Парикмахерские ребята

Ант Скаландис Последний спринтер

Председатель Международного комитета по охране Зоны Тоннеля и член Всемирного Координационного Совета Игорь Волжин проснулся в своей постели от странной, совершенно неуместной качки, как на большом океанском лайнере.

«Бред какой-то», — подумал Волжин, присел на кровати и настороженно прислушался. Все было тихо, только над головой слегка покачивалась люстра.

Он даже не сразу сообразил, куда можно обратиться. Сейсмической службы в этом штате не было, и Волжин нашел по справочнику телефон метеоцентра.

Да, это было землетрясение, да, совсем слабенькое (три балла в эпицентре, в двухстах километрах от Зоны), да, явление уникальное.

Волжин сидел, замерев на краю постели, и чувствовал, как покрывается холодным липким потом. Тоннель не был рассчитан на землетрясение даже в два балла, и то, что взрыва не произошло, можно было считать чудом. Строго говоря, чудом было уже то, что тоннель вообще простоял все эти три года. Подумать только! Целых три. И всего три.

Всего три года назад умер Уильям Рэймонд Дэммок — бывший владелец гигантских военных заводов концерна «Дэммок компани», и на принадлежавшей ему богом забытой ферме обнаружили нечто настолько странное и дикое, что поначалу приняли за шутку. У Дэммока, увлекавшегося в свое время спортом, была там стометровая тартановая дорожка. Под крышей. И снаружи здание сильно смахивало на коровник. Местные так и называли его. И вот на следующий после смерти владельца день над входом в «коровник» появилась большая яркая вывеска: «Тоннель Уильяма Р. Дэммока», а рядом с воротами за небольшой дверцей в этаком стенном шкафу пришедшие поглазеть на диво обнаружили магнитофон с записью и книгу под названием «Инструкция». Магнитофон включили, и зазвучал голос:

«Я обращаюсь ко всему человечеству. Я выстроил этот тоннель в память о том, что я был. Я — Уильям Рэймонд Дэммок — продавец смерти и самый богатый человек в мире. Вы думаете, что покончили с оружием навсегда, но вы еще не покончили с „Дэммок компани“. А я ненавижу вас и не хочу признавать поражения. Под этим тоннелем лежит значительная часть моего состояния в виде исторических, художественных и прочих ценностей общей суммой в восемнадцать миллиардов долларов.

Но еще под этим тоннелем лежит ядерный заряд мощностью в двести пятьдесят мегатонн. И он взорвется, если кто-то из вас войдет в тоннель или попробует каким бы то ни было способом извлечь ценности. Но он никогда не взорвется сам по себе. Он будет вечным напоминанием о том, что я сильнее вас. Но я не только сильнее — я еще и великодушнее, Я оставляю вам шанс. Мою бомбу может обезвредить человек, который пробежит по тоннелю не более чем за 8,20 секунды. Длина тоннеля — сто метров ровно. Инструкция прилагается».

А в прилагаемой инструкции (это был том страниц на четыреста) Дэммок помимо указаний, как отключить взрыватель и чего при этом делать не стоит, изложил еще и свои взгляды, приведшие его к столь оригинальной форме мести.

Дэммок любил большой спорт, спорт высших достижений. В юности занимался легкий атлетикой, выступал за сборную университета, а под старость стал рьяным болельщиком и полюбившимся ему спортсменам оказывал порой значительную материальную помощь. Но за годы жизни Дэммока слишком многое в мире переменилось. Совсем другие ветры дули теперь и над стадионами.

Всемирный Комитет Здоровья большинством голосов принял закон о запрещении профессионального спорта. Причем под профессионалами имелись в виду не только те, кто на занятиях спортом сколачивал состояния, но и вообще все, сделавшие спортивный результат целью своей жизни. Ни статус профессионала, как его понимали раньше, ни размер денежного вознаграждения не имели значения для ВКЗ, для ВКЗ имело значение только здоровье. А здоровье в XXI веке ценилось превыше всего. И было показано с цифрами и фактами в руках, что все спортивные рекорды последних лет являются не результатами использования скрытых возможностей человека, как было раньше, а результатом крайне вредной для здоровья искусственной стимуляции развития отдельных органов и систем. Во всех видах спорта, где фиксируются рекорды, человек уже вышел на предел. Но не остановился, а пошел дальше. По ту сторону предела, в запретную с точки зрения здоровья зону. И самое страшное было то, что «запредельные» методы тренировок стали применяться не только теми, кто работал на рекорд, но и всеми спортсменами вообще. Они вошли в привычку, а в пылу состязания изобретались новые, все более варварские способы «достройки» человеческого организма. И «достройка» не развивала человека, как пытались убедить мир и самих себя апологеты старого спорта, а уродовала его. Вот почему настал момент, когда решили с этим покончить.

Методики тренировок были в корне пересмотрены. Введение стимулирующих препаратов — полностью запрещено под страхом пожизненной дисквалификации. Максимальный объем спортивных занятий был ограничен пятнадцатью часами в неделю, а для детей до двенадцати лет — девятью. Всех спортсменов обязали учиться и осваивать неспортивные профессии даже в тех случаях, когда они собирались стать тренерами. Виды спорта, связанные с проявлением агрессивного начала (всевозможная борьба, бокс, фехтование, американский футбол), были запрещены вовсе. Также попала в черный список тяжелая атлетика, как вид, вызывающий наиболее заметные отклонения от гармоничного развития. В гимнастике, фигурном катании, синхронном плавании, фристайле на первое место выдвигалось теперь эстетическое впечатление, а по технике элементов были введены ограничения. С отменой рекордов ушли в прошлое соревнования по легкой атлетике, плаванию, конькобежному, лыжному спорту. Все эти виды служили теперь лишь для отдыха и развлечения, но от этого не сделались менее популярными в массах. А спорт мастеров, большой спорт, спорт зрелищный вступил в эпоху игровых видов. Четыре Олимпиады, состоявшиеся после принятия закона о спорте, прошли с огромным успехом, и на каждой устанавливались рекорды: по числу участников, по числу зрителей и по числу игр, включенных в программу, ведь фантазия человеческая неисчерпаема.

