Парикмахерия

– Глава 108

Жаль — лесоповал пока без меня обойдётся. Когда рядом две такие… «щепоструйные установки» молотят… Вы никогда не наблюдали в реальности за половым актом слонов? Не по телевизору или, там, через телескоп, а — «в живую»? Со звуком, с запахом… Говорят, зрелище обеспечивает полную импотенцию на длительное время. Правда, только для белых людей. Негры к этому событию относятся с… профессиональным интересом. Животноводческим. Но я ж не негр! А как белый человек со своим топориком возле этих… дровосеков и лесоповалистов… я не уместен. Пойду-ка я отсюда. Проинспектирую покособище.

Нет, конечно, не просто так. Надавал ценных указаний, организовал народ, поднял боевой дух и трудовой энтузиазм, оптимальным образом расставил кадры… Пообещал, указал, предупредил… короче — руководнул. А, ерунда. Взрослые мужики, в этом деле — больше моего понимают. Если гонор не заест — сами разберутся — кому где стучать. «Не плотники, а стучат». Лишь бы друг другу по мордасам не настучали, остальное — не мой случай.

Я уже говорил, что проблемы создаются не количеством людей, а степенью их близости. Пока Хохрякович жил в Рябиновке, мне было глубоко плевать — чего он там делает. Но когда это… «орудие говорящее» не говорит и не орудирует, а нагло дрыхнет под кустом, засунув себе ладошки между коленок… Те самые ладошки, которые по моему гениальному прогрессорско-попаданскому замыслу должны сейчас двигать косу, а также мировой прогресс, торжество демократии, истинного гуманизма и моё личное здешнее благосостояние… Пришибу гада!

То есть, я, конечно, понимаю: у парня впереди встреча с Домной. И он старательно отсыпается впрок. Я те дам впрок! Никакого «прока» не будет — будешь у меня всю ночь в карауле стоять и звезды считать! Я-то знаю, сколько их видно. Не сойдёмся в счёте — без сладкого оставлю!

После пинка «орудие говорящее» отнюдь не заговорило. Но визг был далеко слышен. Шорох листьев заставил меня раздвинуть ветки куста, где обнаружились две испуганные мордашки: Кудряшковой бабёнки и «пламенеющего горниста». Вру: быстро бледнеющего.

Разврат, разруха, разгильдяйство и… р-р-разорву на р-р-аз!

Молодёжь всё поняла и мгновенно рассосалась. Вместе с инструментом. Уже вдогонку успел спросить

– А остальные где?

– Тама. Вона.

Ну, пойдём-поглядим. Чего оно — «тама-вона». Чует моё сердце, что придётся снова любоваться видом голой Хотеновской задницы между женских коленок. Сколько ж раз он мне в такой позиции уже попадался? Как-то уже начинаешь воспринимать такую картинку как неотъемлемый элемент здешних Угрянских пейзажей и интерьеров. Скоро и до баталистов с маринистами дойдём.

Нет, всё пристойно. Хотен старательно изображает подгонку деревянных вил:

– Эта… тута… кончик тупой малость… заострить вот…

Светана тоже при деле:

– Мы тут жбанчик с квасом… В прохладное место поставили… А может, боярич кваску желает?

Ага. А копну сена в лес затащили просто так? Шли мимо и чтоб пустыми не ходить? А заодно и утоптали. Типа: разминка перед постановкой главного стога? А сено у неё на платке — само запрыгнуло?

У русских замужних баб сена в волосах не бывает. Никогда. Причина простая — повойник. «Повыла, повыла и — одела». Первый, нижний платок замужней женщины надевается так, что полностью и плотно закрывает волосы. Никаких — «миленький завиточек на шее» или там — «коса на улице». Позднее, у донских казачек повойник превратиться в шапочку на затылке, а на Западе трансформируется в столь знакомый всем дамский чепчик.

И вот вижу я, что на её повойнике полно сена, будто она с копной бодалась. Затылком. А по его форме — что косы, которые я всем срезать велел, по-прежнему — там лежат и выпирают.

– Хотен, бери-ка вилки свои и давай на луг. Быстро.

Хотен шмыгнул носом, подхватил вилы и радостно удалился. Через минуту с луга донёсся его командный голос — он демонстративно-энтуазистически выговаривал Кудряшковой на тему неправильного направления сгребания сена по отношению к розе ветров. Рвение демонстрирует. А вот эта демонстрирует совсем другое.

Светана сначала манерно ойкнула: «Ой, чтой-то в пятку кольнуло!». Мотивировано уселась на это… «утоптанное силосное ложе любви». И, стервозно улыбаясь мне глаза, откинулась на спину, на локотки. Повторила свою вчерашнюю позицию.

