– Грубый ты, Потаня, не вежливый. Себя мудрецом почитаешь, а меня дурнем лаешь. Вот смотри.
Ну-ка, дрын мой берёзовый, палочка-выручалочка — выручай. Я начал, держа свой посошок как обычно в левой руке, рисовать буквы на земле возле постели Потани.
– Вот — «аз», вот — «буки», вот — «веди». Видишь, можно и левой рукой писать. Небеса не разверзлись, гром пока не гремит. Может, тебе ещё и юс иотированный изобразить?
В сарае было уже темно, Потаня свесился с постели, напряжённо приглядываясь к чёрточкам, оставляемым на земле концом моего дрючка.
– Так это, какие же это буквы? Будто курица лапой. Не устав совсем.
Какие знакомые слова! Будто снова в начальной школе. Никогда не видел, чтобы курица писала лапой. Или ещё чем. По мне — процарапывать бересту острой палочкой — ничего другого получить не возможно. Устав здесь скоро сменится полууставом. Потом придёт скоропись. Которая в каждой школе будет своя. Настолько разная, что уже в 16 веке поп в Витебске, выступая свидетелем в деле о подлоге завещания своего ученика, будет говорить:
– Сиё есть лжа. Он так писать не мог, ибо у меня учился. А я сей скорописной грамоты и сам не знаю.
Потом много чего будет. Включая весьма интересную школу российской казённой каллиграфии. И десятки тысяч людей, чьё благополучие основывалось исключительно на красоте почерка. Только на красоте — знание, например, арифметики — не считается. И писари главного штаба российской армии, красиво вырисовывающие приказы и реляции, не могут правильно сложить три-четыре четырёх-пятизначных числа — в сводных ведомостях русской армии, составляемых, по крайней мере, в течении месяца до и месяца после Бородинской битвы, нет ни одной правильной суммы. Потом появится «поколение указательного пальца», и умение вырисовывать буковки и складывать циферки — отомрёт за ненадобностью.
– Тебе челобитные светлому князю не писать, а я и без завиточков пойму. Писать-то для меня будешь. Хочу тебя тиуном в Пердуновку поставить. Вот тебе и работа круглый год, и обе руки не надобны. Что грамотку составить, что мужиков подправить — с таким-то кулаком… И одной левой справишься. Жильё, прокорм — у смердов возьмёшь. Не нагло, не через меру, но без ущербу для себя. Управляй себе селищем. И в ус — не дуй.
Пауза несколько затянулась. Мужик переваривает щедрость моего предложения. Сейчас благодарить начнёт, руки целовать…
– Назад в холопы загнать хочешь?! Чтобы Светанке с Любашей удобней подолы задирать было?!
Ты чего, дядя?! Какая связь?! У тебя чего, не только с рукой, но и с головой проблемы? Я к тебе со всей душой, такой вариант, обеспеченный, для тебя выигрышный придумал…
Ё-моё! А я и вправду дурак! «Русская Правда»! Боярин, владетель отдаёт самое важное — управление имуществом и воспитание детей — только рабам. В «Правде» чётко выделены три позиции: тиун, пестун и кормилица. За них и вира больше — не 5–6 гривен, как за простых рабов и рабынь, а — 12. В суде раб говорить не может. Кроме тиуна — при отсутствии других свидетелей из вольных людей его показания принимаются. Основания для такого особого порядка при замещении этих должностей простое: уследить за воровством управляющего, за нерадивостью воспитателя-пестуна или кормилицы — владетель часто не может. А риск — велик, цена — высока. Поэтому — «гамбургский счёт»: «делай как знаешь. Но ответишь — головой». Заболталась с бабами, недосмотрела за младенцем — «секир башка» — «господин волен в животе рабов своих».
Так же — с имением. Во все времена, во всех странах, управляющие господским имуществом использовали эту возможность для личного обогащения. И, выкрутив доверенное досуха, по истечению контракта покидали место службы со значительно увеличившимся собственным благосостоянием. На «Святой Руси» — эта хохмочка не проходит. Раб контракта не имеет, служит — пожизненно, под топором ничем не ограниченной господской воли. Проворовался, лопухнулся, не досмотрел, не так глянул, не так встал… на усмотрение левой пятки господской ножки. И наоборот: по закону тот, кто служит без контракта-ряда — считается рабом. Именно так формируется «головка» каждого боярского владения. Холопская и холопствующая элита. По этой норме местного законодательства. Через два века именно об этих, «верховых холопах», верхушке всякого боярского подворья, будет впервые сказано слово «дворяне». Чуть изменённая форма более общего определения: «дворовые люди», дворня.
Малушу, мать Владимира Крестителя, в летописях называют рабыней и ключницой. Пожалуй, единственная причина, по которой сестру княжеского гридня и любовницу Великого Князя могли объявить рабыней — назначение на должность ключницы. Дальше всё по логике закона и общепринятых норм поведения. Включая Рогнедово: «не хочу робича разувати».
