Параллели сходятся

Несмотря на то что я был военнослужащим, имеющим право на получение более-менее приличного пайка, в Ленинграде мне выдавали, как и всем, сто двадцать пять граммов хлеба. Понятно, что я испытывал муки голода, как и все ленинградцы.

Однажды, возвращаясь из Смольного, где часто приходилось бывать по делам завода, я остановился возле газетной витрины.

Слышу тоненький голосок за спиной:

— Товарищ офицер, не найдётся ли у вас корочки хлеба?

Оборачиваюсь. Стоит передо мной, зябко кутаясь в платок, остроносенькая девушка, ну, может быть, лет восемнадцати-двадцати, но до того исхудавшая, что еле держится на тонюсеньких птичьих ножках. В глазах её смущение и мольба, и как мне показалось, в них таилась уверенность, что я не откажу. Ведь от полукилограмма, который по её представлению, я должен получать, всегда можно отрезать кусочек. Тем более что в руках у меня был свёрток. В нём находились кое-какие детали и образцы материалов. Я их показывал в Смольном, чтобы изыскать возможности получить их в Ленинграде или доставить самолётом из Москвы.

А девушка всё ещё выжидающе смотрит на меня.

— Два дня ничего не ела. Мама сегодня умерла.

Этого нельзя выдержать. Комок подступает к горлу, и я, проклиная своё бессилье, бормочу что-то нелепо утешительное и торопливо ухожу не оборачиваясь.

Вскоре мне представился случай помочь другой женщине (а может быть, этот случай я сам искал?). Начался артиллерийский обстрел из вражеских батарей. Объявлена тревога. Это пострашнее бомбёжки, к чему ленинградцы уже привыкли. Все бегут спрятаться в укрытии или хотя бы не оставаться на опасной стороне улицы. Об этом предупреждали надписи на стенах домов.

Я успел перебежать на другую, менее опасную сторону улицы. Слышу женский крик. Оглянулся, вижу на трамвайных путях лежит женщина и никак не может подняться. Подбегаю, оказывается, каблук застрял в рельсовом пазу, женщина упала, вывихнула ногу, то ли порвала связку, то ли растянула жилы… Во всяком случае, без посторонней помощи ни освободить каблук, ни встать на ноги, ни тем более идти она не могла. Вполне понятно, что вызвать “скорую помощь” в осаждённом городе, где все транспортные средства отданы для перевозки раненых, невозможно. Да и телефонные автоматы не работали.

Мои санитарные познания в те времена находились на уровне первоклассника. О том, как надо подавать первую помощь, и понятия не имел, хотя офицеру это положено знать. Но я знал другое: если я не смог помочь голодающей девушке, то здесь нельзя оправдываться бессилием. С большим трудом приподнял стонавшую женщину и оттащил на тротуар подальше от опасной зоны обстрела. Женщина жила неподалёку, и я вызвался её довести до дома. Легко сказать “довести”. На ногу она наступать не могла, а кроме того, несмотря на молодость, была несколько грузновата. Диву даёшься, как она могла сохранить свою, прямо-таки, надо сказать, купеческую комплекцию после нескольких месяцев блокады. А может быть, она недавно прилетела в Ленинград (что, конечно, было мало вероятно. Такой случай мог быть лишь крайним исключением). У подъезда торопливо стал прощаться со своей спутницей, но оказалось, что живёт она на пятом или шестом этаже (лифт, разумеется, не работал). Началась самая трудная часть моего путешествия. Наконец сдал пострадавшую родственникам и с сознанием выполненного долга поспешил на завод. С тех пор при виде полной женщины у меня возникает некоторое чувство настороженности.

Но это, конечно, шутка. И сурово-педантичные читатели, застёгнутые на все пуговицы, могут спросить автора: а стоит ли шутить, вспоминая тяжёлые дни ленинградский блокады? Не знаю, как воспринимаются подобные шутки сегодня, но тогда мы, ленинградцы (а я не отделял себя от коренных жителей города) радовались каждой шутке, улыбке и смеялись… Да, да, смеялись в театре оперетты, смеялись, сидя в пальто и шинелях, в Театре миниатюр. Мёрзли и аплодировали незамысловатым частушкам конферансье П.Муравского, когда он пел, примерно, такое: “Надо мной светит луна, хорошо, прекрасно. На мне тёплые штаны, но мёрзну я ужасно”.

Очень хорошо, что в Ленинграде остались самые весёлые театры. Они поддерживали в нас оптимизм, и хоть чуточку, но легче переживали мы блокадные лишения.

Сейчас я могу вспомнить с улыбкой забавный эпизод ленинградского быта тех времён. Поздно вечером, после того как целые сутки безуспешно просидел за лабораторным столом, — опять никак не смог наладить приёмники радиостанций — пришёл в свой чуланчик в надежде соснуть часика два-три. Сон не приходил. Мучил голод, свои сто двадцать пять граммов хлеба и какую-то непонятную похлёбку в заводской столовой давно уже съел. Теперь надо терпеть до завтрашнего дня. Ворочался, мёрз, закутавшись в шинель. В голове мелькают обрывки каких-то схем, формулы, технологические карты. В ушах до сих пор звучит рассерженное рычание упрямого приёмника, визги, свист, гудение. Приди, приди, желанный сон!

Нет, видно его не дождёшься. Включил свет и решил что-нибудь почитать, чтобы отвлечься от треволнений дня. Книгу искать не пришлось. Ведь я спал на книгах. Просунул руку под матрац. Решил взять наугад. Достаю большой толстый том. Ну, думаю, однотомник какого-нибудь классика. Хорошо бы что-нибудь повеселее для поднятия настроения.

И что бы вы думали? Читаю название: “Книга о здоровой и вкусной пище”. Раскрываю на первой попавшейся странице. Цветная фотография пышно сервированного стола. Аппетитный поросёнок растянулся на блюде. Осетрина ломтиками, икра, какие-то расстегаи, огурчики, фрукты, вина… Побежала слюна. Говорят, “бежит как у бешеной собаки”. И действительно, меня обуяло бешенство. С остервенением швырнул книгу в угол.

Теперь уже совсем не уснуть. И кроме того, мучило любопытство. А о чём там могут ещё писать? Возможно, найду статьи видных медицинских светил о том, как вообще можно обойтись без пищи. Сбрасываю на пол шинель, ползу в угол за книгой. Листаю красочные страницы: роскошные салаты из помидоров, горошка. Сыры всех сортов плачут собственной слезой. Колбасы, зельцы, сосиски… Бифштексы, котлеты, жареная курица источает немыслимый аромат. Я его физически ощущал. Вот он где проклятый натурализм! Пусть это только цветные фотографии, но и живописцы достигают подобных вершин точного отображения в натюрмортах.

Кто знает, вполне возможно, что именно с этих пор я возненавидел натурализм в искусстве. Но книга мне помогла в воспитании воли. Перед сном читал её, перечитывал и когда добивался, методом самоистязания, полного равнодушия или даже отвращения к еде, то чувствовал нечто вроде маленькой победы. Больше того, мне хотелось как можно скорее приблизить то время, когда всякая сфотографированная в книге роскошная снедь из призрачной иллюзии стала бы привычной обыденностью.

Мой путь к этому был единственным — как можно скорее и лучше закончить подготовку к серийному выпуску радиостанций, чтобы отправить их на фронт. В те времена у меня крепла уверенность в крайней необходимости маленьких радиостанций для связи внутри батальона, для ближней разведки, в партизанских соединениях. И в артиллерии — для связи батарей с наблюдательными пунктами.

Эту уверенность во мне поддерживали и руководство института, где я работал многие годы, и работники Наркомата обороны и Наркомата электропромышленности. Огромную помощь я получил в Смольном, в обкоме партии. Под их влиянием весь коллектив завода отдавал себя работе без остатка, зная, что заводские цеха — это тоже боевые подразделения и фронт, он рядом, в каких-нибудь немногих километрах, и мы ведь тоже — фронтовики.

Особенно было тяжко, когда на завод приезжали связисты в надежде получить хоть несколько радиостанций. Предъявляли документы, разнарядку, уговаривали, доказывая, что именно на этом участке фронта радиосвязь наиболее необходима. Это мы понимали, но опять, опять бессилие. Если мы, то есть я и несколько инженеров и техников, могли целою величайшего напряжения отрегулировать и настроить за ночь десять аппаратов, то для остальных сотен радиостанций, что должны быть уже давно сданы и отправлены на фронт, мы ещё не нашли метода регулировки, необходимого при массовом выпуске.

Мы не нашли метода для решения этой задачи, но руководство завода зато нашло метод психологического воздействия на тех, от кого зависело — дать или не дать радиостанции связистам, приехавшим с фронта. Директор вызывал нашу группу к себе, где уже маялись в ожидании связисты, и спрашивал, можем ли мы поднатужиться и к вечеру отрегулировать хотя бы восемь радиостанций или товарищам придётся возвращаться с пустыми руками? Я смотрел на их обветренные, мужественные лица, в которых читал недоумение. Бумага о выдаче радиостанций подписана. Приказ есть приказ. Тогда в чём же дело? Выдать радиостанции, и всё тут. Но разве я мог оправдываться, что они капризничают, что до сих пор конструктор, кто породил этих своенравных детишек, никак не может с ними справиться. И мне приходилось соглашаться отрегулировать восемь радиостанций, допустим, к утру, если товарищи могут здесь подождать.

Каждая минута была подчинена лаборатории и цехам. Редко-редко выберешь время внимательно прочитать газеты. Всё узнаёшь лишь по радио. В моём дневнике только схемы, эскизы новых конструкций и тут же строка “Ленинград не будет сдан”. На более поэтичное выражение этой мысли, которой жили все ленинградцы, да и не только они, у меня не было ни времени, ни желания. И вдруг, проходя по Невскому, я увидел расклеенные повсюду то ли воззвания, то ли объявления. Подхожу ближе, оказывается — стихи. Это Джамбул обращается к ленинградцам: “Ленинградцы, дети мои!” Очень меня тогда взволновало и растрогало это обращение. Да разве только меня? Я слышал в сборочном цеху, как испанка читала наизусть эти стихи. Испанка, она же ленинградка, читает стихи казахского акына, стихи, полные патриотической гордости и нежности к мужественным ленинградцам.

О Ленинграде тех незабываемых и страшных дней написано много и по-настоящему впечатляюще. Тут повести, рассказы, стихи, поэмы и очерки — вряд ли я смогу прибавить к этому что-то своё, новое. Тем более что пробыл в Ленинграде лишь до конца сорок первого года. Но и этого достаточно, чтобы навсегда проникнуться нежнейшей любовью к Ленинграду, людям, что пережили там страшные дни, не теряя самообладания, мужества и сознания долга перед Родиной.

Уже приходилось писать, что общество предоставило мне хороших воспитателей. Так было в юности, так случилось и в годы зрелости. О некоторых я уже упоминал, а сейчас вернёмся в Ленинград, где мне пришлось не только осваивать серийный выпуск радиостанций, но и получить кое-какие уроки в организаторской деятельности. Должен сразу же признаться, что опыт руководителя и организатора производства у меня был маленький. На московском заводе, где ставилось производство радиостанции моей конструкции, которая, кстати говоря, впоследствии претерпела серьёзные изменения, я имел права лишь консультанта и помощника. Вмешиваться в структуру заводского организма не мог. Не мог принимать и самостоятельных решений даже в технических вопросах. Не говоря уже о таких важных проблемах, как подбор и расстановка кадров, материально-техническое обеспечение производства и многое другое, о чём имел только самое смутное представление.

В Ленинграде получилось то же самое, но военное время подсказывало, что здесь нужно проявить максимум инициативы и не страшиться ответственности. А так как на заводе я был представителем военного ведомства, то к моему мнению администрация прислушивалась, но не всегда это мнение получало реальную поддержку. В первые месяцы войны в Ленинграде создавалось ополчение. В него добровольно вошли и те, кто был закреплён за военной промышленностью. Помню, как я спорил с дирекцией, стараясь задержать на заводе инженеров конструкторского бюро, технологов, лаборантов. Ну чем они могут быть полезны на фронте, эти “очкарики”, слабые, худосочные. Но мои просьбы ни к чему не привели. Потом нам прислали инженеров, конструкторов, техников из ленинградских научно-исследовательских институтов.

Прислали, так как по этому поводу было указание свыше. Речь пойдёт об одном из моих воспитателей, у которого учился творчеству организатора, руководителя, для кого важнейшей из наук стало “человековедение”. Вероятно, я весьма субъективен в том, что называю работу организатора, руководителя творческой. Но кому, как не человеку, испытавшему все радости и горести самых разнообразных профессий, именуемых творческими, не разобраться в сущности таланта организатора.

Ага! Уже применительно к организатору появилось слово “талант”, что, как правило, касается извечных творческих профессий: поэта, художника, музыканта. Да, да, я всё же настаиваю, что талантливый организатор — человек творческий.

Вот с таким руководителем и посчастливилось встретиться в Ленинграде. И опять-таки подчёркиваю, что моё мнение о методах работы этого руководителя основано, скорее всего, на внешнем эмоциональном восприятии неискушённого в административных делах инженера.

В 1941 году уже во время войны в Ленинград был командирован заместитель наркома электропромышленности Воскан Агабекович Восканян. Ему поручили решать на месте и вопросы эвакуации заводов, институтов, подведомственных наркомату, и организовывать производство электрорадиоаппаратуры для фронта. Воскан Агабекович часто приезжал на радиозавод и вникал во все его дела, причём, как я убедился, он хорошо знал производственный процесс, станочный парк, технологию, знал и многих сотрудников завода.

