посадки не очень удобное.

— Всякое бывает. Это уж зависит от пилота.

На борту корзины закрепили маленькую радиостанцию. Пока пристраивались, настраивались, договаривались, прошло немало времени.

Оглянувшись по сторонам, я вдруг увидел, что мы уже летим. Наш серебряный шар поднялся совсем бесшумно. Сквозь дымку горячего воздуха, поднимающегося от земли, видны были луга, полосой нержавеющей стали блестела на солнце река.

По зелёной панели радиостанции от ручки реостата до ручки настройки ползёт обыкновенный муравей, возможно первый из всех муравьёв, поднявшихся на высоту в восемьсот метров.

— Сообщите высоту! — врывается в уши голос земли.

— Восемьсот метров. Будьте на приёме.

Выбрасываем балласт. Лёгкий толчок — и мы взлетаем ещё выше. По земле бегут тени. Опушка леса кажется краем зубчатой синей горы. Солнце садится. Становится холоднее, и нас здорово снижает. Смотрим на карту. Уже пролетели больше двадцати пяти километров. Высота девятьсот метров. Результаты испытаний вполне удовлетворительны. При самой маленькой мощности получена хорошая дальность.

Теперь пора и снижаться. Но прежде чем сесть, я договариваюсь с землёй, чтобы там замечали, как будет падать громкость и на какой высоте они нас услышат в последний раз. Это важный опыт, так как можно вычертить очень интересные кривые. Пилот занимается своим делом. Наверху что-то свистит, видимо газ выходит из клапана. Спускаемся всё ниже и ниже.

— Высота сто метров! — говорю я в микрофон.

Вдруг рывок, шар подскакивает вверх. Сброшен балласт, и мы снова быстро поднимаемся. С раздражением обращаюсь к пилоту:

— Вы мне всю кривую испортили!

— Какую кривую?

— Кривую слышимости. Неужели не понимаете?

— Если бы сели на сучья, не то бы ещё попортили.

Я взглянул вниз. Шли над лесом. Он, как мне тогда показалось, состоял только из одних сухих деревьев, ветви которых торчали, как оленьи рога.

Надо скорее исправлять ошибку — снова сообщить, на какой высоте мы находимся. Говорю в микрофон и с удовольствием осматриваю борта корзины. Больше балласта нет. Кривая слышимости испорчена не будет.

На большой скорости ветер гонит нас к земле, мелькают деревья, кустарник, впереди зеленеет луг. Дотянем или придётся повиснуть на сучьях?

Пилот с непонятной для меня нервозностью всё время оборачивается, посматривая на радиостанцию.

Удар. Корзина стукнулась о верхушку сосны, закачалась, и мы едва успели уцепиться за стропы. Через минуту нас потащило по лугу. Навстречу бежали люди.

…На обратном пути со смехом вспоминали о том, как чуть не вывалились из корзины.

— Даже в момент нашей посадки, — умиротворённо рассказывал я шофёру, — пилот беспокоился о радиостанции: всё на неё поглядывал.

— Ну конечно, поглядывал — ведь я хотел её выбросить, — признался пилот.

— Как?..

— Да, да, выбросить, просто как балласт, чтобы хоть немного дотянуть до луга. Садиться на деревья довольно опасно. Хорошо, что мы так счастливо отделались. Благодарите судьбу.

— Но ведь станция могла бы разбиться! Это единственный экземпляр.

— А перед полётом вы утверждали, что её можно бросать как угодно — такая она прочная и надёжная, — сказал пилот, хитро улыбаясь.

Наконец, для того чтобы закончить рассказ об испытаниях моих конструкций в воздухе, надо вспомнить ещё один эпизод.

В первых числах мая 1935 года в центральных газетах было помещено следующее сообщение: “Ровно сорок лет тому назад русский изобретатель А.С.Попов впервые демонстрировал свой передатчик. За это время радиотехника так сильно шагнула вперёд, что сегодня мы могли слышать, как парашютист во время прыжка рассказывает свои впечатления через маленький передатчик ультракоротких волн”.

Дальше шло описание прыжка — кто, когда и как проводил этот опыт.

Прыжок парашютиста с радиопередатчиком был естественным развитием тех опытов по изучению распространения ультракоротких волн, которые описаны в этом разделе книги. Кроме того, нам хотелось показать, что парашютный прыжок — это дело трезвого и холодного расчёта, спокойного мужества, что не инстинкт самосохранения заставляет парашютиста дёргать кольцо. Нужно было всё это доказать вопреки некоторым рассказам о парашютистах, где писалось примерно следующее: “Он сам не помнил, как дёрнул кольцо… Всё заволокло туманом”, и т. д. Нет, парашютист всё прекрасно помнит и знает, что с ним происходит.

Итак, о самом опыте. Тушинский аэродром. Прохладное майское утро. На трибунах много гостей, нетерпеливо посматривающих в небо. Из репродукторов звучит то музыка, то счёт: “Даю пробу… раз, два, три…”

На плоской крыше аэроклуба стоит маленький чемоданчик с приёмником и тонким штырём антенны. От приёмника идут провода к усилителю и дальше по телефонной линии — в студию звукозаписи.

Парашютист с двумя парашютами закрепляет у себя на боку небольшой плоский радиоаппарат. Антенна зашита в комбинезоне, микрофон на резинке у рта.

Последняя проверка. Парашютист направляется к самолёту и по пути говорит в микрофон: “Раз… два… три… подхожу к самолёту”. Пожалуй, ни одни из экспериментов не вызывал у меня столько волнений. А вдруг не будет слышно? Оборвётся антенна, запутается провод микрофона, отсоединится провод батареи. Всё как будто бы предусмотрено — лампы передатчика защищены от толчков резиновой губкой, провода припаяны, всё проверено, но… всякие бывают неожиданности.

Из репродуктора вырывается рёв самолёта. На этом фоне можно разобрать слова:

— Выруливаем на старт… Оторвались от земли!

Мы видим, как самолёт взмывает в воздух, набирает высоту. Слушаем дальше.

— Подходим к границе аэродрома… Высота сто пятьдесят метров. Делаем вираж на девяносто градусов. Проходим над Москвой-рекой, слева видим канал.

Оглядываюсь по сторонам. Все притихли. Журналисты записывают в блокноты слова, передаваемые с самолёта.

— Разворачиваемся снова и идём прямо на аэроклуб. Высота восемьсот метров… Приготавливаюсь…

Молчание. Неужели испортился передатчик? Нет, не может быть! Это пилот выключил мотор, поэтому стало так тихо.

Снова знакомый голос:

— Пилот даёт знак вылезать… Вылезаю…

Мы видим, как высоко в небе маленькая тёмная фигурка выходит на крыло, держась за борт кабины.

— Сигнал к прыжку… Иду вниз.

Секунда молчания. Фигура оторвалась от самолёта и камнем летит к земле. Что это, затяжной прыжок? Парашют не раскрывается?!

Спокойный голос из репродуктора:

— Дёргаю кольцо.

Маленький парашютик взметнулся белым клочком ваты, потянул большой.

— Рывок… Надо мной раскрылся купол парашюта, раскрылся, как всегда, нормально… Поправляю лямки, чтобы удобнее было сидеть. Привязываю кольцо… Меня несёт на реку. Купаться что-то не хочется… Качает как на качелях. Скольжу… Ветер несёт на пашню. Разворачиваюсь по ветру… Земля!

В этот момент парашютист приземлился; сильный ветер, надувая парашют, потащил его по пашне.

Изучение распространения радиоволн всегда привлекало любителей.

В юные годы советского радио многое казалось загадочным, поэтому исследования радиолюбителей носили несколько иной характер, чем сейчас. Тогда это напоминало скорее романтическое знакомство с непонятными явлениями науки, чем планомерное изучение вопроса, подкреплённое теорией и опытом.

В исследовательских институтах и тогда работали крупнейшие учёные страны. Они нередко выступали в печати с трудами, где описывались опыты с ультракороткими волнами.

Помню, появилась статья о прохождении этих волн сквозь толщу воды. Хотелось их повторить. Взяли большую железную банку, втиснули туда передатчик с батареями и вместо микрофона включили зуммер-прерыватель, который жужжал как комар. Затем сквозь дырку в крышке вывели провод антенны, замазали крышку варом и на верёвке опустили всё это сооружение в воду. Интересно, будет ли слышно? Оказывается, слышно, даже если банку опустить на глубину в два метра. Результаты совпадали с данными, опубликованными в статье.