Мда… Всё-таки, вот так, неторопливо, вольно, слегка волнующийся подол женской рубахи… а также юбки или платья… или иной какой, но, главное, женской одежды… Когда он чуть выше обычного… Именно что чуть. Но — в правильном, увлекательном и притягательном, направлении… И он так… привольно висит на ещё скрытых им её коленках. Скрытно двигающихся. Под тканью. В полутьме и тайне. То натягиваясь, когда она их раздвигает… о-ох…, так неторопливо, что хочется принять в этом движении активное и посильное участие, ускорить, продолжить и… расширить… То свободно, как-то беззащитно, бессильно провисая, когда она их чуть сдвигает… Именно что чуть… Как это всё… волнуется… волнообразно… Так… вольно, так… волнительно. Так и хочется кинуться во всё это… приволье. Колеблющееся. Приглашающее. Меня.

Ванька! Дважды на одни и те же грабли! Или — в одно и то же место… Так даже артиллерийская болванка не попадёт!

Лихая баба: ночью с Чарджи кувыркалась, только что — с Хотеном. Ещё от него не остыла, а уже и меня на себя тянет. Заманивает… «на приволье поиграть». Слушай, ты, «инцест второго рода», это только в уставных отношениях отход-подход должны выполняться единообразно. А вот в неуставных — «отдание чести» следует варьировать. Во избежание привыкания и потери чувствительности.

Хотя… может, она и права — нафига выдумывать и заморачиваться, когда у меня с чувствительностью… и остротой восприятия — всё в порядке. «Как у волка на морозе». И в части глаз, и в части… остальных частей тела.

Блин! Крышу сносит! Спокойно, Ванёк! Стоять! Спокуха. В Советском Союзе не было секса — вот он и кончился. Не секс, конечно. А на «Святой Руси» — есть. И ещё восемь веков будет точно. Восемь веков непрерывного… процесса общения. Всех со всеми. Во всех вариантах. Кроме этой птицы. Которую «не поймали». Береги силы, Ваня, восемьсот лет такого занятия… тут головой работать надо. Ты у нас кто? Ты у нас прогрессор. Ну-ка, спрогрессируй чего-нибудь. И быстрее, а то она уже свой подол через коленки перетягивает! Что-нибудь со свалки, что-нибудь из домашних заготовок, что-нибудь старенькое… Которое как новенькое… Быстрее! А то мозги вышибет! Опа! Есть!

– Ты… эта… встань-ка.

– Чегой-та? Тута хорошо. Сено такое… мякенькое. А, Ванечка? Ты подойди, пощупай. Сено-то…

– Я сказал: встань.

– Да полно тебе, Ванюша, лёжа-то лучше. Стоя-то… росточек у тя маловат ещё — не дотянешься.

– Встань. На колени.

Светана, задумчиво разглядывала меня, продолжая неторопливо поглаживать низ живота. Потом, вероятно сочтя такой вариант в пределах допустимого, вздохнула: «ох уж эти детские капризы», без суеты, плавно, «волнительно», перевернулась на живот. Несколько потопталась по утрамбованному сену, выдёргивая край подола из-под коленок, устроилась на четвереньках спиной ко мне, и, наконец, даже не глянув через плечо хоть мельком, поинтересовалась томным голосом:

– Ну, где ты там? Милёнок.

Точно. Она — лукавее. Я ещё и не дёрнул ни за что, а она уже не взглянула. Только встала так… характерно.

Мда… При визуальном контакте с таким… ракурсом… в душе моей возникли… глубокие сомнения: а не переоценил ли я свою решимость? А также стойкость, мудрость и непокобелимость. Вот как я ей сейчас… Но на глаза попалась безрукавка, оставленная Хотеном. Эта-та ещё от предыдущего не подмылась, а тут я… вслед за смердом моим… «члены одного кружка». Причём — не революционного. Люди, конечно, все равны, но между ними надо делать хотя бы небольшие антракты. Для гигиены.

Я обошёл её по кругу, полюбовался наглой, покровительственной и многообещающей улыбкой, и почти незаметным волнообразным движением её спины. «Ракурс» и в этом ракурсе выглядит… «волнительно». Погладил её по голове, наблюдая за уменьшением доли покровительственности и уверенности в её усмешке. Сменяемыми неуверенностью и сомнением. И, ухватив её сквозь платок за волосы, одновременно сдёрнул из-под опояски свои штаны. Она ошарашено уставилась на явившийся солнечному свету мой «инструмент воспроизводства человечества». Резко дёрнулась назад, одновременно высказывая, с помощью различных междометий и отдельных звуков, своё недоумение, неприятие и даже где-то возмущение.