Наконец в заводской лаборатории мы добились того, что уже не один десяток радиостанций работал стабильно, уточнили спецификацию всяких там конденсаторов и сопротивлений, аппараты стали идентичными и требовали минимальной регулировки. Однако массовый их выпуск до сих пор не налаживался — не хватало то рабочей силы, то оборудования, то материалов. Завод лихорадило, и план выпуска радиостанций срывался. Дирекция не раз обещала, что это положение будет исправлено, но, несмотря на усилия всего коллектива, Ленинградский фронт оставался без УКВ-радиостанций.

И вот помню, как В.А.Восканян приехал на завод и приказал созвать совещание заводского актива. Мы выслушали директора, который ссылался на объективные причины, и тогда Восканян спросил у директора, что ему нужно для выполнения плана. Тот отвечает:

— Станки. Во-вторых… — хотел было продолжать он, но Восканян перебивает:

— Погодите минутку. Какие станки? Сколько?

Директор уточняет. Столько-то автоматов, столько фрезерных, сверлильных и так далее. Восканян тут же поднимает трубку, звонит, кажется, на завод “Электросила” и говорят, что надо выделить для радиозавода такие-то и такие станки. Спрашивает, когда за ними можно прислать. И уже обращается к нашему директору:

— Завтра можете получить? Транспорт у вас есть? Теперь ещё что необходимо?

— Людей, — уже неуверенно проговорил директор. — Без них мы ничего не сможем.

— Каких людей? — нетерпеливо спрашивает Восканян. — Инженеров, техников, станочников? Сколько каждой специальности? У вас есть список?

Список тут же передаёт ему главный инженер.

Опять же прямо на совещании, а не в тиши своего кабинета заместитель наркома звонит в научно-исследовательские институты, на заводы и требует… Да, да, требует прислать завтра на радиозавод инженеров, техников, токарей, слесарей-инструментальщиков и прочих специалистов.

Вначале мне показалось, что это хорошо срежиссированный экспромт, но потом, ознакомившись поближе с методами руководства Воскана Агабековича, понял, что он принимал решения на ходу именно потому, что у него перед глазами всегда стояла сводная карта электропромышленных предприятий города. Он видел на ней каждый цех, каждую лабораторию, знал чуть ли не всех командиров производства, складское хозяйство. А потому мог требовать со всей решительностью и ответственностью, передать на то или иное предприятие людей, станки, материалы.

— Ещё что? — устало положив трубку телефона, спросил Восканян.

Директор растерянно протянул ему список.

— Вот тут материалы. Латунь прутковая, дюраль листовой. Сопротивления, конденсаторы. Давно заказаны. Никак получить не можем.

И опять тут же Восканян звонит на заводы, институты. Не всё получается сразу. В некоторых местах деталей физически нет, в других латунь прутковая не того диаметра. Тут же вопрос к главному конструктору, технологу, начальнику цеха: нельзя ли изменить диаметр крепёжных винтов или найти другой метод крепления? Подумали, обменялись мнениями и нашли предварительный выход. Через полчаса весь список необходимых материалов был исчерпан. Завтра же снабженцы могут получить всё то, без чего нельзя выпускать радиостанции.

Восканян снова поворачивается к директору:

— Вы всё перечислили? Или что-нибудь забыли?

— Нет, как будто бы всё.

Теперь Восканян уже обращается к аудитории.

— Вы слышали, что директор сказал? Все его требования удовлетворены. Значит, нет объективных причин, что помешало бы выполнению военного заказа. Сейчас всё зависит только от вас и директора. Сумеет он организовать производство или нет? Если нет, то уж не пеняйте на меня, — он виновато развёл руками. — Сами должны понять.

Воскан Агабекович налил воды в стакан, вынул из коробочки какую-то таблетку, проглотил и, поморщившись, поднёс стакан ко рту. В те времена он страдал тяжелейшим желудочным заболеванием. Само собой разумеется, что в тех условиях он не мог соблюдать специальную диету. Умер он вскоре после войны. В Москве я никогда с ним не встречался, так как изменил своей инженерной профессии, но когда в конце 1941 года из Ленинграда меня направили организовывать производство радиостанций в Закавказье, то не раз я поминал Воскана Агабековича добрым словом признательности за науку руководства.

Нет никакого сомнения, что с точки зрения сегодняшних принципов руководства приведённый мною пример нехарактерен, так как здесь взяты исключительные обстоятельства. Восканяну были даны огромные полномочия. И он, облечённый доверием партии и правительства, мог действовать со всей присущей ему решительностью, ни на кого не перекладывая ответственность. Надо полагать, что в блокированном Ленинграде, где не хватало продовольствия для людей, без которых город никак не мог обойтись, Восканян не смог привезти с собой помощников, которые бы выполняли его поручения. Во всяком случае, я их не видел. И не такая уж я важная фигура, чтобы по всяким заводским делам меня обязательно принимал замнаркома, уполномоченный Комитета обороны. Мог бы поручить переговоры со мной кому-либо из своих помощников. Но я убеждён, что Восканян был подлинно талантливым руководителем, и не побоюсь сказать, что в приведённом мною эпизоде, на совещании командиров производства, присутствовало также и театральное искусство огромной агитационной силы. Диалог героя этой постановки и директора, разговоры по телефону, раскрывающие творческий процесс организатора, и, как само собой разумеющееся, обращение героя к аудитории — разве это не драматургия?

Глубоко убеждён, что искусство руководства, организации производства или учреждения, общения с подчинёнными должно нести в себе признаки талантливости, а не только эрудиции и опыта. Уверен также, что этот талант может проявляться при любых обстоятельствах, а не только в таких исключительных, как это было в осаждённом Ленинграде. И встречался я там не только с замнаркома В.А.Восканяном, но и с самыми ответственными работниками обкома партии. Они принимали меня и тут же решали вопросы.

Возможно, именно там, в Ленинграде, и потом, когда мне пришлось организовывать радиозавод в Баку, я увидел в кристальной ясности каждую грань этого кристалла, из чего, в моём представлении, создаётся талант руководителя.

Ох, как хочется, придя в любую организацию, видеть перед собой талантливого руководителя, который, понимая всю ответственность своего решения, берёт на себя смелость сказать “да” или “нет”. Мне неважно, советовался он до этого со своими консультантами, референтами или нет, но уж очень хочется верить, что перед тобой талантливый человек, и не за прошлые заслуги его посадили на высокое кресло, а именно потому, что ему можно поручить решать сложные вопросы как государственного, так и частного порядка, где решается судьба лишь одного человека.

Я вспомнил Восканяна ещё и потому, что мог он публично продемонстрировать таланты — педагогики и человечности, а это многое значит как пример для подражания. Во всяком случае, для меня. Не уверен, что эти таланты могли как-то проявиться в моей дальнейшей организаторской практике, но я благодарен В.А.Восканяну хотя бы за то, что смог написать об этом.

5

Как организовать завод на голом месте? Главный инженер

подбирает кадры, занимается технической эстетикой и гоняет

летучих мышей. Семнадцатилетние бригадиры и мастера. Там,

где осталась частица сердца, и как много значит душевный

опыт.

Радиостанции передовой полосы нужны были не только Ленинградскому фронту. Они требовались всюду, и в частности фронту Закавказскому. Необходимо было наладить их производство. И вот, закончив свою миссию на ленинградском заводе, где моя помощь больше не требовалась, я распростился с дорогими моему сердцу ленинградцами, по приказу командования вылетел в Москву, затем долгим окружным путём добрался до Баку.

Только одно это путешествие в самое трудное время войны — от берегов Балтики до Каспия — могло бы послужить темой самостоятельной повести с острым сюжетом и грустными размышлениями, но это не входит в мою задачу. Речь пойдёт о новой для меня параллели, далёкой и от поэзии, и от живописи, и от сцены, и от чистой техники.

В Москве я получил мандат Комитета обороны. Мне давались довольно широкие полномочия для организации производства радиостанций в Закавказье. Я говорю лишь о тех аппаратах, кои имели ко мне самое прямое отношение как к конструктору, помогающему их освоению в промышленности. Ну, а если в Закавказье этой промышленности нет и никогда не было? Но приказ есть приказ. Не было, так значит будет. И если в Ленинграде я встретился с трудностями, так сказать, технологического порядка, то в Закавказье всё надо было начинать заново, на голом месте. Мне в Москве подсказали опытные товарищи, что, видимо, организовывать радиопроизводство надо будет в Баку, как в самом промышленном городе из всех городов Закавказья. Однако я обязательно должен побывать и в Тбилиси и в Ереване, чтобы выявить там производственные возможности для выпуска маленьких радиостанций, заручившись поддержкой партийных и правительственных организаций Азербайджана, которые горячо откликнулись на предложение о создании в Баку радиозавода, я выехал в Ереван, где необходимо было выяснить, какие заказы будущего завода можно разместить в здешней промышленности. В Тбилиси меня согласился принять начальник штаба Закавказского фронта Ф.И.Толбухин. От него требовалось решение о строительстве завода в Баку и передача ему оборудования эвакуированных предприятий, которое задерживалось в Бакинском порту. Многое зависело тогда от решения штаба Закавказского фронта.

И вот я, молодой человек, не имеющий ни командного, ни организационного опыта, офицер со скромной шпалой в петлицах, сижу напротив заслуженного генерала и, мучаясь своей неполноценностью, рассуждаю о том, нужно ли отправлять в Ташкент оборудование и производственный коллектив некой пуговичной фабрики или оставить всё это в Баку, так как и оборудование и опыт специалистов по производству деталей из пластмассы могут пригодиться будущему радиозаводу. Тут же решается и судьба другой производственной организации — по ремонту телеграфных аппаратов. Люди живут вместе с семьями в товарных вагонах, ждут, когда их переправят через Каспий. Ещё до встречи в Штабе фронта я разговаривал с мастерами, знакомился с их бытом и обещал разрешить вопрос о трудоустройстве эвакуированных в самое ближайшее время. С этим и пришёл к Ф.И.Толбухину.

Мой двухлетний опыт военнослужащего подсказывал правила субординации, где точно указано, что нельзя обращаться через голову начальства. В данном случае я мог бы доложить о судьбе строительства радиозавода и нуждах, связанных с ним, кому-нибудь из начальников пониже чином и званием, но именно они и организовали мне встречу с Толбухиным.

При встрече с Толбухиным меня поразила та удивительная интеллигентность, которая отличала его, да и других военачальников Красной Армии, с кем мне посчастливилось встречаться ещё до войны. Обычно это бывало, когда работники института демонстрировали высшему командованию образцы новой связной техники. Я помню М.Н.Тухачевского с его врождённым аристократизмом (в лучшем смысле этого слова) и необычайно широким кругом интересов. С каким глубоким вниманием он рассматривал наши маленькие радиостанции, тщательно настраивался на принимаемую волну и задавал такие узкоспециальные технические вопросы, что диву даёшься — откуда у него столь глубокие познания. Я был тогда ещё совсем юным вольнонаёмным инженером, и не мне бы следовало докладывать заместителю наркома обороны, но так уж было заведено, что показывали и рассказывали об аппаратах сами конструкторы. Несколько позже, перед войной, возили к С.М.Будённому, чтобы продемонстрировать ему карманный радиосигнализатор моей конструкции. И опять, зная Будённого лишь как легендарного полководца гражданской войны, я был немало поражён, когда Семён Михайлович высказал ряд тактических и технических соображений по поводу конструкции, которую следовало бы усовершенствовать. К слову сказать, этого я не успел сделать. Другие, более важные задачи встали перед создателями войсковых радиостанций.

Может быть, это весьма субъективно, но, вспоминая о встрече с Толбухиным, я всё больше и больше убеждался, что советский военачальник, представитель наиболее мужественной профессии, обладает, как это ни странно, душевной мягкостью и теплотой, высокой степенью культуры и многообразием интересов. Лишь потом я узнал, что М.Н.Тухачевский был прекрасным музыкантом и даже сам делал скрипки. И здесь параллели сходятся. И это не случайность. К.Е.Ворошилов, которому мне тоже доводилось демонстрировать свои радиостанции, человек из легенды, герой гражданской войны, в конце Отечественной войны ведал вопросами культуры в стране, и знал культуру он прекрасно, не хуже, чем систему вооружения Советской Армии. В этом я убедился более десятка лет назад, когда Климент Ефремович вручал орден за мою уже не изобретательскую, а литературную деятельность. Среди награждённых были архитекторы, искусствоведы и другие деятели культуры, и у Председателя Президиума Верховного Совета для каждого находились ободряющие слова, касающиеся именно той самой сферы деятельности, которой занимался награждённый.

Прошу извинения за то, что прервал нить повествования и начал вспоминать некоторые приятные для меня минуты, но я хочу этим примером подчеркнуть опять-таки сходящиеся параллели. Теперь уже не в моей жизни, а в жизни моих воспитателей, в данном случае военачальников. Талантливые люди! История гражданской и Великой Отечественной войн показала, как мужал и ширился талант выдающихся полководцев, об этом написано много, я же мог видеть в этих людях талант человечности, образованность, интеллигентность в обращении с подчинёнными, хотя, казалось бы, военачальнику больше подходит язык приказов и уставов. Об одном из маршалов, прославленном полководце, ходил даже анекдот, будто бы маршал избегал команд “Направо”, “Налево”, “Шагом марш” и вместо них говорил: “Прошу вас, повернитесь направо”, “Прошу вас, шагом марш”. Это, конечно, фантастический анекдот, ибо маршалам даже на парадах не приходится командовать, но вот такой стиль обращения с подчинёнными часто приходилось наблюдать со стороны моих воспитателей.