В настоящее время ультракороткие волны достаточно исследованы. Ведь основная связь со спутниками и космическими кораблями ведётся на этих волнах. Однако мы ещё не можем с уверенностью сказать, что точно знаем, как они распространяются за пределами прямой видимости. Тут встречаются и некоторые неожиданности. Любители телевидения принимают эти волны далеко за горизонтом и тем самым вносят известную поправку к теории.

Уже работают спутники связи “Молния”, система “Орбита”, но мы ещё не совсем ясно представляем себе особенности отражения ультракоротких волн от облаков, падающих метеоритов. Здесь систематические наблюдения любителей могут серьёзно помочь учёным. Это поистине творческая научная работа, доступная многим.

ЧАСТЬ 4

Здесь уже более серьёзный разговор. Испытания с приключениями закончились, начинается проектирование. И опять приключения. Да, да — приключения конструкторской мысли. А потом — завод, где столько тайн и загадок, что я чувствую себя детективом. Конечно, это всё от неопытности. Но поверьте, — а вы уже, надеюсь, убедились, что мне можно верить, — поиски единственно возможного конструкторского решения гораздо увлекательнее, чем поиски пропавших драгоценностей. Несколько позже я вам расскажу, что пришлось испытать в ленинградской блокаде, на войне, и о том, как меня, не умеющего плавать, бросили в воду и сказали: “Плыви”. А в конце — как я навсегда оставил творческую параллель в технике.

1

Легенды об открытиях. Мечта о карманной радиостанции, и

почему она в те времена так и осталась мечтой.

Я уже рассказывал о первых своих изобретениях, которые так и остались никому не нужными. А сейчас, на более конкретном материале, попробую, хоть и приблизительно, показать вам сущность творческого процесса.

Сколько создано легенд насчёт изобретателей!

Многие представляют себе, что открытия и изобретения рождаются случайно или, вернее, от воздействия какого-то внешнего толчка. Так, например, вспоминают часто анекдот об открытии земного тяготения Ньютоном: будто бы ему помогло сделать это великое открытие яблоко, упавшее с дерева; или, скажем, легенду об Архимеде, который, открыв свой закон, выбежал из ванны с криком: “Эврика!” Может быть, Ньютон в саду и Архимед в ванне в это время думали именно о том, как бы решить задачи, ставшие целью их жизни. Яблоко или вылившаяся из ванны вода были для них только случайным толчком. Если, конечно верить легендам.

Гораздо чаще в истории техники встречаются изобретения, вызванные общей необходимостью. Так было с паровой машиной Ползунова, со свечой Яблочкова, анилиновыми красками Зинина. Примеров таких в науке не сосчитать.

Есть и другой пример в истории техники, когда изобретение родилось только из личной необходимости и выгоды. Вспоминают лакея Янсона. Ежедневно он должен был чинить гусиные перья для своего хозяина. Утомительное и хлопотливое занятие. Янсон решил освободить себя от этой работы и, как говорят, придумал стальное перо.

Идея создания маленькой радиостанции у меня начала постепенно кристаллизоваться. Прояснялись основные контуры. Но всё же впереди — горы упорной работы. Минутами мне казалось, что задача непосильна.

Встречалось много тропинок. Идёшь-идёшь по одной из них, а потом оказывается, что идти по ней совсем нецелесообразно. Выбрал новую дорожку — впереди непроходимая чаща. Пробираешься сквозь неё, тратишь время и силы и приходишь… на старое место. Или, что ещё обиднее, пробираешься сквозь чащу, в кровь издерёшься. В темноте ничего не видно. А потом выясняется, что рядом проходила хорошая, протоптанная многими инженерами дорога. Идея, схема, конструкция, созданные однажды советскими инженерами, передаются, как эстафета, через годы и десятилетия. Каждый из участников этой эстафеты вносит своё — свой талант и выдумку. Кем-нибудь из достойнейших задача будет решена, и, вероятно, скоро.

Сейчас, пусть не в массовом распространении, но всё же существуют карманные радиостанции на транзисторах, но в те годы я мог о них только мечтать.

В радиолюбительском американском журнале я встретил примерно такое сообщение: “Известный радиожурналист мистер Бобкинс применил изобретённую им карманную радиостанцию для так называемых актуальных передач. Недавно он произвёл великолепный репортаж со статуи Свободы. Дальность действия самой маленькой в мире радиостанции достигает семи миль”. На снимке была изображена радиостанция, лежащая на ладони руки. Действительно, техника на грани фантастики!

С сожалением смотрел я тогда на свои аппараты. Даже если бы я сшил специальные модные карманы необычайной ширины, моя радиостанция всё равно не влезла бы в такой карман. Как-никак, она весила десять килограммов.

Упорно изучая технические журналы, я искал более подробное описание этой “карманной радиостанции”. Наконец мне посчастливилось увидеть её на снимке уже “в полном вооружении”. Шнур привёл к солидному чемодану с батареями. Таким образом, “карманная” радиостанция сразу стала “чемоданной”, и незачем было её рекламировать, смущая загадочными картинками доверчивых радиолюбителей. Впрочем, даже и опытных специалистов.

Ларчик радиостанции открывался просто. В аппарате Бобкинса не было приёмника, передатчик одноламповый, примитивный (такие игрушки у нас часто делали пионеры).

Но откуда же получалась большая дальность? Но ведь мы же помним, что радиорепортаж производился со статуи Свободы. А нам известно, что чем выше поднята радиостанция, тем дальше слышно. Теперь всё ясно. В этих условиях даже самая маленькая радиостанция может перекрыть большие расстояния.

Так что же? Можно сделать “карманную радиостанцию” или нет? Только настоящую, а не рекламную игрушку: приёмопередатчик с практически пригодной дальностью действия.

Сейчас, конечно, всё можно. Недаром советская радиотехника достигла рекордных результатов в “микроминиатюризации”. Но я рассказываю о том, сколь трудны были первые шаги на этой радиопараллели. И тогда можно было сделать крохотные детали — ведь делали же отдельные любители моторчики величиной с копейку. Всё дело в батареях — они занимают не менее семидесяти-восьмидесяти процентов веса аппарата.

На помощь радиоконструкторам пришла наша ламповая и элементная промышленность. Пальчиковые лампы, специально выпущенные для экономичных приёмников и усилителей, брали очень мало энергии. Довольно сложная радиолампа во много раз экономичнее всем известной лампочки от карманного фонаря. Казалось бы, что выход найден. Значит, аккумулятора хватит надолго, если маленькая карманная батарейка в ручном фонарике работает почти целый месяц. А конструкторы опять недовольны.

Почему? Наверное, они просто придираются к бедным инженерам, которые разрабатывают лампы.

Надолго ли мы зажигаем фонарик? Посветим минутку — и опять загасим: зачем же зря расходовать батарейку? А если включить фонарик часа на четыре? За этот срок она и разрядится. А радиостанция должна работать долго без перерыва, особенно её приёмник — он же всё время ждёт сигнала от другой радиостанции. Приёмник может стоять целые сутки включённым. Да и ламп в приёмнике не одна, а несколько.

Короче говоря, есть причины для недовольства конструктора. Инженеры-ламповики на все его требования отвечают: “Больше сделать ничего нельзя, нить накала и так слишком тонка. Если делать её ещё тоньше, лампа получится непрочная, да и усиливать будет плохо”.

Пришлось согласиться. Доводы убедительные. Надо подумать об уменьшении количества ламп. И вот в каждой новой конструкции из схемы выбрасывалась одна лампа; схема перерабатывалась с таким расчётом, чтобы приёмник продолжал хорошо работать. Наконец в приёмнике осталось всего три лампы. Дальше, как говорится, идти некуда. С двумя лампами приёмник работает плохою Как будто бы полное решение вопроса.

А передатчик? Он ведь требует большой мощности, и не только от аккумулятора, а главное — от анодных батарей. Значит, придётся часто менять если не аккумулятор, так батареи. К тому же одной батареи для передатчика мало. Начинай всё сначала.

Так довольно часто бывает в работе конструктора. Строишь медленно и осторожно, всё это подкрепляешь правильными техническими домыслами, получается будто бы хорошо, и вдруг только от одной особенно трезвой мысли как карточный домик рассыпается вся кажущаяся стройной система рассуждений.