Новый спорт совершал триумфальное шествие по планете. Но оставался еще и спорт старый, у которого нашлись свои могущественные сторонники. Одним из них и был Дэммок. Оставшись не у дел, лишенный заводов, он все силы, влияние и добрую часть капитала употребил на то, чтобы в обход закона добиться особого разрешения для нескольких частных фирм содержать спортивные клубы старого образца. В этих клубах проводились турниры по всем видам спорта, вплоть до женского бокса и кетча, и устанавливались новые, абсолютно фантастические рекорды. Какими средствами — никто не спрашивал: в клубах Дэммока цель оправдывала средства. Конечно, между клубами и ВКЗ шла постоянная необъявленная война, и ко времени, когда Дэммок умер, в Старом Свете уже не было профессиональных спортклубов, а все клубы Нового Света объединились в один большой спортивный центр в Хьюстоне. Но и там становилось все меньше спортсменов экстра-класса даже в таких традиционно американских видах, как легкая атлетика, плавание, бокс.

Дэммок видел, к чему идет дело, и не мог простить нанесенной ему обиды. И нашел оригинальный способ отомстить. Избавление планеты от последней чудовищной бомбы он поручил спринтеру, которого не было среди людей, но который, безусловно, мог бы быть, пойди человечество и дальше по пути достижения спортивных результатов любыми средствами. 8,20 — это был очень тонко рассчитанный результат: не достижимый, но почти. Ни один из живущих спринтеров-профессионалов не рискнул бы его гарантировать, но в принципе, теоретически, случайно, при исключительном стечении обстоятельств, кто-то из них все-таки мог показать такой результат. И Дэммок хотел продемонстрировать людям, как много они потеряли, отказавшись от старого спорта. Это было глупо и мелко. Как если бы Моська тяпнула за ногу слона. Ведь Дэммок не был, как хвастался, сильнее человечества. Рядом со всей планетой он был именно Моськой, вот только тяпнуть эта Моська могла пребольно.

На Земле еще ни разу не взрывали бомбу в двести пятьдесят мегатонн, и теперь, после всеобщего и полного разоружения, когда новое поколение уже не знало, что такое угроза войны, было бы особенно обидно оставлять на теле планеты такую страшную рану.

Меры были приняты незамедлительно. Не прошло и десяти часов от первого звонка в службу безопасности штата, как ферма была оцеплена, все дороги к ней перекрыты, а шеф Интернациональной службы безопасности и председатель Всемирного комитета по контролю прибыли на место лично. В ходе расследования было установлено, что да, действительно на подземных заводах Уильяма Р. Дэммока во время оно было изготовлено и не оприходовано какое-то количество ядерной взрывчатки, однако выяснить, какое именно, а также кто и когда транспортировал груз на ферму и устанавливал автоматику в тоннеле, не удалось. Все, кто мог иметь к этому хоть малейшее отношение, оказались убиты, причем убиты неинформированными «специалистами», как правило, гастролерами из Европы, а заказчик был все время один — Дэммок. Завершающей список жертвой стал человек — труп его нашли на ферме, — который, очевидно, и осуществил последние приготовления к зловещему спектаклю: вывеска, магнитофон, инструкция.

Так появилась Зона Тоннеля — круг со стокилометровым радиусом, обнесенный двумя рядами колючей проволоки, и через каждые двести метров — вышки и локаторы, и ни единой живой души внутри. Только раз в полгода в Зону приезжала экспертная комиссия во главе с крупнейшим специалистом по ядерному оружию бывшим генералом Джонатаном Брайтом. Члены комиссии оценивали состояние Тоннеля, дискутировали о возможных методах отключения автоматики, предлагали новые системы охраны, обсуждали планы дальнейших действий. И на каждом заседании вновь и вновь поднимался уже набивший оскомину вопрос: взрывать Тоннель или ждать, пока придет решение? И были еще вопросы. Честно ли оценил Дэммок спрятанные ценности? И есть ли вообще ценности под Тоннелем? Что, если это просто злая шутка? А директор Международного института кибернетики доктор Себастьян Диего Корвадес предположил, что шутка даже и не злая, дескать, под Тоннелем и бомбы-то никакой нету. Но даже это невозможно было проверить, так как не найдено было пока методов зондирования, не предусмотренных инструкцией. И проблема оставалась проблемой, и было только одно положительное решение — решение, подсказанное Дэммоком. Однако никто к этому серьезно не относился, никто не верил в возможности спринтеров, а Корвадес — так прямо заявлял, что, чем пускать по Тоннелю спортсмена, уж лучше попробовать один из способов отключения автоматики: вероятность успеха та же, а жизнью человеческой рисковать не придется.

А меж тем Тоннель Дэммока подстерегала уйма всевозможных случайностей. Он был чем-то вроде бочки с порохом, которую используют в качестве пепельницы, чем-то вроде дамоклова меча, висящего, как известно, на конском волосе. Странное созвучие этих двух имен — Дэммок и Дамокл — привело к тому, что Тоннель стали называть Дамокловым Тоннелем, и только уже потом вспомнили, что пресловутый меч был подвешен не Дамоклом, а над Дамоклом, и сделал это сиракузский тиран — царь Дионисий, гораздо больше похожий на Дэммока, но уже не по звучанию, а по сути.