А потому мне не показалось странным, что тот самый, по-домашнему простой и на редкость интеллигентный начальник штаба Толбухин, с которым мне посчастливилось разговаривать в Тбилиси, вскоре прославил своё имя как один из самых талантливых полководцев Советской Армии. И не только в защите своего Отечества, но и как освободитель Болгарии, где в честь его назвали город. Он освобождал города Венгрии, Югославии, Австрии. Человечность и мягкость в обращении с людьми лишь подчёркивают мужество характера. И не на этой ли основе — любви к людям — рождается подлинный героизм.

Окрылённый успехом переговоров в штабе фронта — Толбухин обещал всяческое содействие и помощь в организации радиозавода, — я возвратился в Баку. Знал, что теперь самое главное — это найти помещение для завода, ибо, по предварительным данным, такая задача считалась почти неразрешимой. О строительстве новых помещений не могло быть и речи. Трудности были и с материалами и с рабочей силой. Нужно было строить не заводы, а оборонительные укрепления. В данном случае даже штаб фронта оказался бы бессильным. Выселить какую-нибудь контору вроде той, что описана в “Золотом телёнке” — “Рога и копыта”, и на этой базе организовать завод — задача фантастическая. К тому времени я научился разбираться в технологии радиопроизводства, знал, какие потребуются станки, какие прессы для штамповочного цеха. Во всяком случае, на втором этаже конторского помещения их не установишь. Выселить какую-нибудь промартель, которых было много в городе, тоже нельзя. Слишком мало помещение, да и все промартели выполняли военные заказы — шили обмундирование, делали какие-нибудь колпачки для взрывателей.

Вот уже два дня я бродил по городу в поисках помещения, надеясь просто свежим взглядом, как бы со стороны, посмотреть на всяческие строения и найти нечто неожиданное и подходящее. Мой творческий опыт подсказывал, как иной раз поэзия, или театр, или живопись помогают в решении технических задач. Не буду повторяться, об этом я уже писал, иллюстрируя разными примерами. Брожу по городу. Вижу кинотеатр. Взять его да и переоборудовать под заводские цеха? Кинотеатр недавно построенный, самый лучший в городе. Помещений много — для всех цехов хватит. Но я ведь не только инженер, но и человек, близкий к искусству, а потому здравый смысл подсказывает, что кино — это тоже военный объект в системе идеологического воспитания, и залы его, где показываются патриотические фильмы, сделают, может быть, гораздо больше для укрепления обороноспособности страны, чем цеха, где будут производиться радиостанции передовой полосы. Здесь тоже передний край.

Но мне подумалось, что если нельзя покушаться на такое массовое искусство как кино, то другие зрелищно-воспитательные организации можно и потеснить. Речь идёт, конечно, не о театрах. На опыте ленинградцев я убедился, сколь они оказались необходимыми во время блокады. Тогда, может быть, до конца войны ребятишки обойдутся без танцевальных кружков в каких-нибудь дворцах или домах пионеров? Может быть, приспособить под завод какой-нибудь клуб или Дворец культуры? Однако ничего подходящего в этом смысле я не нашёл. А кроме того, в этих культурно-просветительных организациях ведётся воспитательная работа, что также необходимо для обороны Родины.

Прошёл в верхнюю часть города, и вдруг увидел будто вонзившуюся в розовую мякоть неба иглу минарета. Первая мысль была связана с особенностями распространения ультракоротких волн. С этой вышки можно перекрыть расстояние километров в десять. А почему бы и нет? Почему бы здесь не организовать завод? Я подошёл к мечети и обомлел от радости. Она представляла собой большое каменное здание во дворе, окружённом глухой высокой стеной. Для завода это, конечно, необходимо. Обошёл мечеть со всех сторон, искал табличку, что это памятник старины и охраняется государством. Ничего подобного не оказалось. Мечеть построена совсем недавно. Для этого не требовалось специальной экспертизы. Хотел было пройти внутрь двора, но в воротах мне преградил путь часовой с винтовкой. Значит, в мечети уже разместилась некая военная организация. Это меня несколько озадачило, но потом, когда встретился с обитателями столь роскошного помещения и вымощенного каменными плитами двора, выяснилось, что тут находится военно-полевая почта.

Сдерживая волнение, облазил все уголки этого сказочного — с моей точки зрения — дворца. Прикинул, что в главном зале можно сделать перекрытие для второго этажа, и уже мысленно распределил где будет тот или иной цех. Потом вместе с сопровождающими поднялся на вершину минарета и, окинув взглядом победителя расстилающийся чудесный город (о котором потом напишу научно-фантастическую повесть), задыхаясь от охватившего меня торжества и быстрого подъёма по многочисленным ступенькам, сказал своим спутникам:

— Знаете, ребятки, вам, вероятно, завтра-послезавтра придётся отсюда убраться.

Те недоумённо переглянулись. Подумаешь, какой начальник. Всего одна шпала. Видимо, сочли мои слова за шутку. На том мы и распрощались.

Вечером связался по телетайпу со штабом фронта, и на другой день меня вновь потянуло к мечети. Связисты таскали почтовые мешки и грузили их в машины. Грузили также тяжёлые двухтумбовые канцелярские столы.

Сфера моей деятельности расширилась и захватывала такие неожиданные для меня области в профессии организатора и руководителя, что на первых порах я чувствовал себя желторотым цыплёнком, которого бросили в воду и сказали — “плыви”.

Не обошлось и без курьёзов. Руководители местной промышленности предложили мне составить “штатное расписание”, а что это за штука, — я понятия не имел. Ведь до сего времени приходилось работать в заводских коллективах, где это “штатное расписание” действовало с момента организации завода, а здесь не на кого было надеяться. И когда пытался доказывать местному руководству, что я, как представитель военного ведомства, могу отвечать только за технику и должен помочь в её освоении производством, мне резонно отвечали: “А если эта техника нам совсем незнакома, то как же определить профиль специалистов и сколько их потребуется заводу?” Это звучало убедительно, тем более что я сам не знал, где в Азербайджане найду радиоинженеров, лаборантов, радиоконструкторов, механиков, радиомонтёров и прочих специалистов. В то время в республике их не готовили, а если и были какие-нибудь ремонтные радиомастерские, то, надо полагать, техники столь необходимой для армии профессии давно уже были мобилизованы.

И всё же я никак не мог отказаться от составления “штатного расписания”. Все технические профессии в нём были названы, подробно перечислены рабочие заготовительных цехов, инструментального, токарного, слесарного, сборочного, монтажного, регулировочного… Отдел технического контроля… По возможности я пытался сократить административный аппарат. Но ведь без командиров производства не обойдёшься. Директор должен быть? Должен, так же как и главный инженер, главный конструктор, главный технолог, главный диспетчер, главный механик. Что-то больно много “главных”. Откуда их взять практически? Но, кажется, список “главных” этим не исчерпывается. А главный бухгалтер? А начальник планового отдела? Юрист? Начальник отдела кадров? Вот тут я засомневался. Ведь подбор кадров в данных условиях — самое важное, самое ответственное дело. И пока никого из радиоспециалистов на заводе нет, придётся кадрами заниматься самому. Впрочем, не только кадрами, но и многим другим, мне абсолютно незнакомым и непривычным.

Штатное расписание составлено. Несколько раз мне его возвращали для переделки, так как я упустил всякие хозяйственные должности, например начальника отдела снабжения. Потом, видимо, я не учёл, что при заводе должна быть столовая. Важнейший цех, особенно при карточной системе. Значит, должны быть повара и кухонные рабочие… В штатном расписании специалисты проставили зарплату каждого работника, но и здесь не обошлось без огрехов — я всё же позабыл судомоек и дворников.

Назначили директора, и мне стало гораздо легче. Он хорошо понимал в делах строительства и сразу же занялся проектированием и организацией необходимой перестройки центральной части мечети, где сооружался второй этаж для сборочных и монтажных цехов. Во дворе уже строилось здание столовой.

Директор есть, а как быть с главным инженером? Я числился в штате московского научно-испытательного института и был военнослужащим, но по согласованию с заинтересованными организациями меня назначили на должность главного инженера радиозавода, подчинённого местной промышленности. Время военное, а потому я и оказался в двойном подчинении. Не хватало квалифицированных кадров, а кроме того, кому же, как не самому конструктору радиостанции, руководить её серийным выпуском? Да, это не Ленинград, где в большом налаженном коллективе я отвечал лишь за технику, свободный от каких-либо административных обязанностей. Здесь же, помимо обязанностей главного инженера, пришлось быть и главным конструктором, что вполне естественно, и главным технологом, так как никто в технологии радиопроизводства ничего не понимал. Остальных “главных” мы с трудом, но всё же подобрали.

Строительство внутри мечети заканчивалось. Сделано междуэтажное перекрытие, переборки между цехами и даже клетушки для начальников цехов. Теперь я мог вспомнить о своей давнишней параллели в области декоративного искусства. Речь идёт об окраске всех заводских помещений, стен, панелей, конвейеров сборочного и монтажного цехов, о подборе и расположении светильников. О том, что сейчас входит в понятие “технической эстетики”.

Нам нечего было стесняться в возможностях художественного оформления цехов. В Совнаркоме Азербайджана удовлетворялись любые наши просьбы. Так, например, в монтажном цехе хотелось подобрать светомаскировочные шторы в тон стенных панелей. Нам предложили плотный голубой плюш. Это вам не чёрная бумага для светомаскировки, которой были завешаны окна в Ленинграде.

И может быть, потому, что я так изголодался в блокаде по всему светлому и яркому и в памяти ещё остались промёрзшие затемнённые цеха с крохотными лампочками и зябнущие испанки в чёрных пальтишках, — тут моя фантазия развернулась вовсю. Вместо лампочек-светлячков на серебристой трубе, проходящей над столом конвейера, повисли роскошные немецкие, трофейные, светильники. Их куда-то переправляли через Баку. А девчушки-монтажницы, черноволосые, смуглые, чем-то похожие на испанок, получили белые халаты и голубые шёлковые косынки.

Сейчас во многих цехах на заводах, где требуется особая чистота производства, работницы одеты в белые халаты, а тогда мне это нужно было для эстетики и дисциплины… Да, да, представьте себе — одинаковая форма дисциплинирует работниц и в какой-то мере повышает качество работы. Бывали случаи, когда монтажница забывала дома халат, и её не пропускали на завод. В конечном счёте ей приходилось обращаться к главному инженеру, но я вынужден был отсылать нарушительницу дисциплины домой за халатом. Ничего не поделаешь — время военное.

Опыта серьёзной руководящей работы у меня не было, а потому пришлось двигаться ощупью. Ошибался во многом, но может быть, запоздалая юношеская непосредственность и стремление самому найти выход из трудного положения давали неожиданные, но вполне приемлемые результаты.

Я уже говорил, что на первых порах решил обойтись без отдела кадров. Основной костяк производственников мы подобрали из эвакуированных специалистов. Кое-кто пришёл к нам с других заводов, из тяжёлой промышленности, но верхние цеха, именно те, где собираются и монтируются радиоаппараты, пока пустовали. На радиозаводах это обычно “девичьи цеха”. И кадры для них надо готовить самим. А в данном случае готовить как можно скорее, и чтобы быть уверенным в успехе, надо выбрать среди недавно окончивших школьниц таких, кто пограмотнее и сообразительнее. Определить это — не очень-то лёгкое дело. Ведь не будешь же устраивать экзамены. Да и, кроме того, надо знать профиль будущих профессий и с этой точки зрения выбрать для радиоцехов достойных кандидаток.

И уж если главный инженер осмелился обойтись без отдела кадров, то пусть сам и подбирает эти кадры, тем более что он чуть ли не единственный человек на заводе, который представляет себе, чем должны заниматься сборщицы, монтажницы, намотчицы, регулировщицы, технические контролёры.

Теперь вообразите такую картину: раннее утро, длинная тень минарета пересекает улицу. Вдоль неё тянется очередь. Какая пестрота красок! Национальные костюмы всех кавказских народностей. Девушки самого нежного возраста — азербайджанки, армянки, грузинки, светловолосые россиянки и смуглолицые цыганки… Кого здесь только нет.

Утром я шёл на работу, и мне каралось, что нашу мечеть отвоевала киностудия. Будто здесь висит объявление о приёме девушек для участия в массовках. Нет. Объявление наше, заводское, о приёме работниц с десятиклассным образованием. Желающих хоть отбавляй. Девушки шли на завод по разным причинам: патриотический долг — желание хоть чем-то помочь фронту. Жажда приобрести профессию, связанную с необычайной для Азербайджана техникой. Получить самостоятельность, помогать родителям, получить рабочую карточку.

Еле протиснувшись сквозь говорливый девчоночий рой и предъявив в проходной пропуск, прохожу в кабинет главного инженера и занимаюсь несвойственными ему обязанностями. Секретарша записывает краткие анкетные данные “абитуриентки” (если можно так сказать), желающей держать самый важный жизненный экзамен, определяющий готовность к трудовой деятельности, затем вместе с девушкой проходит к “экзаменатору”… То есть ко мне, взявшему на себя столь необычную роль.

Рассказываю об этом довольно подробно лишь потому, что придаю решающее значение подбору кадров “на самом высшем уровне”, о чём даже написал в романе. Роман научно-фантастический, но разве такой метод подбора кадров (кстати, абсолютно оправдавший себя на практике) не звучит в наши дни как самая безудержная фантастика? Правда, тогда были исключительные обстоятельства, но думается мне, что командиры производства должны с самого первого дня, как только молодой рабочий или работница пришли на завод, знать, чем они живут и дышат. Как я узнавал об этом? Просматривал нехитрую анкетку, уточнял кое-какие данные и потом несколькими вопросами пытался узнать общий кругозор будущей работницы: чем она интересуется, чем увлекается? Спрашивал о прочитанных книгах, о любимых фильмах, спектаклях… Всё это позволяло мне определять, в какой цех девчушку направить. Тут же делал пометку на её заявлении.