Ох, уж эти анодные батареи! Нельзя ли от них совсем освободиться? Что у нас осталось в запасе? Какие источники питания? Автомобильные приёмники питаются прямо от стартерного аккумулятора, без всяких анодных батарей. Высокое напряжение получается от этого же аккумулятора при помощи так называемого вибрационного преобразователя — зуммера с механическим выпрямителем.

Сейчас есть прекрасные преобразователи на полупроводниках, а в то время, когда мы начинали строить маленькие радиостанции, вибрационные преобразователи были очень плохи — рычали, хрипели, пластинки замыкались, обгорали контакты. Мы старались снисходительно относиться к капризам вибрационных преобразователей, но после печального опыта их применения надолго с ними распрощались.

Что же остаётся делать конструктору? Все источники питания его не удовлетворяют. Уж не капризничает ли он так же, как и отвергнутые им преобразователи?

Надо искать.

Сколько было разных идей! Сколько проделано экспериментов! Необычайные проекты, один чудеснее другого, приходили в голову. Однако и до настоящего времени учёные не придумали каких-либо особенных источников электрической энергии. Даже атомная батарея и та ничтожной мощности. Волей-неволей тогда мне пришлось остановиться на обычных типах аккумуляторов и батарей.

С сожалением подумал о том, что комплект питания для моего аппарата весит около пяти килограммов, а самый аппарат можно сделать не тяжелее килограмма.

И всё-таки даже такая радиостанция оказалась очень нужна. Я получил задание и приступил к конструированию.

2

Мне пришлось бросать изобретать, исследовать,

проектировать. Пора приступать к конструкции. С чего

начинать? Я играю в кирпичики. Вызываю символического

критика. Его я боюсь больше всех.

Почти невозможно рассказать о том, как рождается конструкция. Как мыслит конструктор, сидя за чертёжным столом, в поисках решения? Какими путями идёт совершенствование конструкции? Или, например, почему сначала разрабатываются общие контуры аппарата, а потом уже проектируются детали, хотя они и являются его основой: без них ничего нельзя сделать. Многие конструкторы сначала рисуют ящик, в котором потом уже размещают детали. Трудно решить, верно ли это. Вопрос сложный.

Несмотря на особую специфику радио, всё равно процесс конструирования остаётся общим при создании как приёмника, так и любой машины. Поэтому не случайно из радиолюбителей выходят конструкторы самых разных специальностей.

Мне часто приходилось встречаться с опытными инженерами — строителями, теплотехниками, механиками. Они в своё время были радиолюбителями. По их признанию, это сыграло решающую роль в выборе профессии. Да, они не стали радистами, но опыт исследователя и конструктора, когда они занимались любительскими приёмниками, определил их жизненный путь.

Они стали творцами новых машин, зданий, станков, самолётов, и так же, как в дни своей радиолюбительской юности, сейчас вычерчивают контуры будущей конструкции. Только на листе уже не приёмник, а другое, не менее сложное творение, требующее точных знаний и опыта. Однако, как и должно быть, привычный глаз конструктора видит на чертеже те же самые законы технической композиции — ими он когда-то пользовался, конструируя приёмники.

…Как же примерно создаётся радиостанция?

Почему с ящика, с общей формы аппарата часто приходилось начинать конструирование?

Потому что вся конструкция малой (именно малой) радиостанции определяется батареями и аккумуляторами. Всё зависит от того, как их поставить: рядом или друг на друга, боком или плашмя.

Представим себе такую картину. Сидит конструктор и строит домики из батарей и чурбачков. Пробуем десятки вариантов, для того чтобы остановиться на более или менее приемлемой конструкции. Но это только начало. Игра в кирпичики. Сколько же места остаётся для самого аппарата? Немного. Можно ли уложиться в таком объёме? Прикинем. Основные детали: конденсаторный блок, два трансформатора, три лампы, катушки и переключатели. В оставленном месте они никак не размещаются. Приходится или увеличить весь аппарат, или по-иному расположить батареи.

Опять сначала. Батареи передвигаются вперёд, назад, вниз, вверх… Ну вот, места осталось побольше.

Теперь посмотрим, как будет выглядеть наш аппарат, удобно ли им пользоваться на ходу, в движении. Из картона по тем же размерам, которые мы только что установили, делается радиостанция. Мы уже видим её общие контуры. Можно примерить и на радисте, для которого она предназначается. Вот он перед нами в полном вооружении, с противогазом и лопатой, подсумками и ранцем. Где же он будет носить радиостанцию?

И бегает конструктор вокруг своего настоящего заказчика, как хороший портной во время примерки, только в зубах у него не булавки, а карандаш. Ох, и трудное это дело — пригонка, примерка технической конструкции к человеку! То антенна мешает, то к ручкам настройки не подберёшься. Ну, скажем, место для радиостанции определено. Удобнее носить её за плечами, чем сбоку, как противогаз. Начинается новый этап. Заказана деревянная модель аппарата — просто дубовый брусок, к нему прикреплены ремни и антенна.

…Вечером, когда все уходят домой, удивлённая уборщица, открыв дверь лаборатории, могла наблюдать следующее.

На полу расстелен брезент, и серьёзный мужчина с винтовкой и каким-то чурбаном за плечами ползает по комнате то на животе, то на боку. Полежит немного, покрутит какие-то ручки у чурбана и опять ползёт. Уборщица роняет щётку и, шлёпая калошами, бежит по коридору, предварительно захлопнув за собой дверь.

Конструктор поднимается, швыряет чурбан в угол, снова начинает перекладывать батареи и детали с места на место, Оказывается, что лёжа нельзя дотянуться до переключателя. Надо искать другое расположение батарей и самой радиостанции.

Работа уже начинает надоедать. Кажется, что выход найти невозможно. Но этому чувству поддаваться нельзя! Чтобы даже не было мысли об этом. Итак, начинаем всё сызнова. Бывают и счастливые находки, когда выясняется, что можно освободиться от лишней ручки или некоторые детали сделать меньше, но на это рассчитывать не стоит.

Чем дальше, тем труднее. Уже начинают всплывать новые вопросы, например: не размещается шкала, очень мала панель управления, ручки тесно расположены. А может быть, и не тесно? Кто прав? В этом случае конструктор прибегает к практическому опыту. Берёт настоящую варежку, надевает на руку и пробует крутить ручку, расположенную на доске. Но так, чтобы не затронуть другие ручки. Это всё только начало. Конструирование радиостанции впереди.

А когда конструктору кажется, что наступил предел его исканий, он мысленно обращается к помощи коллектива. Одно только сознание, что за твоей спиной стоит огромная армия, способная преодолеть все, казалось бы, неприступные твердыни техники и в нужный момент прийти тебе на помощь, вселяет бодрость и уверенность.

Неожиданно приходит смелое решение, и кажется ему, что солнечные лучи уже играют на готовом чертеже.

У меня такое ощущение, что игра в кирпичики, склеивание картонных макетов и прочие конструкторские ухищрения в какой-то мере напоминают проектирование книги. И так прикинешь, и эдак, пока остановишься на стройной композиции. Но это бывает реже, чем при конструировании аппарата. Правда, пока я рассказывал больше о проекте, чем о конструкции, пригодной для производства.

Но вот настала новая пора. Сделаны опытные образцы, доказана возможность создания аппарата подобного типа, проверены на практике его свойства, общая конструкция получила одобрение.

Надо браться за чертежи. В новом варианте необходимо учитывать особенности промышленного выпуска. Собственно говоря, с этого момента и начинается конструирование.

Инженер склонился над чертежом, от руки набрасывает общие контуры будущего аппарата. Идёт молчаливый разговор, будто спорят в человеке два голоса:

— Вот это действительно замечательная конструкция! Как продуманно и закономерно расположены детали! Прекрасное соотношение длины и ширины. Удобное управление. Да, это будет окончательный вариант.

— К чему такая восторженность? Прямо скажем: решение не из блестящих. Куда, спрашивается, вылезла вот эта ручка? Общая конструкция высока и неустойчива. Управление неудобное.

Так противоречиво автор оценивает своё произведение. Мучается, страдает, с пристрастием разносит каждый свой вариант, и всё это лишь для того, чтобы приглушить в себе восторженность, излишнее увлечение успехом. Суровой, придирчивой оценкой он старается отмести всё ненужное, наносное, поверхностное, чтобы идти дальше, от одного варианта к другому.

Нельзя только любоваться своей последней конструкцией, как бы она ни была удачна. Это похоже на восторженного путешественника. Он млеет перед обыкновенным холмом, забывая о том, что впереди его ждут величественные снеговые горы.