«Закрой рот, а то муха влетит» — русская народная мудрость. Не муха, но влетело. Она ещё пыталась вывернуться, как-то отодвинуться. Почувствовав во рту инородное тело… Конечно — инородное. Родного такого у неё нет. Она раскрыла рот до предела, панически стремясь избежать даже прикосновения к… к этой гадости. Раскрыла так широко, что я мог бы, при желании, провести полную диагностику её гланд. И всё продолжала попытки вывернуться из моего захвата за волосы.

Я уже говорил об особенностях здешней одежды. Туземные штаны поясов не имеют. Их подтягивают чуть ли не до подмышек, сверху это накрывается рубахой до колена, а посередине перевязывается опояской. Опояски бывают весьма разные. От дорогих, шитых золотом и серебром поясов и кушаков, до дешевеньких лыковых и пеньковых верёвочек. У меня сегодня простенький такой вариант уровня несколько ниже среднего — просто круглый кожаный ремешок. Не в этом суть. Главное отличие от брючного ремня — штаны сваливаются, а пояс остаётся на месте. И всё, что на поясе. Например, ножичек Перемогов.

Для меня это уже стандартный, накатанный технологический приём — ножичек остриём к глазику.

– Тпру! Стоять! Руки убери! Дёрнешься — очи вырву! Тихо.

Мгновения равновесия. У меня не хватает сил, чтобы притянуть её голову, у неё — решимости освободиться. Одурело, расширенными глазами косит на лезвие клинка, на его недавнюю заточку до бритвенной остроты, на отблеск солнца на стали. Тяжёлое, хриплое дыхание.

– Ну вот и молодца, ну вот и славненько. А теперь потихоньку рот закрой. Ме-е-едленно. Как подолом качала. Волнительно. Ну!

Она начинает медленно прикрывать нижнюю челюсть. Оттягивает губы, чтобы не дай бог, не прикоснуться, не почувствовать. На зубах нервных окончаний нет — не почувствует. На её белых зубах влажно поблёскивает слюна. Колышется при каждом её хриплом вдохе-выдохе.

Рычаги, как демоны и инцесты, бывают первого и второго рода. С неподвижной и подвижной точкой опоры. Здесь — подвижная. В форме её зубов. Хорошие зубки — никаких следов кариеса. Ну, об этом я уже говорил. Точка опоры перемещается. Соответственно, дальний край моего «рычага» поднимается и проезжается по её нёбу. Она снова дёргается, ещё резко, но уже несильно. И — не долго. Стоим. Она ещё не решилось, ещё не смирилось. Но… А язычок у неё чистенький, розовенький. Это хорошо. Язык — зеркало желудка. Значит, ничего такого несвежего у нас на стол не попадает. Я это и сам чувствую, но поварёшки вечно тянут в рот всякое чего из недоеденного.

– Губами держи. Губками. Мягко. Дурить будешь — глазья вырежу. Чувствуешь чего у тебя на языке? Вот и давай. Ощупывай язычком. А то он у тебя больно длинный.

Язычок дрожит. Можно сказать — трепещет. Дёргается чуть ниже «инородного тела». Будто пытается уйти, отодвинуться, избежать соприкосновения. И вдруг, решившись, резко, толчком, всей своей длиной прижимается снизу. И сразу испуганно отдёргивается. «Быстро поднятое — упавшим не считается». А «быстро убранное — прикоснувшимся»?

Дыхание, которое она задержала на пару секунд, вырывается с хрипом. Ох, какие ощущения. Сухая или влажная кожа — весьма по-разному реагируют на движение воздуха. Ну, понятно — с влажной поверхности происходит активное испарение молекул воды. В результате чего на поверхности возникает ощущение холода. Холодка. Снизу. По всей длине. Но выдыхаемый человеком воздух воспринимается человеком же — как тёплый или, даже, горячий. Жаркое дыхание. Сверху. Тоже — по всей длине.

– Давай-давай, работай. Кончиком — вдоль. От корня до головки. Ну! А теперь по кругу. А теперь всоси. Мягче! Прирежу! Вот так.

Полный объём лёгких здорового человека 5000 кубиков. Другое дело, что объём обычного вдоха/выдоха в десять раз меньше. Но из меня высосать и столько — нельзя. Мне — моё дорого. Так что, соразмеряй степень разряжённости с… с моей чувствительностью. Ничего, сейчас приноровимся.

– А теперь я сам. Вперёд. Медлен-н-но. До упора. Во-от. И назад. Носом дыши. Спокойно. И не крути головой. Вот так. Губками чуть сильнее. Да без зубов же! Ещё. Ещё разок. Вот и хорошо.

Мцыри — дурак необученный. Хотя, что взять с грузинского монашка? Он так рвался на волю. Ну и на: три дня свободы со смертельным исходом. По-подглядывал за грузинкой на пляже да поигрался с кошкой. Угробил горного барса насмерть. Ох уж эта молодёжь — ни в чем меры не знают!