А мне чего делать? Против закона я не пойду. Не поймут-с. Продолжаем работать под мерзкого, злобного, зелёного крокодила.
– Ага. И как ты насчёт подолов сразу угадал? Только, вишь ты, какая несуразица получается: жена твоя сегодня сама передо мной этот подол задирала. Высоко и мне вполне удобно. Сейчас там, под тем подолом, поди, Чарджи наяривает. Так что твоя вольность — не помеха. Любава… я только свистну — она сама мне на шишку вскочит. Она давно налезть мылится. Или ты не знал? Может, боишься, что я тебя самого приспособлю? Ну, тут — извини. Мне матёрых мужиков раком поставить — интересно. А вот залазить на них — нет. Придётся тебе, Потанюшка, покуда в целках нецелованных походить.
Мужик аж зубами заскрипел. Рванулся, было, ко мне. Снова за горло цапнуть. Не, дядя, шутишь — я ваше семейное боевое искусство уже понял. У меня и контрприём есть — отскочить вовремя. За вылет этой твоей… щуйцы. Потан свалился с постели, зацепил раненую руку, взвыл. Потом долго ворочался на земле, пытаясь усесться. За время вынужденной паузы в разговоре я ещё раз прогнал свои умопостроения и внёс коррективы с учётом проявившейся информации.
– Лады, языками побренчали — давай по делу. Мне нужен толковый тиун в Пердуновку. Предлагаю место тебе. Если идёшь — составляем кабальную запись. Будет у меня ещё один холоп с семейством. Нет — вольному воля, спасённому рай. До первого кулака покрепче. Как думаешь, от чего девка твоя громче кричать будет: от моего уда или когда на неё дебелый дядя навроде Звяги залезет?
– Ты! Я тебя…
– Хайло прикрой. Тесть хренов. Какой ты есть нынче — ты ни на что не годен. Разве что — бледной поганкой обожраться. Не препятствую. Попросишь — велю принести. Сам кусочек по-жирнее подам. Хочешь сдохнуть — сдохни. Что в раю, что в пекле — о подолах бабских заботы нет. И душа твоя успокоится. По этому поводу. Но ты уж сделай милость — сдохни здесь. Не тащи своих на большую дорогу. Я тут с тобой вообще попусту время трачу. Тебя в яму положить — твои баба с девкой сами у меня ошейники бегом просить будут. Дошло?
Потан молча лелеял больную руку, изредка вскидывая на меня глаза и снова опуская их в пол.
– Речь идёт о тебе. Я тебе показал, что писать можно и левой рукой. Я могу — и ты сможешь. Научишься. Коли захочешь. Не захочешь… Я в этот год много поганок насушу. Чтоб тебе с избытком хватило. Выучишься — и быстро. И будешь службу мне служить. А я тебя научу, как руку исправить. Что — «чего»? Видел я — как вот такие дела лечатся. Своими глазами видал. Голову в заклад ставить не буду, но… видел. Это дело неспешное. Год. Сам понимаешь — даром тебя год кормить я не буду. Ты служишь — и руку лечишь. По подсказке моей. Думай. Утром — ответ. Всё. Час поздний — мужикам здесь спать ложиться, пошёл я.
– Постой. Помоги на постель подняться. Благодарствую. Чудён ты, боярич. Не прост. То от Велеса с серебром пришёл, то ведьму в болоте утопил. То вот… насчёт руки… Неужто вправду своими глазами видел? Э-эх… Согласный я. Будь по-твоему. И… спаси тебя бог, Иване. Спаси и сохрани.
Я выгнал из поварни мужиков. Опять уселись лясы точить. Полночи будут языками молоть, потом с утра глаз не разлепить. Хорошо хоть сказки сказывают, а не Кудряшкову бабу мнут да рвут. Домны… как бы это по-мягче… — опасаются. А бабёнка и рада — от Домны ни на шаг. То котлы отдраить, то щепы на утро нащепать. Не надо бы ей косаря в руки давать, ну да ладно.
Проехался Ивашке по ушам. Типа:
– А какой у нас на сегодня порядок несения ночных дежурств? А какие у нас пароль и отзыв?
Пришлось самому рассказывать — слов-то таких здесь нет. А понятия — есть. Так что и мне есть чему поучиться. Чарджи со Светаной не наблюдаются. Ну, естественно — где-то в лесу кусты мнут. Звяга сначала на Кудряшкову по-облизывался. Потом увидел перед носом кулак Домны. И сразу пошёл спать. Молодец — правильно понял. Домна на своего Хохряковича посмотрела… и тоже спать погнала — парень никакой после покоса, глазки слипаются. Ну, вроде всё — можно и мне на боковую.