Конструктору нельзя слишком рано успокаиваться и считать, что цель им достигнута, когда он ещё не исчерпал всех своих возможностей. Таким путём не создаются хорошие, продуманные вещи. Злым и придирчивым должен быть автор к своим творениям. Настолько придирчивым и несносным, что если бы он заставил испытать окружающих подобные черты своего характера, то снискал бы себе славу самого тяжёлого и неприятного человека во всём доме.

К счастью, творческая работа воспитывает в человеке совсем иные черты. И только в оценке своих творений автор может быть брюзжащим скептиком, которому всё нехорошо, всё не нравится. Но скептиком умным и знающим: он должен суметь доказать, почему ему не нравится тот или иной вариант и что в нём плохого. Но если этот придирчивый скептик будет только пыхтеть и жаловаться: “Мне не нравится! Это плохо! Это безобразно!” — а почему плохо и безобразно, он не может сказать, тогда не надо слушать его. Работе это не помогает. У конструктора появится чувство излишней неудовлетворённости, скука и охлаждение к начатой творческой работе. А это очень опасно, потому что творческий процесс должен быть в самой своей сущности радостным и желанным.

Так в постоянном столкновении двух творческих начал — увлечения и критического отношения к своей работе — создаётся конструкция.

К чему же это приведёт? К чему приведёт спор двух сторон — восторженного конструктора и скептика? Когда же надо заставить замолчать всезнающего придиру? Если так создавать аппарат, то, пожалуй, никогда ни на чём не остановишься. Все варианты будут плохи.

Непременно где-то нужно остановиться. И найти этот момент — самое трудное. Надо воспитывать в себе особое мужество, чтобы остановиться с разбегу и сказать: “Вот именно здесь истина, то, что я ищу! Поэтому последний вариант, № 17, утверждаю как самый совершенный и буду защищать его перед товарищами”.

Я говорил о путешественнике, который любовался обыкновенным холмом, а за ним оказались прекрасные горы. Так вот, добрался конструктор до этих гор. Здесь ли ему остановиться окончательно? А может быть, впереди его ждут горы ещё выше, ещё красивее. Идти ли дальше? Трудный вопрос.

Народная мудрость говорит: “Лучшее есть враг хорошего”. Можно улучшать свою конструкцию буквально до бесконечности и никогда не дойти до желаемого конца. То есть, короче говоря, никогда её не закончить. Ни хорошую, ни плохую. Надо уметь вовремя остановиться.

Итак, предположим, что выбран самый лучший вариант. Конструктору он очень нравится. Однако для последней, окончательной самопроверки из глубины своего сознания конструктор вызывает придиру. Кажется, будто сидит он на столе — сморщенный, маленький старикашка, похожий на гнома из детских сказок.

“На этот раз вам нравится?” — спрашивает конструктор.

Молчит придира. Потом нехотя заявляет:

“Видите ли, пока возражений особых не имею, но думаю, что потом, уже в практической работе, выявятся серьёзные недостатки данного варианта. А вообще, что вы меня спрашиваете? Я давно заявлял, что вы бездарный конструктор. Любой школьник сделает все эти игрушки гораздо лучше…”

Вот ведь какого дерзкого гнома приходится иногда вызывать, чтобы он несколько охладил чрезмерную влюблённость конструктора в свои аппараты! Но сегодня старый скептик неправ — он не привёл ни одного технического довода против избранного варианта. Он только брюзжал, что, как известно, не доказательство.

После этого тебе уже действительно начинает нравиться найденная конструкция. Живительная теплота разливается по всему телу. Светлеет хмурый осенний день.

Теперь вперёд, к детальной разработке аппарата. Конструктор бежит к чертёжной доске, где ждут его розовое поле миллиметровой бумаги и остро отточенные карандаши.

То же самое произошло со мной, когда я составлял план этой книги (конструировал её). Думал, не слишком ли много в ней техники? Не слишком ли я злоупотребляю субъективными оценками? Вызывал не раз “придиру”, но в конце концов он мне надоел, и я принял последний вариант, тот, который вы сейчас читайте.

3

Академик против эбонита, он за новую синтетику. Бутылочная

пробка и закон больших чисел. Лишний угольник как личное

оскорбление. Жестокость во имя надёжности. “Игра в

бирюльки” или серьёзная творческая задача? Боевое крещение.

У нас много научно-исследовательских институтов. Они тесно связаны с производством, помогают заводам разработкой новых схем, новых материалов, создают методику измерений, ищут новые пути совершенствования техники.

Большое счастье работать в научно-исследовательском институте, где есть прекрасно оборудованные лаборатории, библиотеки и тесная связь с крупнейшими научными учреждениями страны.

Во многих институтах трудятся учёные, имена которых известны всему культурному человечеству. Рассказывая о создании маленькой радиостанции, я не могу не вспомнить о встречах с замечательным представителем советской радиотехники академиком Михаилом Васильевичем Шулейкиным, чудесным человеком и руководителем. Он воспитывал в молодых специалистах не только высокую культуру творческого труда, но и умение видеть завтрашний день науки. С его именем связано всё новое и смелое, чем богата сегодняшняя радиотехника.

Михаил Васильевич был разносторонним учёным. Он занимался изучением распространения волн, передатчиками и приёмниками, лампами и применением радиотехники в разных областях науки. Он создал теорию антенн и расчёты ламповых генераторов. Всё интересовало академика Шулейкина. Неукротимую жажду знаний и творчества он передавал молодёжи, причём учил её умению связывать науку с практикой.

М.В.Шулейкин очень резко восставал против упрощенчества и стремления некоторых специалистов двигаться по проторенной дорожке. Он не признавал никаких “объективных условий”, ссылок на ограниченные производственные возможности.

Помню следующий случай. Михаил Васильевич рассматривал опытный образец радиостанции, которую мне пришлось разрабатывать. Внимательно ощупывал глазами все детали, разглядывал монтаж и вдруг ткнул пальцем в катушку самоиндукции, намотанную на эбонитовом каркасе.

Академик иронически посмотрел на меня и с усмешкой заметил:

— Молодой человек, а в катушках оставили эбонит!

Должен сказать, что в те годы при конструировании радиоаппарата, как правило, применялся эбонит. Других подходящих изоляционных материалов не было. С точки зрения радиотехники эбонит обладал серьёзным недостатком — был чувствителен к изменениям температуры, отчего менялась частота генератора, в особенности на ультракоротких волнах. Только в Ленинграде небольшая лаборатория разрабатывала новые изоляционные материалы, пригодные для радиотехники. В частности, эта лаборатория делала специальную керамику, без которой сейчас немыслим ни один радиоаппарат.

Михаил Васильевич считал, что пора уже применять в радиоконструкциях новые изоляционные материалы, и, по его мнению, “молодой человек” просто не имел права мириться с устаревшей техникой. Когда я пытался возразить академику и стал ссылаться на то, что керамические катушки пока ещё делаются в лаборатории, а радиопромышленность не сможет выпускать радиостанции, рассчитывая на лабораторное производство, Михаил Васильевич сказал:

— А кто же должен двигать технику? Поставьте в образец аппарата настоящие материалы, и вы увидите, что назад к эбониту возврата быть не может.

Это увидели, причём довольно скоро, не только молодой конструктор, но и работники завода, где были заказаны новые радиостанции. Сначала катушки делались в Ленинграде. Маленькая лаборатория расширялась, потому что радиозаводам требовались новые материалы. Затем керамические детали стали производить сами заводы, в специальных цехах. Они начали обеспечивать новым изоляционным материалом все виды радиопродукции.

В другой раз Михаил Васильевич вызвал меня к себе в кабинет и, хитро улыбаясь, стал что-то доставать из бумажника.

— Что вы скажете в своё оправдание? — сказал он, протягивая тонкую металлическую пластинку, похожую на потемневшую жесть.

Рассматривая пластику, я догадался, что это новый магнитный материал, который называется “пермаллой”. В то время об этом сплаве, позволяющем в несколько раз уменьшить размеры трансформаторов и делать их более лёгкими, радиоинженеры знали только понаслышке.

— Так что же вы скажете? — снова повторил свой вопрос Михаил Васильевич и радостно зашагал по кабинету. — Никаких оправданий! — поднял он руку, заметив, что я действительно хочу оправдаться.