К чему такая спешка? Да ещё предварительно кошечку дубиной по лбу шандарахнул. Неужели нельзя как-то мягче, интеллигентнее? Так, чтобы не ограничиваться только «два раза провернуть». Я понимаю, что после стольких лет монашеского воздержания у мальчика гормональная буря напрочь снесла все тормоза. Особенно, после подглядывания за девушкой.

Понятно, что пластика женского движения, скольжения «меж камней» — возбуждает. Но зачем же бедное животное — насмерть? Ни себе, ни… Гринпису. Сдерживать надо себя, ограничивать, притормаживать… Тогда и процесс будет более… результативным. А то — всего «в горло успел воткнуть» и уже в «Красную книгу».

У Светаны и вправду — язычок острый. В смысле — остроты моих ощущений. Есть там точки… Правильное прикосновение — как удар током. Она уловила мою реакцию и начала… давить как на кнопку вызова лифта. Ну нельзя же так! Как-то промышленно-индустриально получается. Нет оттенков. Где богатство палитры? В любой армии знают: при отдаче чести самое главное — отход-подход. По уставу — за три шага надо переходить на строевой. Ножку тянуть, глазами есть. А тут — сразу. Не интересно. Торопится.

Процесс стремительно шёл к моей кульминации, когда сбоку донеслось:

– Тута одежёнка моя… Ой!

На краю полянки стоял Хотен. Пришёл за своей безрукавкой. Нашёл время, дурень. Ну, раз пришёл, то и получи. Я чуть сдвинул Светане сбившийся уже на глаза платок, и сам повернулся боком. Чтобы зрителю было… доступнее для восприятия. Лучше видно, во всех… подробностях. Воспринимай, дядя, основное движение.

Классика жанра: вперёд-назад. Но — замедленно, «волнительно». Вытянутые губки Светаны, в которые медленно вдвигается «инструмент воспроизводства человечества»…. Главное изделие господа бога. Иначе бы его лего под названием «хомо сапиенс» — очень скоро бы кончилась. Вдвигаем. До упора. Упор — это когда её нос вдавливается мне в… ну, в живот. Всеми её ноздрями. И — замираем. Дышать ей… Профессиональные ныряльщицы задерживают дыхание на несколько минут. Светана — не профессионалка. И в этом смысле — тоже.

Посмотрел-полюбовался? А теперь в том же замедленном стиле — вытягиваем. Под её нервное, спешное дыхание. Горячее. После паузы «ныряльщицы». Из сложенных буковкой «о», тянущихся вслед, губочек. Кажущийся бесконечным… Инструмент-то у меня вполне конечен. И вообще — бывают и больше. Но — кажется…

Вот этого уже и Хотен не вынес. «Подглядывание за подглядывающим» — это третий уровень. А ему и второго — «просто посмотреть» — много оказалось. То он стоял с изумлённо открытым ртом, потом начал судорожно сглатывать и, наконец, даже не зажимая рот руками, кинулся головой в куст. Где и издал глубоко искренние, исходящие из глубины… все-таки, наверное, не сердца, а кишечника, звуки.

Я как-то отвлёкся. Светана, будто подхлёстнутая акустическим сопровождением, резко отодвинулась. Так что я не смог её удержать. А кульминация… она того… У мужчин — практически не остановима. Про помпаж в человеческом организме я уже говорил.

Мои любовные судороги раз за разом выплёскивали на её лицо беловатые капельки жидкости. Как и положено — со скоростью под 70 км в час. А какой состав! И аскорбинка, и лимонная кислота, и куча ну крайне полезных ионов! И в каждой капельке — куча этих маленьких «хвостатых зверьков», как их назвал первооткрыватель — Антони ван Ливенгук аж 1677 году. Ну просто миллионы маленьких «иванычей». Жаль мне вас, ребята, но не судьба. Лучше уж так, чем аборт или выкидыш.

Светана каждый раз ахала, широко раскрывая рот, и плотно зажмуривалась. Типичное поведение хомосапиенсов — видеть страшно, а укусить — давай. «Закрой глаза — открой рот» — широко распространённая детская забава. Именно так любящие родители подсовывают своим детишкам вкусный подарок, конфетку. У меня конфет нет. «Чем богаты, тем и рады» — старинная русская пословица.

Но, открывать рот при закрытых глазах, я бы не порекомендовал. Здесь-то ладно, а вот когда пчёлы или осы так в лицо атакуют… Укус в язык или во внутреннюю сторону щеки оставляет долгие, незабываемые впечатления. И долго различимые.

Светана была совершенно ошарашена действием моего «маленького гейзера», и без особого сопротивления позволила по окончанию процесса впихнуть свою голову мне между ног. Дело не в её голове, а в платке на ней — в повойнике. Это, традиционно, наиболее чистая, уважаемая и оберегаемая на «Святой Руси» часть женского убранства. То есть, довольно качественная, мягкая и чистая сухая тряпочка. Причём без этого идиотского дорого золотого или серебряного колючего шиться. А я, естественно, мокрый. И сам по себе, и от участия её языка в произошедшем процессе. Весь. Аж в промежности пропотел.