Оформление проходило быстро. В процессе приёма мне иногда требовалась помощь товарищей, знающих азербайджанский язык. Секретарша его не знала, а потому я обратил внимание на одного юного азербайджанца, лет шестнадцати-семнадцати. Это был удивительно занятный паренёк пылкого темперамента, не по летам сообразительный, готовый к любой деятельности. Если память не изменяет, то моего юного помощника звали Кафаровым (фамилия довольно распространённая в Азербайджане). Он был радиолюбителем, а потому с самого первого дня, как только его приняли на завод, с увлечением начал изучать прототипы тех радиостанций, которые мы должны были готовить к серийному выпуску. В те часы, когда я занимался подбором кадров, мой помощник стоял за спиной и в необходимых случаях выполнял роль переводчика.

Скрипнула дверь, и подталкиваемая рослым усатым стариком в кабинет проскользнула маленькая девичья фигурка, запелёнутая во всё чёрное. Прикрывая нижнюю часть лица шалью, она подняла на меня испуганные вопрошающие глаза.

Старик положил руку на её худенькое плечо и подвёл к столу.

— Вот, отдаю самое дорогое. Прими на завод, пожалуйста. Никогда не работала. Будь для неё отцом родным, пожалуйста. Очень на тебя надеюсь.

И не он один просил за дочку. Ясно, что они были приняты.

Потом, когда уже девушки прошли испытательный срок, нет-нет да и появится на пороге кабинета чья-нибудь отцовская фигура:

— Ну, как моя Лейла? Ты посмотри за ней. Очень надеюсь…

— Как работает моя Шафига, отец родной? Посмотри за ней…

— А моя Сайда? Слушается? Ей, наверно, трудно. Ведь совсем ребёнок…

Приходилось успокаивать любящих отцов и чувствовать себя тоже отцом нескольких сотен этих детишек, вступающих в трудовую жизнь.

Начальниками цехов и мастерами были назначены специалисты эвакуированных предприятий. Вместе с ними пришлось разрабатывать упрощенную технологию сборки и монтажа аппаратов, делить производственный процесс на множество операций, чтобы легче их запоминать и выполнять. Не забудьте также, что научить ребёнка (а так оно по существу и было) пользоваться паяльником — задача не из лёгких. И если на конвейере в Ленинграде я видел красные от мороза пальчики испанок, то здесь у азербайджанок, армянок, грузинок пальчики были красными от ожогов.

Трудно приходилось, когда работали в ночную смену, особенно на конвейере. Поточное производство не позволяло девчушкам клевать носом, а спать хотелось ужасно. В ночную смену я очень часто появлялся в цехах и делал это, скорее всего, в воспитательных целях. Постоянное наблюдение повышало чувство ответственности у этого “детского сада”. Так называли работники заготовительных цехов наш верхний этаж, где велась сборка узлов, установка их на панели и монтаж аппаратуры.

И вот однажды, в душную летнюю ночь, когда не требовалась светомаскировка и окна цехов были открыты, я поднялся в монтажный цех. Удивлённо оглядываюсь. Ни одной работницы за конвейером. Непонятно — до перерыва ещё много времени, а работа остановилась. Я почему-то заглянул в окно. Белые плиты двора в свете луны казались морской гладью. Во дворе ни души.

Из-под стола послышался приглушённый смех, чьё-то всхлипывание.

— А ну, вылезайте! — рассердился я. — Что за нелепые шутки?

Никакого впечатления. Наконец из-под стола смущённо вылезает мастер цеха. Это девушка, которую мы назначили на столь ответственную должность за то, что она лучше всех освоила каждую операцию монтажа, умела передать свой опыт подругам и пользовалась у них заслуженным авторитетом. Если не ошибаюсь, то как будто бы она была секретарём комсомольской организации.

И вот этот серьёзный, рассудительный товарищ, вожак заводского комсомола стоит передо мной и, поправляя растрепавшиеся пышные волосы, оправдывается:

— Девочки ужасно перепугались. Она обязательно вцепляется в волосы, и её никак не вытащишь. Приходится совсем остригать… Ой! — взвизгнул “серьёзный товарищ” и одним прыжком оказался под столом.

Я проводил девушку взглядом и заметил, как по столу, покрытому линолеумом, скользит крылатая тень. Тень летучей мыши. Несчастная зверюшка металась в поисках выхода и наконец спряталась где-то наверху, в углублении каменного резного карниза.

Девчушки не хотели вылезать из-под стола, пока летучую мышь не поймают. Никакие уговоры не действовали. Вот вам и дисциплина, которой с таким трудом мы добивались. Пришлось раздобыть где-то во дворе лестницу и с помощью ребят из слесарного цеха обезвредить перепуганную мышь. Лишь после этого можно было приступить к работе.

Заводская еле-еле налаженная машина могла в любую минуту опять разладиться. Одна случайная мышь, другая, третья… А сроки выпуска первой опытной серии радиостанций неотвратимо приближались. Закрывать окна в цеху не хотелось. Душно, жарко. Воздух нагревается от множества паяльников. Пришлось провести воспитательную работу на строго научной основе.

Над длинным столом конвейера склонились чёрноволосые головки. У многих девушек по белому халату будто вычерчены параллельные линии толстых кос. Все в халатах, но почему же не в косынках? Какая потрясающая расхлябанность! Я воспользовался этим фактом как отправной точкой для воспитательной беседы и рассказал о том, что летучие мыши иногда могут вцепиться в волосы, но это отнюдь не свидетельствует о злобности мышиного характера. Летучая мышь слепая от рождения, но для ориентации в пространстве природа наделила её ультразвуковым локатором. В полёте она пищит с частотой колебаний ультразвука (мы его не слышим), звук отражается от стен и других препятствий и воспринимается слуховым аппаратом летучей мыши. Значит, в эту сторону лететь нельзя. Что же касается пышных девичьих волос, то ультразвук от них не отражается, а гаснет, как бы запутавшись. Вот мышь и летит на волосы, будто в пустое пространство. Если же голова туго повязана косынкой, то ультразвук отразится от неё, как от препятствия.

Не знаю, насколько была убедительна моя научно-воспитательная беседа, но в последующие смены за конвейером я видел только голубые косынки.

Мне хотелось, чтобы труд доставлял эстетическое наслаждение, чтобы в процессе сборки и монтажа каждая деталь, проводничок, сама панель, где размещаются детали, — чтобы всё это радовало глаз. Приведу такой пример. Панель, или штампованная железная конструкция, именуемая также “шасси”, окрашивалась серебристой, алюминиевой нитрокраской. Делалось это с помощью краскопульта, или, попросту, пульверизатора. Я предложил ввести в алюминиевый порошок щепотку синей краски, чтобы придать шасси голубоватый оттенок. Никакими техническими соображениями это не вызывалось. После того как закончены сборка и монтаж, шасси закреплялось в ящике, и голубого оттенка не было видно, но когда подкрашенное шасси попадало в сборочный и монтажный цеха, то работать с ним стало приятнее. Специального, так называемого монтажного провода мы достать не смогли, а потому пришлось его делать самим из обыкновенного звонкового, который мы окрашивали в разные цвета и покрывали полистирольным лаком. Так вот эти цвета я подбирал сам. Вероятно, тут мне не изменял художественный вкус. Подсознательно чувствовалось, что где-то здесь зарождается техническая эстетика.

Впрочем, нам было тогда не до эстетики. Завод работал по принципу натурального хозяйства. Не хватало не только деталей, но и самых простых материалов. Доставка их была крайне затруднена. Приходилось использовать лишь местные ресурсы. Именно это обстоятельство заставило конструировать новый образец.

Должен признаться, что в Ленинграде мне было легче. Там и специалисты, и совершенная измерительная техника. А тут и аппаратуру, и приборы, необходимые для регулировки радиостанций, приходилось создавать самим.

Как много значит радиолюбительский опыт! Семнадцатилетний Кафаров, кого я уже упоминал, мне очень помог в монтаже аппаратов, которые потом работали в регулировочном цехе. Кафарова вскоре мы назначили мастером этого цеха, и в свои юные годы он завоевал такой авторитет на заводе, что дай бог любому дипломированному специалисту. Этим я хочу ещё раз подчеркнуть необходимость искать своё призвание как можно раньше и, обращаясь к молодому читателю, хотел бы ему сказать: коль выпало тебе счастье проявить свои способности в самом юном возрасте и на ответственном участке, — не бойся и не держись за мамину юбку, если хочешь стать человеком.

Уверен, что этого семнадцатилетнего мальчика после войны ожидала бы завидная судьба талантливого радиоинженера, если бы не погиб он смертью храбрых. Помню, я улетел в Москву, кажется, для утверждения образцов, и, возвратившись обратно на завод, узнал, что Кафаров, как его ни удерживали, всё же ушел добровольцем на фронт и не вернулся. Для всего заводского коллектива это была необычайно тяжёлая утрата. Мы так его любили!

Враг подходил к Сталинграду. Отрезаны основные пути снабжения Закавказского фронта. Бакинская нефть нужна другим фронтам. Для того чтобы её переправить из Баку, оставалась единственная “дорога жизни” — через Каспий, как когда-то в Ленинграде через Ладогу. Может быть, лишь в ту пору перед лицом великих испытаний, выпавших на долю моего поколения, пришла ко мне подлинная гражданская зрелость. Я уже год проработал на заводе, и заводской коллектив принял меня в кандидаты партии.

Так сложилась судьба, что до сего времени войну я видел либо издалека, либо с воздуха. При перелёте через Ладогу наш транспортный самолёт пытались атаковать вражеские истребители. Завязалась перестрелка. Над головой вертелась турель пулемётчика. Но тут подоспели наши “Чайки”, и всё окончилось для нас благополучно.

В другой раз я испытал странное и более сильное ощущение опасности. Из Москвы летел в Баку на малом скоростном бомбардировщике. Меня поместили в бомбовом отсеке, в хвосте самолёта. Первую половину пути, пока не рассвело, лежал спокойно. Потом огляделся, оказалось, что нахожусь на месте бомбы, лежу на дверцах, сквозь щели которых посвистывает ветер. В кабину пилота тянулись тросы от замков вроде оконных шпингалетов. Стоит лишь потянуть на себя ручку в кабине, как шпингалеты освободят дверцы и под действием тяжести бомба, или в данном случае пассажир, упадёт вниз. Я же всё-таки конструктор и мог ясно представить себе кинематику механизма бомбосбрасывателя. Тем более что накануне полёта видел кинохронику, где показано, как раскрываются дверцы бомбардировщика и как бомбы, похожие на сигары с крылышками, летят вниз… Но у меня нет ни крылышек, ни даже парашюта. Одно неосторожное движение пилота или перетрись трос — ведь стальные жилки не вечны, а я кое-что знал об усталости металла, — тогда останется бакинский завод без своего главного инженера. Сквозь щели вздрагивающих дверец я разглядывал выжженную степь, изрытую воронками снарядов и авиабомб, видел окопы, склонившиеся к земле орудия, поверженные обгорелые танки и прочие приметы сражений. Летели мы тогда на бреющем полёте (если не ошибаюсь, как будто над Сальскими степями). Выше подняться нельзя — истребители противника могут нас заметить. Не это меня беспокоило, а устройство бомбосбрасывателя. Даже если трос не лопнет, то есть здесь и другие ответственные узлы. Вот на этом стержне шпингалета держатся дверцы. Стоит ему треснуть от перегрузки — а я, вероятно, потяжелее авиабомбы, — тогда… Нет, не надо думать, что будет тогда. Отвожу глаза от стержня и снова заглядываю в щель. Промелькнула река. Жалко, что здесь они не часто попадаются. Ведь падая в воду с небольшой высоты, можно остаться живым. Взгляд мой, словно его привлекает блестящий молоточек гипнотизёра, снова и снова останавливается на стержне шпингалета. Выдержит или нет? И почему дверцы всё время вздрагивают? А может быть, это я дрожу от страха?

Но довольно об этом. Приключенческий сюжет давно уже не держит внимание читателя, так как развязка известна. Ни трос, ни шпингалет не лопнули. Иначе бы не было этой книги. А рассказал я об этом затем, чтобы показать, как жизненный опыт порою претворяется в художественное произведение. Через много лет после этого полёта, примерно такие же ощущения мною были описаны в романе “Последний полустанок”. Правда, герою романа пришлось пережить более острую ситуацию. Здесь уже сыграло роль писательское воображение, но всё же первоосновой послужили жизненные наблюдения как во время полёта в бомбовом отсеке, так и на планерах, о чём я рассказывал раньше.

Опытная партия радиостанций была отправлена на фронт. Получены первые рекламации. Аппараты постепенно совершенствовались, устранялись недостатки. Совершенствовался и молодой заводской коллектив, приобретал опыт, и те испуганные девушки, кои переступили порог нового, неизведанного мира, именуемого заводом, настолько сроднились со своей прекрасной специальностью, что лучшие из них стали бригадирами и мастерами. А как вы думаете, не так уж плохо быть бригадиром или мастером в семнадцать лет?

Я прощался с заводом. Немножко грустно, ведь здесь осталось столько твоего труда, столько пережил ты вместе с молодым коллективом, столько наделал ошибок… Да что там говорить — частицу сердца оставил я в этой мечети. В последний раз поднялся на минарет, откуда мы держали радиосвязь с контрольным пунктом, полюбовался изумительной панорамой города, приморским бульваром, ажурными вышками, шагающими в морскую даль, и подумал, что ещё вернусь сюда. И я вернулся на страницах своей книги “Золотое дно”, которая вышла в первые послевоенные годы.

