Параллели сходятся

Эта “шутка” преследовала меня во всех городах. Всюду видел эти пластмассовые кружки! Прямо тошно становилось от скудоумия разжиревших пошляков! Вот вам и плоды пресловутой свободы частного предпринимательства.

И по Бродвею и по другим улицам Нью-Йорка ходят самые обыкновенные люди. Правда, мне ранее представлялось, что в стране, где так популярен спорт, молодёжь должна быть стройной, гармонично развитой. И вдруг, как нигде и никогда, я встречаю на улицах детей, девушек и ребят, буквально поражающих своей полнотой.

Идёт пятнадцатилетний парень с солидным брюшком, щёки — наливные яблоки, за ним — мальчуган лет восьми, даже плечи у него заплыли жиром. Американцы и сами этим обеспокоены. Надо что-то предпринимать.

Всё это я снимал даже не пользуясь боковым объективом. Да, конечно, высокий уровень жизни у известных слоев общества, абсолютная сытость при полной бездеятельности — всё это даёт свои результаты.

Меня больше поражала не сытость, а пресыщение, духовная леность как результат системы воспитания. Ведь нельзя же недооценивать столь мощную “вторую американскую культуру”, которая так широко пропагандируется.

В Америке есть великолепные музеи, куда часто приезжает на экскурсии молодёжь. И до чего же неприятно бывает советскому человеку, воспитанному в глубоком уважении к подлинному искусству, когда он видит в бесценном сокровище — какой-нибудь этрусской вазе — обёртки от жевательной резинки. И это не случайное явление, а плоды воспитания. Молодому американцу, видимо, не привили благоговейного отношения к великому искусству прошлого. Он явно несентиментален, или, вернее, в нём упорно стараются подавить добрые чувства, которые никак не сочетаются с политикой доллара.

Как дополнение к иллюстрациям “Одноэтажной Америки” Ильфа и Петрова просматриваю сейчас кинокадры своего фильма. Мелькает эта самая “одноэтажная” в окне вагона. Совсем как в электропоезде на перегоне Москва — Болшево. А вот и ещё одна книжная иллюстрация. Тихий городок Дирборн с его знаменитым музеем Генри Форда, где можно проследить не только историю американского автомобилестроения, но и семейную жизнь выдающегося основателя фордовской династии.

И снова вспоминается Маяковский:

Мистер Форд,

для вашего

для высохшего зада

разве мало

двух

просторнейших машин?

Ниагара-Фолс — городок ещё более тихий, чем Дирборн, несмотря на доносящийся сюда непрестанный рёв знаменитой Ниагары. Может быть, тут существуют какие-то непонятные нам традиции, но в Ниагара-Фолс обычно приезжают молодожёны проводить свой медовый месяц. Вылизанные до стерильности пустые улицы, отели, множество магазинов на всякие вкусы и разные цены, бары, рестораны и кусочек чахлой природы возле низвергающегося потока воды.

Снимал это чудо природы долго и много, но кадры получились равнодушные. Может быть, я уже затосковал по родной, неброской природе, любимым волжским просторам, близкой сердцу Оке, величественной Каме, удивительной Десне, легендарному Днепру, красавице Лиелупе… Да мало ли рек, по которым я плавал. Самые острые ощущения от встречи с Ниагарой мы испытали, спускаясь в лифте к подножию обрыва, с которого низвергалась вода. Вышли там на площадку и оказались в сплошной водяной пыли. Кинокамеру пришлось запрятать под плащ, чтобы не отсырела. А снимать в такой атмосфере, когда не видишь собственной руки, — дело гиблое. Над головой ревёт разбушевавшаяся стихия, так и кажется, что вот-вот обрушится на тебя, сомнёт, разорвёт и выбросит в клокочущий поток. Это, конечно, останется в памяти, но когда вечером нас повели смотреть водопад, подсвеченный цветными прожекторами, то у меня это вызвало раздражение. Аляповатая безвкусная олеография, напоминающая раскрашенную открытку рыночных кустарей. Природу нельзя подкрашивать, тем более так грубо. Хорошо, что я не снимал в Америке на цветную плёнку.

У меня осталось ощущение, что американцы любят яркие краски, но многие пользуются ими очень неумело. Причём любимое их сочетание — это красное с синим. Всё зависит от того, какой выбран оттенок. Можно получить гармоничное сочетание цветов, а можно взять и такое, что при взгляде на красное и синее тебя мороз пробирает по коже, будто пробкой трут по стеклу. Это ощущение меня никогда не покидало во время всей поездки. Вывески, реклама, консервные банки, летняя одежда, сельскохозяйственные машины… Всё это сине-красное, в том самом раздражающем сочетании, которое я навсегда запомнил. Иной раз казалось, что это пример своеобразного патриотизма. Ведь звёздно-полосатый флаг США тоже сочетает в себе красное и синее. Но, видимо, в нём используются не такие уж диссонансные оттенки. Один из элементов национального флага — красные полосы — повсюду рябят в глазах. Не знаю, насколько они уместны на шортиках, бутылках, банках, сигаретных упаковках.

Как сувенир привёз домой американский флажок. Правда, на нём есть наклейка “Сделано в Японии”, и, возможно, потому синий и красный цвет в нём не спорят. Художественный вкус здесь не подвёл. Флажок этот я использовал при досъёмке своего фильма об Америке. Там есть такие кадры: из окна двадцатого или какого-либо другого этажа гостиницы виден развевающийся на ветру флаг (отмечался какой-то национальный праздник, и флаг я снял на другой день приезда в Нью-Йорк). Далее мне нужно было показать флаг крупным планом, а телеобъектив к моей простенькой кинокамере АК-8 не полагался. Уже дома, при досъёмке на нейтральном фоне я закрепил флажок-сувенир. Он у меня тоже развевался… от вентилятора. Наконец ветер стих — вентилятор выключен — и на экран выползает рука с карандашом… Я считаю, сколько звёздочек на флаге, и тут же пишу: “50”. Недавно присоединились Филиппины и стали пятидесятым штатом. Я рассказываю ещё один примитивный эпизод в творческом процессе — как в любительском фильме очень лаконично можно передать познавательный материал. При досъёмке я использовал не только флажок, но и другие сувениры. Они как бы подчёркивали документальность кадров.

6

Уживается ли фантастика с морально-этическими проблемами?

Поездки по стране. Для кого работает писатель? Неожиданные

открытия. “Обратная связь” в технике и литературе.

Некоторые соображения о воспитании дисциплиной. И как она

нужна писателю. О том, как чувствуешь себя перед

телекамерой. В кабинете секретаря райкома партии, и о том,

как я пытался усовершенствовать систему приёма в комсомол.

Я только что рассказывал о своих зарубежных поездках с кинокамерой. Она помогала мне, если так можно выразиться, дисциплинировать свои разбросанные, клочковатые впечатления, которые должны будут послужить основой некоторых эпизодов в новом романе, где один из его персонажей попадает в те места, где я уже побывал. Конечно, можно дать волю воображению или воспользоваться литературными источниками, но свежую, ещё не использованную деталь, без чего немыслимо художественное произведение, — где ты её найдёшь? Конечно, только на месте.

Не знаю, может быть это лишь причуда, но я ещё нё написал ни одной книги, в которой бы действие развёртывалось в тех местах, где мне не удалось побывать. Единственным исключением можно считать роман “Последний полустанок”, в котором мои герои облетели Луну. Начал его писать задолго до создания спутников, а потому и в голову не приходило, что вскоре после выхода романа в свет услышу голос человека из космоса. А кроме того, в “Последнем полустанке” основные события происходят на земле и в нашей стране. В разных местах, но только там, где я был.