И вот случилось. И, как всегда, совсем не то, чего можно было ожидать. И это было серьезно. Землетрясение произошло накануне очередного выезда экспертной комиссии в Зону, и в эту ночь вся комиссия была здесь, в отеле при Комитете по охране.

Волжину вдруг почудилось, что он сидит на бомбе, а под рукой — пружина взрывателя, и стоит только шелохнуться, как двести пятьдесят мегатонн ядерного заряда поднимут в воздух миллионы тонн земли. Он с трудом заставил себя протянуть руку к видеотелефону и набрать номер Джонатана Брайта. Брайт не спал. Он был в пиджаке и при галстуке. То ли еще не ложился, то ли уже успел собраться. Второе было вполне возможно: Брайт — старый армейский волк — одеваться привык молниеносно.

— Что будем делать, Джонни? — спросил Волжин.

— Ты имеешь в виду Тоннель?

Это был главный недостаток Брайта: он всегда задавал массу лишних вопросов.

— Нет, я имею в виду бильярдную партию, которую мы с тобой не доиграли вчера.

Брайт не прореагировал.

— Слушай, — сказал он, — как думаешь, будут еще толчки?

— Видишь ли, землетрясение в Зоне Тоннеля — это событие с почти нулевой вероятностью, следовательно, повторение его еще менее вероятно. С другой стороны, если случилось одно событие с нулевой вероятностью, может произойти и второе.

Брайт обдумал услышанное и произнес:

— А тебе не кажется, что логика — довольно мерзкая штука?

— Тоннель мерзкая штука, а не логика. Так что будем делать?

— Звонить в Хьюстон.

— Значит, и ты так считаешь?

— Да, — сказал Брайт. — Выбора у нас не осталось.

И экран погас.

«Черт возьми, — подумал Волжин, — а я ведь так и не удосужился посмотреть ту запись! Перезвонить Брайту? Нет, лучше я позвоню в свой Комитет».

На экране появилась Анна Трейси, миловидная блондинка из Ливерпуля. Этой своей секретарше Волжин особенно симпатизировал, и сейчас невозмутимый вид Анны, мирно вязавшей при свете настольной лампы, как-то сразу успокоил его, все страхи показались далекими и нереальными.

— Анна, — сказал Волжин, — будьте добры, разыщите мне кассету с разговором Брайта и Джонсона, Боби Джонсона, и дайте ее, пожалуйста, на мой экран.

И пока стекло тихо мерцало в ожидании передачи, Волжин вспомнил, как Брайт, дико возмущаясь и не выбирая выражений, рассказывал о встрече с Бобби Джонсоном. Рассказ получился яркий, и Волжину его вполне хватило тогда, но теперь было интересно посмотреть на Джонсона повнимательнее.

Мелькнула надпись «Внимание!», потом дата, время и номер записи.

Названия не последовало — это была служебная пленка.

Джонсон вошел развязной походкой, закрыл дверь ногой и небрежно бросил:

— Salud, camarada!

Он был родом из Пуэрто-Рико и в детстве больше говорил на испанском, чем на английском. A camarada — это потому, что работников интерслужб, интеркомитетов и интеркомиссий часто в шутку называли интербригадовцами.

Брайт отреагировал спокойно.

— Добрый день, Боб, — сказал он. — Сигару? Виски?

— Я — спортсмен, — с достоинством ответил Джонсон.

Усевшись в кресло, он пододвинул к себе стул и водрузил на его спинку ноги, повернув к объективу рифленые подметки своих громадных кроссовок.

Брайт посмотрел на него грустно и спросил:

— Вы сумеете нам помочь, Боб?

— Запросто.

— Вы абсолютно уверены в этом?

— Ну, стопроцентную гарантию вы просите у Господа Бога, а я вам обещаю девяносто девять против одного. Вас устроит?

— А на один процент вы все-таки не уверены в себе?

— В себе я уверен на все сто. На один процент я не уверен в обстоятельствах. Всякое может случиться. Ну там, землетрясение, наводнение, метеоритный дождь, в конце концов. Понятно вам?

«Джонсон шутил тогда, — подумал Волжин, — а землетрясение произошло на самом деле».

— Ну, отсутствие метеоритов мы вам уж как-нибудь обеспечим, — сказал Брайт. — И все же. Почему вы так уверены в себе, Боб? У вас же лучший результат — девять пятьдесят две, то есть восемь пятьдесят две с ходу, а инструкция требует восемь двадцать.

— Знаете, Брайт, с вашими дилетантскими познаниями в спорте лучше не рассуждать о таких вещах. Спасибо еще, что вы не забыли просто стартовый разгон и вычли секунду — другие и этого не делают, — но очень многого вы не учитываете. Во-первых, у меня с моими длинными ногами разница между результатами с места и с ходу одна и десять — одна и пятнадцать, во-вторых, существует масса методов улучшения результата, а у нас, у профессионалов, есть неписаный закон: никогда не нарушать враз больше одного, ну, максимум, двух правил ИААФ. Что такое ИААФ, вы еще помните? Или никогда не знали про Международную федерацию легкой атлетики? Так вот, все мои рекорды сделаны либо на «пружинных шипах», либо на «толкающей дорожке», либо на «анаболиках», либо на экспресс-допинге. Но ведь эффекты суммируются, если все применять одновременно. Наконец, есть средства, работающие вообще только один раз. К примеру, дислимитер Вайнека. Он, правда, рассчитан на стайеров, но и для нашего брата спринтера дает кое-что. Однако на психику эта мерзость влияет необратимо, поэтому дислимитер и применяли-то всего три раза в истории. Есть штуки еще страшнее. Состав нью-спид, например, от которого через двадцать часов мышцы теряют эластичность раз и навсегда. Его тоже применяли не часто: первый раз по недомыслию, а потом уже по расчету. Всегда ведь находились сволочи, которые за результат готовы были загубить человека. А результаты нью-спид давал, и результаты шикарные. Есть и еще целый ряд мощных средств, но их влияние на организм вообще неизвестно, их испытывали только на лошадях, и лошади, надо сказать, переносили поразному… Да, есть еще анизотропный бег Овчарникова-Вайнека. Оказалось, впрочем, что я к нему не способен, но престарелый Джек Фаст, тот самый Фаст — вы помните, конечно, — так старательно обучал меня, что я при всей своей природной бездарности освоил так называемый «финишный нырок». Его я тоже пока еще не применял — значит, и это у меня в запасе.