Напоследок, обходя подворье, за углом сарая с нашим барахлом, вдруг в темноте наскочил на маленькую беленькую фигурку. Любава. Наложница-заочница. У Руссо есть «Общественный договор», а у нас, на Руси — «Общественный приговор». Нас с тобой, девочка, уже приговорили. Тебя — к роли наложницы, меня — к роли «рычага».
– Ты чего в темноте шастаешь? Иди к бабам спать, поздно уже.
– Ваня… ой. Господине. Дозволь повиниться.
– Господи! Давай. Только быстро.
– Господине, роба твоя виновна в том, что подслушала разговор твой с батюшкой. Нет-нет! Я не нарочно! Я там просто мимо проходила! А вы так громко говорили, а крыши-то нет, а я-то как услыхала… вот.
Я там чего, много чего-то лишнего сказал? Потаня остаётся у меня, причём — тиуном. Вроде повышение. Руку есть надежда восстановить. Чего там ещё было?
– Ты, господине, сказал батюшке, что ежели бы ты свистнул… то я сама к тебе на… на шишку залезла.
Ё-моё! Совершенно не учёл отсутствие звукоизоляции. И свободу перемещения. Идиот! Сказано же: «и у стен есть уши». И у тебя, Ванька — тоже. Есть уши. Которые сейчас горят малиновым цветом. Хорошо, что в темноте не видно. «Ради красного словца не пожалеет и отца» — русская народная мудрость. Причём не указано — чьего именно отца не пожалеет. И прочих родственников его.
– Любава… Тут… Ну, ты сама понимаешь…
– Свистни.
– ??
Обычно я соображаю нормально. В смысле: быстро, глубоко и многонаправлено. Ну, я же не просто так — Ванька, а о-го-го! — эксперт по сложным системам. Но временами такой тупизм накатывает… Чего-то похожее из Бёрнса лезет:
«Ты свистни — тебя не заставлю я ждать,
Ты свистни — тебя не заставлю я ждать,
Пусть будут браниться отец мой и мать,
Ты свистни, — тебя не заставлю я ждать!»
Это к чему? Чего-то я не очень… «что ты имела ввиду?». Или она именно про это?…
– Свистни. Пожалуйста.
– Ты с ума сошла! Ты…
Она, как стояла до сих пор с опущенной головой, так и сделала шаг, обхватила меня поперёк туловища, воткнулась мне в солнечное сплетение и зарыдала. Какое счастье, что она маленькая. Это их семейное боевое искусство с удушающим захватом за шею…
– Ну не реви ты. О господи, да тише ты. Весь двор слушает. Давай-ка вот в пустой сарай. Успокойся ты, наконец.
Едва я, с плотно прижавшейся ко мне Любавой, перешагнули через порог в чуть большую темноту бескрышного сарая, как девчонка, не переставая рыдать, принялась изображать взрослую, страстную и многоопытную женщину.
Да в бога душу мать! Я и в мирное-то время предпочитаю сам. И раздеваться, и раздевать. А когда эта рыдающая сопливка пытается одновременно одной рукой придавить меня за затылок, «дабы соприкоснуться устами», другой — рвёт на мне опояску, третьей — пытается сдёрнуть с меня штаны… Одновременно поправляя съезжающий на нос платочек, задирая подол своей рубашонки, впихивая мои ладони во всякие свои укромные места и организуя из сваленных конских потников подобие «ложа страсти»… Восьминожка восьмирукая. Я отбивался изо всех сил. Мы дружно пыхтели, сопели, ойкали и издавали прочие непотребные звуки. Я, кроме того, ещё ругался, а она уговаривала. Типа: не боись, больно не будет.
Здоровая девица. Цепкая. Как и положено быть человеческому детёнышу. Кто не имел сил удержаться на бешено прыгающей по ветвям и лианам мамашке, тот потомства не оставил. Слабые ручонки препятствуют, знаете ли, передаче генного материала. Что и отражено в отечественном фольке фразой известного анекдота: «Куда ж ты, с больными руками, замуж собралась?».
Так что хватка у младенца — быстрая, автоматическая и по усилию — запредельная.
Кстати, пока мы тут возимся, из личных историй.
Сели как-то мы, четыре мужика, самогоночки попить. В избе. У хозяина на попечении дитё. Ещё не ходит, но уже ползает. Хозяйка куда-то подевалась. Малыш миленький такой. Мы и пустили его по полу ползать. Пол чистый, сквознячков, вроде, нет. Пусть ребёнок погуляет. Мы своё дело делаем — потребляем да разговариваем, дитё — аналогичное своё. То гукает, то пукает, то хныкает, то туда-сюда ползает. И тут как-то тихо стало. Тишина при наличии ребёнка — сигнал тревоги. Точно. Дитё уселось на пороге и выкрутило, пока мы по стопочке пропустили, из порога шестисантиметровый шуруп, которым этот порог был прикручен к полу. Прикручен заподлицо, до упора, отвёрткой, всем усилием здорового мужчины — хозяина дома. Дитё выкрутило голыми руками. Точнее — маленькими нежненькими детскими пальчиками. А вот в рот его тянуть не надо было — хорошо — успели поймать.