Помнится, как-то давно, когда ещё трудно было даже мечтать о возможности посмотреть чужой мир, совершенно случайно в общественном месте мне пришлось разговаривать с молодым американцем (наверно, сотрудником посольства). Он хорошо говорил по-русски и, желая произвести впечатление на окружающих, спросил у меня:

— Вы были в Неаполе? В Париже? Я немножко там был. А недавно приехал из Африки. Вы там были?

Пришлось ответить:

— Наша страна столь огромна и многообразна, что мне жизни не хватит всю её объехать, побывать всюду.

И действительно, с тех пор прошло много лет, и хоть поездил я много (так, например, знаю всю европейскую часть страны, от Прибалтики до Урала и с Севера до Юга, побывал в Среднеазиатских республиках, недавно прилетел из Сибири), а Дальний Восток пока остаётся только в мечтах. Вот теперь, на склоне лет, по-настоящему почувствовал, что при моей писательской профессии жизни не хватит для самых необходимых встреч в разных местах страны. А встречи эти писателю нужны как воздух, как хлеб.

Мы ездим по-разному. Одни — в творческие командировки, где собирают материал. Другие — по заданиям журналов и газет. А третьи — в том числе и я — для встречи с читателями в заводских клубах, в библиотеках, в сёлах, на шахтах, на стройках, в воинских частях, на кораблях военно-морского флота, на нефтяных промыслах или, допустим, в городских парках и садах. Детские писатели обычно выступают в пионерских лагерях, домах пионеров, в школах… Я не перечислил и десятой части тех читательских аудиторий, с которыми нам приходится встречаться.

Кинокамеру в такие поездки никогда не брал. Настолько уплотнён день, настолько велико нервное напряжение, что тут не до киносъёмки.

Если я раньше в любой аудитории рассказывал о научной фантастике и подчас пересказывал сюжеты своих книг, дополняя это сценами с привлечением доступной миг актёрской техники (пригодился опыт и живой газеты, и выступления с чтением своих и чужих стихов), то за последние годы выступаю лишь с беседами на тему о воспитании, что отражено в моих последних книгах, скорее всего, принадлежащих к жанру публицистики.

Возникает вопрос: как я дошёл до жизни такой? Этого не прощают бывшие мои почитатели — любители фантастики. У меня это не сразу получилось. Сначала было так: пишу какой-нибудь остросюжетный роман с приключениями и необыкновенной техникой. Вдруг, либо во время поездки, либо по личным наблюдениям, или из рассказов окружающих, даже при чтении скупых газетных строчек в сознании начинает кристаллизоваться серьёзная проблема, как мне кажется, большого воспитательного значения. Она меня мучает и не даёт продолжать работу над романом. Откладываю роман в сторону и начинаю заниматься только этой проблемой: собираю материалы, встречаюсь с читателями, консультируюсь со специалистами — и тогда уже возникает не глава романа, а газетная статья. Так появилась, например, статья в “Литературной газете” “Об уважении к женщине”, где ставился вопрос о тяжёлом женском труде. За ней, в развитие этой темы, появляется вторая статья, третья. Посыпались отклики от заинтересованных организаций, читательские письма. Намечались конкретные пути к решению этой проблемы.

Вы помните, в рассказе о своей работе в области радиотехники я пользовался знакомым каждому радиолюбителю термином “обратная связь”. Так же получилось у меня в писательском труде. Возникла обратная связь — читатели откликнулись на моё выступление. И чтобы эта связь постоянно крепла и никогда не обрывалась, я стал вводить также и в научную фантастику эпизоды, связанные с проблемами воспитания — главной темой современности, особенно волнующей читателей всех возрастов. Мне подумалось, что уж если молодого читателя так интересуют всякие фантастические приключения, то нельзя ли сыграть на этом интересе и, не нарушая художественной целостности произведения и стремительности развития сюжета, поставить перед читателем и наиболее серьёзные моральные проблемы. Может быть, даже затронуть вопросы эстетического воспитания.

Ох, как на меня разозлились критики: “Смешение жанров”, “Измена мечте”, “Бескрылая мечта”, “Куцая мечта”. Какие только не приклеивали ярлыки. Возмутились и некоторые читатели, те, кто ищет в книге развлекательного чтива и хотят, чтобы фантасты тешили их воображение. Всё это надо было выдержать. Однако главные испытания ждали впереди, когда вышли мои книги, целиком посвящённые морально-этическим проблемам.

Иной раз на меня находили приступы малодушия, и я готов был бросить перо, но выручали те самые читатели, ради которых я живу и работаю. Перебираю письма из разных городов, куда меня приглашают. Выбираю какой-нибудь из них… Ну вот хотя бы этот… Крупный промышленный областной центр…

Дорогой читатель! Я хочу тебя предупредить, что не буду называть ни одного города, ни одного селения, так как их очень много. Выберу лишь несколько эпизодов, нужных мне “по ходу действия”. Где это всё происходило — не так уж важно. Не хочется обижать другие чудесные города и самые отзывчивые аудитории: они меня слушали, а я их не упомянул почему-то. Итак, дорогой читатель, ты меня понял, теперь мне легче продолжать рассказ.

…В этом крупном городе много предприятий, известных не только в нашей стране, но и за рубежом. Во дворцах культуры, клубах, грандиозных библиотеках со сверкающими хрустальными люстрами проходили конференции по моей книге, о которой уже не раз упоминал. Рабочие ребята, девушки-работницы, другие молодые читатели и читательницы говорили умно, интересно, высказывали оригинальные, а порою и неожиданные для меня мысли. Я любовался их умением держаться перед аудиторией с той неуловимой интеллигентностью, где нет нарочитой позы и наигранной смелости. Не было и стремления щегольнуть модным словечком. И скромность одежды, и законченность жеста, подчёркнутые неподдельной искренностью, а порою и детской непосредственностью, приводили в восторг. Да, это мои читатели! Для них работаю. Но вот, когда я уже собрался уезжать из этого города, меня попросили выступить прямо в цехах на заводах и в типографии. Помню, как обескуражила первая встреча. Это было в красном уголке то ли слесарного, то ли штамповочного цеха. Обеденный перерыв. Люди привычно расселись на скамейках и приготовились слушать очередную лекцию, которые здесь читались регулярно о космосе, о происках империалистов, о кибернетике и о вреде курения. В этом ряду беседа писателя о воспитании не представляла для слушателей ничего особенного. Для меня тоже это не было чем-то неожиданным. Я чувствовал и напряжённое внимание, слышал смех или возгласы неодобрения, когда рассказывал о каком-нибудь дерзком поступке против узаконенных обществом моральных принципов… Всё как полагается: и аплодисменты, и добрые улыбки… Только вот когда парторг спросил: “Вопросы есть?” — в ответ ему было гробовое молчание. Перерыв заканчивался, по привычке оглядел стол, не осталась ли на нём какая-нибудь завалящая записка, и пошёл к выходу. Вопросы начались только в коридоре. Мать спрашивает, что вот, мол, свихнулась девчонка, как тут быть? Смущённый паренёк жалуется на то, что девушки на него внимания не обращают. Как добиться этого внимания? Подошли совсем юные подруги и с затаённой злостью высказывают обиды, сколько оскорблений перенесли они от “зазнавшихся ребят”. Другие спрашивают: а что можно прочитать о той или иной профессии, где можно учиться на чертёжника, какие самые лучшие стихи про любовь, и есть ли она на самом деле или бывает только в книгах?