Если бы не война, то вряд ли мне, конструктору-изобретателю, пришлось бы сочетать свою техническую специальность с административно-хозяйственной деятельностью. И я нисколько не жалею о том, что приходилось это делать — многообразный жизненный и душевный опыт пригодился в дальнейшем. Но в конце концов в Москве вспомнили, что я числюсь в штатах института, перед которым опыт первых лет войны поставил новые серьёзные задачи в разработке современной радиоаппаратуры. Меня вызвали в Москву, а затем для накопления опыта и проверки экспериментальных радиостанций в боевой обстановке пришлось побывать и на разных фронтах. Помню себя где-то под Псковом, ещё где-то на 4-м Украинском фронте в апреле 1944 года, накануне освобождения Севастополя.

Этот апрель запомнится навсегда. В ту крымскую весну буйно расцвёл миндаль. В бело-розовой пене утопали селения. И вот на этом радостном фоне победившей природы раскачивались тела повешенных фашистами партизан. Едем дальше. Изрытая снарядами, исхлёстанная осколками зелёная лужайка. Из кое-как засыпанной воронки среди красноватой глины торчат затылки погибших солдат.

Возле Сапун-горы я и мои товарищи налаживали связь в артподразделении для корректировки огня. Выглядываю из укрытия. Вижу, как через всё поле, то поднимаясь, то падая под пулемётным огнём, прячась в воронках и продвигаясь ползком, стремится к нам одинокая фигурка. Это перебежчик из вражеского лагеря. Смотрю на лица моих друзей-артиллеристов и вижу лишь деловую озабоченность: “Добежит или нет?” Видимо, его ранило, и он уже еле-еле ползёт. Попробовал привстать и тут же был скошен пулемётной очередью.

— Огонь! — слышу я голос командира батареи и по привычке открываю рот. Артобстрел продолжается, идут обыкновенные военные будни, как будто ничего не случилось и не погиб на глазах человек.

Эти разодранные на клочки воспоминания привожу лишь затем, чтобы лишний раз подчеркнуть, какую огромную роль играет душевный опыт в творческой деятельности художника. Вот так суммируются впечатления, которые потом отпечатаются на страницах книг.

Но вот закончилась война. В меру сил и возможностей я выполнил свой долг перед Родиной, и вновь передо мной встал вопрос: по какой же параллели идти дальше? Я понимал, что могу разработать схему, конструкцию, создать полезную и даже необходимую вещь. Далее этого в своём пути на технической параллели я не пошёл, хотя дорога была ясна и никем не заказана.

Без лишней скромности могу признаться, что где-то на маленьких участочках практической радиотехники и я открывал какие-то тропки. А Первооткрыватель с большой буквы пролагает дороги через весь шар земной и даже через космические пространства. Не хочу оправдываться перед читателем и доказывать, что на пути в большую науку мне мешали всяческие увлечения, уж слишком часто я менял свои привязанности.

Нет! Нет! И ещё раз нет! Уверен, что практическое изучение творческого процесса в разных областях искусства и техники помогли мне найти подлинное призвание. А что я сделал на этой параллели — не мне судить.

6

Я прощаюсь с техникой и со своими “радио-детёнышами” на

фронтах. Для этого я должен их проведать и посмотреть, как

они там работают. Но лучше всего об этом расскажут мои

друзья-связисты.

Так получилось, что наши маленькие радиостанции начали свою работу чуть ли не с самых первых дней Великой Отечественной войны. Они были ещё далеко не совершенны и доставляли огорчения не только конструктору и заводскому коллективу, но, самое главное, радистам, тем, кто впервые столкнулся с техникой ультракоротких волн.

Приходилось бывать на фронтах, испытывать новые образцы этих радиостанций, искать причины, почему не всегда они хорошо работают, чтобы внести в следующую партию те или иные усовершенствования. А кроме того, хотелось знать, где, в каких условиях применяются наши аппараты и какую они приносят пользу передовым частям Советской Армии. Дело это было новое и малоизученное.

Мы искали людей, которые могли бы привести совершенно конкретные примеры, рассказать о боевых эпизодах, связанных с работой наших радиостанций. Это было не так трудно, но, к сожалению, мы не всегда точно знали, о каких аппаратах идёт речь — о наших ультракоротковолновых или о других.

Я записал несколько рассказов о подвигах радистов. И не всё ли равно, какую технику они использовали? Главное — в них самих, скромных тружениках великой войны.

И начну я с того эпизода, что рассказал мне офицер-связист в закопчённой землянке одного из подразделений Ленинградского фронта.

— Осень. Западный фронт. Вот уже две недели как наши части закрепились на этом рубеже и готовят прорыв обороны противника. Лесная глушь. Сломанные берёзы. Золотые охапки листьев прикрывают поднятые стволы орудий. Радист возится у своей маленькой радиостанции: проверяет батареи, раскручивает шнуры микрофона и телефона и, наконец, включается на приём. На волне связи тишина, нарушаемая ровным шипением самого приёмника. Поворот ручки — строгие цифры артиллерийской корректировки. Знакомый голос: это сосед-радист ведёт передачу с огневой позиции. Снова поворот ручки — слышна чья-то глухая, прерывающаяся речь:

“Говорит “Днепр”… Говорит “Днепр”. У западной окраины деревни… скопление противника. Двадцать танков… готовится контрнаступление… — Голос затих, затем снова: — У западной окраины деревни…”

Кто это говорит? Может быть, очередная провокация врага? Старший лейтенант приказывает вызвать “Днепр” на его волне. Но “Днепр” на вызовы не отвечает. Медлить нельзя. Сообщения неизвестной радиостанции вселяют тревогу, и поэтому миномётчикам приказано занять позиции на направлении ожидаемого удара противника. Артиллеристы застыли у орудий. Дорога, где могли появиться немецкие танки, была пристреляна ещё раньше. Потянулись томительные часы ожидания. Вот уже короткие осенние сумерки…

Слышен приближающийся рокот морского прибоя. Всё ближе и ближе. Нет, это не прибой, а отвратительный лязг и скрежет железа, фырканье моторов. Радист замер в ожидании сигнала с наблюдательного пункта. Сквозь темнеющие стволы берёз уже видны чёрные туши ползущих машин, за ними мелькают фигуры солдат. Задача ясна: танки нужно подпустить поближе и бить их в упор, прямой наводкой.

“Огонь!”

Оглушительный грохот. Рваными клочьями взлетела земля. Танки заметались, пытаясь повернуть назад. Два из них сошли с дороги и подорвались на минах. Атака захлебнулась. Враги не ожидали такой встречи. В короткие минуты наступившей передышки мы вспоминаем неизвестного радиста, сообщившего нам о контрнаступлении. Почему же он не отвечает на наши вызовы?

“Днепр”, “Днепр”, вызывает “Ока”, отвечайте для связи… “Днепр”, “Днепр”…”

До самой ночи ответа не было. Ночью возвратились наши разведчики. Они подтвердили, что сообщения радиста о количестве и месте скопления войск противника были правильны.

Стал накрапывать мелкий дождь. Стекло шкалы радиостанции покрылось мелкими каплями. Сквозь них просвечивает цифра “98”: на этой волне мы ждали передачу с “Днепра”.

Снова знакомый голос. Передача медленная, с большими перерывами:

“Говорит “Днепр”… На западной окраине… за рекой, более пятидесяти танков… пехота… артиллерия… Ожидается продвижение через мост…”

Передача оборвалась. На вызовы опять ответа нет. Положение обострялось. Если танки пройдут через мост, то можно ожидать нового, усиленного наступления противника.

“Выбить противника из деревни и не допустить, чтобы танки форсировали реку!” — последовал приказ командира.

Как бы откликаясь на это, снова заговорил “Днепр”:

“У моста задержусь до вашего прихода… Орудия… шесть… перенесены на правый фланг… К церкви… На северо-востоке у школы два дзота…”

Надо торопиться, чтобы застать противника врасплох и занять мост, пока танки его не перешли. И вот, поддерживаемая огневым валом артиллеристов, пехота бросилась в атаку. Фашистские орудия на правом фланге были уничтожены нашими танками. У школы действительно оказалось два дзота. Мы их обошли с фланга. Зарево пожара пылало над лесом. Небольшие группы отчаявшегося врага с остервенением задерживали наше продвижение к мосту. Яркое пламя горящей бензиновой цистерны осветило противоположный берег, где двигалась лавина вражеских танков. Ободрённые скорым подкреплением, фашисты перешли в контратаку. Их танки подползли уже к самой реке.

Вот первый танк осторожно перевалился на мост, за ним потянулись остальные. Это грозило нам большими бедами: уж очень неравные силы. Танки добрались до середины моста.

“Прощайте, товарищи!..” — снова услышал радист передачу с “Днепра”.

И в тот же миг его оглушил мощный взрыв. Обломки моста, брёвна и сваи взлетели вверх. Несколько танков скрылись под водой, а другие в смятении, сталкиваясь друг с другом, ринулись назад. Воспользовавшись растерянностью противника, наша часть оттеснила его от реки, заняла выгодный рубеж, и артиллерия, пристрелявшись, била по танкам на противоположном берегу.

С первыми лучами солнца мы пробрались к мосту, чтобы найти следы нашего неизвестного друга. И тут же, неподалёку, посреди усыпанного листьями пригорка заметили воткнутый в землю прутик антенны с тремя листьями клёна на острие.

На этих красных, точно обагрённых кровью листьях можно было разобрать торопливые строки:

“Я знал, что вы придёте. Я радист миномётной роты, раненый, остался в камышах, откуда вам и передавал. Слушать вас не мог — из ушей льётся кровь, оглох при контузии. Понял, что вы приняли мою передачу — первое танковое наступление отражено. Сейчас проберусь под мост. Там уже всё приготовлено. Прошу передать привет всем друзьям-радистам.

Старший сержант П.”

Подпись была неразборчива.

Кто-то бережно взял эти листья с последними строками неизвестного друга и прикоснулся к ним губами.

Сняв шлемы, мы осмотрели взорванный мост, догорающие угли пожарища, но никого не нашли. Вместе с радистом погибла и его маленькая радиостанция.

Спускаясь с холма, мы несколько раз оглядывались на тростинку антенны, трепетавшую на фоне синего осеннего неба.

Мне показалось, что событие, о котором я услышал от стрелка-радиста, произошло именно в тех местах, где я когда-то испытывал радиостанции на планерах. В ту пору мне неудобно было уточнять. Впрочем, не всё ли равно, где это случилось! Здесь идёт рассказ о мужестве, смекалке и опять-таки о маленькой радиостанции. В данном случае она сыграла большую роль, хотя и в несколько необычном для неё применении.

Итак, вот что я услышал от стрелка-радиста.

— Радиограмма сообщала: “Ранен командир партизанского отряда. Врач есть, требуются медикаменты. Сбросьте с самолёта”.

В тот момент на нашем аэродроме не оставалось ни одного самолёта, все ушли на выполнение боевых заданий.

Партизанский отряд, откуда пришла радиограмма, находился где-то в ущелье, и добраться до него горными тропками было весьма затруднительно. Решили доставить медикаменты на учебном планере, который остался в части от прежних хозяев. Лётчик Сахаров взялся выполнить это задание. Он рискнул слетать туда и обратно, используя подходящий облачный фронт. В своё время Сахаров был неплохим планеристом. Меня взяли вроде как бортрадистом, но без радиостанции, так как на планере её не было. Что оставалось делать? Я приспособил полевую радиостанцию, которая у нас испытывалась для сторожевой службы.

Выпущенный, как из гигантской рогатки, планер со свистом взвился вверх. Летим. Чудно, конечно, с непривычки. Совсем тихо, только ветер подвывает в тросах.

— Подобраться бы вон к тому облачку, — обернувшись ко мне, сказал пилот, — так бы с ним и поплыли.

Искусно лавируя в струях воздушных течений, он подлетел к облаку. Тут поднялся ветер, заскрипели крылья, начали потрескивать тонкие борта фанерной кабины. Вот-вот лопнет. Ненадёжная штука. Мне ведь больше всего на бомбардировщиках приходилось летать. Уже вечерело, а место расположения партизанского отряда мы обнаружить почему-то не могли. Судя по карте, как будто долетели, но никак не удавалось найти первый ориентир — мостик через ручей. Хорошо, что радиостанцию взял. Связался со своими и попросил дать ещё какой-нибудь ориентир. В это время слышу, как на моей же волне кто-то вызывает и сообщает условный сигнал.

“Сбрасывайте груз на перекрёстке дорог у трёх берёз”.

А я и не знал, что у этого отряда были маленькие пехотные станции. Очень удачно получилось. Присмотрелся — вижу: поднимаются вверх две, как мы заранее договорились, струйки дыма.

А возле берёз стоят люди и машут руками.

Спрашиваю по радио:

“Как здоровье командира отряда?

— Сегодня уже лучше. Врач ждёт вашей посылки.

— Ловите! Вот она! Всё уложили по списку!”

И мешок мягко падает в кустарник. Теперь нам надо вернуться домой до темноты, иначе не найдём аэродрома. С трудом набирая высоту, планер парит над горами, хочет добраться до облаков, но холодные воздушные потоки упорно тянут вниз. Летим над перелеском. Огонёк и звук выстрела. Нас, вероятно, заметили. Выстрелы снова и снова. Я не успел ещё ничего сообразить, как почувствовал промозглую сырость. Это Сахаров успел нырнуть в спасительные облака. Выстрелы смолкли.

Мы летели уже довольно долго. Сквозь окна в облаках я видел что-то не очень приятное: море, скалистый берег и дальше верхушки гор. Сесть абсолютно некуда. Тьма становится всё гуще и гуще. Ветер стихает и не хочет поддерживать наш планер.

“Наверно, скоро пойдём на посадку”, — передал я своим по радио.