Хватка у Любавы не меньше. Куда круче, чем у пневматического шуруповёрта. Что радует — во мне шурупов нет. Но остановились мы только в однозначно воспринимаемой сторонним наблюдателем позиции. Она — на спине, рубаха — на горле. Я — на ней. Между её ног. Без банданы, без рубахи, без пояса и сапог. Главное — штаны сумел сохранить. Она, похоже, засомневалась — чего дальше по сценарию должно быть. Тут я её руки и ухватил, наконец. Сильна красавица. Но против предводителя уелбантуренных белых мышей — терпелка слабовата. Предчувствуя неизбежный крах своих нескромных поползновений, она снова разрыдалась. Оплакивание и изнасилование — два принципиально разных процесса. В одном лице одновременно не совмещаются. Я позволил себе рискнуть и слезть. Отпустить и отползти. Комары, блин, всю плешь искусали. Тут где-то моя бандана завалялась.
Своё барахло я довольно быстро нашёл. А эта даже и не сдвинулась. Лицо рукой закрыла и рыдает тихонько. И всем этим своим… белым в темноте светит. Как подсветка взлётно-посадочной в аэропорту. Комары так и заходят на посадку. Эскадрильями. Типа: американский авианосец в завершающей фазе выполнения боевой задачи. Пожалел ребёнка — подошёл, рубаху одёрнул.
Нет, это — наследственное. Я — про боевое искусство. В смысле захвата за шею. И — душить. Теперь я вот на чем-то… лошадином сижу. Удила? Стремена? Трензелей и вензелей здесь ещё быть не должно. Но что-то очень ребристое. А она у меня на груди калачиком свернулась и плачет. Интересно, с какого момента в жизни женщина перестаёт понимать слова «нельзя»? Или это у них вообще с рождения?
– Слушай, Любава, уймись. Ты ещё маленькая, тебе в эти игры ещё рано играть. Понятно?
– У-у-у… Я тебя, дурня деревянного, люблю-у-у!
– Не морочь голову. Ни себе, ни мне. Маловата ты для таких слов. Звон слышишь, а смысла не понимаешь. Детство это в тебе играет. Хочешь как большая быть. Старшим подражаешь. Вот и лепишь без толку. Обезьянничаешь, играешься. Как в куклы.
– Нет! Вот и неправда твоя! Я в тебя сразу влюбивши! По-настоящему! По-большому! По-взрослому! Как в первый раз увидала!
– Гос-с-споди! Да перестань ты ручьём рыдать! Вся рубаха промокла. Вырастешь — найдёшь себе хорошего парня. Нормального, работящего, доброго. Женитесь, детишек нарожаете. Будете жить долго и счастливо. Да ты про меня и не вспомнишь. Сама над собой смеяться будешь. Ну как можно влюбиться в такого урода как я? Тощий, лысый, бестолковый. Из родительского дома выгнанный. Злой. Меня же не зря люди «лютым зверем» зовут.
– Врут! Врут они! Они не понимают! Я как тебя как в первый раз увидела… Это когда зять владетеля с ним поссорился. Они тогда в поварне засели. И мамка моя там с ними была. Помнишь? Наши-то мужики на дворе стоят. В бронях, оружные. Здоровые, бородатые. Много их, а — боятся. И тут ты идёшь. Маленький, тоненький. Рубашечка беленькая. Будто ангел божий к медведям лесным спустился. И ничего не боишься. Они все с железами разными, в тегиляех. И всё равно — им страшно, смутно. А тебе — не страшно, тебе весело. Будто забава какая. И только оружия никакого нет. Я думала — ты у мужиков меч какой возьмёшь. Или секиру большую. А то — булавой какой богатырской — прямо в дверь. А тебе… всё это смешно. Тебе только платочек-то мой и надобен. А потом ты пошёл, и насквозь вышел. Будто и не было ничего. Ни стен, ни запоров, ни воев злых да оружных. Просто за палочкой своей сходил. Забава такая. Вот, Ванечка, я и пропала. Погубил ты сердечко моё. Погубил да и не заметил. Я-то и сама не поняла, а уж к тебе тянулась. А ты меня гнал. И опять гонишь. Пожалей меня, Ванечка. Не гони. Дозволь хоть рядом быть, хоть смотреть на тебя. Мне ж от тебя ничего не надобно. Ни подарков дорогих, ни нарядов изукрашенных. Не гони. Мне возле тебя тепло да радостно. Ты глянешь — и на душе будто солнце взошло.
