Парикмахерские ребята

Владимир Орешкин Нино, одинокий бегун

Дверь за мной захлопнулась с такой силой, что я понял, открыть ее вновь не удастся никогда.

В кармане по-прежнему был паспорт, где в графе «профессиональная предрасположенность» не было ни единой цифры. Я улыбнулся и как последний дурачок почесал затылок — вот это дела! Интересно, что скажут родители.

На перекрестке сидел нищий в рваном на плече пиджаке и засаленных серых брюках. Перед ним стоял потертый патефон — я видел такой в музее, — бедняга за двадцать монет ставил одну и ту же заезженную пластинку.

С любопытством посмотрел на него — не верилось, что не придется зарабатывать на хлеб даже подобным образом. Если уж ухитрился не выказать предрасположенности и к самой простой из существующих профессий, то и этот путь для меня закрыт.

Как я ждал, какие надежды возлагал на проклятые испытания!

Я ничем не уступал парням нашей группы. Более того, по многим предметам был впереди, по географии, например, — мог не задумываясь перечислить несколько десятков городов, начинающихся на «а», или межпланетных станций, названия которых оканчивались на «и»… По физике в группе я был лидером, а по «выживаемости в критических условиях» твердо держался в первой пятерке. А это непросто, «выживаемость» — традиционно самый интересный предмет.

Родители, бедные папа и мама, не добившиеся в жизни больших вершин, возлагали надежды на меня. Жаль, что я так разочаровал их…

Сейчас, когда все кончилось, надежд не осталось, я шел в недоумении по улицам и глупо улыбался — смешно было вспомнить недавние сумасшедшие мечты.

Что делать, виновата наша идеальная система образования и профессиональной ориентации, которая, как пишут в рекламных проспектах, отрабатывалась и совершенствовалась столетиями.

До семнадцати лет мы не имеем ни малейшего понятия, что из нас может получиться. Занятия в школе, спортивные классы, экскурсии в музеи, близлежащие заповедники, кружки по интересам — каждый волен посвящать себя чему угодно, в рамках, конечно, программы, набираясь разнообразных знаний и интеллекта. До семнадцати лет — никакого разделения на умных и глупых, ленивых и трудолюбивых, бездарных и талантливых — все равны.

Потом: последний звонок, торжественное собрание, бал, к которому положено иметь строгие причудливые одежды прошлых веков — таков обычай, — и трехмесячные испытания.

Вот они-то решают все. Профессии вселенной, по значимости и престижу, разделены на двести категорий. В самую верхнюю, двухсотую, входят администраторы планет и прочие неимоверно высокие начальники, потом тянутся другие высокопоставленности: директора компаний, руководители научных конгломератов, отраслей промышленности, начальники административных единиц первого и второго деления. Далее по шкале идут остальные профессии, начиная от координаторов процессов, редакторов мировых программ информации и кончая уборщиками общественных помещений… Предрасположенность определяют в «центрах ориентации». В каждом мало-мальски крупном городе есть такой центр. Выпускники школ к первому марта съезжаются к своему центру и сначала проходят испытания по категориям от «двухсот» до «ста пятидесяти». Среди двадцати семи парней нашей группы в нее не попал никто…

Для меня это было разочарованием. Я был уверен, моя предрасположенность выявится в первой же проверке. Когда двое мужчин в белых халатах — с коэффициентами «семьдесят» — провели меня в комнату испытаний, о которой я так много знал из книг, фильмов, по рассказам отца, посадили в кресло, обтекшее меня так, что я погрузился в него, я был уверен: матовое табло через положенные три минуты загорится буквами — «предрасположенность положительная, дальнейшее уточнение».

Невероятной сложности машина, секрет которой до сих пор не могут понять ученые, доставшаяся в подарок от одной из редких космических встреч с братьями по разуму, — за двести сорок секунд разберется во мне, откроет мою исключительность, отличность от громадного большинства выпускников и узаконит ее.

Я много раз видел в фильмах, как это бывает. Когда вроде бы ничем не примечательный школяр, никогда не выделявшийся ни знаниями, ни общительностью, вдруг получал в Центре бешеный балл. Подумать только, одно мгновенье способно изменить жизнь не только его, но и всех его близких! Ведь если балл выпускника больше «ста пятидесяти», он объявляется персоной, «ценной для цивилизации», для него открывается неограниченный счет в банке, он получает право свободного передвижения по всем заселенным землям, к его услугам информационная служба человечества, а его родственники до конца дней могут купаться в удовольствиях и обеспеченности.

Когда-то, во времена первопроходцев, мир был устроен иначе, гораздо несправедливее. До знаменательной встречи с инопланетянами, вошедшей в историю человечества под названием Контакт, мир раздирался противоречиями. Большинство людей занималось не своим делом, они мотались по жизни, не в силах найти достойного места… Вспыхивали войны, по самым пустяковым поводам переселенцы других миров сражались друг с другом, а уж с их прародительницей Землей стычки шли постоянно.

Мир погряз в сумасшедших желаниях, все хотели несбыточного, авантюристы на тихоходных кораблях кидались в незнакомые области, пытаясь освоить все больше планет, пригодных для жизни… Устилали своими могилами чужие ландшафты.

В цивилизации царила анархия. Отсутствие надлежащего порядка тяжелым бременем легло на судьбы людей, поставив под вопрос дальнейшее их существование, И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не Контакт…

С тех пор наша жизнь изменилась неузнаваемо. Каждый гражданин, вступая в жизнь, получал достойный себя коэффициент. Его положение становилось определенным. Прекратились распри и конфликты, народы планет зажили дружно и безмятежно. Отчаянные авантюристы исчезли, каждый выполнял посильное дело и получал по заслугам… Оставались, конечно, и негативные моменты, но их можно не принимать в расчет, настолько они мизерны. Например, некоторые скептики жаловались, что продвижение цивилизации по пути прогресса резко замедлилось, в частности, прекратилось освоение новых земель… Это ложь, тысячи разведывательных кораблей по заданиям центральных администраций непрерывно исследуют неизвестные космические тела, вторгаясь в неведомое. В школьных учебниках, которые нас заставляли учить почти наизусть, убедительно доказывалась несостоятельность утверждений скептиков.

Я считал — мне уготовлена самая лучшая доля. Родственники благодаря мне после испытаний заживут обеспеченной жизнью.

Родителей я люблю. Бедным папе и маме не везло — добрые, они растерялись в водовороте жизни. В наш век, когда самой модной чертой является практичность, они оказались изгоями, беззащитными перед напором деловитости. Жили мы небогато, многое, что было доступно остальным ребятам группы, я не мог себе позволить. Вечно у нас дома не хватало денег. Отец, раньше времени постаревший от старания раздобыть лишние кредитки, подработать, запечатлелся в моих глазах седым стариком с добрыми тоскующими глазами. Мама, вечно что-то делающая по хозяйству, экономящая каждую монету, под стать отцу выглядела старше своих лет. Я был их единственной надеждой, на меня они тратили скудные деньги, которые им удавалось сберечь… Во всем был виноват проклятый коэффициент, выведенный когда-то отцу безжалостной машиной — «тридцать три». «Тридцать три» — порог бедности. Хранителям книг никогда не платили много. Кому нужны в наше время пожелтевшие архаизмы, доставшиеся в наследство от бесконечно далеких веков.

Поэтому я считал справедливым выдержать первое же испытание, — что получу в результате уточнения, волновало меньше, главное — от «ста пятидесяти» до «двухсот».

Но табло осталось чистым. В моем личном деле поставили штамп запрета на многие великолепные профессии. Утешало, что никто из ребят не получил такого балла и что по статистике нашего центра лишь один выпускник за четырнадцать лет удосуживался его.

Дальше потянулись недели разочарования. Кимс Жове, мой приятель, получил коэффициент «сто восемь», он был первый, кто закончил борьбу за место под солнцем. Все поздравляли его, я тоже. Когда тряс его руку, мелкая зависть терзала душу. Почему на «ста восьми» остановился именно он? Чем хуже я? Его отец имел «сто десять» — Кимс все одиннадцать лет, пока мы учились в школе, гордился этим. Иногда к концу занятий тот прилетал за ним на аэролете последней модели, бесшумной красивой машине, предмете восхищения всей школы. Они на выходные дни отправлялись в заповедники Африки или смотреть Северное Сияние на полюсе не с экскурсией, как мы, а просто так, сами по себе, семьей, а это удовольствие стоило страшно дорого.

Выше «ста» из группы не получил никто. Следующий парень, Ов Линь, остановился на «восьмидесяти девяти», за ним был Джорж Бенуа, которому табло показало «восемьдесят два».

Директор школы на собрании, посвященном первой троице, долго распинался о том, что мраморная доска, на которой увековечены фамилии учеников, окончивших прекрасную нашу школу и получивших коэффициент больше «ста», пополнится еще одной достойной фамилией. Говорил, что последние годы он с большим вниманием приглядывался к трем парням нашей группы: Жове, Линю и Бенуа, — и готов был дать голову на отсечение, что именно они получат самые высокие баллы. О Жове он вообще не мог говорить без священной дрожи в голосе, раза три повторил, что тот — достойный сын своих родителей и что он никогда не сомневался в великом его будущем. Кимс, надо отдать должное, воспринимал происходящее с юмором, должно быть, еще не пришел в себя от счастья.

Центр тем временем преподносил сюрпризы. Коэффициенты ребят посыпались как из ведра, уложившись в промежутке между «семьюдесятью» и «тридцатью». Что поделать, гениев среди нас, — за исключением, конечно, Кимса Жове, — не оказалось.

Наконец осталось только двое, Макс Питерс и я. Никому бы не пожелал оказаться в одной компании с ним. Я чуть ли не сгорел со стыда, когда мы оказались вместе и он, с серьезным лицом мыслящего дегенерата, пыхтя не прожеванным за завтраком луком, стал уверять, что всегда знал, что я — стоящий парень, не чета остальным выскочкам из нашей группы, которые только и думали с первого года обучения, как бы поставить себя выше остальных, задавались, вели всякие заумные разговоры, а на деле тоже не прыгнули слишком высоко — в элиту не попал никто.

Пять дней мы ходили с Максом Питерсом на испытания. Это были ужасные дни… Боясь незнакомых людей, он держался рядом. А в очереди сидели слабоумные из других школ: кто заикался, кто пускал слюни, кто тряс головой, словно в припадке. Макс хватал меня за рукав, наклонялся близко и, касаясь мокрыми губами, шепелявил:

— Давай держаться вместе, они запросто могут нам накостылять.

У него была идефикс: незнакомые люди только и думают, как бы надавать ему по шее.

На пятый день Макс Питерс получил балл «три», а вместе с ним право работать проверяющим пропуска в любом учреждении города.

— Ну что ж, Макс, — похлопал я его по плечу, — тебе повезло больше.

Он брезгливо отдернул плечо и высокомерно взглянул на меня маленькими голубыми глазками без ресниц.

На следующее утро я пришел в Центр ориентации один, плюхнулся в кресло и затих. Очереди почти не было, сидело впереди два парня, по внешнему виду напоминающих экспонаты из зоосада. Особенно поразили не их безмятежно-тупые лица, а затылки — жирные, поросшие короткой щетиной, словно бы не человеческие.

Проходящие мимо служащие в белых халатах с жалостью посматривали на нас. Нужно сказать, что мне, отыскивая внешние изъяны, они уделяли более долгие взгляды. Должно быть, не находили, потому что в их глазах читалось недоумение. Сам я удивляться устал. Машина, решающая судьбу, ошибаться не могла. Ошибка исключена. За многие века работы она ни разу не допустила промаха, попытки усомниться в ее решениях кончались крахом — в человеческих способностях она разбиралась превосходно. Значит, во мне скрыт не внешний, а внутренний порок — такое тоже случалось, мне приходилось читать и слышать об этом.

Родители не знали, куда деться от горя. По мере того, как испытания продолжались и возможность получить высокий коэффициент исчезала, вид их становился все печальнее. Когда же стало ясно, что профессия моя будет хуже отцовской, они совсем потеряли голову. Дело не в деньгах, даже не в престиже, хотя в последние дни соседи со смешками в глазах посматривали на меня и перестали спрашивать о том, как проходят испытания. Дело заключалось в том, что папа и мама хотели для меня лучшей, чем их, участи.

Профессия из самых низких означала, что жить мне предстоит в комнате общежития, питаться бесплатными скудными обедами, работать по десять и больше часов в сутки, а получать гроши. Начиная с коэффициента «десять» профессии такие, что их с успехом мог выполнять любой не очень сложный автомат, людей же на них сохраняли из сострадания, из когда-то узаконенной благотворительности.

Отец не разговаривал со мной, словно бы я провинился, мама, которая вся светилась, когда испытания начинались, постарела, перестала обращать на себя внимание и целые дни проводила в нашей маленькой кухоньке — сидела печально за столом, подперев голову руками, время от времени принимаясь плакать.

События так навалились на меня, что происходившее воспринималось словно кошмарный сон — стоит только проснуться, открыть глаза, и все станет на свои места.

Каждый день приносил разочарования не только в Центре ориентации. Слухи о моих «успехах» распространялись с невероятной быстротой. Не получив высокого коэффициента, я попал в толпу середнячков, таких же, как и большинство. По мере того как мой вероятный балл опускался все ниже, я снова стал привлекать внимание — исключительностью… Знакомые ребята со двора и из школы уже не разговаривали со мной, а сторонились. Смеялись за спиной, показывая пальцами. Я кожей чувствовал, как впиваются в меня их ехидные реплики, как смотрят они вслед и в их взглядах нет сочувствия, только интерес к экзотике.

Меня перестали приглашать на вечеринки даже ребята из собственной группы. А ведь каждый, с кем я провел одиннадцать лет, кого считал если не друзьями, то хорошими знакомыми, — так много нас связывало, — получив профессиональный коэффициент, устраивал вечер.

Попробовал обижаться, но быстро рассудил: в начинающейся моей новой жизни детские обиды уже ничего не значат…

Больше всего думал о Помеле. Она жила двумя этажами выше, я — на тридцать четвертом, она — на тридцать шестом. Мы дружили полтора года, а перед испытанием впервые поцеловались. Никогда не забуду серебристого тополя в сквере, у которого это произошло. Мы долго, почти всю ночь, целовались и разговаривали. Она мечтала, что мой балл окажется самым высоким в школе. «Ты умный, — говорила она, — и добрый, тебе хочется подчиняться, от тебя исходит таинственная сила. Мне приятно слушаться тебя».

По ее словам выходило, что я — скопище редчайших человеческих качеств. Машина наверняка должна их оценить, наградив меня если не элитарным, то по крайней мере баллом не ниже «ста».

Уже две недели я не мог застать Помелу дома, ее мама — всегда такая ласковая — хлопала перед моим носом дверью, бросив грубое: «Ее нет!» Дня четыре назад я случайно встретился с Помелой в подъезде, мы столкнулись нос к носу. Я взял ее за руку, но она испуганно ее отдернула. В ее взгляде читались испуг и сожаление, что между нами что-то было.

— Слышала, у тебя неприятности, — произнесла она холодно, тоном светской дамы.

— Да, — ответил я понуро.

— Жаль, — продолжила она в том же духе, — что так вышло. Постарайся забыть обо мне. Сам понимаешь, почему, ты же ум… Не приходи больше ко мне домой!

Последнюю фразу она выпалила, обежала меня, словно бы я столб, и исчезла.

История с Помелой огорчила больше, чем злополучный балл, который никак для меня не могли подобрать.

Девчонки хотят выйти замуж за парня с высоким коэффициентом.

Если бы у меня было «сто пятьдесят» или выше, я мог быть горбатым карликом в очках и с волочащейся ногой, все равно отыскал бы мгновенно тысячу красивых претенденток на право называться спутницей жизни. Но я не карлик, нога не волочится, очков нет, горба тоже… Нормальный парень: сто восемьдесят три сантиметра рост, физически развит, недурен собой, умный и добрый, как сказала однажды Помела. Но у меня нет «ста пятидесяти». Даже «пяти» нет — поэтому-то я сидел в кресле перед камерой, в которую предстояло войти, чтобы получить хоть что-нибудь.

Оба дегенерата, соседство которых навевало оторопь, уже вышли, потрясая в воздухе паспортами со штампами «два». Они возбужденно смеялись, и понятно отчего, ведь был на свете кто-то, имевший в графе «предрасположенность» печатку с гордой цифрой «один».

За мной вышел лысый мужчина. На белом халате у воротника приклеилась случайная бумажка.

— Простите, — сказал я, протянул руку и снял ее.

Лицо мужчины, словно от оскорбления, побледнело, он отстранился и сухо бросил:

— Пройдемте.

Началась обычная процедура. Меня усадили в кресло — оно обхватило, утопило в себе. Свет в камере погас, лишь смутно белела матовая поверхность табло. Я знал, сначала они проверят коэффициент «три», потом «два», а затем, если мне никакой не достанется, то и «один».

Шло время — табло оставалось бесстрастным.