Брайт был просто огорошен таким обилием информации. Это теперь, спустя три года, он знал назубок все допинги, все самые современные технические средства и мог даже спросонья назвать не задумываясь десять лучших спринтеров мира всех времен, а тогда у него голова пошла кругом, и представилось вдруг, что этот парень запросто покроет сотку секунд за пять. «Я поверил в него», — признался тогда Брайт Волжину.

— И сколько вы хотите получить? — поинтересовался Брайт.

— Девять миллиардов долларов.

— Сколько?! — бывший генерал буквально открыл от удивления рот.

— Я прошу немного, — пояснил Джонсон. — Это лишь пятьдесят процентов от общей стоимости. Другой бы запросил девяносто или все сто. Ведь ценности извлекаю я, вы мне только ассистируете. К тому же я ликвидирую опасность. А во сколько вам обходится охрана? А?

Похоже было, что Брайт пропустил все это мимо ушей. Девять миллиардов подействовали на него, как ушат холодной воды. Вот тут-то он, видно, и решил, что Джонсон просто хвастун.

— Нет, — сказал Брайт, — на такие условия мы не согласны.

— А на другие условия не согласен я, — Боб поднялся. — Имейте в виду, Брайт, я проживу без вас, а вы без меня — вряд ли. Вы не найдете другого спринтера. Другого спринтера просто нет. Ни в России, ни в Германии, ни в Китае. Я — последний спринтер уходящего мира.

Потом он ослепительно улыбнулся белозубым ртом, словно вдруг из темноты сверкнула лампа-вспышка, и добавил с восхитительной небрежностью:

— Salud, camarada! Нужен буду — звоните.

«Да, — подумал Волжин, — не очень-то серьезно отнесся Брайт к „последнему спринтеру уходящего мира“. Но Джонсон, кажется, не из обидчивых Джонсону нужны деньги. Интересно, зачем? „Зачем вам, Киса, деньги?“ — вспомнил Волжин Остапа Бендера. — Действительно, дурацкий вопрос. Ну, ладно. Мы заплатим Джонсону — Джонсон спасет ценности. Или погибнет. Ясно одно: Джонсон не жулик. Самоубийца, маньяк, Герострат новоявленный, но не жулик. Ну, а если под Тоннелем не окажется ценностей, или не окажется бомбы, или, наконец, не окажется ничего — как тогда расплачиваться?»

На этот счет существовало много разных мнений, но теперь, когда великий спринтер был уже в пути, Волжин почему-то не сомневался, что меньше, чем девятью миллиардами, не отделаться, да к тому же скорей всего придется платить вперед.

— Мистер Волжин, можно вопрос?

Спрашивал молоденький сержант из охраны. Он в составе группы из пяти человек согласно предписанию сопровождал экспертную комиссию к Дамоклову Тоннелю.

— Спрашивайте, — сказал Волжин.

— Почему никто не нашел стопроцентного технического решения? Почему вы пошли на поводу у этого Дэммока и хотите угробить Джонсона? — выпалил сержант.

Волжин смерил юношу долгим взглядом. Потом ответил просто и спокойно:

— Да потому, что стопроцентного технического решения просто не существует. А вы, сержант, знаете такое?

— Сколько угодно.

Разговор становился забавным. Волжин любил такую игру: предложить какое-нибудь новое решение проблемы Дэммока, а потом детально, со вкусом раскритиковать его.

— И что же, например? — поинтересовался он.

— Ну, хотя бы телескопическую стрелу из пластика с манипуляторами на конце.

— Э, сержант, вы меня разочаровываете. Вы инструкцию-то читали?

— Я ее не осилил целиком, — честно признался тот.

— И напрасно. Ваша стрела предусмотрена в ней дважды: во-первых, по дорожке надо стучать, имитируя удары ног, — значит, уже не просто стрела, во-вторых, как только посторонний предмет углубится в Тоннель на двадцать метров, двери должны закрыться.

— Ну, хорошо, — сказал неунывающий сержант, — а дрессированная обезьяна?

— А почему, собственно, обезьяна? Вы что, считаете, она быстрее человека бегает?

— Нет, просто она может провести операцию отключения, а к пульту ее можно доставить на гепарде.

— Тогда зачем обезьяна? Просто человек. И не на гепарде, а на коне. Такая идея была, сержант. Но в инструкции есть и это. У коня и гепарда шаги не те. Дэммок перебрал целый зверинец: и тигров, и собак, и страусов, и еще черт знает кого. Вы себе представить не можете, что предусмотрел Дэммок. Там есть такие варианты, до которых никто бы и не додумался, наверно, не прочти мы инструкцию. Например, реактивный двигатель на теле человека или пропеллер, приводимый в движение пружиной. Автоматика сработает и на выхлопные газы и просто на воздушные потоки. Прочие ускоряющие двигатели, сами понимаете, без металла невозможны, а металл исключается с самого начала. Так что вот. А вы, сержант, какую-то обезьяну предлагаете. Смешно. Ценности спасет Джонсон.