Но куда же садиться? Кругом, куда только может проникнуть взгляд, высятся пики скал, темнеют расселины и ущелья, а ниже — стена уродливых узловатых деревьев. Таких я ещё никогда не видел. Планер, будто у него крылья стали свинцовыми, упорно тянет вниз…

Мне почудилось, что кто-то стукнул его по носу. Я ударился затылком, и всё стало тихо. Значит, приехали. Расстёгиваю замок на поясе, вылезаю из планера. Сахаров почему-то не вылезает, согнулся, стонет.

Я перепугался, конечно:

— Что с тобой?

Не так уж страшно — на войне и не то бывает, — но оказалось, что у него сломана нога. Взошла луна, осветила скалистую площадку, сломанное крыло планера, который лежал буквально в двух метрах от обрыва. А внизу плескалось море. Если бы Сахаров не заметил его вовремя и в ловком пилотаже не упал на крыло, то пришлось бы нам рыб кормить.

Моя радиостанция внешне как будто исправна, если не считать сломанной ручки переключателя и погнувшейся антенны.

Сахаров хотел было встать, но я запротестовал:

— Подожди. Сейчас что-нибудь придумаем.

Вполне понятно, что ночью я не мог возвращаться на базу: заблудился бы в горах — и Сахаров оказался бы без всякой помощи. Одна надежда на радиостанцию. Но я боялся её включать — а вдруг где-нибудь внутри короткое замыкание, тогда могут перегореть лампы. Осторожно, не дыша, повернул реостат, нажал кнопку. Загорелась индикаторная лампочка. Чуточку стало легче — передатчик работает. Вызываю своих, переключаю на приём, но в телефоне полнейшая тишина. Приёмник отказал. В свете карманного фонарика пробую найти повреждение. Так и есть — разбилась одна приёмная лампа. Как же это я позабыл взять запасные?

Придётся только передавать. Этим я занимался до самой зари — кричал в микрофон, пока не охрип.

— Брось, не теряй времени, — советовал Сахаров. — За сутки, может быть, доберёшься на базу.

Но я был уверен, что нас обязательно услышат.

Тяжёлый день. Нога у Сахарова опухла. Я чувствовал себя виноватым. А вдруг в самом деле нас не услышат и мы потеряем целые сутки? Я повторял вызовы каждые десять минут и, вероятно, в сотый раз объяснял, как нас найти. Противник находился далеко и вряд ли мог принять нашу маломощную ультракоротковолновую радиостанцию. Единственное, чего я боялся — это преждевременного разряда батарей. Чтобы нас заметили, пришлось поставить вертикально сломанное крыло.

Наступил вечер. Сахаров уже смирился с моим упрямством и только болезненно морщился, когда я хрипел в микрофон. Наконец отчаявшись, я выключил передатчик, простился с товарищем и стал спускаться вниз. Рано или поздно я должен найти своих.

Издалека донёсся рокот мотора. Он слышался всё отчётливее, всё сильнее, и вот внизу, на выжженном солнцем холме я увидел бегущую тень грузовика. Это друзья спешили к нам на помощь. Весь исцарапанный о колючий кустарник, я скатился вниз по склону и прежде всего увидел в кузове машины антенну маленькой радиостанции. Радист принимал мою передачу всю дорогу и, несмотря на то что приближался к нам, слышал всё хуже и хуже.

— Я думал, что мы удаляемся в сторону и не там ищем, — говорил он, поглядывая вверх, где торчало сломанное крыло планера, — но потом догадался, что у тебя разрядились батареи.

Вполне понятно, что в те минуты меня мало интересовали его догадки, но потом уже на обратном пути я мог вознаградить себя обстоятельной беседой с радистом по всяким волнующим вопросам нашей чудесной профессии. Мы сидели в кузове. На прицепе колыхался бескрылый планер. Светила луна, и к ней дрожащим лучом тянулся серебряный прут антенны.

В дивизионной радиоремонтной мастерской мне показали довольно необычную радиостанцию самого первого выпуска.

Она была пробита насквозь осколками, а внутри вместо обычных заводских деталей кое-где были прикручены — да, именно “прикручены”, а не припаяны — старые любительские конденсаторы выпуска чуть ли не десятилетней давности; сопротивления от трофейных радиостанций и другие мелкие детали присоединялись звонковым проводом в бумажной изоляции. Эту радиостанцию нельзя было ремонтировать, но почему-то её не выбросили и не разобрали на детали.

Оказывается, она имела свою интересную историю и одно время принадлежала не радисту, а человеку, который…

Впрочем, я лучше всё расскажу сначала.

Представьте себе одинокий хутор на перекрёстке дорог. Кругом степь, выжженная огнём. Вдали — зубчатый профиль леса. Несколько случайно уцелевших деревьев окружают хутор. Под ними притаились серый немецкий грузовик и три мотоцикла. Из кустов выглядывают поднятые вверх стволы миномётов. Здесь стоят гитлеровцы. Штаб полка. На хуторе почти никого не осталось. Старик, две старухи, женщина с двухлетним ребёнком да парнишка лет двенадцати.

Штаб полка тщательно охраняли. Нельзя было ни пройти на хутор, ни выйти из него. Бессменно дежурили усиленные наряды часовых. И всё же как-то утром офицеры обнаружили заколотого штыком часового. Он лежал всего лишь в нескольких метрах от хаты, где помещался штаб. На следующую ночь охрана была удвоена. Трое суток прошло спокойно, а на четвёртый день нашли ещё одного убитого часового. Взбешенный обер-лейтенант приказал устроить засаду. Под прикрытием темноты небольшая группа солдат засела в кустах. Наступил туманный рассвет. У северной окраины хутора снова был обнаружен труп часового…

“Так можно остаться без гарнизона! — кричал обер-лейтенант. — Ежедневно по одному солдату! Куда вы смотрите, бездельники? — орал он на оторопевшего ефрейтора. — Сегодня же поймать партизан!”

Весь наличный состав гарнизона был разделён на группы; они прятались в различных местах — за плетнем, в кустах, в балках. В ту ночь нападение не состоялось.

“Кто-то предупреждает партизан! — взъярился обер-лейтенант. — Кто-то знает о наших засадах. Кто-то пробирается из хутора в лес!”

Дни уходили за днями, а с ними таял и маленький гарнизон. Убитых находили в самых различных местах, но обязательно там, где не было засад.

Лишь после того как оставшуюся горсточку фашистов выбили из хутора, тайна раскрылась. Совершенно ясно, что никто из хутора не мог пробираться к партизанам, тем более каждый день, чтобы предупреждать о засадах.

На хуторе жил мальчик, и ещё раньше, пока не померкло солнце у него над головой, пока не пришли те, кому приказано убивать, грабить и жечь, играл он в обычные детские игры. Устроил себе удобное гнездо на развилине старого дуба, натаскал досок, скрепил их верёвками и ветками, сделал крышу от дождя, постелил сено, приспособил столик, — получилось удобное жильё, расположенное на высоте четырёхэтажного дома. Если раздвинуть ветви и поглядеть вдаль, то можно было увидеть реку, сверкающую на солнце, а ещё дальше в туманной дымке виднелся лес, где потом обосновались партизаны.

Пришли враги. Вначале они хотели устроить в мальчишечьем гнезде нечто вроде наблюдательного пункта, но место кругом было открытое, видно далеко и так, а кроме того, зачем подвергать себя риску? Лучше наблюдать из окошечка. Сначала думали, не будет ли этот малец подавать сверху какие-нибудь сигналы, проследили и оставили его в покое — своих дел достаточно. Лучше пусть сидит на дереве, чем прячется в кустах. Того и гляди в лес убежит.

А в лесу у мальчика — старшие друзья. Из соседних хуторов многие ушли в партизаны. Он знает каждого по имени-отчеству. Где-то на дороге, когда наши части уходили на восток, мальчуган подобрал маленькую ультракоротковолновую станцию, пронизанную осколками и, конечно, не работавшую. Но мальчуган был страстным радиолюбителем, сам строил приёмники и умел разбираться даже в передающих схемах. К счастью, у него оказалась подходящая приёмная лампа, которую он поставил в радиостанцию на место разбитой. Аппарат заработал. У партизан тоже были эти радиостанции, и через несколько дней юный радиолюбитель установил с ними связь.

В штабе вражеского полка ничего об этом не знали. Радиостанций передовой полосы у них не было — слушать на ультракоротких волнах нельзя, — и поэтому наш радист свободно разговаривал с партизанами. Радиостанцию он прятал под досками, а сверху навалил сена. Вполне понятно, что и антенну он приспособил иную — кусок провода среди ветвей. Дерево было высокое, а потому дальность радиостанции увеличилась втрое, что оказалось достаточным для надёжной связи с партизанами в лесу. Сверху видно всё — посты, расставленные вокруг хутора, и ночные засады. О них мальчик разузнавал ещё вечером и сразу же передавал в лес о намерениях врага.

Как-то на хутор привезли двух наших пленных и, когда стемнело, их вывели к реке, видимо для того, чтобы расстрелять подальше от хутора. Об этом также было передано в лес.

Взошла луна. Засеребрились прибрежные камыши. Не видел наш маленький радист, как по реке проскользнули две лодки. Вдалеке блеснула вспышка, другая, послышались выстрелы. На хуторе поднялся крик, всполошился вражеский гарнизон, началась стрельба. Но поздно — лодка с партизанами и спасёнными пленными скрылась в камышах.

Потом, когда наши войска освободили хутор и погнали врага далеко на запад, пришло известие о награде юного радиста, а маленькая радиостанция, которая ему уже была не нужна, хранилась в одной из частей и, по слухам, побывала даже в Берлине.

Вот ещё один эпизод.

— Места там были глухие, как в тайге, — рассказывал старший лейтенант, связист, с которым я встретился в госпитале. — Леса да болота. Ни пройти, ни проехать, особенно весной. Сидим в лесу на островках и ездим на лодках от кочки до кочки. Но ничего, и эти места освоили, узнали каждый кустик, да и вражеские повадки хорошо изучили. По утрам их миномёты деревья ломают, в обед пулемёт чешет, а к вечеру две пушчонки тявкают. Так и живём — пробавляемся по мелочам, “языков” ловим, снайперы орудуют. Времени свободного у нас хватает, самодеятельность организовали. Нашлись и танцоры и баянисты. Сделали эстраду в лесу. Больше всего нравилось нам пение Ани. Замечательный голос — чистый, звонкий, задушевный!

Не раз Аня ходила в разведку, не хуже наших ребят. Уходила одна и не боялась. Радиостанцию с собой брала, и всё, что высмотрит, тут же по радио доложит. Так и в этот раз пошла она выполнять задание. Включили мы радиостанцию на приём и ждём Аниного голоса вот уже часов шесть подряд. Пора бы сообщить о себе, но ничего не слышно. Ну, думаем, радиостанция у неё испортилась. О другом боялись думать. В это время где-то справа от нас перестрелка завязалась. Фашисты с фланга зашли. Окопались. А ночью они попробовали переправиться через болото. Совсем в другой стороне заводили машины, которых там раньше не было. Ничего не понятно. То ли они нарочно это делают, чтобы отвлечь огонь в ту сторону, то ли вправду там готовится переправа. Вот если бы Аня подсказала! Ведь ей виднее. Рассветало. Туман встал такой, как дымовая завеса, — в двух шагах ничего не видно. Впереди слышны одиночные выстрелы. Мы не переставая дежурили у радиостанции и ждали вызова Ани. Приёмник шипел, и вдруг сквозь этот шум прорвались долгожданные слова:

“Дон”, “Дон”, я “Двина”. Передаю сводку 46-54-87…”

Шифрованной радиограммой наша радистка предупреждала, что южнее опушки леса враг организует переправу, уже сделана насыпь, по которой может пройти даже артиллерия.

“Как же ты?” — невольно вырвалось у меня.

“Не беспокойтесь. Всё в порядке”.

Этой же ночью вражеская переправа была сорвана. Наши миномётчики постарались. Противник начал обстреливать наши позиции. Снаряды ложились неподалёку от блиндажей. Тонкий прутик антенны вздрагивал.

На соседней волне наш радист услышал отрывистый лай немецкой артиллерийской корректировки. Чувствуем, что пристрелка заканчивается и скоро вражеские снаряды будут ложиться точно по целям. И вдруг на этой же волне послышалась знакомая песня: “А ве-е-чер опя-а-ать…”

Это Аня, чтобы помешать корректировщику, затянула нашу любимую песню “Вечер на рейде”. Ведь она сейчас находилась гораздо ближе к огневым позициям противника, чем радиостанция его наблюдательного пункта, и её передача там была слышна громче. Выпустив ещё несколько снарядов, вражеские орудия замолкли. Прошло минут двадцать. Снова выстрел, снова лай корректировщика и песня нашей радистки. Она не давала ему передать ни одного слова. Но вот немец затих, а через минуту снаряд разорвался совсем близко от нас. Так… Значит, немцы договорились и перешли на другую волну. Мы проверили диапазон. Вот где они уселись: у самого края шкалы. Послышалась резкая команда. И снова Анин голос: “…что песен не петь нам нельзя…”

Ну и молодец она! Точнейшим образом на их волну садится. Скоро все наши узнали, что Аня мешает врагу корректировать обстрел наших позиций.

— Ну, как поёт? — спрашивают друзья у радиста. — Дай послушать!

Но он не может никому отдать телефоны — надо следить за передачей. Тогда вытащили полевой усилитель и подключили его к радиостанции. Анина песня наполнила тишину.

Только песня уже не та. Она то совсем затихала, то вновь возрастала до прежней силы и наконец оборвалась. Радист попробовал вызывать Аню, но ответа не было.

Наши ребята забеспокоились. Наконец, не сговариваясь, трое из них вышли на свет фонарика.