Казалось, прошло минут пятнадцать — двадцать, обычно машина справляется гораздо быстрей. Должно быть, сейчас попался особенно сложный случай и она никак не могла решить, определять ли меня в уборщики мусора на городской свалке или отправить землекопом в лагерь для умственно ограниченных.

На табло так ничего и не появилось, свет вспыхнул, пришел довольно озадаченный лысый мужчина, нажал кнопку, кресло выпихнуло меня, и я оказался рядом с ним.

— Вы лишены коэффициента, — сказал он недоуменно, словно сам не мог в это поверить. — Уходите.

Вот так я и оказался на улице.

Все-таки я принадлежу к числу изрядных редкостей. Таких, должно быть, крайне мало, не больше, чем тех, кто набирает баллы от «ста пятидесяти» до «двухсот».

Я вспомнил, что знал о «счастливцах», получавших в Центре самый низкий коэффициент — «один»… Ни одно из благ цивилизации с этого момента не коснется их. Родители обязаны отречься от таких детей, как от непотребных чудовищ, никто не предложит им крова и не накормит.

Все, что они могут, — добывать пропитание нищенством. За малейшее нарушение общественного порядка, что другим стоит штрафа, их ждет одно наказание — газовая камера, после которой тело их сожгут и прах развеют по ветру.

Одиннадцать лет нам прививали презрение к тем, ниже которых я оказался… Еще недавно я вместе с большинством наших ребят недоумевал, зачем обществу такие люди, не приспособленные ни к чему, — выродки человечества. Каждый из них — это же отрицательная мутация.

Нужно, в целях гуманности, как только выяснится их неприспособленность ни к чему, как слепых котят, незаметно их усыплять. А родителям таких запрещать иметь детей, а если дети уже есть, запрещать тем жениться или выходить замуж. Я искренне возмущался мягкости, бесхребетности существующих порядков, не вытравляющих это зло решительно и с корнем.

За семнадцать лет я ни разу не подал нищему из соображений принципиальных… Большинство моих приятелей поступали так же. Мы попросту не замечали их… Но нас возмущало, находились такие, кто кидал им монетки, на них нищие покупали хлеб и, должно быть, кое-что кроме него, питались, — катались, в общем, как сыр в масле.

Первую монетку я бросил нищему сегодня… Пришла в голову мысль: он-то в чем виноват?.. В чем виноват я — разве кого-нибудь обидел, сделал плохо, разве нарушил закон или был худшим учеником в классе?..

Почему какая-то глупая машина вольна решать мою судьбу? Ведь я — живой, а она — обыкновенная железка? Почему в конце концов мы слепо доверяем и подчиняемся ей, набору ящиков, раскинувшему щупальца по цивилизованному миру?

Никогда не слышал о тех, кого машина лишила коэффициента. Но можно представить, что уготовила она им, если участь тех, кто все-таки получил «единицу», настолько печальна.

До дома оставалось недалеко, когда прямо передо мной, нарушая правила движения, приземлился небольшой аэролет. Из него выпрыгнули двое мужчин и с озабоченными лицами кинулись ко мне. Один встал сзади, другой цепко схватил меня за руку.

— Вы Нино Мисевич?

— Да, — ответил я и дернул руку, пытаясь освободиться.

— Предъявите документ.

— Отпустите, кто вы такие?

Тот, что стоял сзади, залез во внутренний карман пиджака и вытащил мой паспорт.

— Он, — услышал я довольный голос.

— Пройдемте, — потянул меня первый.

— Куда, что вам нужно?

Они втолкнули меня в аэролет, тут же захлопнулись дверцы, и он взмыл вверх.

Я не мог прийти в себя от неожиданности.

Один незнакомец занял место пилота. Другой сел рядом, полуобняв меня, не выпуская моих рук. Так поступали с преступниками. Что я мог натворить, раз со мной так обращались?

Аэролет поднялся над городом так, что тот стал теряться в серебристой дымке, и, прижав меня к сиденью, ринулся куда-то вперед. Высота неимоверная, так высоко запрещалось летать частным машинам — я стал догадываться, в чьи руки попал. Неужели мной заинтересовалась Служба Преследования?

— Джо, большая удача, мы вовремя перехватили парня, если бы он успел смыться, нам бы здорово нагорело.

— Да, — ответил другой, — вечно в центрах не читают инструкций.

— Куда вы меня везете? — не выдержал я. — Что вам нужно?

— С тобой не разговаривают, парень… Ты и так причинил нам массу хлопот, вздумай ты смыться, мы бы все равно должны были тебя разыскать… Приказ начальства. Лысый из Центра получит свое — в инструкции ясно написано: о каждом, не получившем квалификационного балла, нужно незамедлительно сообщить куда следует, а самого выпускника задержать до особого распоряжения.

— Сколько таких, как я?

— Много будешь знать, рано состаришься. Лучше сиди смирно и не рыпайся. Говорят, от таких, как ты, всего можно ожидать.

Я замолчал, откинул голову на прохладную спинку кресла. Я лихорадочно соображал, куда меня везут и чем это может кончиться.

По всему выходило, ничего хорошего получиться не могло.

Вспомним еще раз о тех, у кого «единица», — их можно ударить, избить — никого не накажут. Наоборот, окружающие будут взирать на бившего с сочувствием — раз он так поступил, значит, так нужно.

Я где-то слышал, что нищих иногда отлавливают, чтобы проводить на них особо опасные эксперименты, связанные с риском для жизни. Может быть, и я предназначен для подобного?

В таком случае дела плохи…

Как затравленный заяц, я вжался в кресло — изо всех сил стараясь успокоиться. Главное — не запаниковать, паника — безумство, тогда перестаешь соображать и творишь глупости. Позволить себе роскошь делать глупости в моем положении я не имел права.

Аэролет стремительно несся вперед. Я попытался прикинуть его скорость, но этого не потребовалось, стоило взглянуть за спину пилота — индикатор показывал полторы тысячи километров в час. Солнце сияло слева под прямым углом, значит, мы двигаемся на юг. Прикрыл глаза, пытаясь представить географическую карту. Это удалось. Подсчитать на глазок время полета просто. Выходило, минут через десять — пятнадцать мы должны пролетать над самым большим заповедником на Земле — «Терра Фе».

В заповеднике, среди дикой природы, разыскать беглеца невозможно.

В тот момент я не думал, что идея, пришедшая от отчаяния в голову, безрассудна. Она казалась единственно возможным выходом. Не хотелось становиться кроликом в каком-то эксперименте.

— Парень, ты не заснул? — толкнул меня сидевший рядом.

— Нет, — ответил я сквозь зубы.

— Злючка, — рассмеялся он, — мне такие по душе. Люблю парней с характером. В наше время мужики стали похожи на баб… Том, мы скоро?

— Да, — ответил, не оборачиваясь, пилот, — минут через пять будем на месте.

Впереди показалась огромная сиреневого цвета туча, застилавшая горизонт. Она заволакивала землю, аэролет приближался к ней сверху — от этого казалось, что мы подлетаем к неведомой страшной стране… Яркая молния перерезала ее край.

— Опять не слава богу, — сказал разговорчивый мужчина рядом со мной. — Том, мы не грохнемся?

Пилот рассмеялся.

— Ты не видел космических бурь. Такие, как ты, вечно принимают насморк за серьезную болезнь.

— Куда уж нам…

Между тем мы очутились над черной пугающей страной. Пилот сбавил скорость и начал снижаться.

Аэролет несся, едва касаясь налетающих вершин. Впереди сверкнуло, тонкий луч молнии, потерявшись в блеске холодного солнца, пропал вверху.

— Ну что, ребята, — бросил пилот, — никогда не были в аду?

С этими словами он повел машину вниз — нас окутала непроницаемая тьма.

Мои мучители, судя по их профессии, не раз бывали в аду — мне же не приходилось. По прозрачному колпаку машины хлестала вода, аэролет затрясло, повалило набок, так что я опрокинулся на разговорчивого.

Тот, при следующем вираже, насел на меня, я стал бояться, что может открыться дверь. Тогда мы дружно вывалимся и весело проследуем вниз.

Признаться, я радовался. Подобный конец представлялся естественным. В некотором роде справедливость бы восторжествовала, и порок — несовершенство мироустройства, которое я так отчетливо ощущал, — был бы наказан.

Но дверь не открылась. Пилот сгорбился у рулевого колеса и, как показалось, стал тихонько напевать. Вероятно, это был старый космический волк, списанный за грехи на Землю. Вид разбушевавшейся стихии доставлял ему наслаждение.

— С ветерком! — закричал он, оглянувшись.

Я успел подумать, что он сумасшедший, — выражение его глаз было совершенно ненормальным.

В это время совсем близко ударила молния. Я дернулся, выдернул руку и прикрыл лицо. В кабине запахло паленым, аэролет стремительно проваливался вниз, плотный ком подкатил к горлу, и стало трудно дышать.

— Идиот! — рычал на пилота мой спутник. — Что ты наделал?

Но тот не отвечал. Голова неестественно клонилась набок, вывернулась, из рассеченной губы побежала вниз струйка крови.

— Включай аварийную!

Но тому было уже все равно.

Сквозь треснувшее лобовое стекло врывались холодные брызги.

Сосед мой перегнулся через кресло и начал щелкать тумблерами.

Что-то протяжно загудело, прозрачная треснувшая кабина шевельнулась и стала уходить в сторону.

Охранник повернулся ко мне и закричал:

— Запомни код: три ноля, двенадцать, двенадцать. Повтори!

Я повторил.

— Через пять секунд покидаем кабину, прижмись к креслу.

Я ничего не понимал, но послушно выполнил приказание.

Кабина исчезла, на меня обрушились холод и вода. Я сделал движение, чтобы отвернуться, но в этот момент что-то случилось, резко рвануло, перед глазами поплыло, я почувствовал, что лечу. Сзади что-то прицепилось ко мне и больно давило на спину. Я попытался оглянуться, но рядом ослепительно сверкнуло, тяжкий звук обрушился на меня…

Сначала я понял, что жив. Было спокойно и тепло, не хотелось шевелиться. Какие-то непонятные, но спокойные, размеренные звуки стали долетать до меня. Затем я почувствовал запах — пахло хвойной ванной.

Я любил хвойные ванны и знал, как их приготовлять. Нужно налить воды, бросить в нее брикет, он тут же растворится, вода станет светло-зеленой…

Открыл глаза — и ничего не понял. Ласковейшее солнце заливало все вокруг. Я лежал на траве, влажной, зеленой. Между травинками плотно пристроились сосновые иголки. Не хотелось шевелиться, но я приподнялся — и тут понял, что в самом деле жив.

Рядом стояло высокое — так что крона терялась далеко вверху — дерево. Это была сосна.

Что-то мешало двигаться… Ах, вот оно что — оказывается, меня плотно обхватил, точнее, обнял сзади, спасательный блок. Мы изучали в школе, как они действуют. По аварийной команде такой блок выпускает щупальца, они обнимают пассажира, и тогда блок покидает терпящий бедствие аэролет. Он включает в себя все необходимое: оружие на случай непредвиденных обстоятельств, неприкосновенный запас питания, кое-какие необходимые предметы и, главное, кодовый передатчик, при помощи которого можно связаться с любым местом на Земле. Можно подать аварийный сигнал — вернее, он уже должен быть подан. Блок должен сделать это сам. Значит, ко мне скоро прибудет помощь и заберет отсюда.

Я освободился от щупалец — это просто; достаточно руками развести их — и встал.

Вокруг был настоящий лес! Я не в парке, пересеченном аккуратными аллеями, благоустроенном, подстриженном, — в самом обыкновенном лесу, про которые столько читал в книгах.

Это было чудесно! От неистовой грозы не осталось следа, хотя видно было, что она добралась и сюда. Высокая трава — высокая на самом деле, мне по пояс — помята, воздух насыщен влагой, недалеко виднелась большая лужа. Но эта вода несла с собой жизнь, потому лес радовался, нежился в ее испарении, был проникнут довольством и походил на большое добродушное существо. С ближайшей ветки вспорхнула птица, до этого равномерно издававшая негромкие скрипучие звуки.

Догадаться, что я попал в заповедник, не составляло труда. Надо же так случиться: выискивал способы сбежать сюда, где найти меня невозможно, как без всяких трудностей здесь и очутился. Если, конечно, авиационную катастрофу за трудности не считать.

Снова развалился на траве и стал смотреть в небо. Вокруг так просторно и свободно!

Должно быть, меня ищут — но вряд ли смогут найти… А сигнал передатчика?! Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Я перевернулся, подтянул тяжелый блок и откинул крышку. Индикатор не горел! Этого не могло быть! Я точно помнил, еще со школьных уроков, передатчик автоматически посылает сигналы бедствия. На случай, если его хозяин потеряет сознание или по другой причине не сможет воспользоваться им. Индикаторная лампочка должна информировать, что сигнал подан, и показывать его частоту… На передатчике индикатор не светился. Может быть, он не работает?

Я потрогал пальцем кнопки, при помощи которых набирался код, потом решился, нажал знакомое с детства сочетание: раздались негромкие звуки, подтверждающие соединение. Долго никто не подходил, потом раздался голос мамы.

— Слушаю, — сказала она тихо.

— Это я, — произнес я шепотом, — Нино. Ты узнаешь меня?

— Нино?! — встрепенулась мама. Теперь в ее голосе слышались и радость, и недоверие, и даже испуг. — Откуда ты? Что ты там делаешь?

— Далеко, — рассмеялся я.

Мама не дала досмеяться. Торопясь, начала рассказывать:

— Утром пришли незнакомые люди. Спросили, не возвращался ли ты с испытаний. Показали документ — они были из Службы Преследования. Почему ты им нужен? Сказали о результате — ты не получил квалификации, совершенно невозможно, такого не бывает. За последние месяцы мы с отцом много переживали, разговаривали. Ты не знаешь. Произошла чудовищная ошибка. Я пыталась доказать это тем людям, которые пришли за тобой, но они не пожелали слушать. Вели себя словно бы не в чужой квартире, а дома. Потом ушли, заставили расписаться на ужасной бумаге, сказали, что ты никогда не вернешься, потому что у тебя нет никаких прав и тебя может обидеть каждый. Сказали, что для таких, как ты, существует специальный пансион, где вы живете и приносите пользу. Сказали, что мы долго тебя не увидим, возможно никогда, что мы больше не имеем на тебя прав, потому что ты человек без квалификации… Где ты, с тобой ничего не случилось?

— Нет, — ответил я, — со мной все хорошо.

— Нино, не звони нам. Ты же знаешь, нельзя идти против закона. Отец тоже подписал эту ужасную бумагу… Мы решили записаться на прием к администратору города, подать жалобу…

— Меня больше никто не разыскивал?

Задал я этот вопрос непринужденным тоном. Втайне надеясь, что заходила Помела, хотя, конечно, я понимал, это невозможно.

— Нет. Никто из твоих друзей не появлялся. Утром встретила во дворе Кимса Жове, он сделал вид, что не заметил меня. Так обидно!

— Ничего, — стал утешать я маму, — все перемелется.

Мы еще немного поговорили, я убеждал ее, что со мной ничего не случится, и тут услышал вдалеке раскатистый человеческий голос.

Быстро попрощался и выключил передатчик.

Голос приближался, я догадался — говорят с медленно подлетающего аэролета. Метрах в пятнадцати росли кусты, я подхватил блок за щупальца и поволок к ним. Крупные капли окатили с головы до ног. Аэролет показался над верхушками сосен. Сквозь листья было видно лицо пилота и еще одного человека, который, открыв дверь, сидел на полу, свесив ноги вниз.

— Нино Мисевич, — говорил он, — мы знаем, ты здесь!

Голос, усиленный мегафоном, разливался по лесу, и показалось, что они увидели меня, скрываться бесполезно и нужно выходить, чтобы не продолжать глупую игру в прятки. Но я плотнее прижался к кустам, не решаясь раздвигать ветви и смотреть сквозь них.

— Нино Мисевич, тебе не сделают ничего плохого, — уговаривал человечек с аэролета. — Ты зря испугался. Не получившие квалификационного балла попадают в школу. Там им подбирают занятие, которое их устроит. После этого они проходят квалификацию еще. И обязательно получают профессию! Не бойся, выходи!.. Мы не сделаем тебе ничего плохого. Подумай, набери на передатчике код, мы вышлем за тобой машину.

Человечек передохнул и завел снова:

— Нино Мисевич, мы знаем, ты здесь! Нино, тебе не сделают ничего плохого…

Аэролет удалялся, и скоро голос затерялся вдали. Я долго не рисковал выглядывать из кустов, опасаясь какой-нибудь хитрости… Единственное, что я понял из их уверений, — они во что бы то ни стало хотели заполучить меня.