Я почувствовал, что Михаил Васильевич сейчас спросит, почему до сих пор в маленьких радиостанциях связисту приходится таскать чуть ли не килограммы железа, из которого собраны сердечники трансформаторов, и почему такой чудесный материал с большой магнитной проницаемостью, как пермаллой, выпал из поля зрения конструктора. Но ведь новый сплав в то время делался в маленьких тиглях, чуть ли не в пробирках. Рано было ещё мечтать о пермаллое.

— Сейчас же поезжайте к ним в лабораторию, — сказал академик. — Достаньте пермаллой хоть на один трансформатор. Сделайте его, проверьте и поставьте в образец радиостанции. Узнайте производственные возможности лаборатории. Надо оформить заказ, поддержать молодых исследователей. Я слыхал, что у них есть ещё новые магнитные материалы.

С тех пор прошло много времени. Радиотехника (особенно высоких частот) уже не могла довольствоваться эбонитом, который навсегда был изгнан Михаилом Васильевичем из радиоаппаратуры. Сейчас даже радиолюбитель постесняется применить эбонит в какой-нибудь конструкции передатчика или приёмника, где требуется высокая устойчивость частоты. Есть уже маленькие трансформаторы, не больше грецкого ореха, которые работают лучше старых, весом в полкилограмма.

Помню, сколько печальных разочарований принесли нам первые образцы радиодеталей из нового изоляционного материала, так называемого полистирола. Его электрические свойства были замечательны. Это прозрачный, тогда ещё жёлтый, материал давал минимальные потери, то есть если из него делать катушки в радиостанциях, то приёмник становится чувствительнее, да и передатчик работает лучше, не теряется энергия в самом материале катушек.

Но радость наша была преждевременна. Катушки вдруг ни с того ни с сего трескались, не выдерживали жары и мороза. Волна радиостанции, где стояли катушки из полистирола, оказывалась непостоянной. Короче говоря, эбонит мог всё ещё спорить с новым материалом.

В науке не бывает случайностей. Только упорная и планомерная работа могла привести к желанным результатам. Много лет подряд исследовали свойства полистирола и других радиоматериалов инженеры из ленинградской лаборатории. На заводах и в исследовательских институтах учёные испытывали новые радиоматериалы, керамику, разные пластмассы, добиваясь их прочности, стойкости при разных температурах, простоты технологии и дешевизны. Без этого нельзя было рассчитывать на массовый выпуск радиоаппаратов.

Мне уже не пришлось воспользоваться новыми стойкими пластмассами в своих конструкциях, но зато они вошли как “действующие лица” в повести “Аппарат СЛ-1” и “Осколок солнца”. Этим я хочу ещё раз подчеркнуть, как много мне дало познание техники “изнутри” для дальнейшего творчества.

Однако вернёмся к тому времени, когда мою конструкцию привезли на завод. Ну, как будто бы самое страшное осталось позади. Испытания закончены. Изучены капризы радиоволн, выяснены и устранены разные болезни аппаратов. Радиостанция проверена в полевых условиях. Что ещё нужно? Теперь аппарат можно сдать на завод для массового производства и приниматься за новую работу.

Но не тут-то было. Самое трудное оказалось впереди. Это массовый выпуск. Без конструктора — автора первого образца заводу нельзя обойтись. Начинается новая работа. Всё остальное было только вступлением. Аппарат рождается заново.

Вспоминается довольно убедительный пример, дающий наглядное представление о том, что такое массовая продукция. Много лет назад был объявлен конкурс на небольшое изобретение, но премии за него назначили очень большие. Нужно было изобрести пробку для закупоривания бутылок пива, фруктовых и минеральных вод. Главное условие — отказаться от импортной коры пробкового дерева, а там — изобретай, придумывай, что хочешь.

Пробку изобрести нетрудно. Это не какая-нибудь радиостанция. Летели проекты со всех концов страны. Изобретатели присылали готовые образцы пробок и даже с бутылками. Каких только не было предложений! Изобретались пробки резиновые, бумажные, фарфоровые с замком и резинкой (видали, наверное, такие), разных типов, разных конструкций. Многие пробки были удобны, надёжны и просты. И главное — без импортной коры. Выбирай любую пробку — все хорошие. Но инженеры-производственники долго судили, рядили и испытывали разные образцы. Потом всё дело передали экономистам и бухгалтерам: “Нате, теперь вы займитесь расчётами”.

Сосчитали мудрые хозяйственники, и в результате оказалось, что жестяной колпачок с тонкой пробковой прослойкой (конструкция, какую мы видим сейчас всюду на бутылках) обходится примерно на копейку дешевле других пробок при всех одинаковых технических свойствах. Её и приняли. Непонятно. Бутылку с фарфоровой пробкой можно открыть сразу, даже без штопора, а для новой конструкции необходим специальный ключ. Кроме того, фарфоровая — вечная, не теряется, а вновь изобретённый жестяный колпачок почти всегда выбрасывается. Что же тут хорошего? И хоть тонкий кружочек пробки, но всё же нужен. Оказывается, всё это дело подсчитано, всё учтено. Копейка экономии на каждой пробке составляет чуть ли не миллионы рублей. Вот что значит массовое производство!

А ну-ка, попробуйте изобрести обыкновенную спичку, которая была бы на несколько сотых копейки дешевле. Десятки миллионов рублей можно сэкономить государству.

Так получилось и с радиостанцией. Законы массового производства были применены и для этого аппарата.

Приехал автор на завод со своим аппаратом. Сейчас я пишу о себе в третьем лице, так как эта история типичная и может случиться с любым конструктором, который до этого с промышленностью никогда не сталкивался. Всё было в диковинку.

Посмотрели производственники на опытную конструкцию со всех сторон, развинтили её на части и огорчённо вздохнули:

— Мы такой аппарат сделать не можем.

— Как так? — удивился автор. — У нас его в мастерской сделали. А вы же завод.

— В том-то и дело, что мы завод, поэтому сделать не можем.

— Что же, оборудование у вас неподходящее или специалистов мало?

— Всё у нас есть, — говорят на заводе. — И станки-автоматы, и прессы, и наилучшие токарные, фрезерные, шлифовальные, строгальные станки. Люди у нас замечательные, многие из них нормы выполняют на двести процентов. Специалисты прекрасные, знают своё дело в совершенстве. Но таких аппаратов, как ваш, мы можем сделать штук десять в месяц. Устраивает?

— Да вы смеётесь? А как же сделать, чтобы вы смогли выпускать этот аппарат в достаточном количестве?

— Единственный выход — переделать его для нашего массового производства. Только вы должны помогать нам, так как аппаратов подобного типа мы никогда не делали. Мало ли капризов встретится.

Это было второе рождение радиостанции. Все детали переделывались, и вся конструкция переводилась на язык больших чисел.

Каждый лишний угольник для крепления деталей в аппарате казался главному конструктору личным оскорблением. И когда автору приходилось его уговаривать, чтобы он оставил “вот этот простой, маленький угольничек”, потому что вдруг в процессе производства придётся закрепить какую-нибудь новую детальку, конструктор грозно вынимал из стола полуметровую логарифмическую линейку, быстро скользил движком и убедительно доказывал:

— Этот “угольничек” потребует столько-то рабочих часов, столько-то килограммов металла. Месячный выпуск может сократиться. А кроме того, надо подумать об экономии. Радиостанция очень дорога.

Приходилось вздыхать и соглашаться. Но споры на том не закончились. У заводских инженеров появились сомнения в прочности конструкции. Несомненно, что радиоаппарат должен быть абсолютно надёжным. С этим нельзя не согласиться. Он не должен портиться от толчков и ударов. Сброшенный, примерно, с высоты одного метра, он обязан нормально работать. Ведь маленькая радиостанция — боевое оружие, как и винтовка, а винтовка никогда не отказывает, как бы её ни бросали. Вот такой должна быть радиостанция. Это мы очень хорошо знали в лаборатории и к этому стремились, когда проектировали конструкцию переносного радиоаппарата.

Какими же путями можно решить задачу надёжности и прочности? Ничего особенно трудного как будто бы здесь нет. Можно создать целиком литую конструкцию необычайной прочности. Даже если наступить на коробку такой радиостанции, с ней ничего не сделается. Есть и другой путь: сделать сварную железную конструкцию. Получается очень прочный каркас. Всё это мы тоже знали.

Но когда, по предложению заводских инженеров, наша полевая радиостанция прошла специальные испытания в действительных условиях её работы, то мы убедились, что аппарат не обладает и десятой долей желаемой прочности. В чём же дело? Почему не сделать коробку радиостанции литой или сварной, с толстыми стенками? Прочно и надёжно.