Она продолжала ещё что-то неразборчиво бормотать, постепенно согреваясь и засыпая в моих объятиях. Свернувшись калачиком у меня на груди. Малолетняя совратительница, «отложенная наложница», послушное орудие в каверзных планах «инцеста второго рода» и «а не оседлать ли нам господина». Замученная, наплакавшаяся. Маленький, быстро взрослеющий человечек. Человек взрослеет не годами, а событиями. Некоторым удаётся до старости проходить в памперсах. Счастливые люди, для которых главное событие — новая тарелка с манной кашей.
Других жизнь бьёт. По-разному. Кого — вбивает, кого — возносит. «Жизненный опыт — количество неприятностей, которые удалось пережить». И «приятностей» — тоже. Но быстрее всего люди взрослеют от смерти. От смерти своих близких. Здесь, на Святой Руси дети быстро становятся взрослыми. Жизнь человеческая коротка — слишком быстро здесь умирают. Слишком быстро умирают те, кого любишь. Моровое поветрие — лучшее лекарство от инфантилизма.
Вот и ещё одна жертва моего попаданства. Сопит и иногда всхлипывает, согревшись у меня на груди. Её уже пытались высечь крапивой, бить плетьми, изнасиловать, зарезать. Я здесь просто в эти края забежал на минуточку дух перевести, а она уже несколько раз чудом оставалась в живых. И теперь вот — влюбилась. В меня. В чудище «грозно, обло и лайяй». В бестолкового, ничего не умеющего, мало чего понимающего… В «чужого». Абсолютно чуждого этому миру. Её миру.
Да ладно, Ванька. Детские влюблённости — товар скоропортящийся. Девочкам в определённом возрасте нужен символ. Какой-нибудь киноартист или музыкант. Нечто такое… принципиально недосягаемое. В отношении которого можно безопасно навоображать ощущение чувств. Этакий тренажёр эмоций. Чучело гипотетического любовника для отработки стрельбы стрелами амура. Об эффективности попадания в цель речь не идёт — чисто отработка приёмов. Отход — подход, упал — отжался. «Тяжело в ученьи — легко в бою». Тренинг волнений и переживаний. Именно для такой разминки нужно недосягаемое. С минимальной реальной начинкой. Чтобы всё остальное можно было свободно вообразить. Фотография — оптимум. Уже ролик — создаёт проблемы. «Ты представляешь? Он, оказывается, косолапит! Как я могла влюбиться в такого урода!».
«Это пройдёт» — было написано на перстне Соломона. И это — правда.
Так-то оно так, но тот же царь написал слова:
«Трёх вещей я не понимаю, и смысл четвёртой скрыт от меня:
путь корабля в море,
путь птицы в небе,
путь змеи по камням.
И путь мужчины к сердцу женщины».
И это говорит человек, у которого было 700 жён и 300 наложниц! Который взял в жёны дочь фараона и тем прекратил полутысячелетнюю вражду с Египтом, длившуюся со времён Исхода. Который принимал у себя царицу Савскую и сделал это так хорошо, что результат «встречи на высшем уровне» — последний правивший эфиопский император Хайле Селассие — официально признавался потомком царя Соломона и царицы Савской в 225 колене.
И вот прошло три тысячи лет. Мы, человечество во всех своих миллиардах, как-то разобрались с первыми тремя вещами. И насчёт теплового зрения у змей, и насчёт магнитного компаса у птиц, и кораблики у нас по спутникам ходят. Но… «смысл четвёртой — скрыт от меня».
«Только нецелованных не трогай,
Только негоревших не мани».
Эх, Серёжа… Да кто бы против… Что я, мусульманин какой? Для которого рай — толпа озабоченных девственниц. Это ж какой труд! Да ещё они все наверняка — малолетки. Мелкие, чёрненькие, сопливые и хихикают. Над каждым словом или шагом. Такой… рай для дырокола. Или — отбойного молотка. Пока его от компрессора не отключили.
Но что делать, если просто факт наличия себя — уже преступление? И деяние есть зло, и не-деяние. И бытиё, и не-бытиё. И просто попытка уйти из бытия. Как же изощрённо господь построил этот мир: человек виновен. Всегда.
«Ты виноват уж тем,
Что хочется так думать».
И вот это — «хочется так думать» — не волку про ягнёнка, как у дедушки Крылова в басне, а самому «барану» про себя, круторогого.
«Человек? Виновен. Статью мы подберём, верёвку принесёшь сам».
Я тихонько позвал Сухана. Хорошо — он меня и шёпотом отовсюду слышит. Завернули заснувшего наплакавшегося ребёнка в попону, отнесли на поварню. Сначала Домна никак открывать не хотела. Пришлось голос подать. Потом Светана откуда-то со двора нарисовалась. Спешила бедненькая: на ходу платье от сена отряхивает. И сходу меня успокаивать:
– Не волнуйся, господин. По первости это бывает. Сейчас мы её подмоем, травками отпоим, ванночек понаделаем. К завтрашнему вечеру, ежели будет хотение…
– Уймись. Не тронул я её. Устала она просто. Вот и заснула.