Вопросы встречались самые разные, начиная от смысла жизни, выбора своего пути и кончая вопросами, касающимися семейной этики и правил поведения в обществе.

Примерно так же проходили встречи и в других городах, если я беседовал прямо на производстве, а не во дворцах культуры, библиотеках, где аудитория была и подготовлена и организована.

Мне как-то признался один писатель:

— Абсолютно не интересуюсь, сколько читателей и кто будет читать мою книгу. Мне достаточно одного умного собеседника. Когда я пишу, то лишь на него и рассчитываю.

Уверен, что большинство моих коллег с этим не согласятся. Они рассчитывают, что по крайней мере десятки тысяч самых разных людей, умных или не очень, прочтут эту книгу и, самое главное, не останутся к ней равнодушными. А в идеале хотят, чтобы книга заставила читателя кое над чем задуматься и по ней проверять свои поступки.

Не слишком ли я многого захотел и не преувеличиваю ли воспитательную роль художественной литературы? Надеюсь, что нет, так как это подтверждает “обратная связь” между читателем и писателем. Я уже упоминал о ней, а сейчас на примере регенеративного приёмника, знакомого вам по моим рассказам о радиотехнике, хочу пояснить особенности такой связи. Предположим, на сетку лампы попадает радиосигнал, или, вернее, какое-то напряжение. Оно усиливается лампой и с помощью обратной связи вновь попадает на сетку, опять усиливается, и так далее… В конечном счёте — чем больше напряжение на сетке, тем больше его подаёт обратная связь на ту же сетку… Получается взаимодействующая управляемая система… Хочется объяснить её понагляднее, и тут ничего в голову не приходит, кроме забавного сравнения, вычитанного мною давным-давно, в старом радиолюбительском журнале. Примерно это выглядит так: когда собака злится, то кусает себя за хвост. Чем больнее кусает, тем больше злится. Чем больше злится, тем больнее кусает… Думаю, что теперь ясно… В результате сильной обратной связи возрастает напряжение на выходе, то есть в телефоне или громкоговорителе, — значит, и слышно становится громче. Но вы, наверное, помните, что обратную связь нужно доводить до известного предела, иначе послышится свист, который будет мешать соседям.

“Обратная связь” при общении с читательскими аудиториями у меня никогда не доходила до предела, и свиста я не слышал. Сотни, тысячи километров на самолётах, в поездах, автобусах, по рекам, на “газиках” по целинному бездорожью. Вот тут-то и осуществляется вовсю принцип обратной связи: чем больше я ездил, чем больше встречался с читателем, тем больше вдохновлялся писательским трудом, тем больше писал. Чем больше и, как мне кажется, судя по читательским откликам, лучше писал, тем больше ездил.

А в сознании свирепела та самая собака, что приводилась мной для наглядности. Злился на то, что мало сделал и, как казалось мне, часто занимался пустопорожними делами. Ведь дело писателя — сидеть за письменным столом, а не растрачивать себя в театрализованной пропаганде своих “Мыслей о воспитании” (таков был подзаголовок книги “Волнения, радости, надежды”). Но тут же пытался оправдываться перед собой тем, что, услышав меня, читатели сразу же побегут за книжкой в магазины. Однако ни в одном городе своих книг не находил. Видимо, покупатели обходились без моей рекомендации. И всё-таки я не мог обходиться без того, чтобы не взглянуть в глаза тех, кому отдаю свой мучительный, изнуряющий труд, свои нервы и оставляю в каждой аудитории по маленькому кусочку сердца.

Встречи такие волнующие, трогательные. Вот хотя бы одна из многих в целинном крае. Зерносовхоз только ещё строился. Ребята — каменщики и плотники, землекопы и электромонтёры. Девушки — штукатуры, маляры, стекольщики. Впрочем, нужно ли перечислять все профессии строителей… Все собрались в огромной брезентовой столовой, похожей на цирк шапито, девушки только что пришли с поля. В загрубевших от работы руках — букетики степных цветов. Бывшие школьницы приобрели здесь ещё одну профессию — стали садоводами. Не только хлебами занят молодой совхоз. Уже разводят сады. Пройдёт время — а может быть, сейчас оно уже и пришло, давно там не был — и зацветут сады в знойной степи. И радовался я тогда, сколь благодарен этот девичий труд, сколько в нём романтики и поэзии!

Начинается разговор, я вижу знакомый отсвет на девичьих лицах — видимо, затронула тема. Вижу, как скользит по ним задумчивая тень тревоги, робкая улыбка, вспышки радости…

Какой необычайно широкий круг интересов! Посыпались вопросы. Самые разнообразные — начиная от успехов в космосе и кончая вопросом: над чем работает такой-то и такой-то писатель? Но это не было обывательским любопытством. Спрашивали о писателях, пользующихся признанием вдумчивого читателя и устойчивым, постоянным спросом о библиотеках.

После этих встреч в столовых типа “шапито” мне приходилось доверительно беседовать и с руководителями совхозов, среди которых встречались совсем молодые люди — вчерашние студенты сельскохозяйственной академии и агрономы-практики о многолетним стажем. Беседовал и с молодыми трактористами, теми, кто ещё жил в вагончиках и только собирался переезжать в новые дома. Но больше всего меня интересовали бывшие школьники. Здесь они составляли основную ударную силу. Разговариваю с ними, как со старыми знакомцами. Казалось, будто встречался с ними в какой-нибудь московской школе, видел возле кино, в городском парке, в гостях у знакомых, на литературном вечере в Политехническом музее, в кафе или просто на вечерних улицах больших городов.

Смотрю и не узнаю. Будто бы это они, близкие моему сердцу мальчишки и девчонки, и будто бы не они. Повзрослели, конечно, подзагорели, окрепли, вытянулись.

Главное — в духовном повзрослении, формировании стремлений, интересов, вкусов, привязанностей. И всё это сделал творческий, созидательный труд. Может быть, именно здесь, где на глазах растут дома, построенные твоими руками, растут сады, посаженные твоими руками, наиболее ярко проявилась великая облагораживающая роль труда в воспитании нового человека.

Такую целеустремлённую молодёжь с широким кругом интересов, умеющую находить в труде животворящую силу и радость, тех, кто понимает прекрасное и может подняться над обывательской будничной скукой, я видел и у шахтёров, и у нефтяников, на многих предприятиях страны.

Особо хочется упомянуть воинские части. Опять же это вчерашние школьники. Больше всего они меня тревожат. Но уж если им выпало счастье отслужить свой срок в армии, то за них можно быть спокойными. Кое-кто из читателей, заметив слово “счастье”, скривится в косой улыбочке: какое же это счастье — ходить в кирзовых сапогах, вылинявшей гимнастёрке, жить в казарме или палатке, вставать чуть свет, заниматься шагистикой, и тобой, человеком, знающим основы квантовой механики и понимающим толк в самых последних джазовых новинках, будет командовать какой-нибудь неинтеллигентный старшина или сержант. Абсолютное подавление личности. Хорошенькое счастье!

Примерно такое мне приходилось слышать от недальновидных родителей, кои во всём потакают своему безалаберному детищу и страшно боятся ущемления его индивидуальности, конечно же “неповторимой”.