В небольшом складе аварийного блока я нашел массу полезных вещей. Набор их поверг меня в недоумение, школьная информация во многом оказалась неправильной. Оставалось предположить, что аэролет принадлежал Службе Преследования, а они оснащают аварийные блоки по-другому… В продуктах, слава богу, разобрался и с удовольствием пообедал. Сухарики, помазанные джемом, были вкусны. Я умудрился сделать крепкий кофе, набрав воды из лужи и растворив в ней порошок… Предназначения большинства предметов я не знал. Здесь был бластер — чтобы владеть им, требовалось специальное разрешение. Я видел такие в кино, где гремели фантастические космические войны — так что, как им пользоваться, знал. Были непонятные приборчики с кнопками и без, была трубка с рычажком, еще какие-то штуки, которые видел впервые. Все, с чем не был знаком, аккуратно сложил под кустом, не решаясь экспериментировать: вдруг нажму какую-нибудь кнопку — и сюда со всех сторон ринутся аэролеты. Такого мне не хотелось.

Между тем день кончился, солнце скрылось за деревьями, и наступил вечер.

Это был тихий, удивительно приятный вечер. В другое время я с удовольствием бы погулял по экзотическому месту, но сейчас оно казалось враждебным. Сумерки положили на мир таинственные тени, и я подумал, что здесь, должно быть, есть агрессивные животные, хищники, от которых нужно обороняться, потому что они любят нападать на людей. В фильмах — а их я пересмотрел много — храбрые первопроходцы с бластерами в руках смело покоряли неизведанные миры чужих планет. Там все кончалось благополучно… Здесь не кино, я отчетливо понял это, когда тьма сгустилась окончательно и невдалеке прошмыгнула какая-то тень. Внезапно из темноты сверкнули два ярких зеленых глаза. Они буквально припечатали меня к месту, смертельно испугав. Я даже забыл, что со мной бластер, палочка-выручалочка во всех опасных ситуациях.

Приготовился не спать, долго сидел под кустами, прилепившись спиной к их гибким стволам, но незаметно погрузился в сон… Проснулся утром от непонятного сопения. Кто-то большой и тяжелый шумно дышал рядом. Я осторожно открыл глаза.

Совсем близко стояло огромное животное и, вытянув голову, спокойно общипывало листья с моих кустов. Я наблюдал, как оно тянется к ветке, открывает розовую пасть и толстыми губами берет листья. Каждый раз после такого движения животное довольно вздыхало и переступало массивными ногами.

— Кыш, — сказал я.

Оно наклонило голову, уставившись на меня большими круглыми глазами.

— Кыш отсюда.

Животное тяжело вздохнуло и, с явным сожалением повернувшись, поплелось в лес. Тонкий хвост его добродушно похлопывал по крутым бокам.

На секунду охватило раскаянье — зачем прогнал его? Толстяк не собирался меня жевать. Но его уже не вернуть.

Я страшно проголодался. Голод раздирал внутренности — хорошо, что была еда. Я устроил царский завтрак. Съел все, что досталось от аварийного блока. В заключение выпил кофе, оно придало массу энергии.

Жаль только, за ночь лужа солидно поуменьшилась, так что я еле насобирал воды в большой стакан, который нашел в предусмотрительном складике.

Ночные страхи исчезли. Утро замечательное! Сосны под легким ветром тихонько раскачивались — нужно было идти вперед. Раз жизнь преподносит неожиданности, то, значит, что-то обязательно ждет впереди.

Я напоминал себе первобытного человека, попавшего на незнакомый континент.

Положил в карман три оставшихся пакетика с порошком кофе, засунул за пояс бластер и нож. Передатчик на длинном ремешке перекинул через плечо. Остальное оставил под кустом.

Вперед, только вперед!

Компас обнял запястье руки. Я двинулся по мягкой траве, держа направление на юг… Долго тянулся разреженный сосновый бор. Шел не спеша, оглядываясь по сторонам: встреча с дикими животными не страшна. Боялся одного — повстречаться с людьми. Я знал, в заповедниках работают ученые, бывают лесники, которые следят за лесом, подкармливают животных и птиц, по тропам проезжают экскурсии. Мне ни разу не пришлось побывать здесь. Зато мой приятель, вернее бывший приятель Кимс Жове, однажды ездил в «Терра Фе» с родителями. Целый месяц описывал потом он поездку. Я шел и вспоминал его рассказы.

В заповедниках автобусы катаются по специальным дорожкам. Путешественникам запрещается выходить. Для того чтобы размяться, существуют оборудованные стоянки… Встречи с экскурсантами не следует опасаться, сделано все, чтобы они не шлялись по лесу.

Оставались ученые и лесники — они наверняка предупреждены. И потом — люди с аэролетов могут послать кого-нибудь прочесывать лес.

Ведь трудно предположить, что беглец будет двигаться ночью, а значит, достаточно прочесать небольшой пятачок в радиусе десяти — пятнадцати километров, и меня можно обнаружить.

Должно быть, я оказался прав — минут через тридцать над деревьями показался бесшумный аэролет, я еле успел нырнуть в высокую траву.

Как и вчера, дверцы аэролета были открыты, и на полу, свесив ноги, сидел человек. На этот раз он не пытался уговаривать меня, а внимательно вглядывался вниз.

Я ощутил в душе мгновенный ужас — меня нашли! Но аэролет пролетел, скрывшись за деревьями. Какое счастье, что он не оснащен. Со школы я знал, найти человека с воздуха легко. Существуют приборы, которые показывают на экране объекты, излучающие тепло. Можно настроить такой прибор на температуру от тридцати шести до тридцати восьми градусов, и готово дело — они извлекают меня из леса, как миленького.

Но если на аэролете не было такого прибора, где гарантия, что его не будет на следующем?! Нужно торопиться.

Я ускорил шаг.

Минут через десять сосновый лес сменился лиственным и пошел под уклон. Я сбежал по склону, легко переставляя ноги. Мне нравилось быстро идти, иногда переходя на бег.

Впереди мелькнула голубая полоска воды.

Это оказалась река. Я вышел на берег и остановился. Вниз по течению лес кончался, и начиналось огромное поле. Километрах в двух стояло несколько домов, отсюда — маленьких, два двухэтажных и несколько одноэтажных. Рядом с ними сверкали на солнце точки аэролетов. Пока я разглядывал, приложив ладонь к глазам, дома, три аэролета вспорхнули с поля и, не набирая высоты, над самой землей помчались к лесу.

Слева лес стоял стеной, быстрая речка вырывалась из него и бодро бежала вниз.

Первой мыслью было ринуться в чащу, бежать, бежать, бежать, пока хватит сил… Но я вовремя остановил себя. Тогда же меня найдут сразу.

В это время на волнах речки показалась здоровенная коряга. Она плыла из леса ко мне, растопырив короткие, причудливые корни. Решение пришло мгновенно. Я оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, спустился к воде.

В школьном бассейне я был одним из первых. Так что утонуть не боялся — как только коряга поравнялась со мной, несколькими гребками догнал ее, уцепился и, выбрав местечко, спрятал голову так, чтобы с берега разглядеть меня было невозможно.

Вода оказалась не холодной. Оказывается, путешествовать на корягах приятно.

Течение быстрое, мы с корягой передвигались со скоростью торопящегося пешехода. Я успокоился и занялся подсчетами. Выходило, что плыву со скоростью шесть-семь километров в час. То есть вполне приемлемо. И что самое главное, в совершенной безопасности. Кому придет в голову искать перепуганного насмерть мальчишку в плывущей по речке коряге?!

Между тем мы оказались близко от домов. На берегу сидело с удочками несколько человек. Все они были в болотного цвета форме служителей природы. Наступал ответственный момент. Речка в этом месте была не широка, метров двенадцать — четырнадцать…

Меня, как и надеялся, не заметили. С глупой гордостью, что перехитрил их, я прислушивался к негромкому разговору. Жаль, не услышал его полностью — маленький отрывок. Разговаривали обо мне.

— …К вечеру обязательно поймают. Говорят, опасный преступник?

— Разве нормальному и честному человеку взбредет в голову прятаться в лесу? Как ты думаешь?

— Он, наверное, кого-нибудь убил?

— Конечно, убил. Иначе стало бы его ловить столько народу…

Если у меня и были сомнения, то теперь пропали. А я, бестолковый, колебался, не набрать ли злополучный код три ноля, двенадцать, двенадцать, который, казалось, запомнил на всю жизнь, не сказать им: послушайте, мне страшно, прилетайте, заберите меня отсюда… Наивнячок.

Что, если пилот и оба охранника погибли? Запросто могут решить, что это дело моих рук. Может, так и решили?!

Мне удалось обмануть преследователей, но отчаянье овладело мной.

Теперь-то уж точно не миновать газовой камеры…

Я плыл целый день, пребывая в горестном оцепенении. Не замечал ни лесов, ни полей, тянущихся вдоль берега. Иногда на берегу попадались дома, один раз я проплыл под мостом, по которому шли люди. Они вызывали только страх, отныне мне суждено бояться их, потому что первый же, заметивший меня, тут же сообщит куда следует, в ближайшую же администрацию, и будет тысячу раз прав, потому что преступникам не место на свободе. Разве я сумею оправдаться, человек без квалификации?

Лишь когда стемнело, когда я смертельно продрог и понял, что больше не могу удерживаться на коряге, ставшей за невыносимо долгий день самым родным на свете существом, я с огромным сожалением покинул ее. Речка заметно разлилась, течение стало тише. Я, как холодное и скользкое водяное животное, выполз на берег и, из последних сил поднявшись по пологому склону, упал на землю. Было зябко, меня колотила дрожь. Я чувствовал себя самым несчастным человеком во всей цивилизации. Должно быть, в этот момент так оно и было.

Когда немного обсох и согрелся, понял, что хочу есть. Пребывание в воде разыграло аппетит. Лежал в траве под каким-то деревом — горести отходили на задний план, я хотел одного — есть. И ничего больше!

Старался не думать о еде, занять себя чем-нибудь иным, но мысли возвращались к ней.

Вспомнил школьные обеды, подробно, как на большой перемене мы приходили и рассаживались за столами, подносы с тарелками уже стояли — невероятно вкусный бывал в школе бульон! Какие прекрасные пироги готовила мама, невозможно оторваться! Она близко, можно набрать код и поговорить с ней.

Никогда! Пусть родители живут спокойно — только мне уготовлена такая участь: пусть уж я понесу крест один: никакая сила не заставит набрать знакомые цифры… Когда приходил поздно вечером, родители уже спали, я заходил на кухню, открывал холодильник и мог из наличных запасов сотворить что угодно, любой сандвич, который только хотел. Невероятно счастливое время!

Стащил с плеча передатчик, положил под голову. Что-то еще должно быть? Что?.. Я потерял бластер и нож… Вскинулся в темноте, вскочил на ноги, шаря по себе руками. Ни бластера, ни ножа. Я забыл о них, а они утонули в реке, вывалились из-за пояса и утонули.

Я не совсем представлял, зачем могут понадобиться эти опасные предметы, но их потеря расстроила окончательно. Сел, прислонился к невидимому стволу и заплакал. Тихие слезы бессилия и обиды на несправедливость, царящую в мире, вымывали остатки детства и надежд, которые еще жили во мне. Было холодно, хотелось есть, никому на свете я не был нужен, ни один человек не мог просто так, обыкновенно, поговорить со мной, кругом была враждебная ночь, из темноты неслись полные опасностей звуки и шорохи, я не мог за себя постоять, жалкие попытки спастись ни к чему не приведут. Еще день-два, и я сойду с ума — я не знаю, что делать, чем питаться, куда идти!

Утро, вырвавшее из зябкого состояния, лишь издалека похожего на сон, не принесло успокоения. Над рекой клубился белый, похожий на облако туман. Я свернулся калачиком, обхватил себя руками, пытаясь согреться, — ничего не получалось.

Пришлось встать и бегать по берегу — минут через пять стало тепло, но усталость сковывала движения. Вдобавок голод с новой силой накинулся на меня, я стал оглядываться, надеясь, что где-то рядом некто оставил на земле что-нибудь вкусное, корочку хлеба или термос с горячим супом, но не нашел ничего.

Я был в отчаянье. Между тем солнце забиралось выше, туман исчез и стало видно далеко-далеко. Кругом поднимались поросшие лесом горы.

Сколько я ни всматривался, нигде не заметил ни единого следа человека. На берегу отпечатались многочисленные следы каких-то животных.

Любое из них, если столкнусь с глазу на глаз, может напасть на меня и устроить себе отличный обед. Нечем обороняться. Да и зачем? Я — чужой, законы, по которым жил, не играли среди равнодушных лугов и деревьев никакой роли. Я не царь природы, как целые годы внушали в школе, не венец творения, а несчастный, жалкий, страдающий от голода человечишко, которому считанные дни осталось жить на свете.

Мне снова стало жалко себя. Я вытащил чудом уцелевшие в кармане пакетики с кофе и долго смотрел на них. Даже кофе не могу себе сделать, мне не в чем развести его. Я не найду ни стакана, ни маленькой кофейной чашки наподобие тех, какие были у нас дома, ни вообще какой-нибудь посуды, куда я смог бы налить воду.

Красивенькие пакетики с кофе доконали меня окончательно. Я кинулся к дереву, под которым оставил передатчик, схватил его и с интересом посмотрел на белую колонку кнопок… Там, перед смертью, меня накормят, позволят выспаться, дадут теплое одеяло и оставят на несколько часов в покое. Потом уж будь что будет!

Не торопясь, словно гурман перед любимым блюдом, я разглядывал передатчик — да, я слаб, признаюсь в этом, я не создан для борьбы, — и правильно, что не получил коэффициент. Такие, как я, недостойны его…

Сдаюсь!

Код я запомнил. Три нуля, двенадцать, двенадцать. Без промедления включился голос. Он был сух и деловит:

— Слушаю вас.

— Говорит Нино Мисевич…

— Как вы себя чувствуете? — спросил, не дослушав, голос.

— Замечательно. Заберите меня отсюда.

— В левом углу панели кнопка с буквой «п», видите?

— Да.

— Нажмите и пальцем поверните по часовой стрелке, она вращается… Сделали?

— Да.

— У вас имеются просьбы?

— Да, я хочу есть.

— Хорошо. Не отходите далеко от передатчика.

Ждать пришлось недолго. Минут пять. Неожиданно совсем рядом, над рекой, показался аэролет, уверенно обогнул невысокую скалу и приземлился метрах в десяти от меня.

Дверцы распахнулись, с двух сторон на землю спрыгнули мужчины.

Они подбежали ко мне, я сжался, ожидая, что начнут меня бить, но первый молча обнял меня за талию и сильной рукой подтолкнул к аэролету.

Другой оглядел поляну, подобрал передатчик и вернулся.

— У вас еще были какие-нибудь предметы?

— Были, — ответил я, — но они утонули. Бластер и нож.

— Далеко отсюда?

— Не знаю. Я плыл целый день.

Больше меня ни о чем не спрашивали. Дверцы захлопнулись, аэролет с места ринулся вверх.

Я откинул голову на сиденье и закрыл глаза. Было тепло и дремотно.

Сознание погружалось в усталую лень. Было все равно, что случится дальше, — я устал. И в то же время какая-то новая, неизвестная доселе часть сознания приглядывалась ко мне, оценивая. Я понимал: во мне родилась печаль. Я словно бы стал взрослей уверенных в себе людей, сидящих рядом. Взрослее и мудрей их.

Последние недели я молчал. У меня была комната, маленькая, но уютная. Не хотелось выходить из нее. Три раза в день, утром, в два тридцать, и вечером в семь часов, нужно спускаться на первый этаж в столовую.

Меня особенно не беспокоили — я пользовался этим, чтобы оставаться одному. Единственное, что интересовало, когда попал сюда, не считают ли меня убийцей. Но спутники, летевшие вместе со мной по грозовому фронту, оказались живы… Так мне сказали в ответ на вопрос.

Здесь еще шесть моих сверстников. Никто из них не понравился мне.

Через два дня — мне выделили комнату и, казалось, забыли, что я существую, — нас собрали в зале на первом этаже — в доме множество зальчиков, кабинетов, мастерских, лабораторий — и прочитали лекцию.

Нам объяснили, кто мы такие, что из себя представляем и для чего здесь находимся.

Оказалось, что каждый год во время испытаний, проходящих на планетах Заселенного мира, появляется несколько человек, не получивших квалификационного балла. В принципе такого быть не должно, поскольку каждый человек, даже самый глупый, самый ленивый, может выполнять какую-нибудь работу… Ошибка машины исключена. Таким образом, появление людей, лишенных квалификации, стало одной из нерешенных загадок, над которой несколько веков бьются ученые. По этому поводу существуют несколько гипотез, ни одна из которых не была достаточно убедительно доказана. Каждая из них имеет право на существование. Центр подготовки, где мы находимся, создан как раз для того, чтобы выяснить, что же мы из себя представляем.