– А чего так? Не влезло? Или не встаёт?
В здешнем мире все твёрдо уверены, что стоит хоть на минуточку оставить одних мужчину и женщину не слишком старого возраста, и они немедленно начнут штамповать детишек.
«Ночь. Лежу на чужой жене.
Одеяло прилипло к попе.
Штампую я кадры Советской Стране
Назло буржуазной Европе».
За исключением оттенка пролетарской культуры и марксистской идеологии — здешнее всеобщее мнение.
Сентенция: «А поговорить?» представляется запредельной вершиной философской мысли и допускается к существованию только в среде русских алкоголиков. Как наиболее философски погружённой общности хомосапиенсов.
Последний вопрос Светаны — характерен. Единственная уважительная причина. Которая — неуважительная. Напрочь выбивает уважение общества. Вместе с моими претензиями на лидерство. В общественном мнении альтернативой «фаллосу брызгающему» является только «меч карающий». И «брызги во все стороны». Или — спермы, или — кровищи. Надо с этой дурой что-то делать. И с дурёхой — тоже.
Последующие дни прошли у меня в непрерывном стуке топоров. Я торопился поставить крыши, мы с Суханом занялись делами плотницкими и очень хорошо, что я всех обрил — щепок и опилок в щи меньше сыплется.
Для начала меня просто поразил Чимахай. И вправду — «железный дровосек». Рубит и рубит. Причём, если стоячее дерево он бьёт синхронными махами двух топоров, подрубая ствол с обеих сторон, то, разделывая лежачее — противофазными ударами. Так, что один топор откалывает древесину, а второй следом — просекает древесину поперёк ствола. Пенёк, и правда, получается плоский — сидеть можно.
Чимахай хвастался, крутил свою «мельницу» то в одном варианте, то в другом. Презрительно поглядывая на Ноготка со Звягой. Типа: «учитесь детишки, пока я живой. И не вякайте в присутствии старших». И такие же понты начал кидать и в мою сторону. То ему — не так, это ему — не эдак. Запомни, дядя, право на исключительность в этом дурдоме есть только у меня. Даже до торканутого принца это дошло. А уж тебя, деревенщина-посельщина… Королей из дровосеков пускай девочка Элли делает. У неё — Тотошка, а у меня — Сухан. Разницу между говорящим пёсиком и помалкивающим зомби понимаете?
Когда Сухан, наглядевшийся за время сеанса показательного труда и демонстрационного лесоповала на манеру Чимахая, по моей команде, абсолютно точно воспроизвёл все его захмычки, типа: перекинуть топоры из руки в руку перед началом, стукнуть обухом о ствол перед первым ударом… народ заржал. Чимахай, естественно, надулся. Не было у них в лесу пародистов. Дикие люди — не знают, что это должно быть смешно. Но когда Сухан в той же частоте, откалывая такие же, примерно в сантиметр толщиной, куски ствола, начал крушить дерево, все заткнулись. Общее впечатление выразил Звяга:
– Тоже мне… Чимахай-искусник. «Я один такой, я один…». «Одна — у попа жёнка». А таких-то… Сучкоруб.
Пришлось успокаивать, разводить и примирять. Назвать дровосека «сучкорубом»… Зря это он.
Лес валить приходилось? Я имею в виду — в промышленных масштабах, а не в фольклорных:
«Я пойду, пойду погуляю,
Белую берёзу заломаю».
Если лесоповал ведётся не тракторами из третьего тысячелетия с мощными гидравлическими захватами, которые позволяют дерево удержать вертикально, то срубленное или спиленное надо положить. Ну, валится-то оно всё равно — куда само захочет. Но хоть знать — куда хотеть его завалить. Так вот, дерево кладут кроной не в лес, а в сторону пустого пространства. Если в лес — оно повисает на соседних, стоящих ещё, деревьях, цепляясь ветвями. Ещё пару-тройку стволов и имеем полноценный лесной висячий завал. К которому и подойти страшно — он внутри себя сам трещит, просаживается и в любой момент может рухнуть. И куда полетят высвобожденные при рывке стволы и, главное, их комли — одному богу известно. Выбирается в бригаде один самый… храбрый, глупый, искусный, бестолковый… Главный характеризующий признак — по выбору коллектива. Избранный персонаж лезет в вершину завала. И там, на верхотуре, сидя на суке, который он сам же и рубит, начинает обрубать сцепившиеся ветки, на них же приплясывая, чтобы стволы упали, наконец, на землю.
Вся остальная команда не работает, а подаёт советы. Но — издалека. Я уже сказал: ствол из висячего завала идёт, в общем-то, вниз. А вот его комель… как на душу ляжет. Вы представляете состояние души только что срубленной сосны? Так что — «весь персонал — за две длины ствола».