У меня сохранилось твёрдое убеждение в необходимости для каждого молодого человека пройти службу в армии. К сожалению, по разным причинам, в том числе и по соображениям экономики, этого сделать нельзя.

Я говорю о сегодняшних впечатлениях от встреч опять-таки со вчерашними школьниками, что я особенно подчёркиваю — со школьниками в военной форме. Но дело, разумеется, не в форме, хотя она и является некоторым фактором дисциплины. Внедрение первоклассной военной техники в систему обучения будущих защитников Родины во многом определило их образовательный уровень, и подчас именно здесь они выбирают свой путь в жизни. Тут они на конкретном материале познают практическую ценность математики, ну хотя бы в артиллерии, которую нередко выбирают как свою военную специальность, и в этом направлении продолжают учёбу. Где, как не в армии, можно познать увлекательность автомотодела прямо за рулём? Я уже не говорю о близкой мне специальности радиста, оператора радиолокационной станции. Да и вообще, по моим наблюдениям, наиболее квалифицированные кадры — я говорю о молодёжи, которая приходит на заводы радиоэлектронной промышленности, — в основном поступают из армии.

Целеустремлённость, сознание своего долга перед обществом плюс незаурядные познания в области современной техники, коллективная спайка и дисциплина, порождающая ценнейшее человеческое качество — самодисциплину, — всё это приводит к тому, что человек старается расширить свой горизонт далеко за пределы своей специальности. Такого человека интересуют и социальные науки, и тайны мироздания, и душевный мир, и понимание прекрасного, и всё то, что определяет сущность человеческого бытия. Всё это есть в книгах, и прочесть их помогает и безукоризненная самодисциплина. Об этом я могу судить не только по встречам в воинских частях, но и по многочисленным письмам от воинов.

Армия — это школа кадров, где во всей наглядности преподаётся умение и командовать и подчиняться. За примерами ходить недалеко. Возьмём хотя бы опыт Отечественной войны. Вчерашний командир подразделения сегодня — командир производства или, допустим, председатель колхоза. Нетрудно назвать и целый ряд боевых полководцев, которые сейчас занимают высокие руководящие посты на гражданской службе.

Нет нужды в малоубедительных обобщениях, но жизненные наблюдения подсказывают, что армия это отнюдь не краткосрочные курсы для изучения военного дела, а школа воспитания юного характера, дающая самые широкие возможности в выборе своего жизненного пути.

Не раз я выступал в лётных училищах, мореходных школах, у молодых пограничников и сам молодел душой, будто встречался со своей юностью, когда, ещё будучи начинающим радиоконструктором, испытывал аппараты на маневрах, в лагерях, на море. И не однажды невольно ловил себя на том, что вот в зале лётного училища сидят не мои друзья — читатели, а мои друзья — планеристы, с которыми встречался на слётах ещё в тридцатых годах. Так эти сегодняшние удивительно были похожи на своих предшественников. Из тех вышли прославленные герои Отечественной войны, лётчики-испытатели, а вот из этой лётной школы, где я как-то выступал, вышел всем известный космонавт. Не так давно он приезжал туда и выступал с той самой трибуны, откуда будущие лётчики внимали словам писателя. И я с радостью убедился, что моих юных друзей интересует не только техника управления космическим кораблём, но и управление своими чувствами, желаниями, поступками в сложной житейской непогоде, не предсказанной никакими синоптиками. Да, чудесным ребятам мы передали эстафету.

Разные бывают аудитории. Кроме тех, что перечислены, я ещё очень люблю техникумы и школы рабочей молодёжи. Это самая живая непосредственная категория слушателей. Всё можно прочесть на лицах. Возникает такое ощущение, будто смотришь в сотни зеркалец на своё отражение. Ты хмуришься — и слушатели за тобой. Улыбнёшься — и весь зал расцветает улыбкой. Совсем не то, когда выступаешь по телевидению и нет-нет да и взглянешь на свою физиономию, что голубеет перед тобой на экране монитора, то есть контрольного телевизора. Не люблю выступать перед телекамерой, хотя и признаю, что трудно переоценить роль подобного общения с читательской аудиторией. Можете поверить, что перед телекамерой я испытываю примерно такое же чувство, как во время полёта в бомбовом отсеке. Помните, я об этом рассказывал? Бумажек перед собой не признаю, как при любом выступлении, а тем более по телевидению. Вот и получается, что тебя всё время тяготит необычайное чувство ответственности за каждое слово, за каждый жест, невольное движение какой-нибудь особенно беспокойной лицевой мышцы. Всё бы это можно было побороть, увлёкшись темой, гневом или радостью, поддавшись любым эмоциям в процессе творения, как всегда бывало, если чувствуешь положительную обратную связь. (В технике существует ещё и связь отрицательная, а при общении с аудиторией отрицательной реакции я почти никогда не замечал.) Но перед телекамерой не чувствуешь никакой связи со слушателями. Вообразить же, что перед тобой сидят миллионы, не всякому под силу. Требуется такое напряжение воли, равного которому мне, например, редко приходилось испытывать.

Я уже признавался в своей любви к телевидению и, как вы помните, кое-что сделал для его развития, ну хотя бы в плане изучения распространения ультракоротких волн и конструировании для них аппаратов. Рассказал я о своих ощущениях перед телекамерой лишь затем, чтобы неискушённые телезрители, не удовлетворённые теми или иными выступлениями моих коллег, а также других товарищей, кои соглашаются предстать перед миллионами зрителей, отнеслись бы к этому более-менее снисходительно и даже с сочувствием.

А до этого я признавался в другой любви. Уж очень мне нравятся читатели из школ рабочей молодёжи, технических училищ и техникумов, и думаю, что вам будет понятно, если я выделю особо техникумы педагогические. Ну как же? Ведь это мои будущие коллеги, если считать, что и они, и писатель призваны заниматься воспитанием. Правда, им достанутся только младшие классы, а мне — все остальные читательские категории.

Проницательный читатель, вероятно, уже догадался, почему автору так нравятся аудитории в техникумах. Ведь на протяжении всей книги я провожу основную мысль о необходимости с самого юного возраста искать свою параллель, чтобы поскорее приступить к трудовой деятельности. Именно это стремление к гражданской зрелости, самостоятельности, общественно полезному труду и есть та движущая сила, которая привлекает молодёжь в техникумы и школы рабочей молодёжи. У многих играет существенную роль материальный стимул — получить как можно раньше возможность помощи родителям, младшим братьям и сестрёнкам. В этом вижу задатки высокого нравственного подвига, что меня особенно подкупает. И тут, презрев всяческую скромность, с гордостью хвастаюсь: смотрите, какой у меня читатель!

Но я пока рассказывал только о молодёжи, с кем встречался во время поездок. А кто же их воспитатели? Я не говорю об учителях, библиотекарях, работниках культуры. Со всеми ими приходилось встречаться чуть ли не в каждом городе. Вполне понятно, что меня интересовали комсомольские горкомы и райкомы. С ними шёл уже вполне профессиональный разговор на самые животрепещущие темы воспитания молодёжи. Но почему-то из всех встреч с разными людьми — ведь не всегда я стремился к коллективным беседам — мне запомнились встречи с секретарями райкомов партии. Не знаю, возможно, мне просто повезло, но в самых разных концах страны мне попадались удивительно цельные, образованные и человечные солдаты партии — райкомовские секретари. Если несколько снизить патетику образа и пользоваться более точным сравнением военных лет, то секретарь райкома, конечно, не солдат, а по меньшей мере старший офицер, и на данном участке фронта он выполняет обязанности командира полка. Исторические параллели обычно мстят за себя, так как бывают противоречивы, но тут я не могу удержаться и, вспоминая фронтовые встречи, чаще всего на КП батальонов (ведь мои радиоконструкции предназначались для внутрибатальонной связи), невольно сравниваю современного секретаря райкома с комбатом. И сегодня и тогда — это передний участок фронта, где требуется максимальная оперативность, незаурядные тактические способности, эрудиция… Ну и конечно, отвага, мужество, умение работать с людьми и умение вести их за собой. Среди знакомых комбатов мне чаще встречались люди, обладающие не только всеми перечисленными качествами, но и широким кругом интересов.