— Разрешите, товарищ старший лейтенант, мы пойдём.

— Когда будете пробираться болотом, радиостанцию подвяжите повыше… — только так я и мог ответить.

Аню было трудно найти. Ночь. Чтобы не выдать себя, она, наверно, притаилась в кустах. Кто знает, не бродят ли вокруг вражеские разведчики? Да и наши должны идти осторожно. Единственная надежда на радиостанцию. Только вызывать Аню надо тихонько, спрятав микрофон в рукаве. На вызовы она не отвечала. Наконец на волне “120”, где была принята последняя передача Ани, радист заметил, что шум приёмника исчезает. Это всегда так бывает, если поблизости включен передатчик, настроенный на данную волну. Такова особенность маленьких ультракоротковолновых станций. Вращая в разные стороны шнур противовеса, можно было определить, в каком направлении наиболее заметно пропадание шума. Определили это направление и пошли напрямик. Наконец шум совсем прекратился. Значит, где-то здесь, совсем рядом, находится радиостанция.

В густых кустах, повиснув на ветках, лежала наша Аня, зажав в руке микрофон. Гимнастёрка её потемнела от крови. Рядом стояла радиостанция, излучая последние крохи оставшейся энергии батарей.

…Через несколько дней Аня уже могла рассказать о том, что пришлось ей пережить:

— В ту ночь, когда я отравилась в разведку, мне удалось заметить продвижение немцев на левом фланге. Я сообщила об этом и решила выждать, прячась в лесу. Начался обстрел, и на соседней волне я обнаружила корректировщика. Надо ему как-то помешать, но, будто назло, в радиостанции испортилась кнопка вызова. Пришлось петь и в то же время следить за сменой волн. Боялась, что меня начнут искать, и я стала прятаться в разных местах. Тогда они начали простреливать лес из автоматов. Меня ранило в руку. Я еле сдерживалась, чтобы не застонать, чтобы не выдать себя. Ведь они проходили совсем рядом…

В те времена у немцев не было маленьких ультракоротковолновых станций, и наша Аня правильно сделала, что оставила включенным свой передатчик. Только мы её могли найти. И, главное, как просто! Догадалась. Молодец! Вот что значит смекалка. Да и наши ребята от неё не отстали. Поняли, в чём дело, хотя и не были заправскими радистами.

И вот что мне ещё рассказали.

Задание получено. Надев на себя радиостанцию, старшина Иван Николенко затянул ремень на полушубке, оправил ушанку и, не оглядываясь, по узкой тропинке направился в лес. Пушистые снежные лапы елей загораживали дорогу. Ноги вязли в сугробах. Везде ослепительная белизна, только чёрные воронки, вырытые снарядами, напоминали о недавнем артиллерийском обстреле. Старшина получил сложное задание: корректировать артиллерийскую подготовку, назначенную на двенадцать ноль-ноль.

— Уверен ли, что задание будет выполнено? — спросил его лейтенант перед уходом.

— Так точно, уверены! — ответил Николенко.

Он говорил в таких случаях за двоих: за себя и за свою маленькую радиостанцию.

Всё чаще и чаще попадались воронки от снарядов, сломанные сосны, обугленные стволы берёз. Николенко осторожно пробирался меж елей, кое-где переползал на животе. Бескрайное снежное поле раскинулось впереди. Рваной чертой, чёрными кляксами воронок была обозначена на нём оборонительная полоса, прикрывающая вражеские укрепления. Над головой послышался противный воющий звук. Дрогнула земля от взрыва, с деревьев посыпался снег. Противник бил из миномёта по опушке леса.

Прижимаясь к земле, старшина полз к намеченной им воронке, добрался до неё, спустился вниз и отдышался. Посмотрел на часы — до артподготовки оставалось тридцать минут. Прежде всего надо развернуть антенну. Но дюралевые трубки, из которых она была сделана, никак вместе не свинчивались — внутрь набился снег. Пришлось отогревать их во рту. Так в детстве сосал он сбитые с крыш сосульки. Радиостанция включена. Надёжно зашумел приёмник. Контрольная лампочка показала, что передатчик тоже работает. Всё в порядке. Можно вызывать своих. Но ответа почему-то нет. Ещё раз вызвал — опять ничего, хотя, судя по времени, там его уже должны были слушать. Вероятно, отсюда, из воронки, да ещё за холмом, трудно принять передачу. А кроме того, для этой маленькой радиостанции здесь уже предельная дальность. Николенко снял антенну, засунул её за пояс и, придерживая на боку радиостанцию, вылез из воронки. То быстрыми бросками, то ползком подбирался он к высокой сосне, окружённой со всех сторон берёзами. Мучительно трудно было карабкаться на дерево — окоченевшие пальцы не слушались. Замаскировавшись среди ветвей, Николенко закрепил антенну в радиостанции и снова стал вызывать своих.

“Слышим очень хорошо, — загремело в телефоне. — Будьте на приёме”.

Оставалось всего лишь десять минут до начала огня. Настроение было спокойное и бодрое. Теперь можно прикрепить микрофон к ремню, чтобы освободить замёрзшие руки, и ждать. Почему-то в голову лезла одна назойливая фраза: “Сидит Ваня на сучке с микрофоном на крючке”.

Стрелка часов подошла к двенадцати. Над сосной с визгом пронёсся снаряд. Впереди что-то ухнуло, комья мёрзлой земли взлетели вверх. Перелёт. Николенко передал поправку — ещё удар, и вражеский дзот глухо осел.

“Точно!” — выкрикнул старшина в микрофон.

И через минуту второе укрепление взлетело на воздух. Но что это? По косогору ползут броневики, орудия, повозки. Кажется, что вся эта колонна подбирается сюда, к наблюдательному пункту. Не хочет ли противник обойти нас с фланга? Надо поскорее предупредить.

Николенко торопливо заговорил в микрофон, но в ответ услышал: “Отвечайте для связи. Куда вы пропали?”

В чём же дело? Опять и опять он кричит в микрофон, но связи нет. Колонна подходит всё ближе и ближе. Николенко дует в микрофон и замечает, что он внутри обледенел. Надо поскорее отогреть, и, расстегнув полушубок, он прячет микрофон под гимнастёрку. Холодный металл обжигает тело, ледяная корка тает, бегут по груди противные струйки. Фашистская колонна приблизилась настолько, что уже можно было рассмотреть лица солдат.

Вытащив из-за пазухи микрофон, Николенко прикрыл его рукой:

“Теперь слышно? — И, получив утвердительный ответ, передал: — Вражеская колонна рядом. Огонь на меня!”

На огневой позиции замешкались, но старшина настаивал. Ему виднее.

Первый снаряд упал в хвосте колонны.

“Перелёт! Даю поправку…”

Послышался оглушительный вой. Ломая ветви деревьев, снаряд разорвался в самом центре вражеской колонны, но осколком срезал сосну, на которой сидел наш радист-наблюдатель. Послав по названной цели ещё два снаряда, орудия замолчали…

“Ну как, ничего не слышно?” — спросил лейтенант у радиста, того, кто держал связь с Николенко.

Радист вздохнул: “Ничего, товарищ лейтенант”.

Уже вечерело. Солнце заходило, и редкие снежинки, плавающие в воздухе, казались розовыми, как осыпающиеся лепестки яблони. Все молчали.

И вдруг раздался радостный возглас радиста: “Жив Николенко, товарищ лейтенант!”

Сквозь шум приёмника мы услышали знакомый голос.

ЧАСТЬ 5

В этой заключительной части путешествий по разным творческим параллелям рассказывается и о других путешествиях, но уже по географическим параллелям и меридианам. Тут и о сравнительно недавних встречах с дорогими мне людьми, и о книгах, тех, что я выдумал и выстрадал. О горестях и радостях моей последней параллели, о ваших письмах и о депутатах “Верховного совета доброй совести”.

1

Жизнь как предисловие к моей последней любви. Я расстаюсь с

техникой и снимаю погоны. Может ли не писать писатель? На

инженера надо учиться, а на писателя?.. Встречи с моими

воспитателями на новой параллели. О тех, кого уже нет.

Перечитывая письм а А.Н.Герцена, я несколько раз возвращался к строкам: “Моя жизнь — необходимое предисловие к моей любви”. Речь шла о любви к женщине, однако невольно возникла ассоциация, что, может быть, вся моя жизнь с метаниями по разным творческим параллелям и есть то самое предисловие к последней любви — любви к литературе.

Любовь требует жертв. Я очень любил свою профессию радиоконструктора, ради неё бросил университет на последнем курсе. Пренебрёг спокойной жизнью в каком-нибудь служебном кабинете и пустился по неизведанной тропинке изобретателя без образования. И вот пришла новая всепоглощающая любовь к тому, что именуется литературой. Ради неё я снял погоны военного инженера, расстался с друзьями из научного института, с руководителями, которые воспитали во мне чувство долга и дисциплинированность (ох, как мне это пригодилось на литературной стезе). Всё это было не так просто. Демобилизоваться помог Наркомат просвещения после выхода моей, по существу, первой книги “Незримые пути”. Она получила премию на конкурсе Детгиза. Эта книга принадлежала к жанру так называемой научно-художественной литературы. Ну, а потом — научная фантастика. Переход к этому жанру был вполне закономерен. Не забывайте, что с самого начала путешествия по творческим параллелям я всегда что-нибудь изобретал. Воображение работало вовсю, что было и моей радостью и моей бедой. Воображение опережало реальные возможности осуществления той или иной идеи. В литературе же никто не ждёт от автора, что его идеи будут претворены в жизнь им самим. Тем более в научной фантастике. А так как у меня не было достаточного литературного опыта, то в первых книжках я больше внимания уделял научно-техническим идеям, чем людям. И в то же время конструкторский опыт подсказал, что надо убедить читателя в возможности реального осуществления придуманных мной аппаратов, для чего в первых изданиях некоторых повестей я даже приводил схемы и чертежи конструкций.

Всё это, конечно, были детские болезни начинающего литератора, и не хочется о них вспоминать. Но лиха беда — начало. И так как литература прежде всего основана на “человековедении” — науке, которая не преподаётся ни в одном вузе, — то в своих последующих книгах я всё меньше уделял внимания научно-техническим проблемам, а старался проникнуть в душу моего современника — творца и созидателя. Я сознательно ограничивал полёт своей мечты, не желая отрываться от сегодняшних первоочередных задач, которые волнуют всех. И если я рассказывал о разных своих профессиях, о творческих параллелях, показанных изнутри, то вполне естественно, что читатель ждёт от меня рассказа об особенностях писательского труда. Об этом писали и классики, и многие советские писатели, известные каждому культурному человеку. Я же хочу взять на себя смелость показать этот труд в сравнении с другими профессиями, которые мне пришлось познать.

Существует распространённое представление о лёгкости писательского труда. Сидит, мол, этот писатель в своём кабинете, в чистоте, тепле. Хочет пишет, хочет нет. Сам себе хозяин.

Да, конечно, писатель работает по собственному плану. Работает год, два, и бывает всё впустую — книга не получилась…

Почему? То ли автору изменило художественное чутьё, то ли плохо изучил тему.

Тяга к литературе, желание стать поэтом, прозаиком, драматургом у молодёжи проявляется довольно часто, и часто на каком-нибудь вечере, посвящённом выбору профессии, я расхваливаю романтику инженерного труда и предостерегаю от ранней профессионализации на литературном поприще. Быть писателем — это значит учиться ежечасно, ежедневно, всю жизнь.

Мне припоминается весьма поучительный эпизод.

Одно время по роду своей общественной и партийной деятельности в Союзе писателей мне приходилось нередко встречаться с Александром Александровичем Фадеевым. В последние годы своей жизни он писал роман “Чёрная металлургия” и для того чтобы быть ближе к своим героям, жил в Челябинске. Случилось так, что по делам Союза писателей меня и ещё одного товарища послали в этот город. Закончив свои дела, мы решили повидаться с Александром Александровичем. Он жил за городом, где обком предоставил ему дачу. Мы встретили Фадеева на шоссе, во время прогулки. Мне показалось, что он чувствовал себя очень одиноким, усталым и был рад, что его навестили. Сел к нам в такси, и мы подъехали к скромному финскому домику, где он работал.

А.А.Фадеев тут же предложил нам послушать только что написанные главы нового романа. Мы с радостью приняли это предложение, и пока Александр Александрович раскладывал на столе страницы рукописи, я высказал сомнение в правомерности названия “Чёрная металлургия”. Так называют учебники.

— Ничего, привыкнут, — возразил Фадеев. — Не ахти какое оригинальное название “Молодая гвардия”, но ведь ничего, привыкли. А чёрная металлургия — это такое широкое понятие. Она везде, всюду окружает нас. Вон она, даже в лампочке, — и Александр Александрович указал на электролампу, висевшую на шнуре без абажура.

Я усомнился, зная, что в полоске применяется вольфрам или другой какой-нибудь тугоплавкий металл, как мне казалось, к чёрной металлургии отношения не имеющий. По непонятной ассоциации, видимо, по давним впечатлениям от посещения чугунолитейного завода, чёрную металлургию я представлял себе лишь в виде расплавленного чугуна или в крайнем случае стали.

— Но спорьте со мной, — с некоторой долей обиды возразил Фадеев, тут же прошёл в другую комнату, принёс огромную кипу толстых тетрадей, разложил на столе и, быстро перелистав одну из них, протянул её мне.

— Вот смотрите формулы… Вольфрамовая сталь… Ферровольфрам… Я же всё это изучил до тонкости.

Перелистываю тетради — формулы и расчёты, выписки из учебников и научных работ. Всё это было систематизировано, сопровождалось чертежами, рисунками и походило скорее всего на диссертацию или научный труд в специальном журнале.