— Простите, мистер Волжин, я в это не верю. Джонсон погибнет. И вы все это знаете. Вы же бежите из Зоны.

— Вы не правы, сержант. Я верю в Джонсона, но не исключаю трагического исхода. Понимаете разницу? Помочь Джонсону никто не сможет. К чему же лишние жертвы? А вообще должен вам сказать, Джонсон способен выбежать из восьми секунд.

— Нет, — упрямо сказал сержант. — Никакие допинги не скомпенсируют тех сложностей, с которыми он столкнется, а сложностей окажется больше, чем вы ожидаете.

Волжин не ответил. На какое-то мгновение ему показалось, что сержант прав. И стало страшно. За Джонсона.

А Боб Джонсон сидел в шезлонге, завернувшись в одеяло, хотя день был теплый, и вытянув свои непомерно длинные ноги с надетыми на них барокамерами. Барокамеры были подключены к насосу, а от насоса тянулся провод к вертолету. Во рту Боб держал загубник с трубкой, как у аквалангиста, и дышал смесью из баллона. Рядом, сосредоточенно глядя на секундомер, стоял рыжий и зеленоглазый Оливер Прентис — тренер-массажист великого спринтера. По другую сторону шезлонга колдовал над пузырьками в чемодане коротенький полный негр, до того черный на фоне своего белого халата, что казался чернее Джонсона.

— Ввожу экспресс-допинг, — объявил он.

— Вводи, — сказал Прентис.

Джонсон выпростал из-под одеяла правую руку для инъекции, левой — вытащил загубник, сказав: «Хватит!» — и поднял глаза на подошедшего Волжина.

— О, привет, Игорь! — улыбнулся он.

— Привет, Боб. Что это у тебя на ногах?

— Локальное отрицательное давление, — солидно ответил Джонсон.

— Да нет, Боб, это я и сам вижу. Я про «шипы».

— Не «Адидас», не «Пума» и не «Кимры», — Джонсон улыбнулся. — Спецзаказ. — Верх — из синтетического пуха — тончайшая ярко-красная оболочка плотно облегала ступни Джонсона, а низ — руберит с пружинными шипами из пластика. (Подошва была черной, неожиданно толстой и в передней части утыкана тонкими желтыми шипами.) — Руберит гасит механические воздействия, — пояснил Боб, — в общем, когда я бегу, у меня такое ощущение, будто на ногах ничего нет, а прямо из подошвы растут эти гвоздики.

Джонсон вынул из кармана жевательную резинку и, развернув, положил яркий кубик в рот.

— Тоже с допингом? — спросил Волжин.

— Нет. Просто привычка.

— Ввожу общий стимулятор, — сообщил коротышка.

— Вводи, — сказал Джонсон.

Стоявшая рядом молодая и красивая Эльза Гудинес, председатель комиссии по делам спорта при ВКЗ, поморщилась, глядя на шприц с допингом, и Волжин подумал, что ее присутствие здесь как-то неуместно.

— Buenos dias, signora, — сказал он, — какими судьбами?

— Как полномочный представитель Всемирного Комитета Здоровья, я должна быть свидетелем этого самого чудовищного за последние годы нарушения закона, — с достоинством произнесла Эльза. — Или вы думаете, что после сегодняшнего дня наш Комитет будет смотреть сквозь пальцы на все проделки «профи»? Нет, сеньор Волжин! Я знаю, вам всегда не хватало твердости в отношении к ним, но сегодня их песенка спета, «профи» уже не выйдут из-под контроля ВКЗ. Кстати, вы слышали, что Центр Спорта в Хьюстоне скоро будет закрыт?

— Да? Вы думаете, вам это удастся?

— Можете считать, что нам это уже удалось. Решается вопрос о принятии нового закона о спорте. Более строгого. Профессиональный спорт будет запрещен для всех. Вы понимаете, для всех. Не только для организаций, но и для частных лиц.

— Вы страшная женщина, сеньора Эльза. Вы подумали, как нам будет скучно без спортивного Центра в Хьюстоне?

— Разминка! — послышался голос Прентиса.

— Нет, — возразил Джонсон, лениво двигая челюстями, — сегодня не так. Еще две минуты сижу.

Прентис уже привык к таким поправкам. Конечно, Бобу видней, он давно сам себе тренер, а Прентис, по сути, его ассистент.

— Игорь, — предложил Боб, — поиграем, как вчера?

— Давай.

— Монтгомери, — сказал Боб.

— Сальников, — ответил Волжин.

Эту игру они придумали накануне, когда встретились в Комитете по охране и почти сразу нашли общий язык. Выяснилось, что Боб говорит по-русски. «Мечтал работать разведчиком и выучил, а теперь разведчики никому не нужны, зато русский очень кстати». А уже разговорившись, они поняли, что оба знают и любят спорт и поклоняются одним и тем же кумирам, и их кумирами были не отчаянные «профи» последних лет, чьи рекорды создавала варварская спортивная наука, а те настоящие герои спорта, которые еще не знали тонкого научного расчета и транжирили свое здоровье на удивление нерационально, но за победу дрались, как звери.