Она так и стояла на четвереньках, пока я слезал с её шеи и подтягивал штаны, заправляя их под рубаху с этой рубахо-штанской опояской. Нет, надо, всё-таки, спрогрессировать нормальные штаны с ширинкой. Или европейский гульфик импортировать? Только несильный шлепок дрючком по кормовой части заставил бабу очнуться.

– Иди, умойся. И — на луг. Сено грести. Бегом. Грабли возьми, дура!

Пометавшись очумело по полянке, Светана, подхватила грабли, кинулась, было, по направлению к месту основной трудовой деятельности, но замерла на мгновение, столкнувшись взглядом с также очумело стоявшим на коленях, возле разворота своего завтрака под кустом, Хотена. Мгновения паузы и, издавая неясные звуки, отработавшая своё «ласковая тёща» унеслась в сторону луга.

А голова у Хотена — как у кота — разворачивается больше чем на 180. Правда, при этом он заваливается. Провожая Светану неотрывным ошеломлённым взглядом. Эх, ребята, нету у вас видиков. Со специфическими роликами. И мировой паутины нет. Со специфическими сайтами. И ещё много чего нет. Специфического. Но теперь — будет. С появлением прогрессора начался непрерывный прогресс. И специфический — тоже.

– Посмотрел? Понравилось? Не тряси так головой — отвалится. С тебя «за посмотреть» — за сегодня — третий стог. Да не болтай ты ушами. Лучше прикинь: ты сейчас бритый. Разницы между твоим… хайлом и Светанкиным… Я ведь и тебя так могу. А могу и круче. Понял? Чтобы к темноте три добрых стога стояло. Нет — проходи ночью. И утиральник прихвати. Пшёл.

Хотен стартовал с колен как истребитель вертикального взлёта. Даже — быстрее. Но до первой космической — не дотягивает. Соответственно, на круговую орбиту не выйдет и в открытый космос не уйдёт. Поэтому и у нас, на Земле, есть надежда на эффективную заготовку кормов.

Я удовлетворённо потянулся. Эх, хорошо! Совмещение мероприятия по повышению производительности труда с… с приятным — это… приятно. А может и завтра повторить? Применение, так сказать, спецсредств? Для ускорения сенозаготовки и копнокидательстава?

Завтра будет завтра. Что у меня на заимке?

На заимке меня ждала радость: Потан поднялся. Ходил потихоньку по двору. Частенько присаживался дух перевести. Охал неудачно повернувшись. Но ходит же! И даже пытается как-то помогать по хозяйству.

«Его пример — другим наука.

Но, боже мой, какая скука…»

О чем это вы, Александр Сергеевич?! Какая скука?! Когда больной, однорукий, полуповешенный начинает воду носить… Какая скука — праздник! Ух же ты мой хороший! Давай-ка я тебе для больной руки повязочку сделаю. Чтоб к шее привесить, чтоб не болталась без толку, не беспокоила попусту. Во, на Потаню глядя и Кудряшок вылез. На коленках, на двор, на солнышко, на всеобщее обозрение и общение. А как же: человек — существо общественное, ему носом к стенке лежать — наказание. Особенно, если он вор. Сам-то у себя не украдёшь — общество ему подавай, социум. А давайте-ка мы Кудряшку лодочки сделаем. Не, не по Угре сплавлять, а по двору бегать. Наколенники деревянные из половинок поленца.

Домна, голубушка, ну что ты так ругаешься! Да знаю я, что это не печь, а уродище с убоищем. Ну не плачь ты так. Хоть бы и от дыма. Давай, голубушка, я тебе очи твои ясные, покрасневшие, да личико твоё белое, закопчённое, водой чистой, болотной, промою. Будет у тебя печка, будет. Вот поставим крыши — пойду печника искать. Найду-найду, не боись. И будет про то — целый сказ. Или — былина богатырская. Так и назовём: «Ванька и печник»…

Сухой солнечный жар нарастал, давил на глаза, на плечи, на голову. Потом жара… нет, не спала — дополнилась влажностью. Пекло. Тяжко. Парко. Тяжело дышать. И нет тени: как обычно на «Святой Руси» — во дворе нет деревьев. А у нас и крыш нет — негде спрятаться, переждать этот солнцепёк. Люди — как варёные. Тяжело ходят, тяжело дышат. Мокрые, жаркие. И на небе — ни облачка. Только у западного края неба стоит тёмная полоса. Погромыхивает, посверкивает. Там уже идёт. Давайте-ка, мужики, пошевеливаться — если нас накроет — мало не будет. Это же не грибной дождик:

Ударит гроза с проливным и надолго. Здесь полтора десятка человек. Без укрытия. Сами будут мокрые, с мокрым барахлом. Ближайшая сушилка — в Пердуновке. Пока добежим — промокнут, замёрзнут, заболеют. Кого хоронить будем? Чёртово средневековье! Как же здесь всё близко! Кроме нужного.