Среди тысяч миллиардов выпускников этого года семи не был проставлен балл. Все мы здесь, в этом Центре. Для нас главной администрацией Заселенных земель делается исключение. После полугода занятий и экспериментов, призванных приблизить разрешение неизвестного, мы возвращаемся к обычной жизни. За это время мы должны определить профессию, к которой почувствуем склонность и которой решим посвятить себя. В нескольких километрах от Центра есть поселок, где живут и успешно работают люди, не получившие квалификационного балла. У нас будет туда несколько экскурсий, мы сами увидим, чем они занимаются. К сожалению, отныне и навсегда мы будем лишены связи с внешним миром. Некоторым образом нам до конца дней своих предстоит жить в узком кругу себе подобных, нам запрещено также заводить семьи… Это обусловлено тем, что никто не знает, к каким последствиям может привести появление кого-нибудь из нас в обычном мире, где живут обычные люди… Мы должны научиться чему-нибудь, потому что в противном случае рискуем не пройти испытаний комиссии — оказывается, есть еще какая-то комиссия, — и она откажет нам в праве на жизнь.

Лекция звучала ультимативно, она походила на холодный приказ, облеченный в форму информации. Я оглядывался на ребят, с которыми отныне предстояло жить, их глаза горели желанием приносить пользу обществу и хоть как-нибудь исправить досадную нелепость, допущенную машиной.

Самым любопытным в новой школе являлось то, что здесь не было ничего обязательного. Каждый волен заниматься, чем хочет.

Ребята не понравились мне — они были до приторности старательны, рвались что-то делать: кто пропадал в химических лабораториях, часами переливая из склянки какую-то гадость, кто не вылезал из небольшой обсерватории, обследуя давно изученные звездные миры над головой, кто непрерывно пел, подыгрывая себе на синтезаторе звуков. Один занялся кулинарией, ежедневно на обед мы имели возможность пробовать необыкновенные блюда, которые то были пересолены, то горчили, то были невозможно кислы… Каждый нашел занятие по вкусу… Кроме меня.

Коллективчик подобрался разношерстный, только двое были с Земли, я и Джим Рентой. Остальные пятеро насобирались из разных мест.

Худенький коротышка Лерекс прилетел с планеты со странным названием Репозагон — я никогда и не слышал о такой, несмотря на познания в географии. Остальные жили ближе, так что могли разыскать свои звездочки в довольно мощный телескоп Центра. Они были усердные ребята, энтузиазм в них так и кипел. Они сначала сторонились друг друга, потом подружились, приняли в компанию и меня — товарища по несчастью.

Но уж очень активно старались они найти себе ремесло по вкусу, это раздражало… Я сидел в комнате, ничего не хотелось делать.

Правда, однажды я усовершенствовал ее, пришел в кабинет к администратору школы и попросил оборудовать в комнате камин.

— Что это такое? — спросил он.

Я объяснил, что читал как-то, что в старинных домах были приспособления, где можно было сжигать сухие дрова и уголь. Тепло от них шло в комнату, а дым улетучивался через трубу.

Камин под моим руководством соорудили за один день. В правила экспериментов входило выполнение наших капризов, в разумных, конечно, пределах.

До камина часто казалось, что в комнате холодно, хотя я мог заказывать любую температуру. Теперь я сидел в кресле и грелся. Заглядывали ребята, смотрели с интересом, как, потрескивая, горят дрова, и, пожав плечами, уходили к своим занятиям. Заходили посмотреть на камин и ученые. Они входили, умные и пожилые, усаживались невдалеке, поглядывали исподлобья то на небольшой огонь, то на меня. Один как-то спросил:

— Вы не испытываете желания жить в прежних веках?

Я покачал головой.

Впрочем, они тоже долго не задерживались.

Я и сам не понимал, зачем мне понадобилось это причудливое сооружение… С ним спокойнее. И еще больше не хотелось выбирать профессию.

После того, как побывал в лесу, как сдался, происходившее со мной казалось странным… Казалось странным, что каждому человеку нужно заниматься определенным делом, выбранным в один момент, почти не по его воле, что все на свете устроено по раз и навсегда заведенному порядку и ничто не в силах его изменить.

Конечно, я мог бы побегать по лабораториям и найти не слишком тяготящее занятие. Мог попытаться исправить приговор машины, засунув себя в жесткие рамки какой-нибудь профессии… Зачем? Чтобы влачить в ней долгие годы жизни? Чем не заключение? Общество давным-давно определило сравнительную ценность того или иного занятия, рассортировало по полочкам все, чем может заниматься человек, каждому из дел присвоив балл… Дело в балле? Баллом измеряется ценность людей? Я вот оказался в лесу — будь у меня самая высокая квалификация, все равно не смог бы существовать в нем… Значит, есть другая справедливость?

Я несколько раз заходил в библиотеку и смотрел ролики по истории цивилизации. Всегда ли было так, как сейчас? Интересно, что было раньше. В школе я историей не увлекался, но программу знал достаточно хорошо. По учебникам выходило, что развитие цивилизации шло к тому, чтобы из первобытных кровавых времен, полных войн и раздоров, достичь современного гармоничного состояния, где слово «вражда» представляется архаизмом. В Центре же интерес к истории пробудился, тем более что под боком отличная библиотека… Но воспользоваться ею я не смог. Стоило явиться и во второй раз попросить копии на историческую тему, как набежали ученые и стали приставать, не хочу ли я стать историком?

Не могу что-то делать и чувствовать, как за мной наблюдают, подсматривают. Все валится из рук, любое желание пропадает.

В общем-то случилось худшее — я оказался жертвой эксперимента.

Может быть, не слишком жестокого — меня не пытались нуль-транспортировать, не засовывали в банки с кислотой, чтобы потом попытаться вновь воссоздать из раствора, не пытались заменять мои естественные органы искусственными, дабы посмотреть, к каким отдаленным последствиям это может привести — не жестокого, зато уж до предела циничного.

Я постоянно чувствовал пристальное и бесцеремонное внимание исследователей… Психологи любили задавать совершенно идиотские вопросы: в чем вы видите смысл жизни, какой из цветов спектра вы подарили бы добру, какой злу? Иногда по ночам дверь открывалась и ввозили анализатор, чтобы снимать мои параметры в режиме покоя. Хорошо, что анализатор все делал быстро и экспериментаторы скоро уходили.

Я кожей чувствовал, что меня ни на минуту не оставляют одного — днем и ночью за мной наблюдали, должно быть, записывали каждое движение и каждое слово… Естественно, данные они анализируют. Каждому хочется разрешить великую загадку природы — смысл появления на свет людей, не подверженных квалификации.

Товарищи по несчастью изо всех сил старались походить на нормальных, не обделенных машиной людей. Они с завидной энергией посвящали себя избранным занятиям, а я — безделью.

Нас выпускали из корпуса и разрешали гулять по большому парку.

Днем я часто проводил там время, облюбовав небольшой бугорок, на котором росли три березы.

Там-то я расслаблялся и погружался в невеселые мысли о себе и о будущем, мрачном, как та туча, в которой мне пришлось не так давно побывать.

Не давала покоя кощунственная, невероятная в своей несуразности мысль — так ли уж гармоничен и совершенен наш миропорядок? И почему совершенен, где доказательства того, что все должно оставаться, как есть, а не быть иным? Машинка, сортирующая людей, не казалась непогрешимой, за ней, такой ирреальной, виднелась тайна, которую я чувствовал чуть ли не кожей, так явно она витала в воздухе… Хотелось узнать, как был устроен мир до машины, был ли он так плох, как писали в школьных учебниках… Я вспоминал старинные книги, которые приносил домой отец, свое, казавшееся никчемным, влечение к ним. Сколько их я перечитал ночами, закрывшись в своей комнате! Они отличались от написанного в наше время, в них был незнакомый поддразнивающий дух… Что было в них особенного? Я чувствовал себя на пороге важного открытия, но никак не мог его совершить…

Первые дни к персоналу, окружавшему меня, я относился настороженно. Потом перестал замечать, а в последнее время ученые стали вызывать раздражение… В общем-то мы находились хотя и в благоустроенной, но в тюрьме. Вглядываясь иногда во взрослых серьезных людей, с большой сноровкой выполняющих исследования, я поражался, как бесчувственны они и похожи на механизмы. В отношениях с подопытными они безукоризненно вежливы, никогда ни на чем не настаивают, и если на вопрос: «Что из двух, самое большое или самое маленькое, я бы выбрал?» — я говорил: «А пошли вы к черту», — мучители не обижались, даже, может быть, радовались — пунктуально регистрировали ответ.

Они с усердием ищеек искали в нас необычное и, натыкаясь на неординарное, безмерно радовались.

Безразличием, прежде всего к своей судьбе, я возбуждал особый их интерес. Меня несколько раз тактично предупреждали, что время идет, заканчивается третий месяц пребывания в Центре, а я еще не выбрал занятия. Намекали и на заседание таинственной комиссии, которая должна решить нашу судьбу, а меня отправить в мир иной, как не поддающегося исправлению. Предупреждали не из сострадания, не из желания помочь — из профессионального любопытства.

Сначала я не помышлял о побеге, помня о беспомощности в лесу. Если уж суждено погибнуть от решения, пусть так и будет… Потом же, по мере того, как дни бежали, больше и больше хотелось жить…

Волей-неволей мысли постоянно обращались к свободе, за высокую коричневую стену, которой был огорожен наш мир.

Еще я размышлял о странном в нас, что позволило машине лишить нас права на профессию, о том, что изо всех сил стараются, но никак не могут обнаружить наши исследователи. Да разве смогут они определить, что позволило машине ударом несуществующей ноги выбросить нас из человеческого общества?

И я не мог — хотя этот вопрос занимал меня… И еще — я хотел жить, не желал зависеть от решений какой-то комиссии. Почему незнакомые, неизвестные люди, которым я ничего не должен, имеют право, посовещавшись, подарить или отнять у меня жизнь? Почему я не могу уйти, почему не волен, как большая птица с длинными серыми крыльями, парить над заборами, окнами и дверьми, никому не подчиняясь, кроме собственного хотения?

Рассматривая тлеющие угли, где огонь, спрятавшись, раскаленно мерцал в сгоревшем дереве, я пытался разобраться в себе и никак не мог понять то смутное, что бередило душу, не позволяя кинуться к дверям лабораторий, выискивая дело по вкусу, чтобы за оставшиеся недели выбрать подобие профессии.

Я твердо решил бежать, — но на этот раз не в лес, не в дикую законсервированную природу, а в самую гущу людей, в какой-нибудь крупный город, где так же трудно обнаружить человека, как и в лесу.

Я снисходительно посматривал на медиков, регулярно обследовавших мой организм, изучавших меня, наверное, до молекул, на психологов, упрямо корпевших, пытаясь добраться до только одним им ведомых истин.

— Когда вы остались в лесу один, в незнакомой обстановке, испытывали ли чувство страха?.. Смогли бы вы убить человека?.. Какую профессию считаете достойной себя?..

Однажды я сам спросил одного из них, такого же, как остальные, — они казались на одно лицо:

— Я вам нравлюсь?

Вопрос привел его в восторг, он принялся строчить в записную книжку, потом, не ответив, вскочил и, забыв прикрыть за собой дверь, убежал.

Минут через пятнадцать ко мне явилась целая делегация во главе с какой-то знаменитостью, седеньким морщинистым старичком. Они окружили меня, пошептались, старичок выступил вперед и прогнусявил:

— Как вы ощущаете понятие интереса? Оно абстрактно или связано с определенными представлениями?

Я не захотел разговаривать, проявив крайнюю нетактичность, — отвернулся от старичка и уставился на поленья…

Товарищи по Центру — с ними я встречался в столовой — разговаривали только об испытаниях, которые должна устроить им комиссия, и о профессии, которую избрали. Пит Бар не переставая мурлыкал под нос гимны, Рентой несколько раз пытался рассказать, как увлекателен мир атомного ядра, где скопления мельчайших частиц образуют подобия галактик и понятие величин превращается в абсурд. Раус рисовал на салфетке химические формулы и закатывал глаза кверху, запоминая их. Я удивлялся, как он в подобной сосредоточенности ухитряется попадать вилкой в рот. Даже засмотрелся однажды, как он это ловко делает, словно артист. Я бы так не смог.

Пользуясь тем, что нас за столом было только двое, я спросил:

— Послушай, Раус, зачем ты выбрал химию? Есть же другие, не менее интересные науки?

Он отвлекся от салфетки и снисходительно посмотрел на меня.

— Во-первых, нравится, — загнул он палец. — Во-вторых, область, которой я занимаюсь, по моим подсчетам, может дать коэффициент не ниже «семидесяти двух».

— Так это же липа, — рассмеялся я. — Будешь жить в монастыре и делать вид, что что-то из себя представляешь?

— Я буду в монастыре, — обиделся он, — а вот где будешь ты?..

Да, на самом деле, где буду?.. Я поражался собственной легкомысленности. Вместо того чтобы всерьез задуматься о будущем, попытаться использовать шанс, мне предоставленный, я печалюсь, полюбил совершенно бесполезное занятие, пытаюсь понять что-то смутное, может быть, и не столь важное, что брезжит на краю сознания и изо дня в день все больше не дает покоя.

Между тем план побега отчетливее возникал в голове… Сначала дело казалось невероятным, — я обошел стену, которой огорожена территория Центра, и не обнаружил ни единой щели. Чуткие датчики реагировали на мое появление — едва касался стены, как на ней загоралась предупреждающая надпись: «Стой!» Позже я кое-что придумал. Идея, посетившая меня, была проста и неожиданна. Я чуть было не подпрыгнул на месте: как не допер до этого раньше! Оставалось как следует подготовиться, предусмотреть некоторые частности, и можно рискнуть.

Провел несколько осторожных экспериментов, они увенчались успехом.

Как-то я спросил психолога, на какой коэффициент могу рассчитывать и почему, несмотря на то что коэффициент будет, мне и моим товарищам жизнь предстоит провести в затворничестве.

Он принялся объяснять, что комиссия имеет право присуждать коэффициенты от «одного» до «ста», но коэффициенты эти искусственны — этим и объясняется, что те, кто получил их, должны находиться в изоляции, в собственном мирке. А чтобы община не разрослась, она предназначена к вымиранию, поскольку членам ее запрещено заводить семьи.

— Какой же коэффициент у вас? — спросил я.

— Девяносто шесть, — ответил психолог довольно буднично.

Тут я изобразил на своем лице восхищение, сказал, что никто из нашей школы не получил столь высокого балла.

Лесть воодушевила психолога, он снисходительно улыбнулся и заметил, что в своей школе тоже был единственным выпускником, получившим столь высокий балл. Он светился от счастья, что я позавидовал ему, даже на время забыл свои идиотские вопросы.

После нашего разговора он стал выделять меня из остальных, улыбался при встрече и иногда, словно старший товарищ, похлопывал по плечу.

Я стал приглядываться к окружающим, ко всем, кого мог встретить на небольшой территории Центра, и заметил, что по их отношению друг к другу нетрудно определить, у кого коэффициент больше. Хотели они или нет, разница баллов давала себя знать тут же, она отражалась на их поведении, на лицах, на манере смотреть на собеседника. Обращение к младшим по коэффициенту было нарочито вежливым, отношение к старшим отличалось почтительностью, почти заискиванием. Если разница в баллах была большая, то старший просто не замечал младшего.

В своем городе я встречал такое, но тогда подобные отношения казались естественными. Наш дом заселен коэффициентами от «тридцати» до «сорока», соседний — от «пятидесяти» до «пятидесяти пяти». Несмотря на то что дома рядом, отношение между жильцами, с одной стороны, снисходительное, с другой — выжидательно-улыбчивое.

Я грелся у камина, размышляя… Обдумывая побег, я не мог решить одну проблему — вернее, решил, но осмелиться осуществить задуманное не мог. Чтобы жить среди людей, нужны деньги, у меня их не было.

Можно было бы, конечно, добраться до дома и попросить денег у родителей, но то немногое, что они дадут, ничего не изменит, вдобавок меня у них-то и станут ждать.

Необходимо добыть много денег, и сразу. Это можно сделать одним способом — ограбить кассу… Когда эта мысль впервые пришла в голову, я покрылся холодным потом. Мыслимо ли — покуситься на чужое! Предположение подобного чудовищно! Я читал в старых книгах, что когда-то люди могли воровать и грабить, — их наказывали: вешали, сажали в тюрьмы. Когда-то было много тюрем. С тех отвратительных пор утекло немало времени. С появлением машины, определявшей судьбу, отводившей каждому человеку его долю, поползновения на чужое добро быстро исчезли. Да и какой в них был смысл? Каждый сразу же получал свое — желания переделывать, отнимать у других ни у кого не возникало. Считалось, что на свете царит абсолютная справедливость. Должно быть, так оно для остальных и было, но только не для меня.

Разве справедливо, что сначала меня лишили всех прав, которыми может пользоваться человек в цивилизации, потом взяли подопытным кроликом, а затем, когда отпадет во мне надобность, отправят в веселящую газовую камеру, где я тихо, навечно засну со счастливой улыбкой на устах. Я хочу жить, жить не как-нибудь, не в клетке, — свободным. Я чувствую в себе столько жизни, что, наверное, ее хватит на десятерых.