Оказывается, эта прочность достигается весьма дорогой ценой — увеличением веса. А малый вес радиостанции, которая используется связистом в боевой обстановке, является решающим тактическим условием. Где уж тут думать о литой или сварной коробке. Почему бы тогда не применить литьё из лёгкого металла, например, из алюминия? Это тоже не выход. Тонкие стенки из алюминия не дадут нужной прочности. Их нужно делать довольно толстыми.

Заводские инженеры пошли по другому пути. Они начали применять так называемое профилирование. Обыкновенная гладкая коробка из тонкого алюминия прогибается от лёгкого нажима рукой. Если же мы выдавим на ней “рёбра жёсткости”, как на коробке противогаза, она сразу станет много прочней. Так и поступили. Сделали коробку из тонкого, миллиметрового, алюминия, даже из дюралюминия, который ещё твёрже, и запрятали в неё радиостанцию.

Заводской техник её испытал как полагается: бегал, ползал, бросал… Аппарату здорово досталось. И вот наконец к вечеру мы стали осматривать нашу конструкцию. Это была совсем другая радиостанция: облезлая, мятая, с вырванными крючками и замком. Резко изменилась градуировка, разболтались ручки, нарушились контакты в переключателе. Значит, нельзя облегчать конструкцию за счёт её прочности. Нельзя ставить тонкий дюралюминий на стенки: острые камни рвут его и мнут. Надо найти компромиссное решение: пусть радиостанция будет немного тяжелее, но зато значительно прочнее. Для коробок радиостанций мы решили применять не только тонкий дюралюминий, а железо, причём хорошо профилированное. Надо сделать жёсткую и надёжную конструкцию.

У производства совсем иные, особые требования. Они резко отличаются от тех, которые мы предъявляли первому образцу. При конструировании этого образца многое не учитывалось. Например, нам было совершенно безразлично, какого диаметра винты в нём применяются. Важно, чтобы они выдерживали требуемую нагрузку. А в серийном выпуске совсем другое.

Прибежал технолог:

— Чего вы там наконструировали? У меня поточное производство, а не выставка всех типов винтов! Зачем тут появился двухмиллиметровый винт? Нет таких винтов в сборочном цеху. Замените стандартным.

Стучится в дверь конструктор, который готовит инструмент для массового производства аппаратов:

— Нельзя ли эту пластинку уменьшить на два миллиметра? Получаются очень большие отходы при штамповке.

Снова разговор с конструкторами и технологами.

— Мы не можем выдержать такие размеры — ведь в вашем образце всё подогнано вручную.

— Что ж, давайте прибавлять на допуски, — упавшим голосом соглашается автор.

Ведущий конструктор пододвигает к себе чертёж, образец аппарата, берёт линейку и после минутной паузы, не предвещающей ничего хорошего, начинает:

— Итак, у нас ширина аппарата сто миллиметров. Прибавим допуски по два миллиметра на каждую сторону — это на штампы. Значит, уже сто четыре. Да на толщину стенок по два миллиметра — это уже сто восемь… Да на сборку — это уже сто двенадцать. Прибавим ещё…

— Позвольте, — взмолился автор, — я, можно сказать, всю жизнь занимаюсь уменьшением аппарата, добился того, что он стал действительно маленьким, а вы за несколько минут решаете увеличить его чуть ли не в полтора раза!

— И увеличим! — в азарте восклицает инженер. — Мы ещё внутренность аппарата не трогали. Пожалуйста, на конденсатор — четыре миллиметра, на реостат — четыре, на катушку — шесть. Вот уже общая ширина сто двадцать шесть миллиметров. Округляем — будет сто тридцать. Да, мне кажется, что сами детали очень малы. Тоже надо прибавить. Словом, в сто пятьдесят миллиметров можно уложиться.

Потом автор постепенно отвоёвывал у производственников миллиметр за миллиметром. Бои шли с переменным успехом. Наконец закрепили рубежи. Пожалуй, большая территория осталась за производственниками. Так бывшая “карманная” радиостанция снова увеличилась.

В наши дни, в основе радиотехнических конструкций лежит надёжность. Надёжностью занимается и теория и практика. В те времена мы чуть ли не ощупью подходили к этой проблеме.

— Нам нужна завтра полная спецификация деталей, конденсаторов и сопротивлений, — как-то заявил автору главный инженер.

— А это потом подберём, — наивно отмахнулся конструктор радиостанции. Он всё ещё не мог привыкнуть к требованиям массового производства.

— То есть как так — подберём? Нам же нужно заказывать их на другом заводе.

— Тогда закажите разные, а мы выберем!

Главный инженер удивлённо пожал плечами.

Неопытному конструктору из исследовательского института было неизвестно, что на заводе все детали ставятся в аппараты одинаковыми, а не подбираются для каждого. Если на схеме написано “20 тысяч ом”, то это сопротивление (условимся всё-таки называть его по-современному — резистором) и нужно ставить. Необходимо заранее так наладить приёмник или передатчик, чтобы при любых условиях, при любых лампах и даже при несколько разряженных батареях этот резистор в двадцать тысяч ом всегда точно выполнял своё назначение.

А этих деталей — резисторов и конденсаторов — в радиостанции много, и каждая из них должна быть принята навсегда для данной серии. В процессе производства детали менять нельзя.

Сделали первый десяток аппаратов. Всё как будто получается хорошо. Начали регулировать — ничего хорошего. Приёмники свистят, в передатчиках мощность или очень велика, или очень мала. Некоторые аппараты совсем не работают. Что же случилось? Производственники волнуются, говорят, что это аппарат такой — недоработанный. Пускай сам автор садится в цех и настраивает каждый экземпляр.

Автор, конечно, в амбицию:

— Как так? Аппарат все испытания прошёл! Виднейшие специалисты дали ему самую высокую оценку. Просто-напросто ваш завод не справился с поставленной задачей. Переконструировали радиостанцию, вот ничего и не получилось. Я же спорил, протестовал, говорил, что не так надо делать.

Спорили много. Уже кое-кто из заводских инженеров начал поговаривать:

— Не отказаться ли нам от этой хлопотной затеи? Никогда не выпускались у нас аппараты ультракоротких волн. Да и во всём мире их нет. Может быть, для массового выпуска ультракоротковолновая техника ещё не созрела. Надо снять заказ.

Но этого не хотел коллектив. Перед нависшей опасностью позабылись недавние распри. Это был советский завод, где работали советские люди. Они неделями не выходили с завода, изучали капризы радиостанций.

И наконец нашли! Допуски! Мы внимательно отнеслись к механическим допускам, всюду дали запасы по нескольку миллиметров, а электрические допуски забыли.

Например, тот же резистор, обозначенный как двадцать тысяч ом, может иметь и шестнадцать и двадцать четыре тысячи, то есть отличаться на двадцать процентов в обе стороны. Значит, надо подбирать такой режим схемы, чтобы при отклонении величины резистора в указанных пределах аппарат работал нормально.

Подобрали все величины. Аппараты стали работать устойчиво.

Опять неудача: радиостанция не обеспечивала нужную дальность. Выяснили причину и пришли к убеждению, что наши допуски, которые требуются для серийного производства, понизили дальность действия на двадцать процентов. А кроме того, увеличились вес и размеры радиостанции. Она стала менее экономичной, чем была в первом образце. Казалось бы, что на заводе радиостанция должна получиться лучше. Наивное заблуждение! Однако мы не только потеряли, но и кое-что приобрели. Изучили основное, очень важное качество — надёжность в работе радиостанции. Закончилось изготовление первых экземпляров радиостанции. Это уже заводская продукция.

Аппараты испытывали очень долго, тщательно и, как говорится, “с пристрастием”. Техник бежит с радиостанцией.

— Ложись! — слышится команда, и он со всего размаха падает на лёд. Ничего, радиостанция выдержала, работает.

— А ну-ка, ещё раз!.. Отломилась ручка переключателя. Запишем.

— Беги по лесу. Быстрее, ещё быстрее!.. Сломалась метёлка антенны. Запишем.

— Ну как, всё ещё работает?

— Пока работает.

Зашли в помещение, отогреваем замёрзшие пальцы.

— А ну-ка, поставь сюда радиостанцию.

Резким ударом радиоаппарат сбрасывается со стола, падает плашмя. Глухой удар отдаётся в ушах. Мне кажется, что это не радиостанция, а живое существо грохнулось на пол.