Именно это свойство характера я сумел заметить у многих сегодняшних “комбатов” (если вы смиритесь с этим сравнением). Помнится, в одном шахтёрском городке, после выступления в городском саду, вместе с секретарём райкома мы заехали в его кабинет и беседовали до тех пор, пока в окнах не заалела заря. Секретаря волновали не только сами проблемы воспитания, а те средства, что несут наши идеи в массы. В данном случае секретарь показал свою полную осведомлённость в литературе, театре, музыке, кино… Меня же интересовало другое, с чисто утилитарной точки зрения, — а не подойдут ли некоторые черты его характера для создания образа партийного руководителя в моём новом романе? Через десять лет я опять побывал в этих понравившихся мне местах. В райкомовском кабинете встретил другого секретаря, гораздо моложе своего предшественника. Познакомившись поближе, я понял, что новый секретарь достойно принял эстафету, ничего не растерял из богатого партийного опыта руководить людьми, а, насколько мог, приумножил накопленное, не говоря уже о том, что кругозор его стал ещё шире. Нельзя же отставать от современности. Видя мою заинтересованность — опять-таки, признаюсь, утилитарную, — секретарь предложил, если есть время, посидеть у него часика два-три в кабинете, где должны быть и оперативные совещания, и приём людей по разнообразным делам, и переговоры по телефону… Всё это укладывалось в сравнительно небольшую часть трудового дня секретаря райкома.

Стараясь ничем не выдавать своего присутствия, хотя в этом особой нужды не было, я сопереживал вместе с секретарём все сложности жизни района, и мне представлялось, что присутствую на том памятном совещании, которое проводил заместитель наркома в осаждённом Ленинграде. Время другое, задачи другие, но методы решения поставленных задач мне показались в какой-то мере родственными тем, которыми когда-то пользовался заместитель наркома. Живы революционные ленинские традиции. Они совершенствуются, растут, идут, не отставая, в ногу со временем.

Таких примеров я бы мог привести множество, и во всех последующих поездках, получив первые впечатления от встреч с читательскими аудиториями, ознакомившись с предприятиями, совхозами, колхозами, общежитиями строителей, рабочих, студентов, побродив по городским улицам, — для того чтобы подвести некоторые итоги, я всегда обращаюсь к помощи секретарей райкомов. У большинства из них, как у того заместителя наркома, перед мысленным взором возникают десятки предприятий, люди и даже станки, возможности для выполнения серьёзных задач плюс ещё поля, фермы и всё, что относится к сложному хозяйству страны. Помню, как-то очень давно, ещё когда работал над романом “Семь цветов радуги”, где хотелось показать романтику сельского труда, я вместе с секретарём райкома объездил множество селений, побывал на консервном заводе, а потом ещё какое-то время пожил в наиболее интересном для меня колхозе. В книге не было никаких сверхъестественных чудес, оправдывающих её принадлежность к жанру научной фантастики, — с этих пор и начались нападки критиков, отлучающих меня от этой литературы за “приземлённость”, — но, судя по отзывам читателей, романтики там хватало. Может быть, это объясняется тем, что меня, городского жителя, увлекло такое непосредственное общение с природой, вдохновил творческий труд, что переделывает её на благо общества. Вероятно, и смотрел я на сельскую жизнь глазами героев моего романа, юных горожан, которые потом перекочевали на страницы ещё трёх книг, а в будущем выйдет и заключительная, пятая книга, где мои путешествующие герои, Вадим Багрецов и Тимофей Бабкин, будут ходить по улицам коммунистического города.

Вот это уже, конечно, фантастика. Но, дорогой читатель, я столько поездил, столько повидал неожиданного, столько встретил интересных людей, преданных нашей великой идее и самозабвенно работающих на неё, что, казалось бы, далёкая, радужная мечта о коммунизме для меня становится ощутимой, ближайшей явью.

А встречи действительно бывают неожиданными. Взять хотя бы такой пример. В одной из поездок в обкоме партии меня познакомили с довольно молодым человеком, сотрудником отдела культуры. По плану, что мне здесь составили, я должен был выехать к читателям в районный центр. Туда же предполагал поехать обкомовский представитель. Дорогой разговорились, опять же на больную тему о воспитании. Я пожаловался, что много встречается молодых людей, слепо перенимающих буржуазные нравы, бездумно восхищающихся модными, но отнюдь не лучшими произведениями литературы и искусства. Приводил примеры из области живописи, удивлялся, почему наши фрондеры могут равнодушно проходить мимо изумительных полотен французских импрессионистов и восторгаться безвкусными поделками эпигонов абстракционизма. Вскользь упомянул о богатейшей коллекции работ Модильяни, виденных мною в Нью-Йоркской национальной галерее, и в ответ услышал: “Я с ним мало знаком, но вот в Лувре…”

Я бы не стал затрагивать эту тему, если бы не почувствовал, что мой собеседник искренне любит живопись и достаточно хорошо в ней разбирается. Что же касается упоминания о Лувре, то я мог предположить, что он был там во время туристической поездки. Стоит ли тут удивляться? Оказалось совсем другое. Этот обкомовский сотрудник не так давно вернулся из Парижа, где учился в Сорбонне, и сейчас параллельно своей основной повседневной работе готовит докторскую диссертацию на тему о буржуазной эстетике. Вот вам и новые молодые кадры.

Сегодня воспитателями становятся не только талантливые, но и образованные. Читателю уже ясно, что понятие “образованный” я не отождествляю с окончанием вуза. С моей точки зрения, при поступлении в вуз вы избираете лишь наиболее доступный способ получить основы образования, а остальное зависит от круга ваших интересов и самодисциплины. В юные годы в студенческом общежитии мне повстречался парень, который уже заканчивал второй вуз. Первый — сельскохозяйственный, а второй — университет, где он учился на юридическом факультете. Ещё не успев получить диплом, он заказал себе визитные карточки “юрист-агроном такой-то”. Более тёмного и необразованного человека я ещё в жизни не встречал. Он, например, всерьёз доказывал, что море от того солёное, что там тонут люди. В вузе этого не проходили, а школьные знания выветрились. Что же касается популярных книг по природоведению, то в вузовских программах они не значились. Тогда зачем же их читать?

А вы говорите — образование. Вуз, конечно, облегчает путь к получению систематических профессиональных знаний, их чрезвычайно трудно добиться путём самостоятельного изучения, а все другие познания, без которых немыслимо считать себя образованным человеком, можно получить лишь собственными силами. А так как стремление к этому у молодёжи стало повсеместным явлением, то, выступая, допустим, на комсомольских собраниях в заводских или вузовских организациях, куда иногда меня приглашают как докладчика, я не чувствую разницы между рабочими с так называемой “периферии” и столичными студентами.