И все-таки нелегко было решиться на кражу и на побег. Если бы к исходу полугодия нас не собрались переводить куда-то, в более удобное место для прохождения испытаний — я подслушал новость через окно административного помещения, я так низко пал, что стал уже и подслушивать, — то неизвестно, как скоро я смог осуществить свой план.

Бежать нужно было следующим утром, не позже — после обеда за нами прилетал аэролет, опять мы приковывали к себе всеобщее внимание, тогда предпринять что-либо становилось трудно.

Вечером, как всегда, я сидел у камина, не отрывая глаз от гибких языков пламени, прокручивая детали предстоящего дела. Неприятный холодок, словно бы я стоял на краю пропасти, забирался внутрь. Я был готов преступить незыблемое, что немного раньше, всего несколько месяцев назад, представить бы не смог — и тем самым ставил себя вне общества!

В половине двенадцатого разобрал постель и потушил свет в комнате.

Из одежды, висевшей в шкафу, сделал на кровати подобие спящей человеческой фигуры. Об этом приеме я прочитал в одной из старинных книг, которые приносил отец.

Дальше я осторожно выскользнул в пустой коридор и пошел к лестнице, ведущей на первый этаж. Никого не было. Все спали. Я не торопясь приблизился к двери кассы и повернул ручку, — та открылась.

Щелкнул выключателем, свет вспыхнул, осветив цель моего визита — большой металлический шкаф, стоявший в углу. Я рассчитывал, что ключ от него хранится где-то в комнате, вот хотя бы в ящике стола. Открывал ящики, не спеша просматривая, что лежит в каждом из них. В третьем, самом верхнем, я и нашел ключ. Остальное было делом нескольких минут.

Я смотрел на ровные пачки денег, наполнявшие полки шкафа, и удивлялся, почему, кроме меня, никому не приходила мысль взять их, это же так просто!

Небольшая сумка, которую прихватил с собой, быстро наполнялась. Я старался брать пачки, чтобы со стороны их убыль была незаметнее. Потом аккуратно закрыл дверцы, а ключ вернул на прежнее место.

Выключил свет, приоткрыл дверь и выглянул в коридор — он был пуст.

Ночь я не спал, снова и снова переживая свое преступление. Постепенно за окнами стало светать, я все лежал с открытыми глазами. Несколько раз решался вернуться в кассу и выложить деньги, в конце концов можно обойтись и без них, но в следующий момент решение слабело, я находил массу отговорок и убеждал себя, что все сделал правильно.

Как только убеждался в этом, совесть снова просыпалась, сумка на стуле жгла и я осознавал, что поступком своим окончательно перешел невидимую грань, отделявшую меня от человечества. Покушение на общественное добро немыслимо! Даже мысль об этом казалась кощунственной — и вот я, я, не кто-нибудь другой, совершил это!

Мелодичный звон будильника застал меня не поборовшим сомнения, по-прежнему колеблющимся. Но настало время говорить «б». Пути назад не было!

Я торопясь оделся и посмотрел в окно. У дальнего крыла здания стояла машина, каждое утро вывозившая баки с мусором. Маленький сгорбленный человечек, с дистанционным пультом управления в руках, спускал с машины пустые баки — мое время настало.

Было десять минут в запасе, я не спеша оделся, посмотрел на себя в зеркало. Лицо было бледно, с мешками под глазами, я не узнал его. Попытался отличить в нем следы порока, овладевшего мной, но не смог, лицо мое было лицом усталого молодого человека — ничем не примечательное.

В коридоре навстречу попался обожающий меня психолог.

Он быстро шел, с папкой под мышкой.

— Как дела? — весело спросил он. — Куда в такую рань?

Он был сама приветливость и любезность, а между тем знал, что сегодня видит меня и моих товарищей, своих подопытных, в последний раз. Ведь нас после обеда увозят.

— Почему вы не спите? — ответил я вопросом на вопрос.

— Дела, мой мальчик, дела, — весело пропел он и поспешил дальше.

У него были причины быть довольным, еще один этап его исследований приближался к концу.

Я тоже заторопился в сторону.

Сгорбленный человечек сгрузил уже пустые баки и поднимал на машину полные. Когда я неторопливо подошел к нему, осталось всего три.

Он умело справлялся с ними, должно быть, провел за этой работой не один десяток лет. Баки, послушные командам с пульта, коробочку которого он держал в руках, выкатывались из полуподвала, их подхватывал манипулятор, аккуратно ставя на машину.

Я постоял, наблюдая за. работой, а затем, когда процесс был завершен и он собрался садиться в кабину, надменно и резко сказал:

— Послушайте же, вас зовут.

Я специально, забравшись в парк, тренировал повелительные интонации в голосе. Вероятно, они удались, раз человечек замер у кабины, вскинул робкий взгляд синих старческих глаз и послушно спросил:

— Кто?

— Там. — показал я на раскрытую дверь полуподвала. — Вы не заметили.

Он недоверчиво посмотрел, но шагнул в освещенный холодным электричеством коридор.

Я захлопнул за ним дверь, накинул большой крючок, которым она запиралась, и перевел дух. Дело было сделано, отступать поздно.

Водить машины я умел, школьная любознательность не прошла для меня бесследно… Расчет строился на том, что охранники, несмотря на бдительность, имеют коэффициент немного больше, чем мусорщик.

Следовательно, он со своей машиной для них пустое место.

Послушная руке мусоровозка неслышно тронулась и покатилась по дорожке к выходу.

Перед воротами я притормозил… Охранник в стеклянной будке несколько минут делал вид, что не замечает замершей на месте машины.

Потом вышел, лениво обошел ее — вероятно, так предписывала инструкция — и с достоинством нажал кнопку.

Створки ворот стали раздвигаться. Я терпеливо выжидал, пока ворота не откроются полностью, затем не спеша выехал с территории Центра. Был спокоен, и тени волнения не коснулось меня. Словно бы я нашел ключ ко всем замкам мира и успел привыкнуть к этому. Выехал, свернул влево и двинулся по дороге.

Все-таки к побегу я подготовился основательно — маршрут стоял перед глазами. В сорока километрах от Центра расположен небольшой городок Ольметвиль, оттуда самолетом можно было долететь до Клевтона, а оттуда до Вамопы, главной столицы планеты. Население городского конгломерата приближалось к ста двадцати миллионам, затеряться среди такой массы людей было не сложно.

Необходимо только поменять транспорт — во-первых, чтобы сменить тяжело груженную машину на более быстроходную, а во-вторых, мусорщик мог уже поднять тревогу или должен был сделать это с минуты на минуту. По обочинам стояли загородные дома сильных мира сего. У некоторых припаркованы красивые удобные машины, но я уже передумал, — мне нужен аэролет. Я ни разу не пробовал управлять им, хотя, как это делается, знал. Самоуверенность распирала, мне нравилось преступать закон — должно быть, в этом состоял главный порок, который целых шесть месяцев выискивали во мне экспериментаторы.

Я выбрал небольшой спортивный аэролет небесно-голубого цвета.

Он стоял метрах в пятидесяти от дороги и выглядел заманчиво… Без сожалений я расстался с машиной мусорщика и сел в удобное кресло. Как и предполагал, управлять оказалось просто…

В аэропорту Вамопы мы приземлились в половине первого. Никто не обращал на меня внимания, ни соседи по креслу, ни вежливая стюардесса, ни проверяющие билеты в Клевтоне — в фирменных синих костюмах, с выражением серьезности от выполняемой работы на лице.

Я отвык от людей, от разговоров, от шума и суеты больших городов. В Центре ученые, роящиеся вокруг, ребята, усиленно пытавшиеся кое-как исправить ошибку судьбы, вызывали раздражение, здесь же я, окунувшись во множество других людей, почувствовал к ним любопытство, словно очень долго пробыл где-нибудь на задворках вселенной.

У меня не было паспорта. Конечно же не трудно раздобыть его — благо нравственных барьеров для меня отныне не существовало.

Я позаимствовал его у чудака, чем-то похожего на меня: возрастом, худобой несколько вытянутого лица. Он стоял у информатора, интересуясь, каким транспортом лучше всего добраться до университета.

— Простите, — сказал я, — ваш паспорт?

— Зачем? — полюбопытствовал он, доставая его.

— Служба регистрации движения, — выдал я первую пришедшую на ум фразу. — Подождите здесь пять минут…

Так он меня и видел.

Мое имя отныне Джим Мортон, студент технологического института Бирзена, столицы планеты Люп. На матушку Землю я, должно быть, прилетел с экскурсией, поклониться местам, откуда выпорхнули предки и пустились в дальний путь по полным чарующих приключений просторам космоса. Мой балл оказался «сто четыре» — я приятно удивился этому, пряча паспорт в карман. Что и говорить, теперь я полноправный гражданин лучшего из миров. Меня обуяла тщеславная гордость от столь высокого коэффициента.

Такси, которым воспользовался впервые, за полчаса доставило меня в самый лучший отель города «Карл XI». Молодого провинциала встретили с распростертыми объятиями, содрали кучу денег, но поместили в поистине царский номер. Я не имел представления, что на свете бывают такие квартиры. Если уж совсем откровенно, я даже не запомнил количества комнат. Непременно бы заблудился, вздумай обойти их все. Заказать завтрак, — я изрядно проголодался, — принять душ, а затем устроить подлинное пиршество было делом не столь уж долгим…

Потом решил отдохнуть, но сон не шел, в голову почему-то лезли тревожные мысли. Несмотря на то что я перехитрил всех, казалось, что чего-то недодумал, упустил какую-то мелочь, важную, из тех, которые упускать нельзя.

Вряд ли научная братия сможет разыскать меня. Ну, кинется в погоню, найдет покинутый грузовик, узнает, что пропал со стоянки аэролет.

Что дальше? Планета большая. Ищи теперь меня, свищи, как ветра в поле. На этот счет я спокоен… Так что же волнует? То, что украл деньги?

Вреда мне причинили на гораздо большую сумму. То, что запер мусорщика, похитил аэролет, позаимствовал чужой паспорт? Мусорщику полезны маленькие приключения, его жизнь однообразна, аэролет вернуг владельцу, потерянный паспорт заменят новым. С этой стороны тоже можно быть спокойным. Что же тогда не дает мне покоя?

В дверь постучали.

Хотя опасность не могла угрожать, я напрягся. Кому я понадобился?..

Но вошел всего-навсего коридорный, он учтиво поклонился и подал с серебряного подноса красивый, с рисунком и текстом бланк.

На твердой белой бумаге было написано:

Сегодня как раз вторник. Меня, как самого настоящего члена, приглашали в клуб, и отказываться я не хотел.

Меня уже охватила самая настоящая гордость, что я, как личность, уважаем…

В магазине готового платья я приобрел довольно приличный костюм, так что на собрание филиала «Клуба — ста четырех» пришел во всеоружии молодого, вступающего в жизнь человека, с весьма приличным баллом.

Бар оказался небольшим, оформленным в виде кусочка астероида, окруженного причудливым звездным небом. Он был уютно обставлен.

Всего собралось человек десять, некоторые из них знали друг друга.

Председатель филиала, высокий полнеющий мужчина с выхоленным лицом и приятными манерами дипломата, попросил у собравшихся разрешения открыть вечер.

— Друзья, — сказал он, — мы занимаем в обществе довольно высокое положение. В «Клубе — ста четырех» Вамопы состоит на учете тридцать тысяч сто пятнадцать человек, мы в полной мере можем отнести себя к элите цивилизации… Мы собрались здесь, чтобы еще раз посмотреть друг на друга, ощутить родство душ, которое дает общий коэффициент.

Общение необходимо, оно обогащает нас, объединяет, позволяет найти островок отдыха среди шумного мира суеты… Среди нас новый член, наш гость, прилетевший с далекой планеты Люп. Он еще юн, надеюсь, мы окажем ему гостеприимство на старушке Земле, в нашем родном городе, самом древнем городе Заселенных Земель. Его имя Джим Мортон, прошу любить и жаловать.

Он захлопал в ладоши, не отрывая от меня гостеприимного взгляда.

Пришлось встать и раскланяться.

Среди присутствующих было несколько девушек. Пока официанты обносили нас подносами с шампанским, одна из них, стоявшая неподалеку, подошла ко мне.

— Позвольте представиться, — сказала она. — Я дочь Холмса Синклера, председателя Клуба. Вы давно прилетели? Меня зовут Джин.

— Сегодня.

— У нас немного консервативно. Вы, наверное, обратили на это внимание. Расскажите что-нибудь о местах, где вы живете.

— Это не интересно, — промямлил я.

— Должно быть, в тех местах, откуда вы, полно всякой экзотики? В лесах встречаются кадавры и вампиры, вы не расстаетесь с бластерами?

Она, конечно, смотрела те же фильмы про дальние миры, что и я, — а в них полным-полно всяких чудовищ.

— Не совсем так, — ответил я после паузы. — Хотя вы, без сомнений, во многом правы… Я здесь новый человек, ни разу не был на Земле. Не согласились бы вы стать моим гидом?

— С удовольствием. В меру возможностей… Молодежь в наше время так разобщена…

Рядом остановился с почтительным поклоном официант. Мы взяли по фужеру с шампанским и продолжили разговор, вооруженные напитком.

— Последнее время я стала очень серьезной, — сказала Джин. — Знаете, в голову приходят забавные мысли. Я часто бываю в Клубе, он у нас за городом, в дивном месте, в субботу я вас туда отвезу, не возражаете?.. Ведь вы, Джим, не будете возражать?

— Никогда, — сказал я как можно признательней. Начало новой жизни нравилось мне. Вдобавок мое имя и имя девушки были похожи. Может быть, между нами есть и внутренняя схожесть?

— В Клубе такие умные люди, — сказала Джин, — на прошлой неделе отмечали открытие в области физики, его сделал наш хороший знакомый, Густав Кейвуд, я вас познакомлю… Я подумала тогда, зачем живут остальные люди, ну те, кто ничего не может? У кого квалификационный балл ниже «ста». Можно как-то оправдать существование девяностых или восьмидесятых, но что делают на Земле пятидесятые или там сороковые? Неужели у них не развивается чувство собственной неполноценности?.. Не могу понять.

— Не всем же делать открытия в физике, — решил возразить я. — Наверное, остальные создают им условия. Кто-то должен растить хлеб, печь из него булки или разносить шампанское, накрывать на стол, дежурить на станциях, которые дают свет и тепло.

— Правильно, — обрадованно всплеснула руками Джин, — как я сама не додумалась. Но они такие безликие, словно роботы. Посмотрите, — кивнула она в сторону официанта, — на его лице следы вырождения… Все-таки разница между людьми с разной квалификацией бросается в глаза. Сравните официантов и членов Клуба. У вас, например, — простите, что я про присутствующих, — читается мысль в глазах, видно, вы умный человек.

— А если бы вы не знали мой балл, сколько бы дали?

— Сто четыре, — рассмеялась Джин.

— Как вы относитесь к тем, у кого «двадцать» или «тридцать»?

— Не знаю, как на вашей планете, мы их не замечаем. Они — пустое место. Вы совершенно правильно сказали, их дело выполнять необходимую черновую работу. Для этого они созданы. Каждому свое — как когда-то заметили древние.

— Есть ведь такие, кто получает совсем низкий балл, скажем, «два» или «три».

Джин рассмеялась, у нее была очаровательная улыбка. Наверное, она об этом знала, потому что смеялась часто.

— Не могу представить. Ни разу не сталкивалась. По-моему, их место в больнице, это не люди даже.

— Пришлось как-то слышать, — продолжал я, — что бывают отдельные экземпляры, которые на квалификационных испытаниях вообще не получают балл.

— Не верю, — изумилась Джин. Глаза ее стали большими и изумленными, как будто. я рассказал полную чудес историю из жизни собственной планеты.

— Тем не менее это правда. У моего приятеля по университету был в классе парень, он не получил никакого балла.

— Как забавно… Папа, папа, иди сюда!

К нам, снисходительно улыбаясь, подошел председатель Клуба. Он наклонил голову, еще раз здороваясь со мной, и вопросительно посмотрел на дочь.

— Папа, Джим рассказывает интереснейшие вещи. Я буквально отказываюсь верить. Представляешь, он утверждает, что существуют молодые люди, вообще не получившие на квалификационных испытаниях никакого балла. Не может быть! Джим утверждает, что такой мальчик учился в классе у его приятеля. Машина не поставила ничего. Вот бы взглянуть на него в тот момент, представляю, какое забавное было зрелище.

Холмс Синклер с любопытством посмотрел на меня.

— Это правда?

— Совершеннейшая. Гарри, — это мой приятель, — утверждает, что это был нормальный парень. Более того, по многим предметам он был первым учеником в классе.

— Что с ним стало потом?

— Исчез. Гарри говорил, никто ничего не знает, он несколько раз интересовался у родителей, но те не говорят. Или не хотят, или тоже не знают.

— Я вроде бы слышал о подобных случаях, Джин. Мистер Мортон говорит правду. Это одна из загадок цивилизации. Говорят, каждый год появляются один или два человека, которые не получают квалификационного балла.