Но это нужно, и “жестокость” эта мне понятна: ведь не будь её, многое в поведении аппарата осталось бы невыясненным. Протокол отмечает: испортилась лампа, погнулся замок, изменилась волна, отпаялся конец у переключателя. Всё нужно учесть, исправить, чтобы в серийном выпуске не допустить подобных недостатков.

Вызывает сомнение переключатель. Проверим. Технику даётся задание, и он начинает щёлкать переключателем: “приём — передача”. И так — десять тысяч раз. Я сижу в соседней комнате и в ночной тишине слышу: щёлк… щёлк…

Заканчиваются последние испытания. И хотя производственный образец уже утверждён, но бывает иногда, что в процессе серийного выпуска в радиостанции следует сделать кое-какие изменения.

Резалось бы, чего проще — исправить в чертеже одно только слово “дюралюминий” на “сталь 3” (так называется обычное железо). А оказывается, дело это очень сложное. Железная стенка экрана (вместо дюралюминиевой) возьмёт на себя часть мощности передатчиков, да и чувствительность приёмника снизится, дальность действия радиостанции значительно уменьшится. Вот аппарат и не годится. Как же выйти из этого положения?

Потребовалось немного изменить конструкцию — отодвинуть катушку подальше от стенки. Сделать это очень просто: надо только просверлить дырку на один сантиметр правее и на новом месте закрепить катушку.

— Вот вам и выход из положения. С завтрашнего дня можете выпускать аппараты по-новому! — так я предложил на заводе.

Наутро заводской конструктор принёс следующий любопытный документ.

Вот он почти дословно:

“Что нужно сделать для того, чтобы перенести дырку в экране на один сантиметр вправо.

1) Исправить чертежи экрана в развёртке. 2) Исправить чертежи узла (экран и сборка). 3) Исправить чертежи общего вида. 4) Исправить чертежи штампа. 5) Переделать штамп (сначала отпустить на огне, произвести все механические работы, потом снова закалить). 6) Переделать приспособление для сборки. 7) Исправить технологические карты”… И так далее.

Это далеко не полный перечень работ, которые нужно проделать для того, чтобы перенести дырку на один сантиметр вправо.

Я раньше не представлял себе, что такое заводские чертежи. Они — во всех цехах, у конструкторов, у контролёров, у приёмщиков. Везде и всюду. Перенести на другое место дырочку — это значит, нужно изъять все чертежи, чтобы в цехах ни один не остался неисправленным. Иначе может остановиться производство. Например, контролёр, если у него останется старый чертёж, просто не будет принимать новые экраны, а начальник сборочного цеха потребует экраны, изготовленные только по новым чертежам.

Это маленькое изменение нам потребовалось сделать лишь в одной детали. А часто для того чтобы внести поправку, приходится переделывать не одну деталь, а несколько и, следовательно, исправлять чуть ли не все чертежи, штампы, приспособления, менять технологию. Стоит только тронуть одну деталь, ну, скажем, увеличить её размер на какой-нибудь миллиметр, как всё уже нарушится.

Коллективу заводских работников всё время приходится работать над совершенствованием аппаратов, над их удешевлением, причём часто требуется заменять более ценные материалы другими, как это было в нашем случае с заменой дюралюминия железом.

Всё это требует больших знаний, изобретательности, настойчивости и высокой производственной культуры.

На заводе никогда не прекращается творческая работа. Инженеры, конструкторы, мастера, технологи — весь рабочий коллектив ищет и находит пути повышения производительности труда, совершенствует и улучшает аппараты.

Так бывает на каждом советском заводе. Люди ищут и находят решения. Поиски никогда не прекращаются. Это основа развития техники.

Первое боевое крещение радиостанции, под названием “РРУ”, что означает “Радиостанция Ротная Ультракоротковолновая”, получили на Халхин-Голе. Это было началом применения ультракоротких волн в армии. Несомненно, что радиостанции принесли некоторую пользу в боевых операциях, но и мне и моим товарищам с завода, где была выпущена первая серия РРУ, пришлось испытать горечь разочарования. И полевые испытания, и маневры-репетиции и генеральные репетиции не могли нам подсказать всего того, что может выявиться в действительной боевой обстановке. У радиостанций не хватало запаса питания. Аккумуляторы мы поставили слишком малой ёмкости, а потому, при далеко расположенных от линии фронта зарядных базах, зарядка аккумуляторов была осложнена. И несмотря на то что радиостанции обеспечивали несколько часов непрерывной работы без перезарядки, радисты жаловались, что этого хватает, по их словам, “на одну закурку”.

Пришлось заново продумывать конструкцию с учётом замечаний радистов. Сейчас же меня утешает лишь одно, что эта первая ультракоротковолновая радиостанция передовой полосы стала музейным экспонатом, и вы её можете увидеть в Ленинграде, в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи. Там же экспонируются и последующие, более совершенные образцы, выпущенные уже во время Великой Отечественной войны. О том, как и в каких условиях они создавались, я расскажу в следующих главах.

4

Ленинград — вторая половина 1941 года. Промёрзшие цеха и

мечта о свете “без карточек”. Работницы из знойной страны

под начальством цехового мастера в инвалидной коляске.

“Ленинградцы, дети мои” и воспоминания о творческом стиле

руководства. Редчайший талант организатора. Я стремлюсь

проникнуть в его творческий процесс.

Мне часто приходилось бывать в Ленинграде, городе, где особенно бурно развивалась электро-и радиопромышленность. Для новых конструкций, над которыми работала наша лаборатория, мне поручали разместить в ленинградской промышленности заказы на новые лампы, новые радиоматериалы, источники питания. Но вот настало время, когда на одном ленинградском заводе надо было освоить массовый выпуск радиостанций, разработанных в нашей лаборатории. Как всегда, для помощи заводу в таких случаях командируется сам конструктор. Завод, куда я привёз образцы радиостанций, выпускал лишь адаптеры, репродукторы и ещё какой-то радиолюбительский ширпотреб… Во всяком случае, заводскому коллективу с таким трудным заказом встречаться не приходилось. Надо было сконструировать новый образец с учётом производственных возможностей завода, причём ориентироваться на максимальное использование цехов, наиболее оснащённых современной техникой. В ширпотребовской продукции завода значительное место занимала пластмасса. Именно это и нужно было учесть при конструировании нового образца. К сожалению, в те времена ещё не существовало ударопрочной пластмассы. Обычная хрупкая пластмасса никак не годилась для изготовления коробок радиостанций.

Короче говоря, трудностей было хоть отбавляй. Я уже не говорю, что весь заводской коллектив никогда радиостанций в глаза не видел. Значит, всех надо переучивать, если не считать рабочих из заготовительных цехов, где токарь остаётся токарем, слесарь — слесарем, штамповщица — штамповщицей. Но зато там, где происходит сборка узлов и самой радиостанции, наладка её и проверка, нужны специально подготовленные кадры.

Однако до этого ещё дело не дошло. Ведь ещё не готов новый образец, не испытан, не разработана технология. Именно этим мы и занимались.

Не хватало времени, работали без отдыха, но когда уже стало мне невмоготу, решил отдохнуть хоть одно воскресенье и съездить на Карельский перешеек, где ещё остались следы войны с белофиннами. Тут, помимо отдыха, преследовалась и другая, чисто практическая цель. Ведь до сего времени УКВ-радиостанции испытывались в разных полевых условиях — и на пересечённой местности, и в лесу. Связь осуществлялась из окопов, специально вырытых для этих испытаний. А здесь, на перешейке, где проходили бои, я надеялся встретить хоть и разрушенные, но вполне реальные, неискусственные окопы, доты и дзоты. Как в таких случаях следует приспособить антенну? Как её можно замаскировать?

С этими мыслями в солнечное воскресное утро я сел в пригородный поезд. Едва мы отъехали от станции, как поезд остановился. Что случилось? Война!

Мне, как и всем военнослужащим, полагалось немедленно прибыть в свою часть. В этот же день я отправился в Москву. Дорогой узнал, что такое воздушная тревога. Не раз в небе показывались фашистские самолёты. Поезд останавливался, и мы, пассажиры, прятались в мелколесье.

По прибытии в часть я сразу же получил приказ возвратиться в Ленинград. Вполне понятно, что в подобной ситуации радиостанции стали особенно необходимыми.

Ленинград меня встретил деловитым спокойствием. Даже при частых воздушных тревогах пульс жизни не ослабевал.