Волжин был мальчишкой, а Джонсон даже не родился, когда их кумиры заканчивали свой путь в спорте, но воспоминания детства — самые яркие, и Волжин помнил и переполненные трибуны Лужников в дни соревнований, и тренировки знаменитых легкоатлетов, на которые он бегал поглазеть, имея такую возможность; а Джонсон, пятнадцати лет попав в Хьюстон, мог целыми часами просиживать в Музее спортивной славы, просматривая старые записи Олимпиад и крупных чемпионатов, и старый спорт он знал не хуже Волжина, даже лучше, потому что знал его еще и изнутри.

И вот Боб заявил, что США — первая спортивная держава мира. Волжин не согласился. И началось. Они стали бросаться громкими именами, загоняя порой друг друга в тупик, ведь в некоторых видах СССР и США не были равны, и тогда, если называлось неравнозначное имя, один из них призадумывался и говорил: «Нет, не то. Этот раунд я выиграл».

— Джо Луис, — предлагал Боб.

— Лемешев, — отвечал Игорь.

— Не то. Кассиус Клэй

— Горстков, — отвечал Игорь.

— Не то! Джо Фрэзер.

— Лагутин. Ну, ладно, Боб, этот раунд ты выиграл.

От мрачной группы экспертов отделился Альвар Густафссон, тоже член Всемирного Координационного Совета, и, подойдя к Волжину, сказал:

— Бьерн Борг.

Волжин задумался, и Джонсон опередил его:

— Джон Макинрой.

— Чесноков, — вспомнил наконец Волжин.

— Не то! — в один голос откликнулись Джонсон и Густафссон.

«Ну, держись, великий спринтер!» — подумал Волжин и объявил:

— Вячеслав Веденин.

— Томас Вассберг, — незамедлительно отозвался Густафссон.

А Джонсон скромно заметил:

— Пропускаю.

— Густафссон, — сказал Густафссон.

— Это ты, что ли? — улыбнулся Волжин.

— Нет, Томас Густафссон, олимпийский чемпион.

— Хайден! — радостно закричал Боб. — Эрик Хайден.

— Евгений Куликов, — спокойно ответил Волжин. — Если угодно, Игорь Малков.

Вдруг Джонсон поднялся. Откинув одеяло, встряхнул расслабленными мышцами. Прентис показал ему секундомер и, щелкнув кнопочкой, убрал в карман. Барокамеры были уже отсоединены, и великий спринтер медленно пошел к дорожке, переступая длинными, как у страуса, ногами, под лоснящейся черной кожей которых красиво перекатывались натренированные мускулы. Остановился возле белой линии старта, проведенной в шестнадцати ярдах от входа в Тоннель. Таков был разбег Джонсона.

Все стояли и молча смотрели, как он разминается. Потом Боб снова сел в шезлонг, накрылся одеялом, и Прентис с коротышкой принялись яростно растирать его мышцы, выдавливая на черную кожу белые червячки пасты из голубого тюбика. В воздухе разлился резкий и пряный запах.

Снова подошел Густафссон.

— Стэнмарк, — сказал он.

— Братья Маре, — откликнулся Боб.

— Жиров, — сказал Волжин и добавил: — Вот что, пора переходить к легкой атлетике. Брумель.

— Шеберг, — сказал Густафссон.

— Дюмас, — сказал Боб.

— Не то, — ответил Волжин обоим.

— Ладно, — прищурился Боб, — Бимон.

— Санеев.

— Ортер.

— Седых.

— Эшфорд.

— Кондратьева.

— Льюис.

— Борзов.

— Оуэнс, Мактир, Хайнс, Смит, Кэлвин Смит, Лэттни, Кинг, Флойд, Уильямс, Сэнфорд, Риддик…

— Остановись, Боб, — сказал Прентис. — Вкалываю суперэкспресс.

Суперэкспресс-допинг Прентис вводил лично, не доверяя этот ответственный процесс никому. А когда ядовито-голубая, яркая, чуть ли не светящаяся жидкость перешла вся в вену Джонсона, тренер как-то остервенело выдернул шприц и шваркнул его о баллон с газом.

«На счастье», — подумал Волжин, хотя никто не сказал ни слова.

Потом он поймал взгляд Джонсона, вздрогнул и даже поежился, так ему вдруг стало жутко. Зрачки у Боба сузились, превратились в точки, словно он глядел на очень сильную лампу, а радужка остекленела и прямо на глазах стала мутнеть.

— Пора, господа, — проговорил Прентис.

Джонсон, даже не приподнявшись, вяло протянул длинную черную руку с тонкими пальцами, и присутствующие все по очереди пожали ее.

Одни молча, другие — тихо, сдержанно пожелали удачи.

— Ни пуха, — сказал Волжин по-русски, задержав в своей руке безвольную ладонь Боба.

— К черту, — проговорил Боб, с усилием растянув губы в улыбке.

Когда же они поднялись в небо и, приникнув к иллюминатору, Волжин смотрел вниз, на маленькую черную точку на краю красной тартановой полосы, его вдруг охватило сильное и щемящее чувство, близкое к экзальтации. Уже само то, что Джонсон вышел один на один с Тоннелем, казалось Волжину победой добра над злом. Но он переживал, переживал ужасно, и не столько за успех дела, сколько за самого Джонсона, словно тот вдруг стал для него родным.

А накануне, когда они встретились в Комитете, они не сразу стали мирно перебрасываться именами спортивных звезд, они сначала чуть не поругались. Волжин еле сдерживал себя, глядя, как мальчишка Бобби Джонсон откровенно издевается над почтенными членами экспертной комиссии и Всемирного Координационного Совета. Бравируя знанием русского — среди прибывших никто не знал его так, как Джонсон, — он отпускал такие грубые шуточки и так мерзко подмигивал при этом Волжину, что тот готов был отхлестать Боба по щекам, но… Он понимал не хуже других, что Джонсона можно спугнуть. И тогда будет просто огромная дымящаяся воронка, и тучи радиоактивной пыли, и целые колонны техники, и отряды дезактиваторов в оранжевых комбинезонах…

Или — и этого хотелось еще меньше — вновь ожидание неизвестно чего и вновь проклятая работа в Комитете по охране.