— Что с ними бывает? — заинтересовалась девушка.

— Трудно сказать. Сведений мало. Этим занимаются там, — сказал Холмс Синклер и ткнул пальцем в потолок. — Если я не нужен больше, отпустите меня к моим обязанностям.

Он ушел, а Джин произнесла:

— Надо же, какие чудеса! Я об этом нигде не читала. И было начала думать, что на свете нет ничего удивительного.

— Так как бы вы отнеслись к такому человеку?

— Не знаю… — рассмеялась она. — Их нужно сажать в клетки, как в зоопарке, и показывать за деньги, как невероятную диковинку.

До субботы Джин показывала мне город. Деньги таяли, но я о них не жалел. Мне нравилось изображать любопытного, несколько неотесанного, но облагороженного высоким баллом провинциала.

Где мы только не побывали: на выставке космической экзотики, на экспозиции объемных фильмов — последнего новшества, где, подключившись к аппарату, можно было как наяву совершать сказочные подвиги, летать в космолетах, сражаться с армадами коварных инопланетян, — побывали в городке развлечений, от которого весь следующий день кружилась голова, ездили в парк, куда пускали членов Клубов от «ста» и выше. Там в прудах плавали настоящие лебеди, белые и черные, и в одном месте ходили по мелкой воде розовые фламинго. В парке было безлюдно, мы бродили с Джин по аллеям, от одного любопытного места к другому, она брала меня под руку, и я с непонятным чувством, в котором были и нежность и откровенная растерянность, ощущал тепло ее ладони у себя на руке.

Вечера мы тоже проводили вместе, Джин добросовестно осуществляла обязанности экскурсовода. Сидели в тихих изысканных ресторанчиках, подобных я и представить не мог. Оформленные в стиле «ретро», они казались вдвойне приятными, потому что в свое время я прочитал много книг о тех временах, когда люди предпочитали аэролетам запряженных лошадей и не считали зазорным, вернувшись из космического полета, надевать кирзовые сапоги и пахать землю при помощи сохи.

Джин переодевалась в вечернее платье, каждый раз новое, мы часто с ней танцевали, она пахла чем-то манящим, от чего кружилась голова, и была нежна со мной.

Меня не тревожило будущее, казалось, что отныне оно устроится. Что мне стоило сказать, что решил остаться на Земле?! Знаний наверняка хватит, чтобы поступить в университет, — а Джин такая красивая девушка.

В пятницу мы поцеловались. Это произошло само собой, когда мы спускались из ресторана к стоянке такси. Было поздно, огромная луна серебрила ступени, Джин поскользнулась, пришлось подхватить ее, мы прижались друг к другу и поцеловались.

Она попросила проводить ее, и у дверей дома мы поцеловались еще.

Спать ни капли не хотелось, и я решил посидеть в баре. Я уже знал несколько неплохих заведений и попросил водителя везти меня в «Фиалку», на улицу Разрушенной цитадели… По видео передавали последние известия, и я, отпивая холодный, с мороженым, коктейль, стал их смотреть. Ничего особенного в этот день в цивилизации не произошло. Потом диктор сказал, что сейчас покажут фильм молодого режиссера под названием «Побег».

Перед глазами стояла Джин, ее блестящие, притягивающие глаза, улыбка, делающая ее лицо живым и неотразимым.

Внезапно я вернулся на Землю!.. На экране возник Центр и бедный мусорщик, испуганно барабанящий в дверь!

Кровь прилила к лицу! Что это! Что это значит?!

Между тем появился покинутый грузовик, примятая под ногами трава вела на площадку, с которой я улетел на аэролете. Мой путь повторился в точности: и касса аэропорта, где брал билет, и салон самолета, и даже лицо соседа, с которым сидел. Потом я увидел растерянного парня с Люпы и отель «Карла XI», в котором остановился. Камера обплывала номер. Затем возникла уютная обстановка ресторана, оформленного в стиле «ретро», и танцующая пара, издалека напоминающая меня и Джин… Фильм проходил под негромкую музыку. В финале возникло незнакомое лицо с поэтической непричесанной шевелюрой и принялось речитативом читать строки, из которых следовало, что беглец должен вернуться сам, индекс он знает, небесное око следит за каждым его шагом, но важен принцип добровольности, пропавший должен обнаружиться самостоятельно.

— Какую муть стали показывать по ящику, — проронил сосед по столику, заспанного вида мужчина в помятой рубашке.

Я подозрительно посмотрел на него. Не мог ничего понять. Хотелось сорваться и бежать, бежать без оглядки неизвестно куда…

В гостиницу я не вернулся. Ночь бродил по улицам, внимательно следя, не идет ли за мной кто-нибудь. Освещенные яркими фонарями улицы оставались безлюдными. Я нырял в подворотни, бежал до изнеможения по узким переулкам, останавливался, снова оглядывался — меня никто не пытался преследовать.

На востоке светало, когда я зашел в автомат и позвонил Джин. Кроме нее, у меня никого не было.

— Джин, — сказал я, — как ты относишься к тому, что я открою тебе маленький секрет?

— Мортон, — сказала она, — я очень рада, что ты позвонил, но тебе не кажется, что еще слишком рано?

— Пока мы не виделись, со мной кое-что произошло. Ты можешь выслушать меня?

— Могу, — ответила она, — сейчас зажгу свет. Подожди минутку.

В трубке зашуршало, потом ее голос гораздо приветливей сказал:

— Слушаю.

— Джин, — начал я, — я не тот, за кого себя выдаю.

Произнеся главную фразу, я оглядел улицу — она по-прежнему была пустынна.

— Во-первых, меня зовут не Джим, а Нино, фамилия — Мисевич, я родился и вырос здесь, на Земле, в Пепате, это маленький городок в трех часах лета отсюда. Я не учусь ни в каком университете, только в прошлом году, шесть месяцев назад, закончил школу и прошел испытания.

— Разыгрываешь — я не верю тебе.

— Это не все, Джин. Помнишь, в первый вечер мы говорили о тех, кто не получает на испытаниях балла. Так вот, я один из них… Я сбежал из места, где содержатся такие, как я. Теперь ты все знаешь, можешь помочь мне?

Джин в трубке молчала, я подождал, потом снова повторил вопрос.

— Не думала, что тебе понадобится разыгрывать меня под самое утро, я так хорошо спала… — ответила она нерешительно.

— Все, что сказал, сущая правда. Им удалось выследить меня, не знаю как, они зачем-то предупредили меня об этом. Мне нужно скрыться на время, чтобы меня не нашли. Это вопрос жизни, пойми.

— Ты неумно шутишь, — наконец сказала Джин, но сердито, тоном, которым никогда не разговаривала со мной. — Я скажу прямо, если ты не тот, за кого себя выдаешь, это чудовищно, это хуже самого гнусного предательства, хуже самого плохого. Если ты не шутишь и сказал правду, я не хочу тебя видеть. Скажи спасибо, что не сообщу куда следует. Если же ты появишься еще, то я это сделаю непременно… Если же это шутка, то она не умна, ты наверняка пьян, советую тебе пойти домой и как следует выспаться. Я на тебя обижена, ты, наверное, принимаешь меня за кого-то другого.

— Спасибо, Джин, — поблагодарил я ее и отключился.

В кабине стало тихо — вдалеке из-за угла показался мужчина с собакой. Я вышел и быстрым шагом свернул в переулок.

Скоро утро, долго я так не выдержу. Я почти бежал по темному, окруженному высокими зданиями пространству. Рассвет высоко в небе заголубел холодной кляксой. Мужчины с собакой сзади не было — должно быть, он обыкновенный ранний прохожий.

Впереди оранжевым засветились окна ночной забегаловки. Я перевел дух, оглянулся и только после этого открыл дверь.

Небольшой бар пуст, положив голову на стойку, дремал хозяин, его розовая лысина блестела от жары. Он не поднял голову на звук дверного колокольчика, я остро позавидовал его безмятежному спокойствию.

Как бы мне хотелось беззаботно улечься где-нибудь, где могу чувствовать себя спокойно и ни о чем не думать. Закрыть глаза и спать. Я присел на высокий табурет и постучал по стойке, рядом с ухом хозяина, монетой.

Он поднял голову, еще не разглядев меня как следует, схватил полотенце и начал протирать и без того чистый пластик.

— Кофе, — сказал я.

— Может быть, мальчик закажет выпить? — услышал я сзади женский голос.

Рядом села женщина — она была изрядно напудрена, ресницы излишне черны, губы вызывающе красные. Я без труда догадался, что она делает здесь, в баре, и зачем подошла ко мне, но не испугался. Мне ли бояться таких мелочей.

— Что вы пьете? — спросил я.

Она подняла на мое «вы» удивленные глаза, но ответила:

— Какую-нибудь бурду получше, например, виски.

Я кивнул хозяину, он зевнул и сказал: «Деньги». Пришлось вынимать бумажник. Когда он увидел пачку сотенных купюр, от волнения уронил полотенце.

Женщина присмирела и сидела молча… Я допил кофе и спросил:

— Где вы живете?

— Рядом, — ответила она и посмотрела на меня вопросительно.

Мы вышли из бара, я схватил ее под руку и попросил идти быстрей.

— Зачем вам я? — сказала она хриплым грубоватым голосом. — За те деньги, которые у вас есть, вы проведете время с хорошенькой маленькой девочкой. Ваш коэффициент, наверное, где-нибудь за шестьдесят?

— Сто четыре, — сказал я автоматически.

Она остолбенела, замерла на месте и посмотрела на меня так раболепно, что сразу показалась старой и жалкой. От ее нетрезвой уверенности не осталось следа.

— Мне нужно выспаться, — сказал я.

Она кивнула и зашагала как могла быстро. Это меня устраивало.

И, несмотря ни на что, я долго не мог заснуть. Восстанавливал в памяти подробно, до мельчайших деталей, небольшой фильм, который показывали после известий по видео. Без всяких сомнений, фильм предназначался для меня… Я ничего не мог понять. Значит, мой побег с самого начала снимали? Нет — ведь ни разу на экране не промелькнул я.

Лишь перед финалом в сцене из ресторана кто-то отдаленно похожий на меня и Джин танцевал вместе. В темноте чужой комнаты, расположившись на старом, от этого мягком и удобном диванчике, стало казаться, что меня преследуют сверхъестественные силы — от них нет спасения… Спасение лишь в покое, в тишине вокруг. Сон пришел сам по себе, я упал куда-то в темноту и усталость. Провалился спиной в небытие, а когда открыл глаза, то услышал, как за стеной негромко играет музыка…

За стеной негромко играла музыка, я оглядел незнакомую комнату и вспомнил, как попал сюда.

Уснул, ощущая вокруг присутствие сверхъестественного существа, окружившего меня и забавлявшегося мной, словно марионеткой. Сейчас же, в свете дня, под оркестр из-за стены, вчерашние загадочные события не казались столь необъяснимыми.

Должнo быть, за время, что спал, в голове не прекращалась прежняя работа, раз открыл глаза, готовый к рассуждению.

Кто я? Один из немногих, которым не повезло. Последние месяцы я ушел в свои проблемы, меня интересовал лишь я сам и то, каким способом сохранить жизнь и свободу. В глазах исследователей я представлял собой жалкого подопытного кролика, запас которых пополняется каждый год. Они проведут надо мной и мне подобными серию экспериментов, выяснят, что необычного содержится в нас, определят патологию, заставившую машину поставить нас вне квалификации, — и потеряют к нам интерес. У них все рассчитано. Процесс опытов продолжался полгода. За это время они набирали достаточно данных, чтобы еще полгода, до новой свежей партии, ломать копья в научных диспутах. Мы же становились лишними и, вероятно, опасными — для нас существовала резервация… Я предполагал, что по окончании экспериментов, затерявшись в большом городе, останусь незамеченным. Станут ли меня особенно искать? Нет, конечно. Ведь для этого нужно затратить большие средства, привлекать огромное количество людей, техники и энергии. Районному отделению Службы Преследования, куда передадут сообщение о побеге, наверняка это не под силу. Понимал, что, когда меня искали в заповеднике, я был нужен, представляя из себя загадочную, необследованную единицу. Теперь же другое дело.

Освободив мусорщика, обнаружив брошенную машину и отсутствие аэролета, мои преследователи сбились бы со следа, потому что я пропадал в огромном мире, где кишели миллиарды людей. Через некоторое время они бы потеряли надежду обнаружить меня и забыли бы обо мне.

Так казалось… На деле произошло другое. С момента побега до момента, когда мне показали фильм, прошло четыре дня. В фильме не было меня, значит, можно предположить, что сбежал я удачно, — просто они не менее удачно шли по моим стопам. Найти машину и брошенный неподалеку от аэропорта аэролет несложно. Но обнаружить, на каком самолете я вылетел и куда, — гораздо трудней. Еще тяжелей проследить мой путь в Вамопу и сделать это так быстро. Для этого нужны усилия Центральной Службы, а она не занималась пустяками. Об этом я знал точно. Истории удачно раскрытых преступлений постоянно расписывались по видео, мы с ребятами из школы подробно интересовались работой Службы. Мы считали себя знатоками, многие из нас мечтали попасть служить туда и прекрасно знали ее возможности.

Обнаружив, они могли без особого труда схватить меня. Почему этого не сделали? Более того, предупредили меня, что им все известно. Зачем? Какой в этом смысл? Чтобы посмотреть, что буду делать дальше?

Возможно. Они использовали этот прием, когда нужно, чтобы разыскиваемый привел их куда-то, к цели, которую знал только он. Что хотят они от меня — у меня нет цели… Только одного, чтобы я снова набрал злополучный код? Им зачем-то нужно это.

Но если так, то, значит, они уверены, что не выпустят меня из виду.

Это, в свою очередь, означает, что я представляю для них большой интерес, гораздо больший, чем я предполагал.

Должно быть, еще эксперимент. Пусть так, постараюсь, чтобы он обошелся им как можно дороже. Я влечу им в копеечку!

В дверь постучали, потом она приоткрылась, и в комнату вошла вчерашняя женщина. Она была в домашнем халате, но лицо ее было ярко накрашено.

— Уже проснулись? — спросила она. — Шесть часов вечера.

— Я, наверное, причинил вам массу хлопот?

— Что вы, — ответила она, гостеприимно улыбаясь, — отдыхайте, пожалуйста. Я приготовила завтрак.

С этими словами она вышла, а через минуту распахнула дверь и вкатила в комнату небольшой столик на колесиках, уставленный тарелками.

— Вы, конечно, привыкли, чтобы вам подавали завтрак в постель. Во всех фильмах таким, как вы, подают завтрак в постель. У меня нет подноса, зато есть столик. К сожалению, не знаю, какое ваше любимое блюдо, поэтому приготовила то, что нравится мне… Знаете, моя мама была мастерицей по кулинарной части. У отца был коэффициент «сорок один», он неплохо зарабатывал, и она имела возможность разнообразно готовить.

Я растерялся от ее предупредительности и от обилия слов, которые лились из нее, словно ручеек. И все злополучные — «сто четыре».

— Вы, конечно, захотите принять душ, — он в конце коридора. Вода в наше время стоит дорого. Завидую, вы имеете возможность принимать душ каждый день, даже несколько раз в день, стоит захотеть… если бы была замужем за мужчиной с вашим коэффициентом, не выходила бы из ванной, я так люблю воду! Завидую вам, вы умный, у вас, конечно, интересная работа, вы получаете дай бог каждому. Кушайте, пожалуйста. Возьмите пирожок, я пекла сама, попробуйте. Когда была маленькой, мама говорила, что мне удаются пирожки.

Пирожок вкусный, но я не мог есть, потому что женщина заглядывала в рот, пытаясь угадать малейшее желание.

Минут через пять стал чувствовать, что она переполняет меня, что еще немного и, несмотря на ее почтительное ко мне отношение, начну дергаться и закачу настоящую истерику.