Горели Бадаевские продовольственные склады. Такого большого пожара я никогда не видел. Смотрел с заводской крыши. На горизонте бушевало пламя. Чёрные клубы дыма опоясали город. Говорили, что так горит сахар. Может быть, с этой поры и закралась в сердце тревога. А вообще у нас на заводе люди не теряли бодрости. Налёты фашистской авиации редко достигали цели. Мы шутили, что вот слона убили в зоопарке. Жалко, конечно, но на большее они не способны. Так мы себя успокаивали.

Наступала осень. Давно уже кончились белые ночи, и город погрузился во мрак. Полное затемнение, нигде ни проблеска. Замер оживлённый Невский. Изредка проползёт тень автомашины с прищуренными глазами фар. Лишь тоненькие полоски света проникали сквозь затемняющие щитки.

Не знаю, возможно, это опять сугубо индивидуальные ощущение, но я прежде всего почувствовал тяготы войны от этого мрака в самом светлом городе из всех мною увиденных до этих пор. Именно тогда у меня появилась мечта о радостном городе, где здания и тротуары покрыты люминесцентной краской.

Я видел этот город с крыши завода, где мы дежурили в ожидании сбрасываемых фашистами “зажигалок”. Гудела сирена, над головой слышался задыхающийся астматический рокот вражеского самолёта. Потом опять тишина и темнота.

Пряча в рукаве фонарик с лиловой копировкой под стеклом, тусклый огонёк, напоминающий цветок колокольчика, я будто физически ощущал, как ему холодно, воображая, что он единственный огонёк на земле.

Вглядываясь в ночную пустоту притихшего города, я воображал словно наяву светящиеся улицы, людей в золотистых костюмах. Тротуары светятся зеленоватой голубизной моря. Так и хочется снять башмаки и пройти по плещущемуся краю. Дома золотистые, голубые, сиреневые, розовые, как бы пронизанные лучами утра. Девушки перебегают от витрины к афише, и кажется, что это порхают разноцветные бабочки в лучах прожекторов. Иногда, чтобы ярче светились платья, девушки забегают в светоносный павильон, и кружатся там под ультрафиолетовыми лампами, чтобы каждая ниточка пропиталась светом.

Так представлял я завтрашний город и потом написал об этом научно-фантастический рассказ. Конечно, сейчас это никакая не фантастика. Люминесцентные краски мы видим на рекламных плакатах, в театральных постановках… Правда, до окраски зданий, тротуаров и обычных костюмов дело пока не дошло… Но если бы вы знали, как тогда в ленинградские ночи хотелось света, ослепительного света, чтобы ходить с прищуренными глазами, осторожно, по капельке, впитывая в себя частицы лучистого торжества. Казалось, что свет этот нужен, как воздух, как вода.

В Ленинграде я всё же дождался того дня, когда свет начали отпускать словно по карточкам; сначала был всюду лишь тёмно-синий свет блокадного времени, затем, у подъездов и вскоре на улицах, робко зажелтели малюсенькие лампочки, прикрытые будто широкополыми шляпами, огромными железными абажурами. От порывов ветра лампочки мерцали. Нет-нет да и взглянет на тебя прямой радостный лучик.

Только всё это было не то. Нам хотелось настоящего белого света. И мы знали, что он будет, знали даже тогда, когда прятали в рукавах синие фонарики.

…Я спускаюсь с крыши в сборочный цех. И здесь темно. Возле каждого рабочего места за длинным столом конвейера то вспыхивает, то гаснет, будто огонёк свечи, крохотная лампочка от карманного фонаря. Иногда работница наклоняется над ней, скользнёт возле рукой, и от этого кажется тебе сплошное мерцание. То ли здесь проверяют ёлочную гирлянду, то ли откуда-то в тёмном цеху появились светлячки.

Мне было известно, что на этом конвейере ведётся сборка конденсаторов. Технологический процесс разработан, никаких неполадок не должно встречаться. А потому, занятый все дни и ночи совершенствованием нового образца радиостанции — а он оказался очень трудным в налаживании, — я редко появлялся в цехах.

На этот раз предоставилась возможность познакомиться с работой одного из конвейеров сборочного цеха. Подошёл и в неверном свете малюсеньких лампочек прежде всего увидел множество бегающих пальцев: словно розовые морковки, они торчали из обрезанных, как у кондуктора, перчаток. В цеху было холодно, отопление бездействовало, электроэнергии не хватало, а потому на рабочих местах и появились лампочки от карманного фонаря.

Покрасневшие от холода пальчики принадлежали совсем юным работницам. Я посмотрел на их сосредоточенные лица. Они отличались, как правило, тонкими чертами, абсолютно нерусского типа. Иссиня-чёрные локоны закрывали щёки, а глаза большие-большие, с пушистыми длинными ресницами, тоже какие-то нерусские.

Я стоял в растерянности и никак не мог понять: откуда в цеху такие необыкновенные красавицы?

Заскрипело несмазанными колёсами инвалидное кресло. Это подъехал мастер сборочного цеха с забинтованной ногой. Вчерашней ночью он патрулировал с товарищами возле завода. В районе появились диверсанты, ракетами они подавали сигналы вражеским самолётам. В схватке с предателями мастер был ранен, но сразу же после перевязки отправился в цех. Работа срочная, радиостанции необходимы Ленинградскому фронту.

Перебирая руками по ободу колеса, мастер двигался вдоль длинного стола конвейерной сборки, наблюдая за работницами, и делал свои замечания:

— Вот теперь хорошо получается, Лоллита.

— И у тебя, Кончита.

— Тереза, опять у тебя пайка тусклая.

— Лаура, у тебя пальцы совсем не двигаются. Поди отогрей их. Химена пока за тебя поработает.

— Лауренсия, ты сегодня невнимательна.

— А ты, Долорес, наверное, опять простудилась. Мне очень грустно.

Стою слушаю — и ничего не понимаю. “Откуда у хлопца испанская грусть?” — как писал Светлов. Да ведь это же “знойные испанки” кутаются в лёгкие пальтишки, дуют на замёрзшие пальчики, согревают их дыханием.

Это дети испанских патриотов. Отцы и матери сражались с фашизмом, защищая свободу родной страны. Дети обрели у нас вторую родину, выросли, и в ответ на заботу советского народа, эти юные испанки продолжают борьбу с фашизмом за свободу и счастье всего человечества.

Вероятно, в их сознании не звучали столь громкие слова, но девушки не могли отделять себя от всего советского народа, и Ленинград был для них так же дорог, как и Мадрид для их отцов.

Я видел, как им трудно приходится в промёрзших цехах на голодном ленинградском пайке, видел, как постепенно исчезает на девичьих щеках румянец, сменяясь мертвенной бледностью, как возле по-детски припухших губ появляются горестные складки. Всё, всё это видел, и сердце сжималось. Вполне возможно, что с тех пор я обнаружил в себе непрошеную сентиментальность, отнюдь не такое уж блестящее свойство мужского характера. Но что поделаешь? Теперь уже поздно менять характер.

Трудно об этом говорить с полной достоверностью, но в те времена, когда я ещё не познал всех ужасов ленинградской блокады, осунувшиеся полудетские личики в холодных заводских цехах оставляли во мне смешанное чувство собственного бессилия и неистовую злость к работе.

Радиостанции трудно поддавались регулировке, капризничали и никак не хотели нормально работать. Для серийного выпуска аппараты оказались неподготовленными.

Чтобы решить эту проблему, и нужна была та самая неистовая злость, что овладевала всеми и мною после того, как я приходил с “испанского конвейера”. Если назвать такую злость (или гнев — как хотите) “творческим вдохновением”, то, пожалуй, это будет правильно. Целыми сутками я и мои товарищи — радиоинженеры, техники — сидели за лабораторными столами и пробовали сотни вариантов в совершенствовании схемы, с которой я приехал из Москвы.

Как и все рабочие, мы не выходили с завода, где были оборудованы не очень-то благоустроенные общежития. Все сотрудники лаборатории предпочитали проводить редкие часы сна тут же на полу, завернувшись в одеяла. В первое время, как только началась война, я продолжал жить в гостинице “Европейская”, но потом там разместился госпиталь, и я перебрался на завод. Здесь мне отвели чуланчик, где лежали всякие ненужные книги. Из книг этих соорудил подобие постели, матрац мне выдали, нашли подушку. Чуланчик оказался столь миниатюрным, что, кроме этого сооружения для спанья, в нём ничего больше не уместилось, даже стул.