Это «никогда» может оказаться очень коротким. В календарном выражении.

Моя кипучая трудовая деятельность, а особенно — пример Потана, оказали заразительное влияние. Даже на «витязей-дармоедов». Ивашко пошёл на поварне стол исправлять. Ну, старое армейское правило: поддерживай с кухней дружеские отношения. Принц… принц-то он принц, но «человек — существо общественное»… Всё, ребята, вы попали — не надо мне больше ля-ля насчёт смердячей работы. Топором, вилами, граблями… — воину нельзя? Тогда — ручками. Сильными, боевыми, славными. Чтоб были ещё сильнее и славнее. Пошли комли заносить. «Весело подняли и весело понесли». Три добавочных мужика с Николаем — на лесосеке. О, ребята, так мы ж вами и все узкие места разошьём! Имеется в виду — места в последовательности технологических операций. А вы что подумали?

Не над гранитной, не над Невой. И даже до Угры далеко. И не гром, а треск. Но — стоит. Такой… столбом. Валятся деревья, трещат сучья, летят щепки. «Лес рубят — щепки летят». Таки-да, это — правда. Собирать после будем — вы мне дощечек давайте. Учитесь, работнички, как работать надо: Потаня туес приволок. Хорош туесок: туда целую Машу с пирожками сунуть можно. Какую «машу»? — Какая попадётся. — А пирожки? — А Домна уже печёт. Давайте, мужички, давайте! Ай да Потаня, ай да голова! Пуанкаре до тебя… Кто такой? Мужик один, ты его не знаешь. Туесок дощечками набиваем, на здоровое плечо одеваем. Красота! А как висит! Я же тебе говорил: умному человеку две руки — только с узлами мучиться. С какими, с какими — которые на вожжах. Побежали-побежали.

Ну что, «работничек ножа и топора, романтик с большой дороги»? Сидим, на солнышко щуримся? Как кот старый. Вот тебе ножик, будешь подстругивать. Вот так. И вот так. Капельник называется. А ты на «-ик» только слово «подельник» знаешь? И с детства — «подзатыльник»? Давай-давай, мокнуть будем все, но ты — в первую очередь.

А где коловорот, который мужики из Перунова хозяйства притащили? Ага. Мда… Бывает и хуже. Но — реже. А как же здесь сверло поменять? Ванька! Это «Святая Русь», а не магазин токарно-слесарных принадлежностей. Из двух значений слова «патрон» здесь используется только третье. При котором выражение: «полный магазин патронов» означает «сезон в Куршавеле». Или — съезд едритов. Что, правильнее — едротов? Или — едрищанцев?

А теперь — делаем на дощечке разметочку. Ух ты, шиндель мой, с дырочками. А теперь — приспособочку. Чтобы делать разметочку быстро. И дырочку — ещё быстрее. А зубы деревянные у кого? Кто зубы стругал?! Ну вот и принеси мне горсть. Кого-кого — зубов. Сюда вставим, здесь пристукнем. Не шатается? Кр-р-асота! Можно наниматься в стоматологи. К дуболомам.

Ходу, ребята, ходу. Хляби небесные… они ведь хлябают. Водица — не господь, на небесах долго не усидит.

Три дня, не давая роздыху, я подгонял и теребил своих людей. В этом жарком, душном, влажном мареве. Тревожно оглядываясь на ходившие вокруг нас грозы. Вздрагивая от беззвучных зарниц дальних и от отдалённого рокота ближних. Нам везло — тучи сносило по сторонам, вокруг шли дожди, а над нами — ни капли. Ну так сколько ж можно на неприятности нарываться? Жизнь — это зебра, а не конь вороной. Должно же и мне хоть иногда повезти. Не мне — всем нам. Это мои люди, они — подле меня, и от молний на мою голову они тоже… промокнут.

Слава генной модификации! Только неестественная, нечеловеческая выносливость позволяла мне выдерживать этот марафон. Я вскакивал первым, а ложился последним. Несколько раз за день успевал сбегать и на лесосеку, и на покос. Потеребить, подтолкнуть, задать глупые вопросы типа: «а чего вон тот ствол не разделали»? Да не успели же! Я и сам понимаю, но… давай-давай.

Мужики выдохлись все. Почернели. Замолчали. Даже Сухан начал промахиваться. Молча приходили на поварню, молча съедали поданное на стол. Некоторые тут же и засыпали. Приходилось их расталкивать и отправлять в постель чуть ли не пинками.