А она между тем продолжала:

— Вы знаете, жизнь — лотерея. Кому как повезет. Особенно это касается нас, женщин… С тех пор как помню себя, мне твердили: как выйдешь замуж, так и будешь жить дальше. На всех знакомых мальчиков мы смотрели с одной стороны — сколько же они наберут баллов на испытаниях Они были для нас таинственны, полны надежд, потому что их балл, которого у них еще не было, мог принести кому-то счастье, обеспеченность, возможность не думать о мелочах. Особенно это ощущали девочки, родители которых имели коэффициент невысокий, — мы видели, как небогато живем, имели возможность сравнивать, прекрасно зная по фильмам, какой должна быть настоящая жизнь. Каждая из нас ждала такой жизни — ее все не было… Некоторые вытаскивали счастливый билетик, мы во дворе, замирая от восторга, рассказывали, как это случилось, как наша Нелли познакомилась с парнем, гуляла, потом он предложил выйти за него, и тут оказалось, что у него высокий балл. Завидовали… Она иногда, редко, показывалась в нашем дворе, в красивом модном платье, в золоте, с прической, которая стоила безумно дорого. На стоянке ее ждал прекрасный аэролет, Нелли разговаривала с нами как с равными, мы вспоминали общих знакомых, но так ощущалось, что мы для нее не жизнь, а воспоминания… Как ни хотела она казаться ровней, все равно чувствовалось ее превосходство. Мы поневоле подыгрывали, смотрели на нее снизу вверх. Ничего нельзя было с собой поделать — ей повезло… Я тоже когда-то решила, что мой муж будет с баллом не меньше «ста», но время шло, даже в мечтах уже не осмеливалась подняться до столь высокой цифры. Потом мечталось о «восьмидесяти», потом о «семидесяти». А когда не стало папы, я уже не мечтала ни о чем, нужно было зарабатывать деньги. Как-то. Кому нужно брать меня замуж, когда можно просто купить… Сначала я стоила очень дорого и была нарасхват. У меня появились деньги, мне и маме их хватало, я не думала о будущем. Потом стала стоить дешевле… Нас много. Да вы это знаете лучше меня. Кушайте, возьмите еще пирожок. Вы молоды, и вы мужчина, вы должны много кушать… Какой вы счастливый, вы не представляете своего счастья… Я буду гордиться, что у меня такой гость, как вы.

Она смотрела на меня во все глаза, и на глазах у нее блестели слезы.

Я вытащил бумажник и дал ей много денег. Она взяла их с поклоном, молитвенно сложив руки на груди. Было противно чувствовать себя богом — я не хотел быть им.

Я провел у бедной женщины три дня. За это время отдохнул и продумал план действий. Но, самое главное, на второй вечер я раскусил наконец твердый орешек, который вот уже полгода никак не давался мне.

По моей просьбе Элизабет — так звали хозяйку — принесла из квартальной библиотеки ролики всемирной истории. Она осторожно, с выражением тревоги на лице, словно они могли взорваться, выложила их на стол и посмотрела на меня с еще большим трепетом, чем раньше.

— Их еще никто не брал, я первая расписалась на карточке, — сказала она с гордостью за меня.

Ролики выпустили больше ста лет назад, и если Элизабет говорит правду — а какой ей смысл врать, — то в их квартале органически не переваривают историю…

Истина лежала на поверхности. Когда я догадался, открытие не показалось особенным, настолько оно было примитивно. Его не нужно было открывать — оно бросалось в глаза, мне стало казаться, что пройти мимо него вообще невозможно.

В последние времена перед Эпохой Машины цивилизация развивалась невиданными темпами. Да, были войны, различные распри, кончавшиеся кровопролитиями, множество людей гибло в попытках освоить неизвестные миры — все это было. Но, просматривая ролики, я прямо кожей ощущал, как неудержимо росло величие цивилизации во вселенной.

До той эпохальной встречи с братьями по разуму…

В истории этой встрече посвящена целая глава. Красочно описывалось, как в черноте пространства на границе исследованной области маленький разведочный корабль — члены экипажа Энн Ботвин и Кларк Мишель — обнаружил странной формы небесное тело, шедшее параллельным курсом. Разведчик тут же стал преследовать его и, несмотря на попытки тела избавиться от такого соседства, взял его на абордаж… Так, собственно, и произошла знаменитая встреча. Братья по разуму во время последующих контактов расписали свои успехи, во много раз превосходящие земные, и заявили, что все они — заслуга нехитрой системы, экземпляр которой они с удовольствием нам дарят. У машины, расставляющей людей по местам, масса достоинств: она не ломается, связана при помощи невидимых нитей в единый узел, сама производит свои филиалы, так что ее хватит для всех. Земляне отныне и навеки избавлены от войн, от всего худшего, что сопровождало развитие человечества с начальных веков. Способности человека определяются сразу и окончательно…

Так и случилось.

Только, сколько я ни просматривал историю дальше, не мог обнаружить названий новых миров, освоенных нами.

Братья по разуму с довольной усмешкой улетели, каждый человек получил свое, а движение цивилизации вперед резко замедлилось. Более того, оно остановилось. И не только географическое движение. Замерли на месте науки, не развивалось производство, мы пользуемся вещами такими же, что выпускались еще на заре Эпохи Машины.

Не в этом ли коварная суть подарка космических гостей?!

Но почему машина сумела так повлиять на нас, что изменилось в людях с тех пор?..

Элизабет все эти дни ухаживала за мной, только что не сдувала пылинки. Мне не хватало камина, я привык к спокойному его огню, к живому теплу, которым он щедро делился.

Новое появление в мире я обставил с надлежащей осторожностью.

Мне стало ясно, что любая моя акция, будь то воровство денег или документов, тут же становится известна тем, кто так пристально и неторопливо следит за мной. Таким образом, на карте появляется точка и время, я сам показываюсь нa глаза преследователям.

Каждый вечер я подолгу смотрел видео, ожидая, что экспериментаторы дадут весточку, напомнят о своем присутствии, как сделали это однажды. Но про меня забыли, ни одна передача не напоминала обо мне.

Элиза выполняла мои просьбы с завидной пунктуальностью. Прежде всего она приобрела в магазине рабочей одежды дешевый костюм, в каких вкалывают работяги, коэффициент которых колеблется от «двадцати» до «сорока». С ее помощью я перекрасил волосы и стал жгучим брюнетом. Усы, умело приклеенные, также порядочно изменили внешность.

Я повзрослел.

Элиза смеялась и спрашивала, зачем мне нужен этот маскарад. Пришлось придумать легенду: что мы с приятелями играем в сыщиков-разбойников, моя очередь скрываться, неделю они не должны меня найти, потом я должен буду попасть к одному из них домой, естественно незамеченным, и объявить о победе.

Она выслушала рассказ с огромным вниманием — ее восхищало любое проявление высшей жизни. Так что мою легенду она приняла безоговорочно.

Особенно понравились — не знаю чем — грубые ботинки мастерового. Словно бы в них, крепких и нерушимых, я увереннее стоял на земле.

— Ничего вам не поможет, — смеялась Элизабет. — Вас все равно выдают глаза.

— Почему? — недоумевал я.

— У вас умные глаза. Никогда ни у кого не видела таких внимательных глаз. Иногда мне не по себе — они пронзают насквозь.

Я делал страшные глаза и смотрел на Элизабет.

— Вы все шутите, — смеялась она.

Наконец, перед вечером, когда кончается работа и людей на улицах становится больше, я попрощался с ней — она улыбалась и плакала одновременно, — засунул ей в карман пачку кредиток и, спустившись по темной и длинной лестнице, оказался на улице.

Первые шаги были самыми трудными. Казалось, я сделал что-то не так, то ли неправильно застегнул пиджак, или усы, которые так шли мне, начали отклеиваться, или краска с волос начала осыпаться. Но никто не окидывал меня подозрительно, не поворачивал, замерев на месте, головы, никто не обращал на меня внимания. Я двигался в толпе, точно такой же, как и остальные.

Мне удалось выведать у Элизабет, что существуют дешевые кабачки, где собираются люди опустившиеся, с которыми жизнь в свое время обошлась неласково. Они ищут успокоения в вине. Именно в такой кабачок я и направился.

Долго, бодрым шагом мастерового, топал по городу. Несколько раз по мере возможности пытался проверить, не идет ли кто за мной. По наблюдениям получалось, что никого нет.

Я перехитрил преследователей… Несколько дней размышлял, что позволяло им быть столь самоуверенными, давало возможность играть со мной как с мышкой и совершенно не бояться, что я могу убежать от их изучающего ока. В один из счастливых моментов размышления я решил внимательно осмотреть одежду. Когда в плече пиджака, в том месте, где пришивается рукав, обнаружил маленький черный квадратик, тускло отсвечивающий в лучах настольной лампы, я удивился не особенно. Что-то подобное и должен был обнаружить. Первой мыслью было разбить его, я побежал на кухню, схватил молоток и, положив пищалку на подоконник, замахнулся… Но в последний миг раздумал.

Пищалка сейчас исправно работала в квартире у Элизабет, я ее бросил под диван, а сам, улизнув, приближался к одному из кабачков, где пили горькую опустившиеся люди. Они мне нужны, и, кроме этого, я чувствовал к ним интерес — между нами могло существовать родство.

К кабачку с невзрачной вывеской «Альбатрос» я подошел, когда стало темнеть. По выщербленным ступенькам спустился вниз, словно в холодный каземат, и открыл дверь.

В душном маленьком зале было полутемно, напротив стойки стояло с десяток небольших низких столов со стульями. За одним сидела шумная компания, они оглянулись на открывшуюся дверь, должно быть, кого-то ждали, но их интереса я не вызвал. Несколько человек сидели по одному. Я подошел к стойке и, встав вполоборота, стал присматриваться к ним.

Кудрявый, маленького роста мужичонка-бармен взглянул неодобрительно и сказал:

— Чего тебе?

— Чего всем, — ответил я.

Чужой облик изменил меня. Я чувствовал себя старше и увереннее.

Вежливость юности облетела, словно пух с одуванчика.

— Больно молодой, — сказал недовольно бармен, — для таких, как ты, существуют другие места, с танцульками и девочками. Шел бы туда.

— Мне нравится у тебя.

— Что здесь может нравиться? — вздохнул бармен и пододвинул стакан. — Тридцать.

Элизабет разменяла несколько сотенных бумажек на мелкие. Так что, покопавшись для видимости в кармане, я протянул ему кредитку.

Он, не глядя, бросил мне семьдесят монет и отвернулся.

Я выбрал не совсем старого, средних лет, мужчину в потрепанном пальто, на котором не хватало пуговиц, видна была грязная рубашка.

— Свободно? — спросил я.

Он поднял голову с растрепанными, свалявшимися волосами и молча уставился на меня.

Я сел. Некоторое время молчали. Рядом с ним стояла початая бутылка вина. Он налил полстакана, дрожащей рукой взял его и неторопливо выпил. Я обратил внимание — стакан мелко стучит о его зубы.

Поднес к губам свой, попробовал. Жидкость оказалась горькой, от нее противно пахло. Она не походила на тонкое и вкусное вино, которое мы пили с Джин так недавно.

При воспоминании об этом имени губы упрямо поджались, я ощутил в душе странный леденящий холод.

— Ты чего? — спросил сосед. — Чего так смотришь?

— Извини, — бросил я, отводя глаза.

Дверь в кабак открылась, вошел длинный небритый субъект. Компания за соседним столом шумно приветствовала его.

Я облегченно перевел дух. Собственно, чего бояться? Преследователи мои пребывают в уверенности, что я провожу веселые денечки у Элизабет, найти меня они не в состоянии, за последнее время я стал поумней.

Мне нравится бродячая жизнь. Нужно только не бояться открывающихся дверей и незнакомых людей за ними.

— Испугался? — спрашиваю соседа.

— А то, — соглашается он, — так смотрел, как будто сейчас пристукнешь.

— Со мной бывает. В детстве страдал глазной болезнью.

Объяснение сосед счел достаточным и больше не касался этой темы.

Он налил еще полстакана и, прикрыв глаза, выпил.

— Хорошо пошла, — сказал он, ставя стакан на место.

Я понял, ему хочется поговорить.

— Тебе деньги нужны? — спросил я.

Он грустно улыбнулся, посмотрел на меня с любопытством, словно бы я был диковинной птицей с другой планеты%

— Нужен твой паспорт, — пояснил я.

— Зачем?

— Мне нужен паспорт, — повторил я без интонации, — сотня тебя устроит? Если спросят, скажешь, что потерял. Лет двадцать назад… Но лучше, если бы не спросили. Ты понял?

Еще открылась дверь. Вошло сразу три человека. На этот раз я прореагировал спокойней.

— Давай, — сказал сосед, — только по-честному.

Я протянул ему несколько бумажек, он выхватил их и молниеносно спрятал в карман пальто. Потом равнодушно подал потрепанную книжку. Я посмотрел, лицо на фотографии, конечно, не походило на мое, но с этим злом побороться было можно. Коэффициент у него был неплохой — «сорок два».

— Где-нибудь работаешь? — спросил я.

— Выгоняют, — виновато пожал он плечами и снова принялся наполнять стакан.

Лицо его под воздействием вина изменялось. Оно словно бы ожило, превратившись из маски в живое, чувствующее. Глаза его блестели, взгляд скользил по длинному ряду бутылок за спиной кудрявого мужичка.

Я не уходил, меня интересовало еще, похож ли я на него и на всех, кто приходил сюда и замирал за столами со стаканами, полными мутной жидкостью.

— Почему ты стал пить? — спросил я соседа.

Он улыбнулся хитровато и протянул одну бумажку из тех, которые я дал ему.

— Пойди, возьми у Арнольда пару бутылок. Я угощаю… Сдачу, смотри, принеси.

Потом он налил полстакана, но не выпил, а сказал:

— Объясню, если интересуешься… Другому бы ни за что, а тебе — да. Я за этот вшивый паспорт и десяти кредиток бы не дал. Значит, нужен… Видел, какой у меня высокий балл? Ни у кого здесь нет такого — в подтверждение он обвел указательным пальцем присутствующих и остановился на мне. — И у тебя — нет. Но я с тобой пью и разговариваю. Хотя бы мог и не делать этого. Но я демократичен, а на всякие штучки-дрючки плевал. И на них плевал! — Он пригрозил кому-то кулаком и плюнул в угол. Должно быть, неизвестные, с которыми он так непочтительно обошелся, здорово насолили ему. — У отца моей жены был балл «шестьдест три», — сказал он и грохнул кулаком по столу.

На этот звук никто не обратил внимания.

— А где твоя жена?

— Они заставили ее уйти от меня…

Он принялся рассказывать скучную историю, где был непрерывной жертвой и, видимо, получал удовольствие от своего рассказа. Он непрерывно повторялся, смотрел бессмысленными жалкими глазами и скоро стал невыносим.

— Хочешь еще денег? — спросил я.

Он замолчал и выжидательно посмотрел на меня. На этот раз на губах его не было улыбки, взгляд выражал собачью преданность.

— Получишь еще сотню, если сообщишь, когда будет зарегистрирована потеря тобой паспорта.

Я протянул бумажку с его фамилией и адресом: «Почтамт. До востребования».

— Сообщи сразу. В тот же день. Получишь сотенную.

Он преданно кивнул, нетвердой рукой пряча бумажку…

На следующий день благодаря нынешнему «высокому» баллу я завербовался управляющим сменой на титановые рудники планеты Бельведер, расположенной так далеко, что добираться туда, как мне сказали в бюро, нужно с тремя пересадками.

Четыре дня я готовился к отъезду, не забывая каждое утро подходить к окошечку почтамта «До востребования».

Через несколько дней буду далеко, следы мои затеряются в необъятном космосе, обнаружить меня станет невозможно. Кому во вселенной дело до земных дел?!

Я снова приобрел уверенность и бродил по улицам не озираясь. В последний день я получил подъемные и билеты на транспорт, который отправлялся вечером. Чем ближе приближался час отправления, тем более радостно становилось на душе. Мне казалось, что я родился для путешествий, для скорой перемены мест.

Неизвестность не пугала меня. Более того, она привлекала. Что может быть лучше будущего, где ждет работа и коэффициент «сорок два», и, главное, никто не будет покушаться на мою свободу.

Бродил по шумным улицам города, поднимая голову, щурился на солнце, не верилось: через несколько часов меня не будет на планете Земля.

Кончатся мои волнения и тревоги.

У окошка «До востребования» стояло три человека, я присоединился к ним и раскрыл утреннюю газету. Перелистал страницы, ничего интересного не нашел, уже думал отложить в сторону, как на глаза попалось объявление… Для непосвященных оно показалось бы несколько странным, — я быстро прочитал его и ухмыльнулся. Ищи ветра в поле.

Они сбились со следа! Я добился своего, — ожидал, что как-нибудь они должны дать знать о себе. Они предлагают переговоры, хотят заманить меня в ловушку, хитрецы — как бы не так!..

Я здорово развеселился, прочитав это объявление. От их самоуверенности — история с фильмом стояла перед глазами — не осталось следа.

Подошла моя очередь, я протянул паспорт и тут же получил конверт.

Адрес на нем написан неровными дергающимися буквами.

Интересно, — подумал я, распечатывая его, — что там еще случилось?

Наконец-то они снова напали на след. Я позавидовал их оперативности, — разыскать в огромном городе человека, продавшего мне паспорт!

Оставалось положиться на судьбу. Успею на транспорт, значит, меня не достанут, перехватят меня — песенка спета. Чувствуется, охоту организовали серьезные люди.

Земные службы в космосе, а тем более на других планетах, ничего не значили, там были собственные, между ними, как мне было известно из газет, происходили трения. Влияние наших шпиков и ищеек кончалось у трапов космических кораблей. Я прекрасно знал это из множества фильмов о преступниках и сыщиках. Вот и нужно только — попасть туда.

В космопорт я приехал на метро, смешался с плотным потоком людей, спешащих в зал ожидания. Был напряжен, как струна. Успеют ли они, за несколько часов с момента, когда мой кровный тезка Харольд Лемке сделал признание, обнаружить мои следы и перекрыть дорогу на транспорт?