На безопасном расстоянии от Зоны, посреди поля, куда сели вертолеты, уже была готова палатка, и в ней — два экрана, и на одном из них был Джонсон.

Вот он встал, отбросил одеяло, попрыгал, не замечая, видимо, что прыгает прямо на одеяле, прокалывая его шипами, и все увидели, как надулись его мускулы, а глаза заблестели сумасшедшим блеском. Он постоял, покачался на носках, поднимая и опуская руки, а потом раздался громкий голос: «На старт!» — и в палатку вошла тишина.

Джонсон устраивался на колодках неторопливо, привычно выбрасывая вверх ноги, встряхивая ими, тщательно выбирая точку опоры для каждой ступни, аккуратно переставляя пальцы руки, словно подыскивая на тартане место, которое приятнее всего на ощупь. Потом он замер и, только раз взглянув в черноту Тоннеля, отделенную от него шестнадцатью ярдами, опустил голову и как бы обмяк в ожидании второй команды.

— Внимание! — прокричал магнитофон, и люди в палатке перестали дышать.

Волжин заметил, как от выступившего пота заблестел лоб у Брайта, как главный эксперт по автоматике Тохиро Мацуоки нервно поправляет очки, то сбивая их с носа, то возвращая на место, как Густафссон яростно трет подбородок, словно ищет на нем пропавшую бороду. Никто не понял, сколько прошло секунд, когда наконец грянул выстрел и Джонсон рванулся.

При первом же шаге по Тоннелю по всей его длине вспыхнул свет, а в глубине заработала телекамера, и на параллельном экране можно было видеть не удаляющегося, а набегающего Джонсона. Потом удаляющийся Джонсон пропал (это закрылись двери) и появился вновь — это включилась камера на внутренней стороне дверей. Джонсон бежал, и зрелище было завораживающим: Волжин даже не представлял себе, что всего какая-то секунда разницы от обычных результатов спринтеров прошлых лет дает такой потрясающий зрительный эффект. Черные ноги Джонсона мелькали, как у хорошего рысака, от них рябило в глазах.

А потом он вдруг оступился и чуть не упал.

Волжин зажмурился. Густафссон вскрикнул, словно его ударили. Мацуоки уронил очки и мучительно щурился, глядя на экран. У Брайта воротничок рубашки промок насквозь. Эльза Гудинес упала в обморок.

А Джонсон снова бежал как ни в чем не бывало, Джонсон летел, Джонсон молотил по тартану красивыми, мощными, стройными ногами.

И даже казалось, что он ускоряется, стремительно и неуклонно. А что он сделал на финише, никто не понял. Наверно, это и был тот самый финишный нырок Джека Фаста, потому что больше всего это напоминало плохо склеенный фильм с пропущенными в середине кадрами, и на только что бешено мелькавшем табло секундомера вдруг замерли цифры: 8,18.

А когда Джонсон уже отключал автоматику в полном соответствии с инструкцией Дэммока, люди в палатке все еще стояли, не в силах ни тронуться с места, ни даже произнести хоть что-нибудь. Густафссон прослезился. Огромный рыжеусый Густафссон вытирал рукавом слезы.

А маленький Тохиро Мацуоки вздрогнул и, задвигавшись первым, принялся искать в траве свои очки. И только тут все заметили, что Эльза Гудинес, очаровательная Эльза Гудинес, лежит без сознания, разбросав в стороны руки.

Видеофон в кабинете Волжина не смолкал ни на минуту. Комитет по охране Зоны Тоннеля был временно превращен в комитет по ее ликвидации и реализации ценностей, так что работы у председателя хватало.

Но звонили почему-то все время не по работе. Сначала позвонила дочка.

Раскрасневшаяся после тенниса, она была одета в белую маечку и короткую юбчонку и все еще держала в руках ракетку.

— Папахен! — закричала она. — Сегодня Джонсон обедает у нас! Ты слышишь меня? Когда мы были вчера в отеле, я его позвала, и он сразу согласился. А ты уже уехал тогда.

— Ты матери-то сказала? — спросил Волжин.

— Да. Мама не против. Слушай, папахен, Джонсон рассказал мне, для чего ему девять миллиардов. Он собирается создать по примеру Хьюстона спортивные центры во всем мире. Оказывается, он возглавлял подпольное движение «Спортсмены мира — за идеалы спорта», а теперь движение станет легальным. Ты представляешь, папахен, какую поддержку получит Джонсон по всей планете после своего подвига?!

Как раз что-то подобное Волжин и представлял себе.

— Постой, Галка, — сказал он дочери. — Ты это серьезно?

— Ну, — растерялась немного дочка, — если он мне серьезно говорил…

— Хорошо, — перебил Волжин, мыслями он был уже далеко. — Я тебе сам потом перезвоню.

«Надо связаться с Клодом Дюкерком», — подумал он.

Клод Дюкерк был председателем Международного комитета по контролю. Но позвонить не удалось. Видеофон снова просигналил, и на экране появилась Эльза Гудинес.

— Синьор Волжин, доброе утро. Поздравьте нас. На сегодняшнем заседании Совета проект директивы ВКЗ о полном запрещении профессионального спорта приобретет силу международного закона, — она всегда любила говорить напыщенно. — Я уже знаю мнение большинства членов Совета. Ваш голос не станет решающим. Так что отныне ни один миллионер не сможет финансировать спортивные клубы старого образца.