Заканчивая рассказ о поездках, о непосредственном общении с читательскими массами, я хотел бы поделиться с вами некоторыми весьма безответственными размышлениями по поводу одного эпизода на комсомольском собрании. Заводской клуб. Тема — революционные традиции. Меня пригласили выступить. Как обычно выбрали в президиум, но первыми вопросами повестки дня были персональные дела и приём в комсомол. Разбирались проступки двух пареньков, что-то они там натворили по пьянке. Слушал я с профессиональным любопытством. Ведь, как-никак, это сама жизнь. Хотелось проникнуть в психологию этих ребят. В комсомол они вступили недавно, и когда одного из них спросили: “Зачем ты вступил в комсомол?” — Он ответил: “Я думал там интересно”. Тут же выяснились его претензии к комсомолу. Оказывается, парень — любитель лыжного спорта, а в прошлое воскресенье, когда комсомольцы организовали лыжную вылазку, этому заядлому любителю лыж не хватило. Пошёл с горя и напился. Ребятам дали по строгому выговору, и на том обсуждение закончилось. Перешли к более радостным делам. Принимали юную лаборантку в комсомол. На лице её было написано смущение. Ну как же? Такое большое собрание. Столько народа. Задают вопросы. Но ведь, кажется, она на все вопросы ответила. Что же ещё нужно? Я сидел рядом с секретарём комитета, и он мне передал анкетку для вступающих в комсомол, отпечатанную типографским способом на газетной бумаге крохотного формата с явно выраженной тенденцией максимальной экономии. Под изображением орденов, полученных Ленинским комсомолом, идут обычные вопросы: имя, отчество, фамилия, год рождения и дальше напечатан вопрос о цели вступления в комсомол, причём для ответа оставлены — опять-таки из соображения экономии — две или три строчки (чего, мол, там рассусоливать? Подумаешь, какое дело). Меня это больно царапнуло по сердцу. Ведь я тоже принадлежал к этой организации — Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодёжи, работал в комсомольском клубе, в комсомольской газете. Правда, потом в университете, по известным уже читателю причинам, я стал менее активным комсомольцем, но принимали меня в комсомол торжественно. И это запомнилось на всю жизнь. И мою жизнь в комсомоле, как и миллионов моих современников — бывших членов этой организации, — должна продолжать вот эта девочка в пятом или шестом ряду. Она стоит, нервно теребит платочек и думает: скорее бы кончилась эта процедура. Поскорее бы уж голосовали.

Приняли её единогласно. И тут мне невольно пришло на ум, что этот очень важный акт в жизни молодого человека по форме ничем не отличается от вынесения выговоров вон тем ребятам, которые сидят неподалёку от тех, кого принимают в комсомол. Правда, ребят пригласили на трибуну, а эта отвечает с места. Так хотелось сделать что-нибудь хорошее, чтобы день этот ей запомнился.

“Переходим к основному вопросу”, — объявляет председатель, и предоставляет слово старому большевику. Он работал на этом заводе ещё до революции, рассказывал о событиях 1905 года и так увлёк комсомольцев своими воспоминаниями, что в зале можно было слышать только затаённое дыхание признательных слушателей. Потом ещё кто-то выступал из более молодых коммунистов, и в заключение слово получил я. Начал с того, как во время ленинского призыва нас принимали в комсомол. Выстроились на сцене, под знаменем. Каждый рассказывал о себе, о стремлении продолжать дело Ленина. Потом выступали поручители. Голосовали. Играл оркестр. Всё это напоминало торжественную воинскую присягу. Жаль, что сейчас не сохранились столь прекрасные традиции первых революционных лет. Ведь они подчёркивают ответственность момента, когда человек берёт на себя обязательство быть верным коммунистическим идеям, проводить их в жизнь, всегда идти впереди и служить примером в труде, учении, в быту.

Вероятно, говорил я проще, доверительнее, без громких фраз и потом, обращаясь к только что вступившей в комсомол, назвал её по имени и попросил подойти ко мне:

— Как бы мне хотелось, чтобы этот торжественный день у тебя остался в памяти. Может быть, эта маленькая книжечка тебе его напомнит, — я вытащил из кармана книжку о воспитании “Тихие девочки” с заранее, ещё в президиуме, написанными тёплыми пожеланиями и протянул её девочке-комсомолке. Затем, повинуясь какой-то непонятной, старомодной сентиментальности, в нарушение общепринятой условности, тоже довольно старомодной, извинился и сказал, что в давние времена, когда существовал обычай целовать женщине руку, девушкам не целовали, но я хочу нарушить эти нормы и, передавая столь скромный подарок в знаменательный день, целую руку в знак уважения.

Девушка зарделась, щеки запылали. Казалось, спичку поднеси — вспыхнет. В зале зааплодировали, а я попытался объяснить свой поступок, не предусмотренный никакими инструкциями, касающимися приёма в комсомол. Конечно, приятно получить книгу с авторским пожеланием, но писатели вряд ли могут быть частыми гостями комсомольских собраний. Здесь надо что-то другое придумать.

Правда, в некоторых комсомольских организациях вручение комсомольских билетов приурочивается к какому-нибудь празднику и происходит в торжественной обстановке. Это уже запоминается. Мне думается, что этот опыт надо распространить возможно шире.

Тут я не могу не упомянуть ещё об одной волнующей встрече, связанной с поездками по стране. Так получилось, что в городе своей юности Туле, где начиналась моя творческая жизнь, я сумел побывать лишь сравнительно недавно, на торжествах, посвящённых двадцатипятилетию со дня разгрома немецко-фашистских захватчиков под Тулой.

Мне показалось, что здесь я никогда не жил. Вот на этом месте была Толстовская застава, а теперь застава почему-то очутилась в центре города, так же как и Белоусовский парк, названный в честь его основателя. Старинный парк, исхоженный мною в юности вдоль и поперёк. А рядом с ним как продолжение его аллей уже успел вырасти другой, ещё более густой и обширный парк, посаженный комсомольцами города.

Какая славная традиция! Вечером на торжественном заседании, посвящённом разгрому немецко-фашистских захватчиков под Тулой и вручению городу ордена Ленина, я невольно подумал: как рождалась эта победа? Откуда начинаются боевые традиции, свидетелем которых я был в юности? И вспомнились мне части особого назначения (ЧОН), куда входили коммунисты и комсомольцы рабфака. В этот торжественный вечер, когда вспоминали в числе участников боёв войска НКВД и Первый рабочий полк, покрывшие себя неувядаемой славой, мне подумалось, что всё это — звенья одной цепи в боевых традициях туляков. И после того как был прикреплён орден Ленина к знамени Тулы и секретарь обкома партии, встав на одно колено, прикоснулся губами к алому полотнищу, то в этом проявились ещё более давние традиции, которым следуют мои земляки.

Но вот чеканным шагом вошли в зал и поднялись на сцену комсомольцы и пионеры, и тогда показалось, что среди них я вижу своих товарищей по школе, по рабфаку, моих далёких сверстников. Именно так — со знамёнами на сцене, когда нас принимали в комсомол. А вот тот, курчавый, читает торжественные стихи. Наверное, это я был таким. Пусть ему достанется такое же счастье “трудного возраста”, какое мне пришлось испытать. Не знаю, как он захочет, но пусть в его юности повторяются и мои ошибки, хотя лучше обойтись без них.

Прозвучала торжественная клятва верности нашему великому делу.

— Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!

И я смахнул непрошеную слезу. Да разве только я один?

7

Письма, в которых раскрываются сердца. О чём они? “Тайна

исповеди” и гражданский долг. Как быть, когда не

работается? И в заключение я пробую ответить на вопрос:

“Что нужно для того, чтобы сделаться писателем?”

Не меньшее значение, чем встречи писателя с читателями, имеет его почта. Это отклики, советы и просьбы разобраться в тех или иных жизненных ситуациях. Нередки и просьбы о помощи вмешаться в гражданские и уголовные дела. Мне, например, чаще всего присылают письма-исповеди, в которых затрагиваются столь интимные вопросы, что ни родителям, ни самым близким друзьям не осмелишься высказать. Речь идёт в основном о молодёжи. Видимо, тем, кому пришлись мои мысли по душе, захотелось поделиться своими горестями и сомнениями с человеком, который, как они по наивности думают, призван разрешать все эти сложные вопросы. А кроме того, тут, видимо, помогает дистанция — от тебя писатель далеко, лично тебя не знает и ничего не расскажет ни твоим родным, ни друзьям, ни знакомым. Исповедуясь перед писателем, наши друзья-читатели глубоко верили в писательское благородство, в то, что он не воспользуется их признанием во вред тому, кто на это решился. Правда, для полной безопасности кое-кто из авторов пространных исповедей добавляют: “Прошу нигде моё письмо по опубликовывать с упоминанием моей фамилии. Прошу также не указывать и города, где произошли эти события. Иначе все узнают”.

Нужно ли говорить о том, что, широко пользуясь читательскими письмами, ни я, ни мои коллеги никогда не злоупотребляем доверием автора письма, всеми силами стараясь оградить его интересы. В своих статьях и книгах, если я и привожу какие-нибудь факты из писем, то не только не указываю места, откуда прислано то или иное письмо, но пытаюсь его изложить так, чтобы никто даже по стилю не догадался, кем оно написано.

Как правило, я никогда не вмешиваюсь в уголовные дела. Как говорится, не моя специальность. Однако часто получаю письма от заключённых, в которых они пишут о сожалении, что мои книжки по воспитанию попали к ним слишком поздно. Может быть, и жизнь тогда повернулась бы иначе. Конечно, это комплимент, но он не преследует никакой корысти, никаких просьб в письмах нет.

Если бы я не верил в действенность писательского слова, в то, что это слово может помочь выбрать свою параллель, единственно верный путь в жизни, подсказать трезвую оценку собственных поступков, приохотить к литературе, пробудить доселе дремавшие добрые чувства, если бы я во всё это не верил, то снова бы вернулся в технику, занимался бы технической эстетикой, опыт-то у меня двойной, и технический и эстетический, или, не желая расстаться с пером, стал бы придумывать всякие фантастические поделки.

Мне иной раз кажется, что писатель, к кому обращаются читатели с письмами, выполняет что-то вроде депутатских обязанностей, хотя и не имеет на то никаких полномочий и крайне ограничен в своих возможностях. Доверие читателя обязывает. Я уже писал, что С.Я.Маршак, несмотря на свою загруженность и плохое здоровье, отвечал на каждое письмо. Думается мне, что немногие из писателей могли бы следовать этому благородному примеру. В своей практике я пользуюсь методом тщательного отбора, откладывая лишь те письма для ответа, по которым смог бы оказать их авторам действенную помощь.

Вот передо мной одна из папок многолетней переписки. А началось это так. Молодая учительница в результате тяжёлой болезни сердца прикована к постели, страстно борется за жизнь, желая возвратиться к любимой работе. Единственным светлым лучом в её тягостной полутьме были книги. Попалась ей и моя — о воспитании. Вероятно, нашла отзвук в её, сопротивляющемся болезни, сердце. Написала мне письмо по поводу прочитанного — мысли умные, дельные, с завидной непосредственностью юности — рассказала о себе, о любви к природе и вскользь призналась, что рисует. Послал ей кое-какие свои книжки, которых у неё нет, и в расчёте на то, что она может себя попробовать в книжной иллюстрации, попросил прислать рисунки. Она прислала, но, несмотря на явные задатки художника, рисунки были профессионально слабы. Для работы в книжной графике требовалось мастерство, которое эта девушка — инвалид второй группы — приобрести не могла. С тяжёлым чувством, боясь потревожить больное сердце, всё же решился послать ей своё заключение. Для этого моей квалификации газетного карикатуриста было вполне достаточно. Она приняла ответ мужественно, и вот, стараясь хоть чем-то помочь ей в борьбе за жизнь, повысить психическую сопротивляемость организма, я посылал ей каждую свою статью, каждую книгу и всегда получал вполне квалифицированный разбор затронутых к этих работах проблем воспитания. Иногда посылал лекарства, которые трудно было достать в маленьком белорусском городке. Она добивалась того, чтобы ей сделали операцию, поставили бы искусственные клапаны сердца. Лежала в минской клинике, затем в Ленинграде, наконец её положили для исследования в московскую клинику. Я писал и в Ленинград, и здесь, в Москве, обращался к самым знаменитым хирургам, просил посмотреть мою подопечную. И надо прямо сказать, что люди с мировой славой, чрезмерно занятые относились к просьбе писателя добросердечно. Однако после осмотра больной приходили к печальному выводу, что пока операция противопоказана. Её старались подлечить, насколько это доступно сегодняшней медицине, и она возвращалась домой. Опять взаимные письма. Хочу ободрить больную, сделать всё возможное для сохранения жизни этого мужественного, скромного и душевного человека. Уже представлял себе, как она впервые после болезни входит в класс и с трепетной любовью к детям говорит им добрые слова, идущие от самого сердца. Где-то в подсознании гнездилась уверенность, что вот ей, молодой, предназначено быть проводником тех мыслей и чувств, которые она находила на страницах моих выстраданных книг. Но что я мог сделать? Из-за скромности, порою доходившей до щепетильности, она ни о чём не просила. Я узнал, что мать и бабушка её просили улучшить жилищные условия, но безрезультатно. Я написал, как мне думается, убедительное письмо в Минск. Там быстро откликнулись, и больная мне сообщила, что из районной организации приходили с обследованием и обещали помочь. Но она не дождалась этой помощи. Я получил письмо от самой близкой её подруги — тоже учительницы. В нём есть такие строки: “Ей столько пришлось страдать, так мало радости выпало на её долю. Она была удивительно честной и справедливой, бесконечно доброй. С таким упорством боролась за жизнь, за последнюю весну и уже не победила”.

Поверь мне, дорогой читатель, что я очень глубоко переживал тяжесть утраты этого незнакомого мне человека, и каждый раз, открывая у двери свой почтовый ящик, с надеждой искал письмецо с привычным твёрдым почерком. Даже сейчас, когда пишу об этом, собранный и холодный, на глаза навертывается непрошеная слеза. Добрых людей встречалось много, и все они мне дороги. Ох, как тяжело хоть одного из них терять!

Мне бы очень хотелось знать, насколько справедливы бывают мои советы на расстоянии, не ошибаюсь ли я, взяв на себя смелость что-то подсказывать. Думаю, что порою рассматриваю жизненные коллизии с позиции идеалиста, тогда как многое зависит от условий существования. Мне эти коррективы нужны для новых книг. И если читатели пишут, как помог им тот или другой мой совет, пишут, так сказать, по горячим следам, то я ничего не знаю, как сложилась их судьба в дальнейшем, через год или через два. Вот почему я, пользуясь случаем, прошу моих читателей-корреспондентов написать, нет ли у кого из них сожаления, что меня послушались.