Это — ненормальная, нештатная, аварийная ситуация. Нормально — деревья кладут кронами на пустое место. Так, ровнёхонько, в рядок. Класс. А дальше? Дальше их надо немедленно с этого места убрать. Потому что иначе на них ляжет второй… рядок. С перекрытием. Потом их фиг растащишь. Как стволы утягивают стальными тросами с помощью тракторов типа знаменитой «сотки» Онежского тракторного — знаю. Но там — стосильный мотор, он дёрнет — сучья треснут. А иначе надо сваленное дерево развернуть и тянуть уже комлём вперёд.
Вот это действие — «тянуть комлём вперёд» в нормальных условиях средневековья, да и вообще в России до середины 20 века — делается лошадьми. Зимой, по снегу — идёт нормально.
А вот вывернуть положенное дерево, занести его комель дальше от леса, за крону — только по ГУЛАГовски — ручками. Лошади здесь ноги ломают. Так что «раз-два взяли и понесли». «Весело взяли, весело подняли, весело понесли…». Проваливаясь в снег и спотыкаясь на древесном мусоре под ногами. Разгон пишет, что на этой работе за два месяца из партии в 250 китайцев-зеков в живых остался один — он поваром был.
Пока Чимахай один молотил — они втроём как-то управлялись. Не шибко, но ковырялись помаленьку. Когда лес валить начали в две «мельницы»… А от меня помощи в этом деле… Мне по настоящему, по-взрослому, «на пупок брать» — развяжется.
Странно, ни про одного попаданца не слышал, чтобы у него грыжа выскочила. Похоже — ничего тяжёлого в руки не берут. Типа: «Беременные мы. Светлым будущим». А иначе… А откуда у них навык? Даже нормальный пятипудовый мешок с зерном без навыка на плечо не вскинешь. А уж ствол сосны строевой и вчетвером не всякий утянешь.
Мда… Не моё. Постучал топориком по стволу — сил не хватает. Не хорошо — я, вообще-то это занятие люблю. Что, неприлично позитивно относится к лесоповалу? Даже когда это не музыка, а техпроцесс? Так мне на все приличия… Правда, я вот об этом, исконно-посконном, варианте. Когда деревья валят топорами, а не пилами. Не говоря уж о мотопилах. А тракторами… там уже одни погонные метры хлыстов и кубометры деловой древесины. Тоже интересно: построение технологической цепочки, превращающей хаос живого леса со всем его разнообразием и непохожестью всего друг на друга, в жёсткую упорядоченность пиломатериалов определённых типоразмеров… Уменьшение энтропии мироздания… Только разум может уменьшать энтропию — все естественные процессы её увеличивают.
Но это для ума. А вот для души и тела — дерево надо валить самому. Топором. Вы никогда не пробовали танцевать танцы, где партнёрша практически неподвижна? Выплясываешь вокруг неё, подпрыгиваешь и притоптываешь, коленца всякие выкаблучиваешь, а она стоит и смотрит так… равнодушно. А потом раз — и упала. Лежит и чуть подрагивает. И только причёска — по сторонам россыпью.
Так и здесь. Очень точный танец. Пляшешь всем телом, включая дыхание. Ударил сверху наискосок — отколол, отщепил кусок ствола. Ударил поперёк, просёк этот кусочек ствола. Он отлетел в сторону, а ты снова. «Не промахнись, Асунта». Каждый удар должен попасть точно в своё место. Горизонтальный — в одно и то же. Даже миллиметровые погрешности… «Не, не лесоруб». Наклонный — допускает варианты. Толщина щепы — сколько может прорубить конкретно твой топор в этом конкретном стволе. Если отщепил больше, чем смог прорубить — нужен второй горизонтальный удар. Потеря времени, потеря ритма. Если меньше — будут лишние ещё и косые удары — потеря времени. Приноровился, вошёл в ритм. Косой, боковой. Косой, боковой. И тут надо сделать шаг. Чуть обойти дерево. Меняется положение тела, относительная высота. Под ногами же корни. Поймай прежнее положение топора, прежнюю траекторию ударов. И измени для этого своё собственное положение. Потому что линия разруба не должна играть, пенёк должен быть плоским. Иначе — впустую тратил время и силы.
С правой руки получается? Очень хорошо. Теперь — с левой. Симметрично с другой стороны ствола. А теперь пошли по кругу. Сделал шаг — снова. Косой, боковой… Один разруб расширяется перед тобой, второй за тобой тянется. И вот так, удар за ударом, шаг за шагом, обходишь дерево. Обгрызаешь его как бобёр — по кругу.
И каждый удар, который ты делаешь топором по стволу, отдаёт тебе в руки. В ладони. Тем же топором. С той же силой, с которой ты бьёшь дерево. Третий закон Исаака, нашего, знаете ли, Ньютона. «Сила действия, она того, равна противодействию». С пальчиками, которые только к ложке да мышке привыкли… «Вон мелколесье. Походи там, потренируйся. Сынок».