Я ожидал какой-нибудь ссоры, какой-нибудь истерической вспышки измотанных жарой, работой и моими постоянными понуканиями людей. Народ-то тут у меня специфический, маргинальный, гонористый… Да в таком темпе подпрыгивать — и тихони рычать начинают! Но — ничего. Даже их стычки между собой немедленно затихали при моём появлении. Будто они меня боятся. Все. И ещё одно странное ощущение — увеличилась эмоциональная дистанция. Не то, что бы они от меня сильно шарахаются, но явно стороной обходят. И языки придерживают. Чимахая иной раз аж трясёт от моих подхлёстываний, но стоит молча, глаз не поднимает: «да, господин, нет, господин». Только зубами скрипит иногда. Да после моих воспитательных бесед кидается деревья крушить с такой яростью, будто врагов кромсает. Так это правильно! Это ж и есть требуемое повышение производительности труда! Мне тут трактор с гидравликой не сделать — сделаем озверелого «железного дровосека».

Потом до меня дошло: Хотен о моих экзерсисах со Светанкой не промолчал — поделился впечатлениями, чтобы не лопнуть. От собственных чувств. Она в тот вечер долго плакала на поварне. То ли — оттого, что волосы обрезали, то ли — оттого, что Чарджи её проигнорировал. То ли — от всего вообще. «Тяжёлая женская доля».

Похоже, что пересказ моих обещаний Хотеном, особенно в части сходства женского и мужского лиц при условии безбородости мужчины, придал моему требованию всеобщей бритости оттенок далеко идущего хитрого изощрённого плана. С оттенком какой-то запредельной развратности и извращённости. Чего-то такого, что они и подумать не могли. Слово «хитрость» здесь часто используется с эпитетом — «диавольская». Такой, знаете ли, устойчивый идеологический оборот. Виноват — фразеологический.

Вдруг обнаружилось, что они меня не понимают. Не на бытовом, обиходном, легко объяснимом и маловариантном уровне типа:

– А чегой-то он правой рукой в левой ноздре ковыряет?

– Дык… левая-то занятая. Он же дрючок в ей держит.

А на, скажем так, концептуальном, уровне. Когда они не могут ни понять причин моих решений, ни вероятных последствий. Возможных для каждого из них. Причём — неожиданных, даже — непредставимых. А рассказ Потани о предполагаемом излечении руки, чего никто из них не может не то чтобы предположить, а даже вообразить без чертовщины и колдовства… И писать левой рукой — чего и вовсе быть-то не может. Ну, всему ж миру ж известно! От лукавого это, от князя тьмы.

Ещё я слышал, как Ноготок рассказывал о предложенной мною казни методом вытаскивания кишок. И тут же, как наглядная иллюстрация моих «не общих умений», ползает по двору Кудряшок с рассечёнными, по оригинальному господскому рецепту, ступнями…

Страшноватенький мальчик Ваня. И — непонятный. Люди всегда боятся боли и смерти. И символов, об этом напоминающих. Кнут палача, вид ползущей змеи. В России, например, фуражка исправника. Но больше всего люди боятся непонятного. Поскольку генетический опыт подсказывает: от непонятного будут происходить и боль, и смерть.

Вот они и стараются держаться от меня, от непонятного — подальше. «Бережёного — бог бережёт» — наша, исконно-посконная.

Как-то не думал я, нервно хихикая на Черниговских болотах на тему «Русского поцелуя», вот о таких следствиях. Мне-то представлялось торжество научно-технического прогресса на основе очевидных потребностей участников взаимно-приятного процесса. Паровой котёл, водопровод, укрепление института семьи, здоровая психика детей… А получается такой… ужас с… с омерзением и чертовщиной.

Ну, так ты же этого хотел! Для тебя же «страх запредельный» — основной элемент и собственного выживания, и управления коллективом. «В условиях средневекового общества превалирующей формой эксплуатации трудящихся являлось внеэкономическое принуждение». Сколько раз в разных учебниках попадались похожие фразы. Так вот как выглядит «внеэкономическое принуждение»! Как Хотеновское блевание под кустом. Как яростная рубка Чимахаем деревьев. Деревьев, потому что поднять топор на меня он просто боится. Как затравленный взгляд Хохряковича, который замотан донельзя. Потому что по холодку они — косят, в жару — стогуют, а по ночам у него — Домна. И он боится присесть, потому что заснёт. Так и стоит, как конь в стойле, опершись то на косу, то на вилы.

И чего делать? — Радоваться. Потому что для меня здесь альтернативой «управления страхом души» является «управление страхом тела». Когда кусочки живого мяса с тёплой кровью разлетаются по всему двору из-под кнута Ноготка. После чего страх — есть, а вот кузнеца — уже нет.