Мне неизвестно, насколько органично вошли эти научно-технические материалы в “Чёрную металлургию” и помогли ли они убедительному решению темы, — роман так и не был закончен, но я привёл этот пример лишь затем, чтобы показать, как для настоящего писателя необходимо тщательное изучение материала, если он на нём строит своё произведение. А.А.Фадеев прошёл суровую жизненную школу. Член партии с самых ранних юношеских лет. Подпольщик, партизан, участник боёв на Дальнем Востоке. Всё его творчество проникнуто пафосом революционной романтики и борьбы. Какой огромный запас жизненных наблюдений и душевного опыта! Он помог Фадееву создать такое волнующее произведение, как “Молодая гвардия”. Для него он изучал исторический материал. А в последние годы жизни решил обратиться к теме рабочего класса — тогда-то и появились те общие тетради с формулами, описаниями доменного процесса и другими материалами, казалось бы, далёкими от художественной литературы. Но писатель учится всю жизнь для того, чтобы учить других.

Мне часто приходилось слышать Фадеева. На торжественных вечерах, пленумах, на больших и малых заседаниях. Но я никогда не замечал, чтобы Александр Александрович так волновался, как в тот день, когда читал нам главы из “Чёрной металлургии”. Повествование шло спокойно, неторопливо. Утро в рабочей семье. Хозяйка хлопочет возле плиты. Подробный рассказ, как она подошла к шкафу, достала крупу, и далее описание технологии приготовления пищи… Попутные размышления о мелких домашних делах, и так на многих страницах…

Фадеев поминутно оборачивался к нам и спрашивал:

— Ну, как? Не очень скучно?.. Ведь это же всё мура, но я хочу показать быт, жизнь рабочей семьи…

Он прихлёбывал нарзан. В горле у него пересыхало от волнения, а мы лишь подбадривали: “Нет, конечно, не скучно…”, “Очень интересно”, “Ещё, пожалуйста”. И это было искренне, так как мне, например, крайне редко приходилось встречать в советской литературе столь яркое, образное описание быта рабочей семьи. Но больше всего меня растрогала глава, где темпераментно и мужественно описано утреннее шествие рабочего класса на завод. С какой трепетной любовью к хозяину страны написаны эти страницы.

Фадеев читал вдохновенно, и мне чудилось, что это не проза, а чистая родниковая поэзия. Читал он, наверное, часа три. В окно заглядывал шофёр такси. Сколько же времени можно ждать?

Я начал эту главу с признания в любви к литературе. Фадеев её очень любил, как и своих собратьев, кто создаёт эту литературу. Помню, был вечер, посвящённый пятидесятилетию Фадеева. В старом здании писательского клуба было тесно, как в автобусе в “часы пик”. Шипели юпитеры, ослепляя президиум и взволнованного юбиляра. Произносились речи, говорили всякие тёплые слова. В конце вечера вышел на трибуну Фадеев и, расставив руки, как бы желая обнять весь зал, на одном дыхании произнёс:

— Я же вас всех люблю.

И это было не декларацией, а сущностью этого обаятельного человека, коммуниста и писателя, овеянного всенародной славой. Он, как и большинство активно действующих творческих людей, имел свои симпатии и антипатии, причём защищал свою точку зрения со всем присущим ему темпераментом и твёрдой убеждённостью.

Как давно уже понял проницательный читатель, мне нравятся такие люди, и я готов им петь хвалу на каждой странице.

Фадеев, испытанный руководитель писательского коллектива нашей страны, не обладал именно тем благоразумием, которое Маяковский называл “позорным”. Вспоминается одно из заседаний партийного комитета Союза писателей. Речь шла об исключённом из партии работнике аппарата, с ним Фадеев проработал несколько лет. Из ЦК нам прислали письмо Фадеева, в котором он защищает исключённого, считая это несправедливым. У нас не было абсолютной убеждённости в правильности решения партийного собрания, но ведь мы должны его защищать, так как это воля коллектива. Тогда я выразил сомнение в правомерности обращения члена ЦК А.А.Фадеева в высшую партийную инстанцию по поводу исключения его подзащитного. Я помню, Фадеев покраснел, сжал руками виски, как при сильном волнении, и запальчиво произнёс:

— А если я в этом человеке уверен? Если я убеждён в его невиновности!

В этих словах прозвучала такая уверенность, такая боль сердца, что ни у кого из нас не смог повернуться язык для защиты прежнего решения.

После встречи в Челябинске я долгое время не видел Фадеева и встретил его в Переделкино неподалёку от Дома творчества, где я тогда работал. Была дождливая сырая весна. В сумерках заметил приближающуюся фигуру с распростёртыми руками. Мне запомнился этот жест и на юбилее Александра Александровича, и при встрече на шоссе под Челябинском. Поздоровался и, зная, что Фадеев долго болел, спросил, как он себя чувствует.

— Сейчас как будто бы ничего. Подлечили в больнице. А как вам работается?

— Плохо, Александр Александрович, — пожаловался я. — Мучительно ищешь слово, а оно не приходит. Видимо, у меня недостаточен словарный запас.

— Ну, это придёт. Не отчаивайтесь. Скоро придёт.

И опять в словах его чувствовалась такая убеждённость, такая сердечность, что я простился с ним окрылённый надеждой, что испытываю “болезни роста”, хотя к тому времени уже написал восемь книг.

А через несколько дней увидел Фадеева в Колонном зале, стоя в почётном карауле возле его гроба.

Мне трудно об этом писать. Сколько неизгладимых в памяти утрат. И каждый из тех, кому я уделил пусть даже несколько строк в своём повествовании, оставил, а возможно, ещё оставит след на страницах многих моих книг, написанных или пока только задуманных.

С особым волнением и благодарностью вспоминаются встречи с такими людьми, чьей деятельностью ты как бы по компасу проверяешь взятый тобою курс: не изменило ли тебе партийное чутьё, чувство гражданского долга в самых, казалось бы, повседневных, будничных делах. В этой связи я вспоминаю человека, имя которого почти неизвестно широкой читательской массе, хотя он и много сделал для развития советской литературы и искусства. Это Дмитрий Алексеевич Поликарпов, скромный солдат партии, самоотверженный труженик на фронте советской культуры. Заведующий отделом культуры ЦК и председатель Всесоюзного радиокомитета, секретарь Союза писателей СССР и директор педагогического института имени В.И.Ленина, секретарь Московского городского комитета партии и вновь заведующий отделом культуры ЦК КПСС — вот этапы жизненного пути коммуниста ленинского призыва, страстного и непримиримого борца за наше будущее Д.А.Поликарпова.

Мне доводилось видеться с Дмитрием Алексеевичем в Союзе писателей СССР в ту пору, когда он работал там секретарём. Виделся довольно часто, так как это требовалось по роду моей общественной деятельности в писательской организации. И приходил я к нему не на заранее назначенный приём, не для доклада, не для подготовки того или иного вопроса, а просто посоветоваться. Дверь его кабинета не охранялась ретивыми секретаршами, хотя временем своим Дмитрий Алексеевич очень дорожил. Еще бы — руководство столь сложным организмом, как Союз писателей, требовало огромного напряжения. А времени не хватало. Уезжал он из Союза писателей поздними вечерами. Но зато мои товарищи, те, кому приходилось встречаться с Дмитрием Алексеевичем и в писательской организации, и потом в отделе культуры ЦК, могут оказать, что он хорошо знал всех, и это во многом определяло стиль его работы. Да и как же работать иначе с творческими кадрами? У каждого свои планы, идейная закалка, творческий метод, стиль, свой характер, привязанности, увлечения, вкусы. И всё это потом превращается в книгу, которая, в свою очередь, формирует сознание и чувства читателей. Читатели, возможно, помнят о том, как я был покорён организаторским талантом В.А.Восканяна, с которым встречался в осаждённом Ленинграде? И вот, при всей разности сфер своего воздействия, мне подумалось, что у коммунистов В.А.Восканяна и Д.А.Поликарпова есть много общего. И прежде всего как тот, так и другой досконально знали людей, которыми они были призваны руководить.

При самом первом впечатлении Д.А.Поликарпов не мог покорить нас ни блеском ораторского таланта, ни подчёркнутой общительностью, что, по мнению некоторых руководителей, является признаком подлинного демократизма. Нет, скорее всего Дмитрий Алексеевич был внешне суховат, немногословен.

Он умел слушать, а это уже немаловажное свойство добросердечного характера. И смотрел он на вас открытым, чистым взглядом, с явной заинтересованностью, будто то, что вы говорите, чрезвычайно важно и требует самого пристального внимания. Только не надо обольщаться. Дмитрий Алексеевич — человек прямой, и меньше всего можно было бы ожидать подчёркнуто-вежливой маски внимания — слушает он вас с искренним интересом, но не всегда этот интерес относится к вашим мнениям, предположениям, поступкам. Вы ему интересны, как человек со своими взглядами, замыслами, ошибками и заблуждениями. Он не скрывает перед вами и своих взглядов, намерений, а порою и сомнений. Он прямо вам скажет: “Я сделаю”, “Я позвоню”, “Этого я поддержать не могу”. Или чистосердечно: “Тут я ещё не успел разобраться. Дело для меня новое”.

Помню, как-то пришёл я к нему со своими тревогами и высказал это в излишне категорической форме.

Дмитрий Алексеевич в задумчивости провёл рукой по широкому открытому лбу и по-отечески заметил:

— Тут вы, конечно, перегнули, но в основном правильно.

Ох, как мне нужно было это “правильно”, и ради этого слова я по-эгоистически частенько тревожил Дмитрия Алексеевича, заходя к нему в кабинет. Причем не спрашивал у него совета, как решить тот или иной вопрос. Вопросы эти были решены с помощью моих товарищей по приёмной комиссии или на бюро секции. И в справедливости этих решений ни у меня, ни у товарищей сомнений не возникало. Но уж очень хотелось лишний раз побеседовать со старшим товарищем-коммунистом, который для меня являлся олицетворением высокой принципиальности и совести партии.

Дмитрий Алексеевич был коммунистом ленинского призыва, я же в то время только вступил в комсомол. И хотя он был старше меня лишь года на два, я чувствовал себя перед ним буквально комсомольцем, хотя имел довольно значительный партийный стаж и кое-какой опыт партийной и общественной работы. В писательской партийной организации состояли и старые большевики, некоторые даже с дореволюционным стажем. Среди них, как и во всей нашей организации, авторитет Дмитрия Алексеевича Поликарпова был непререкаем. Его ценили не только за высокие качества коммуниста, отдавшего партии и народу весь свой недюжинный талант, но ценили и блестящую эрудицию, образованность, что помогла ему разговаривать с самыми образованными писателями на равных. Он был учёным, защитил диссертацию…

И если уж признаваться в своём эгоизме, выражающемся в том, что выискивал поводы, чтобы лишний раз договорить с Дмитрием Алексеевичем, то для этого была и другая причина. В моих книгах есть один из главных героев — учёный-коммунист, так вот лучшие черты его характера я взял в первую очередь у Дмитрия Алексеевича и у других моих воспитателей, о которых уже упоминал на этих страницах. Боюсь хоть чем-то умалить память Дмитрия Алексеевича и других дорогих мне людей. Ведь вполне возможно, что образы героев книг не удались автору, но мои намерения были искренними. Я позже каялся в эгоизме, в своём старании лишний раз поговорить с Дмитрием Алексеевичем. Но, может быть, здесь неприменимо понятие эгоизма. Ведь не для себя же писал книги. И тот персонаж, о котором я упомянул, при всей внешней несхожести, как мне думается, совершает те же самые поступки, какие, возможно, совершил бы Дмитрий Алексеевич, окажись он в тех обстоятельствах, что и выдуманный мной профессор. Вероятно, мне не хватило художественных средств, чтобы вылепить живой образ героя, но поверьте мне на слово, что прообраз его, то есть сам Дмитрий Алексеевич, был очень живым и человечным. При всей его сдержанности, он мог иногда и вспылить, что делало его ещё более близким и дорогим моему сердцу.

После того как Дмитрия Алексеевича назначили заведовать отделом культуры ЦК, писатели бывали у него и на новом месте, где всегда встречали тёплый дружеский приём. Я тоже виделся с Дмитрием Алексеевичем. Пришёл посоветоваться по поводу новой работы. Вскользь заметил, что перенёс тяжёлую болезнь, чуть не помер. Дмитрий Алексеевич сочувственно улыбнулся: “Ну, что вы? Помирать нам рановато”. А сам в это время, будучи серьёзно болен, всё так же много, горячо и самозабвенно трудился. С тех пор я больше не видел Дмитрия Алексеевича. Та встреча была последней. Ему исполнилось шестьдесят лет, и вскоре Дмитрия Алексеевича не стало. Да, действительно, умер он слишком рано. Он мог бы ещё столько сделать при своём таланте партийного руководителя и организатора, таланте человечности, что лишь сейчас осознаёшь всю тяжесть невозвратимой потери.

В моих книгах нет ни одного персонажа, который бы олицетворял писательскую профессию. Да это и понятно, ведь большинство этих произведений принадлежат к жанру научной фантастики. Может быть, это весьма субъективно, но мне кажется, что фантастика наиболее близка к поэзии, которой я занимался в ранней юности. И если вы помните моё признание, что Маяковский отучил меня писать стихи и научил любить подлинную поэзию, то нет ничего удивительного, если я радовался каждому случаю близкого знакомства с хорошим поэтом. Среди них у меня есть и друзья и товарищи, которых я вижу и слышу довольно часто, но уж так получилось в этой главе, что сейчас я вспоминаю только тех людей, которых ни я, ни вы, дорогие читатели, больше никогда не увидим и не услышим. Разве только в кадрах кинохроники или в звуковой записи.