Обходишь вот так дерево по кругу. И уже стоит над тобой огромный карандаш. Высоченный. На вершину глянуть — шапка валится. Уже дрожит. Не только от ударов — сам по себе. А ты его затачиваешь. И остаётся только пяточек, сердцевина древесной ткани, на котором всё это держится. А потом в стук топоров, в обычный шелест леса вокруг, вдруг добавляется скрип. Сперва — еле слышный. И обычное, колебательное движение дерева перед тобой, вдруг, сперва ещё почти незаметно, становится поступательным. Не возвратно- безвозвратно-поступательным. Всё быстрее. Пошла красавица.
Нарастает треск, рвётся пяточек, последняя часть подрубленного ствола, последний кусок живой плоти дерева. Резко шумят ветви. Удар о землю. Влетает облако снега. Или — пыли. Смотря по сезону. Спружинив кроной, ломая собственные сучья, упавший ствол подскакивает, качается, затихает. Ещё несколько секунд трясутся, мечутся, дрожат ветви. На уже срубленном стволе. Всё. Следующее.
«За деревней у реки
Рубят лес мужики
И творят, что хотят.
Только щепки летят».
Это — «топорный» лесоповал. Когда валят деревья «Дружбой» — спил делают наклонный, чтобы ствол по нему съехал в нужную сторону. Часто не круговой, а односторонний, так что последний кусок остаётся с краю. Дерево по нему рвётся, и на пнях остаются торчащие куски-отщепы. Иногда пильщики зовут помощников. Те упираются в дерево выше пропила жердями-слегами и давят. Чтобы пилу не зажимало, чтобы дерево пошло туда, куда бригадиру захотелось. Ерунда это. Куда дерево реально ляжет — знает только водитель трактора с мощной гидравликой. Все остальные — только догадываются. Чутьём, интуицией. Как оно росло, как на нём снег лежит, зацепил ли твой топор на одном из последних ударов что-то мягкое внутри, глубоко ли, дует ли ветерок? Внизу-то его не чувствуешь, но кроны-то шевелятся.
Но, даже уронив дерево в нужное место, никто не знает — далеко ли от него убегать надо. Оторвавшийся от пня ствол находит новую точку опоры в своей кроне. И как оно сыграет, как там сучья в землю лягут и насколько они крепкие… Бывало, что крона превращалась в центр круга. Где ствол выступал в роли радиуса. И этот «радиус» — «заметал» площадь. Которая как известно «пи эр квадрат». И ко всем кто на ней, на этой площади — прилетал вот этот самый «пи». Как пел Эдуард Хиль:
«Э-ге-гей!
Привыкли руки к топорам!
Лесорубы,
Ничего нас не берет —
Ни пожары, ни морозы!
Поселился
Наш обветренный народ
Между елкой и березой!»
Ничего не берёт. Кроме летящего произвольным образом комля свежесрубленной «лесной красавицы». Поэтому чётко — «за две длины стола». Хотя никто это правило не выполняет — так ничего не наработаешь. А на лесосеке от летящего комля не спрячешься. Особенно, если несколько вальщиков одновременно дерева «роняют». Выход один: делай своё дело, но кроме вот того красивого танца с ритмом — крути головой. И держи дистанцию. Не по длине ствола, а по собственной скорости реагирования. Чтобы успеть выскочить. И только поперёк — вдоль от дубины не бегают. А бегать от падающей лесины в снегу по пояс…
«Трусишка заика серенький
Под ёлочкой скакал».
«Какал» — это от испуга. Бывало, что и взрослые, матёрые мужики на лесосеке «скакивались». А этому животному повезло — ёлка мимо прошла. Но заикой — сделала.
Не понимаю я наших экстремалов. Зачем на какие-то высотные здания лазить? С парашютом с них прыгать, людей нервировать…
Вот в Южной Америке есть племя. У них там как мальчик захотел… ну, сказать, что он уже… ну, большой мальчик, так загоняют его на вершину самой большой пальмы, привязывают пару пальмовых верёвок. Обратите внимание на уровень садизма — к лодыжкам привязывают, не к шее. И предлагают: или прыгай, или… или не хоти. И ведь прыгают же! Видно, сильно хочется.
Надо бы и в нашем отечестве что-то подобное спрогрессировать. Всех в тайгу, на сосну. За неимением пальм. Верёвки — лыковые. За неимением чего я сказал. За ножки — привязали, за ручки — раскачали… Экстремал? Экстремируй. Адреналина — столько же, а расходов — меньше. А потом — остальных. Ну, мальчиков. Ну, которым хочется. А также девочек. Поскольку у нас равноправие, эмансисипация и торжество демократии. Народу у нас, конечно, много, но и тайга большая — ёлок на всех хватит.