Человек, требующий от окружающих напряжения сил для достижения непонятных целей, всегда вызывает резко негативные эмоции в основной массе людей. Но человек, ещё и разрушающий при этом табу, обычаи, правила… Страх, ненависть, негодование, возмущение, отвращение, презрение… Странно, что попаданцы об этом не пишут. Ведь их действия, прогресс вообще, не возможен без разрушения значительной части запретов. И, неизбежно, — моря всенародной ненависти на их головы. Даже «Янки» видит зависть Мерлина или неприязнь церковников, но почти не говорит об отвращении простого человека к попаданцу.

Ну и фиг с ними. С предками. С туземцами. Обидно, конечно. Но… я-то кручусь и подпрыгиваю здесь не по их желанию: «ах, как всё для нас станет хорошо», а по моему собственному: «так жить нельзя. И мы так жить не будем».

Я не зря загонял «в мыло» моих людей — мы успели. Когда слишком рано и как-то нехорошо стало темнеть, когда огромная черно-фиолетовая туча, прошиваемая ещё неслышимыми, но уже видимыми разрядами молний, начала быстро накатывать с северо-запада, мы были уже готовы. Ну, почти.

Последний, третий, охлупень ставили уже под порывами ветра.

Хорошо. Дышать можно. В глазах светлеет. Не белое липкое колышущееся марево, накачанное солнечным светом до боли в глазах, но, всё равно, мутное, туманное. Дальние ёлки вдруг перестали быть просто тёмно-зелёным фоном с неясными разводами. Видны чётко. Кажется — приглядись и каждую хвоинку увидишь. Не успеваю. Накатывает, накрывает, «кроет мглою». Хочется выпрямиться. Распрямиться, расправиться, растопыриться. Принять всем телом. Стать больше поверхностью. Свежо, ветер ударами толкает в лицо, в грудь. Воздух, после всей этой парилки — как вода колодезная в жару. Пьёшь и не напиться, ещё хочется.

Я не буревестник, мне реять некогда. Но восторг, предвкушение чего-то… праздничного — как у той птички.

А гроза идёт, приближается. Вдали — медленно, ближе — всё быстрее. Подгребает под себя нижние слои, подворачивает, сминает их. И переваливается верхом через низ. Как танковая гусеница. Непрерывно, неостановимо. Накатывает. От края до края. Огромная, километров в 18 высотой, стена валится на тебя. Вся тёмная, почти чёрная. А по самому верху — белое. И там солнце сияет. Блеск — аж глаза режет, когда смотришь. И странный, какой-то неземной отсвет. На людях, на вещах. Будто и всё обычное, а оттенок другой. «Горний свет». Отсветы царства небесного.

Потом легли первые капли. Раз, два, и… ударило. Сразу — и ветром, и дождём. Как стена. Как обвал стены тебе на голову. Сдёрнул бандану, скинул рубаху. Чуть замер, чуть, пару вдохов, постоял, в себя приходя — и уже весь мокрый. Везде. И в сапогах уже хлюпает. Народ со двора сразу разбежался, а я стою, руки раскинул, лицо к небу поднял, рот раскрыл. Пью влагу небесную. Хорошо. Вода. Чистая, неземная. Ветер ещё толкается. Струи секут. Разве же это сеча? Сеча — это когда мечами или топорами. Или — кнутом. С отлетающими во все стороны кусками мяса… То — беда, несчастье.

А это — радость, праздник, веселье. Для души, для дыхания, для тела.

Кстати, вот это то, чего мне так не хватает в «Святой Руси» — только сейчас понял. Дождик. Не в смысле природного явления, а в смысле явления обихода. У всех в ванной есть. Хочешь — сильнее, хочешь — слабее, теплее — прохладнее… А у меня тут — только вот так, только — от ГБ. Соскучился. Соскучился по падающей на голову воде. По ощущению секущих, толкающих, барабанящих струй на коже. Мелочь, наверное, но вот… Зато единственным водопроводным краном у меня работает сам Господь Бог. Он мне и напор, и температуру обеспечивает. Душ шарко райского происхождения. Струя от самого Создателя.

Как отличить в Израиле свежего иммигранта от укоренившегося? По дождю.

«Парикмахерская, идёт дождь. Входит, отряхиваясь от воды, молодая дама и начинает ругать погоду.

– Этот противный дождь! Я вся промокла, причёска испортилась, туфли придётся выкинуть…

Следом врывается маленький мальчик — её сын, и радостно кричит:

– Гешем! Мабуль! (Дождь! Ливень!)»

Мальчик уже местный — радуется дождю. А дама… с асфальта. На асфальте лужи — неприятность. Нам здесь, на «Святой Руси», как и в «Святой Земле» — дождь в радость — и просто дышать легче, и пшеница в колос пойдёт. Хорошо.