«А миллиардер?» — чуть было не спросил Волжин и вдруг почувствовал, что ему перехватило дыхание.

— Простите, синьора, — сказал он, — мне что-то нехорошо. Я перезвоню вам попозже.

— Нехорошо — это по моей части! — Эльза была весьма игриво настроена.

— Простите, синьора, но мне кажется, это не совсем тот случай.

И Волжин отключился. Некоторое время он сидел, пытаясь собраться с мыслями и тупо глядя в серое стекло, а потом под аккомпанемент звонка на экране появилось лицо жены.

Жена интересовалась, как принимать Джонсона, кого звать еще, пускать ли журналистов, жаловалась на нехватку времени и спрашивала, не боится ли он, то есть Волжин, за Галку, не слишком ли она увлекается этим сомнительным героем.

Волжин отвечал невпопад и под конец уже традиционно извинился и пообещал перезвонить сам.

Следующим был Брайт.

— Старик! — заговорил он. — Слушай, что я тебе расскажу. Ты обалдеешь. Ты, наверно, думаешь, что подтвердилась шутка Корвадеса и под Тоннелем ничего не оказалось. Так вот: там было не двести пятьдесят мегатонн, а пятьсот. Ты представляешь, каков мерзавец этот Дэммок!

— Сколько? — равнодушно переспросил Волжин.

— Пятьсот.

— Изрядно.

— «Изрядно»! — обиделся Брайт. — Да это черт знает что!

— Слушай, Джонни, — сказал Волжин, — вы все так часто звоните и все говорите на разных языках. Я уже ни черта не соображаю. Я тебе сам позвоню. Попозже. Хорошо?

Брайт исчез, а вместо него как-то странно (вроде бы и звонка даже не было) возник на экране Джонсон.

— Игорек, — сказал он («Какой я ему, к черту, Игорек?» — подумал Волжин), — хочешь я подарю тебе девять миллиардов долларов? У меня тут в номере случайно обнаружились лишние девять миллиардов. Тебе не нужны?

Джонсон говорил по-английски, и это было очень странно.

— Ты что, Боб? — спросил Волжин. — Ты пьяный, что ли?

На это Джонсон разразился потоком трудно переводимой испанской брани, и в этой словесной помойке отчетливо были различимы только три имени: Иисуса Христа, девы Марии и Эльзы Гудинес.

Потом Джонсон внезапно иссяк и продекламировал по-русски:

Это были стихи Джеймса Тайлера в его, волжинском, переводе, и он никогда не думал, что они могут так звучать, как звучали сейчас в устах пьяного спринтера.

— Знаешь, Игорь, что я хотел сказать им всем сегодня вечером, когда они сядут у экранов своих стереоящиков и будут пялить на меня глаза?

Джонсон поправил на шее воображаемый галстук, прокашлялся и вдруг закричал, как на митинге:

— Я! Последний спринтер уходящего мира! Призываю всех, кто еще не окончательно погряз в мелких заботах о своем здоровье и благополучии: спасите спорт! Спорт умирает, но он безумно хочет жить. Спасите его. Начните все сначала. Еще не поздно. Каждому из вас, кто захочет стать настоящим профессиональным спортсменом, я, Роберт Джонсон, буду платить деньги, хорошие деньги, и уж я научу вас, как надо отдавать спорту всего себя, всего без остатка. Спорт не признает компромиссов.

В спорте надо раствориться. И тогда он щедро вознаградит тебя за твою преданность. Я, Роберт Джонсон, призываю всех создавать новые настоящие спортивные клубы! Я, Роберт Джонсон, буду финансировать эти клубы! И это будет прекрасно. Но все зависит от вас. Судьба спорта в ваших руках, люди планеты! Спасите спорт! Ради красоты, ради силы, ради отчаянного духа борьбы, ради счастья — величайшего на свете счастья преодоления предела — спасите спорт! К этому призываю вас я, последний спринтер уходящего мира. А теперь, Игорь, я ничего им не скажу. Ничего. Так тебе нужны девять миллиардов или я их выбрасываю?

— Нет, Боб, — сказал Волжин, — мне не нужны эти деньги.

— Хорошо, — Джонсон достал откуда-то из-за кадра бутылку виски и, сделав большой глоток, спросил: — А выпить ты не хочешь? Ах да, ты же в телевизоре! Тогда давай поиграем.

— Давай, — согласился Волжин.

— Чиверс, — предложил Джонсон.

— Третьяк, — отпарировал Волжин.

— Эспозито.

— Бобров.

— Гретцки.

— Харламов.

— Пэгги Флэминг, — внезапно перескочил Джонсон.

— Водорезова.

— Не то.

— Хорошо. Роднина.

— Бабилония.

— Не то, ох, не то!

— Хэмилтон.

— Фадеев.

— Таулер — Форд.

— Пахомова — Горшков.

— Ладно, — сказал Джонсон и снова сделал перескок: — Джон Томас.

— Владимир Ященко.

— Ренальдо Нехемиа.

— Андрей Прокофьев.

— Не то. Боб Джонсон.

— Кто?

— Боб Джонсон.

«Ну и что ты хочешь, чтобы я сказал?» — подумал Волжин.

— Не молчи, Игорь, — сказал Джонсон.

— Мне некого назвать, — голос Волжина стал глуховатым.

— Тогда возьми девять миллиардов.

— Нет, — сказал Волжин.

— Ну, тогда давай выпьем.

И Джонсон протянул ему бутылку виски.