Из писем лишь иногда беру факты, а больше всего меня волнует тот эмоциональный накал, проступающий между строк, что поддерживает во мне горение. Это же характерно и для многих моих коллег.

Бывают хмурые дни. Не выдавишь из себя ни строчки. Тогда перебираю письма в надежде, что какое-нибудь из них хоть слабеньким толчком заставит написать первую, самую мучительную фразу, которой начинается мой день. Или вновь нахлынут воспоминания о годах прежней пылкой любви к технике, и тогда я начинаю возиться с транзисторами, магнитофонами, телевизором. Пытаюсь их совершенствовать доступными мне средствами. Но ведь сейчас без приборов не обойдёшься и методом “ползучего эмпиризма” ничего не сделаешь, а потому я добивался некоторых успехов только в переделке общей, внешней конструкции, более глубокое проникновение в электрическую схему аппарата чаще всего приводило к его безнадёжной порче.

Опять-таки в эти бесплодные часы, чтобы сдвинуть с моста застрявший воз вдохновения, обращаюсь одновременно и к технике, и к “ваянию”, если так можно назвать изготовление всяческих карикатурных фигурок из проволоки и других подручных материалов. Боюсь, что и в области изобразительного искусства это вдохновение меня тоже не посетило. Вспоминая об этих игрушках, хочу предложить их вашему вниманию не только как характерную деталь в творческом процессе писателя, а с другой целью, — как пример увлекательного занятия, доступного большинству читателей. Модный сейчас на Западе “поп-арт” тоже пытается объединить технику с изобразительным искусством: для создания своих произведений авторы применяют паяльник, пользуются электросваркой и прочими методами обработки материалов. Я тоже вспомнил о паяльнике. И вот некоторые мои забавы. Первую из них я бы назвал “Острый момент у футбольных ворот”. Материал — красный полихлорвиниловый телефонный провод. Здесь нет никакой абстракции, и навеяна эта композиция юношескими впечатлениями от “красных мальчиков” Матисса. Другая композиция: на магнитофонной кассете изображается нечто вроде твиста, как его иногда уродливо танцуют. (Тоже проволока и пластмассовые колпачки от какого-то лекарства.) Модная дама — пустой пузырёк, а голова — пробка от шампанского. Будем считать это дружеским шаржем, как и современную медузу-горгону. Таким образом, я вспомнил, что когда-то был карикатуристом. Сейчас карикатуры стали объёмными. Можно их держать на письменном столе, на книжных полках, дарить друзьям, но всё это, как говорится, “отходы рабочего времени”, которого у меня очень мало и жалко его так бесполезно растрачивать. Помог случай сделать, в ожидании музы, нечто практически пригодное в хозяйстве, пусть даже ограниченном стенами моего кабинета. Разбился термос. Я выбросил осколки стеклянной колбы и остановил внимание на его алюминиевых гофрированных стенках. Решил их использовать для конструкции настольной лампы дневного света. В то время люминесцентные настольные лампы ещё не выпускались нашей промышленностью. Надо бы сделать её вертикальной. Помимо термоса в ход пошли детали старой люстры, как и в светильнике для киносъёмки, стеклянные палочки и прочие ненужные вещи. Конструировал я такую лампу в расчёте на то, что, занимая мало места на столе, она будет прямо светить на машинописный лист во время работы. Надежды мои оправдались. Вертикальная конструкция оказалась удобной. Сделайте себе такую, если захотите. Как вы сами понимаете, для этого не нужно разбивать термос. Тут лишний раз хочу подчеркнуть значение случайного импульса в конструкторской работе, о чём я уже рассказывал подробно. В литературной же деятельности таким импульсом может послужить читательское письмо или многие из них. Об этом я тоже рассказывал.

Да и вообще пора заканчивать своё повествование, пора прощаться с читателями. Но прежде чем это сделать, постараюсь ответить тем, кто спрашивал: что нужно для того, чтобы сделаться писателем? Собственно говоря, об этом написана вся книга, но попробую вкратце резюмировать в довольно примитивной форме. Надеюсь, что с этим, хотя и с некоторыми оговорками, согласятся и мои коллеги, имеющие большее право на подобное определение. Итак, первое условие — наличие таланта. Как его распознать, проявить и усовершенствовать? Попробуйте пройти, примерно, такой же путь, что выпал на мою долю. Вариантов бесконечное множество. Второе условие — воля, воспитание самодисциплины, без которых немыслим творческий труд вообще. И третье условие — знания. Под этим подразумевается не курс высшей школы, не аспирантура, а общая образованность. Как однажды было сказано, что книги пишут не учёные, а люди образованные. Речь идёт не об учебниках и научных трудах, а о художественной литературе. Даже научно-популярную книжку по своей узкой специальности не сможет написать малообразованный человек. И в то же время подлинные шедевры научно-художественной прозы создавали всесторонне образованные учёные, такие как К.А.Тимирязев, С.И.Вавилов, А.Е.Ферсман. Для писателя, занимающегося “человековедением”, обязателен жизненный и душевный опыт, чтобы было о чём рассказывать. Я, например, убеждён, что если бы не метался по разным творческим параллелям, не испытал себя в поэзии, карикатуре (чем я занимался почти профессионально — и то и другое печаталось), не испытал гипнотической силы театральных подмостков и потом почти два десятка лет не проработал конструктором, то вряд ли стал сейчас писателем. Для этого нужны были только что перечисленные три условия. Но они мертвы, бездейственны, пока неясна цель, пока не увидел ты свет великих идей, пока не согрела твоё сердце всепоглощающая любовь к народу, к человечеству. Иначе зачем же работать?

Честолюбие? Не спорю, оно иногда подстёгивает, как своеобразный допинг, и думается, что и при коммунизме это свойство характера, если оно не гипертрофированное, будет принято как должное, тем более когда исчезнет материальный стимул к труду. Да и сейчас каждый творческий работник, кто трудится во имя счастья народного, не может быть стяжателем, и деньги, которые он получает за свой труд, он расценивает лишь как необходимое условие для творчества. Ему необходима солидная личная библиотека, чтобы нужная в данную минуту книга или справочник всегда оказывались под рукой, нужно выписывать множество газет и журналов. Нужно ездить по стране и за рубеж. Потребности возрастают с каждой новой книгой или другой работой художника, возрастает и значение поставленных перед тобой задач. А потому, если я писал свои первые книги чуть ли не на подоконнике, то сейчас, с возрастом, такое для меня невозможно.

Большинство из моих друзей-писателей живут полнокровной общественной жизнью страны. Есть среди них и депутаты районных, городских, республиканских Советов. Есть и депутаты Верховного Совета страны. У них множество депутатских дел, и почта их велика. Но кроме этих депутатов, есть ещё и не выбранные ни в какой совет. Их выбирают читатели, не считаясь с избирательными округами.

“Кандидатов” подсказывает сердце. Избирательный округ — вся страна, а порою “избиратели” откликаются и за рубежом. Таких писателей много, и хоть не положено им по статуту, но занимаются они некоторыми депутатскими делами, в помощь депутатам разных округов. Как и многим писателям, мне тоже приходится выполнять обязанности депутата придуманного мною “Верховного совета доброй совести”. Ведь я всё-таки фантаст.

1968