Слонялся по залу, внимательно приглядываясь к окружающим. Несколько раз мимо проходили одетые в голубую форму сотрудники охраны порядка. Ни один не обратил на меня внимания, даже не взглянул.

Я немного успокоился, но все равно, пока не объявили посадку на транспорт, непрерывно поглядывал вокруг, стараясь уловить какое-нибудь необычное движение.

Цепочка пассажиров, проходя беглую проверку документов, двигалась к двери с высвеченной надписью «посадка 78686». Рядом с двумя девушками, вежливо проверяющими талоны, молчаливо застыли четыре человека в форме.

Я старался держаться свободно, создать усилием воли невозмутимое выражение лица, но чувствовал, это плохо удается. Когда подошла очередь и я протянул паспорт с вложенным туда билетом и талоном на посадку, руки дрожали. Еще на днях, приложив максимум старания, я заменил фотографию. Смущало не это — успели ли преследователи поставить на моем пути барьер?

Один из мужчин в голубом сделал шаг вперед и внимательно посмотрел на меня. Девушка в это время сверила записи на билете и в паспорте, они сошлись — протянула мне документы. Руки не слушались, я не мог заставить себя взять протянутые бумаги. Все плыло перед глазами, я удивлялся, необъяснимая неподвижность сковала меня.

— Вам плохо?! — участливо спросил охранник.

— Нет, ничего, — промямлил я еле-еле, — не спал ночь, немного закружилась голова.

Он ловко выхватил документы, подхватил меня под локоть и сказал:

— Давайте, я вас провожу.

В его голосе была уверенность, он наверняка знал, что делал.

Внутри все оборвалось, спокойствие вернулось ко мне.

— Хорошо, — сказал я и безропотно пошел с ним.

Все было кончено.

Но странно, вместо того чтобы свернуть к служебному коридору, он повел меня к площадке лифта, на которой собирались прошедшие проверку пассажиры.

— Не беспокойтесь. Сейчас пройдет, — слабо улыбнувшись, сказал я.

Он кивнул и, доведя до площадки, покинул меня.

Я перевел дух. Слабость в ногах не проходила, я присел на скамеечку.

Неужели опять перехитрил их? Мне было все равно. Потрясение оказалось настолько сильным, что мной овладело равнодушие к происходящему.

Словно во сне, я наблюдал, как ворота лифта мягко захлопнулись, он, качнувшись, стал опускаться к стартовой площадке, катился по подземному коридору, снова опускался, пока не оказался напротив входной двери транспорта.

Рядом, обворожительно улыбаясь, встала обаятельная стройная стюардесса.

— Добро пожаловать на борт транспорта, — радушно пригласила она.

Пассажиры втягивались внутрь, я нашел свою каюту и, войдя, плюхнулся на диван. Ноги не держали меня.

Следом появилась пожилая женщина, поздоровалась и сообщила, что мы с ней попутчики.

— Сколько осталось до отлета? — спросил я.

Она посмотрела на часы.

— Тридцать минут.

Лежа на диване, я наблюдал за ней. Она основательно подготовилась к путешествию. Из объемистой сумки появилась вазочка, — она поставила в нее цветы, — переносное видео, несколько платьев на плечиках, тапочки и большой пакет, который она положила на стол,

— Люблю сладкое, — пояснила женщина, — на космических транспортах небольшой ассортимент, приходится брать с собой.

Дверь открылась, и вошла знакомая очаровательная стюардесса. Она заученно улыбнулась и обратилась к моей спутнице:

— Извините, произошло досадное недоразумение. Оказалось, вам выдан билет на занятое место.

— То есть как? — возмутилась женщина. — Я лечу к мужу, он администратор колонии на Юринале, его коэффициент «сто двенадцать». Что значит занятое место?!

— Простите, — сказала стюардесса, — но вам придется занять другую каюту, это место не ваше.

— Ничего не знаю, — сказала женщина и отвернулась.

Стюардесса исчезла, а через минуту возвратилась снова, уже в сопровождении двух мужчин в форме звездных пилотов.

— Командир корабля Бригс, — представился один. — Приносим извинения, билет на это место вам выдан ошибочно. Для вас приготовлена каюта одного класса с этой, — он посмотрел на меня и добавил: — Кстати, вашим соседом там будет девушка.

Попутчица вспыхнула и сказала:

— Хорошо, но я буду жаловаться.

Через пять минут, собрав вещи и не попрощавшись, она ушла.

Взлета я не почувствовал. Вспыхнула предупреждающая надпись, отразился в ушах комариный писк и пропал. Я протянул руку и включил бортовое видео. Стена каюты засветилась, потом вдруг стала прозрачной, и передо мной возникла черная картина космоса. Много раз видел ее в фильмах, и признаться, она разочаровала меня. Ожидал чего-нибудь более эффектного. Звезды на экране смазаны, транспорт уходил в подпространство.

Свобода, долгожданная свобода окружала меня — но я не радовался ей. Усталость овладела мной. Родная планета, год назад такая ласковая, стала мачехой. Среди огромной черной пустоты остался голубой шарик, где живут бывшие приятели-одногруппники, родители которых заставили отказаться от меня, рыскают, пытаясь найти, испугать, поставить еще один эксперимент, умные ученые люди. Ничего прежнего уже не будет, начинается другая жизнь, чужая и в то же время моя.

В дверь каюты постучали, затем она открылась, вошел новый попутчик, невысокого роста старичок в старомодном костюме и с тросточкой в руке. Он остановился на пороге, прищурился, разглядывая противоположную стену-экран, где мерцала точками разноцветная бездна.

— Добрый вечер, молодой человек, — сказал негромко он. — Я не помешал?

— Нет, — ответил я.

Он присел на краешек своего дивана, отложил трость и выпрямился, не касаясь мягкой спинки.

— Вас не пугает эта пустота?

— Почему она должна пугать?

Старичок долго молчал, не отрывая взгляда от экрана, а затем негромко сказал:

— Она бесконечна… Жизнь человеческая — коротка.

— Ничего, на мой век хватит.

— Пожалуй. Поэтому завидую вам.

— Чего там завидовать, — буркнул я, садясь. — Подумаешь, эка невидаль. Вы тоже были молоды.

Старичок рассмеялся, но будто из вежливости, по обязанности:

— Не ценил… Хотя, кто знает, если бы молодость вернулась, не повторилось бы все так же. Путешествуете?

— Нет, завербовался на работу.

— Работа… — как бы про себя повторил старик, — довольны своей работой?

— Не знаю. Поживем — увидим.

— Вы никогда не размышляли о необъятности мира?

— Не приходилось.

— Жаль… Я последнее время часто об этом думаю. Иногда даже просыпаюсь по ночам… Человечество огромно — каждый лишь винтик в огромной машине цивилизации. Его легко заменить. Машина эта кажется мне всесильной, а иногда далекой от совершенства… Вот, к примеру, все мы разделены на двести рангов, — и это, должно быть, справедливо, потому что существует в человеке внутренний потенциал, потолок, выше которого он прыгнуть не может… С одной стороны, а с другой — человек смертен… Более того, независимо от своего ранга, от значимости он живет приблизительно одно и то же время. Так же болеет. Было бы правильней, если бы люди выше рангом и жили дольше. Вы не находите это справедливым?

— Не нахожу…

— Вам виднее, вам виднее… Впрочем, вы всегда непостижимы. Иногда кажется, что законы логики не действуют на вас.

— На кого на вас? — спросил я.

Старичок добродушно рассмеялся и посмотрел на меня. В его глазах прыгали хитрые искорки.

— На молодежь, конечно… — смеялся он.

Он показался мне забавным старикашкой, добрым и немножко болтливым.

— Я слышал, старые люди не в состоянии понимать молодых.

— Упрек справедливый, принимаю… Вы в школе хорошо учились?

— Неплохо.

— Что вы, к примеру, можете сказать об общественной иерархии цивилизации?

— Могу сказать, что директора школы видел часто, администратора района один раз, когда он приезжал на праздник начала учебного года, администратора города только по видео. Администратора планеты — тоже. Вот и все, совет администраторов планет составляет Центральный Совет, который решает вопросы в масштабе Заселенных Земель. Зреть их простому смертному не дано… Зачем вы спрашиваете?

— Интересно, насколько нынешняя молодежь осведомлена в этих вопросах… Как вы считаете, если возникла необходимость срочно принять решение, обязательно собирать Совет?

— Нет… Думаю, что нет.

— Правильно, администраторы планет не успеют посоветоваться…

Должно быть, эта проблема искренне занимала старичка, потому что он глубоко задумался — скосил голову набок и полуприкрыл глаза.

— В наше время, — наконец сказал он, — люди слишком ленивы. Сдвинуться с места для нас проблема, а под лежачий камень, как известно, вода не течет…

Он посмотрел на меня, словно ожидая ответа на свой непонятный вопрос, и, не дождавшись, продолжал:

— Что касается меня, то я боюсь космоса… Не потому, что он страшен или ему нет конца, — потому что в нем скрыто новое… Смешно, правда?

— Совсем не смешно, — сказал я.

— Вот видите, вы меня понимаете, а я вас — нет, — заливисто рассмеялся старичок.

В это время включилась трансляция, женский голос предупредил, что ужин начнется через десять минут. Оба ресторана уже открыты для желающих.

В дверь постучали, — блестя нашивками, вошел капитан транспорта и, вытянувшись по стойке «смирно», пригласил старичка на ужин в кают-компанию… Старичок, казалось, нисколько не удивился невероятному происшествию. Он кивнул и показал на меня.

— Если не возражаете, я буду с молодым другом.

Капитан не возражал.

— Вы, должно быть, большой начальник? — спросил я.

Он кивнул, вполне, впрочем, демократично.

— Какой у вас квалификационный балл?

Он посмотрел на меня и сказал спокойно:

— «Двести».

Я подпрыгнул на месте.

— Такого же не бывает!

— Случается иногда, — не согласился он. — Бывает даже и не такое: люди, которые вообще не получают квалификации.

— Не может быть, — сказал я довольно кисло.

— Могут быть и бывают.

После ужина, на котором команда транспорта постаралась блеснуть гостеприимством, мы вернулись в каюту. Странно, должно быть, но лоск и светскость вечера, его богатство, экзотичность обстановки не произвели впечатления. Я с особой остротой чувствовал себя вором, словно бы присвоил право сидеть рядом с вежливым старичком, одним из умнейших людей цивилизации.

— Мой балл «сорок два», — сказал я, когда дверь закрылась и мы остались одни.

— «Сорок два», — повторил он медленно. — Может быть, и так… Вас смущает наше знакомство? Да, в нем много необычного…

Он некоторое время разглядывал меня, затем сказал:

— Через час транспорт делает остановку. Я покину вас. Меня не оставляет мысль, что вас что-то гнетет. Не поделитесь ли со мной проблемами? В моих руках сосредоточена большая власть, невероятная. Я иногда не подозреваю о размерах ее… Думаю, в моих силах помочь вам.

— Почему?

— Потому, что вы мне понравились, — рассмеялся он. Но смеялись одни губы, глаза же оставались проницательно-печальны.

— У меня все хорошо, — сказал я.

— Как знаете, — произнес он, вставая. — Мне пора… поверьте, приятно было с вами познакомиться.

— Вы мне тоже понравились, — ответил я, пожимая его руку.

Заснул быстро, длинный тяжелый день сделал свое дело… Совсем недавно я гордился индексом «сто четыре», считал себя избранным и начинал посматривать свысока на остальных людей. Нынешний балл, «сорок два», показался мизерным и сначала оскорбил меня… Прошло немного времени — я обнаруживаю равнодушие ко всем на свете баллам. Все равно, есть ли у меня балл, нет ли его…

Может быть, высшая справедливость в том и состоит, чтобы никакого балла не было, а человек всего добивался сам, своим потом и кровью.

Если он человек… Добрый старик наверняка что-нибудь бы смог сделать для меня, если бы я попросил… Но меня не волновала его помощь… Более того, я не хотел ее…

Полет на транспорте продолжался четверо суток, после этого я летел неделю на другом корабле, поменьше, потом пересел на небольшой рейсовый корабль, а он уж доставил меня к месту назначения. Со скукой разглядывал я местные достопримечательности. Планета, на которой оказался, относилась к разряду вечно новых планет. Администрация ее готовилась пышно отметить тысячелетие со дня высадки первых переселенцев, которое исполнялось в будущем году. С тех пор мало что изменилось на планете. По-прежнему два небольших поселка обслуживали несколько шахт, в которых автоматы тысячелетней давности конструкции исправно добывали титановую руду. Жизнь текла неторопливо, каждому новому человеку были рады… Первые недели я еще мог там находиться. Работа оказалась нетяжелой, в основном приходилось заниматься документами. В моем распоряжении был универсальный робот и две лаборантки, которые, как и все женщины цивилизации, пожелавшие работать, не получали за это денег, а делали это из энтузиазма. Документация быстро надоела до чертиков, я стал уже через несколько дней отлынивать от нее, шатался по окрестностям, невзирая на местные легенды о подземных тварях, умыкающих людей в недра планеты.

Подземных тварей я, должно быть, не заинтересовал, окрестности поражали однообразием — холмистая равнина, покрытая сиреневыми невысокими кустами, — и тоска моя превратилась в муку.

Через месяц я пришел к администратору колонии и предложил расторгнуть договор.

Он посмотрел на меня недоуменно и приподнялся из-за стола.

— Что вы хотите? Вас не устраивает оплата? По-моему, она неплохая. Масса всевозможных надбавок. За удаленность, за климатические условия, за отсутствие естественных водоемов, еще и еще… Для своего коэффициента вы получаете максимум. Что вас не устраивает?

Я пожал плечами.

— Вы — странный человек… Сообщаю: расторгнуть договор я не вправе. Для этого нужны уважительные причины, перечисленные в соответствующих пунктах законодательства. Насколько понимаю, ни одной из этих уважительных причин у вас нет. Если не согласны, подавайте в суд, только предупреждаю, закон всегда на стороне правых, то есть администрации. Не забудьте и о компенсации тех средств, которые на вас затрачены. Стоимость проезда сюда обойдется вам во много раз больше, чем вы здесь пока заработали.

— Не могу здесь жить, мне тошно, — сказал я.

— Если тошнит, обратитесь к врачу.

Так я и ушел ни с чем.

Но видеть одних и тех же людей, робота-универсала и двух лаборанток, каждый день надевающих на себя что-нибудь новенькое, высмотренное в журналах мод, с оказией попадающих на планету, я не мог.

В забытом богом поселке жизнь текла неторопливо. Руда исправно добывалась. На обогатительной фабрике автоматы круглосуточно извлекали из нее чистый элемент. Грузовые корабли забирали титан и с завидным постоянством, ровно через день, в шесть часов вечера по местному времени, взлетали в космос, содрогаясь от тяжести полностью нагруженных трюмов… Каждый занимался своим делом, вечером ходили в кино, организовывали пирушки на свежем воздухе, во время которых некоторые особенно набравшиеся колонисты во весь голос призывали на поединок подземных чудовищ. Чудовища, даже если и были, давно попрятались от страха перед бесшабашностью пришлых людей.

Приглашали и меня, но с каждым разом я соглашался все более неохотно. Знаменитую историю о веселом инженере Ирвине, провалившемся однажды в яму и кричавшем оттуда замогильным голосом, я знал наизусть. Какой-нибудь старожил рассказывал ее каждый раз заново, по обычаю нужно было делать вид, что слышишь ее впервые и как можно более искренне изумляться находчивости инженера.

Однажды пришла мысль, что злополучная машина, обделившая меня когда-то, на самом-то деле права, я не пригоден ни к одному делу, которым призваны заниматься люди.

Что я ценил, кроме собственной свободы, — ничего! Зачем она нужна?! Все миры похожи один на другой. Все люди одинаковы. Их разделяет только балл, который они получают после окончания школы… Куда я бегу, если мое предназначение быть лишь предметом для исследования наукой. Они полгода определяли патологию, скрытую во мне. Так и не смогли… Она на поверхности, чтобы добраться до нее, не нужно глубоко копать — я ни к чему не пригоден.

Коли так, то могу, конечно, еще раз достать паспорт, еще раз попытаться заняться не своим делом — результат будет тот же. Могу забраться в городскую кассу и обчистить ее. У меня появится куча денег. Могу сбежать отсюда и предаться увеселениям, благо мест в цивилизации для этого достаточно, — но и развлечения утомят… У меня нет дела, ради которого можно было бы жить. Я — пустое место! Нуль!

Чтобы существовать, приходится выдавать себя за других, но что я — фальшивка, начинаю чувствовать сам, потом почувствуют и окружающие…

На меня уже начинали посматривать косо, я был непохож на жизнерадостных колонистов.

Нынешний коэффициент отделял меня от тех, у кого он был ниже — рабочих, поваров в столовой, работников почты и магазинов. В то же время узкий круг специалистов, имеющих балл больше, был также недоступен мне. Я чувствовал себя в слоеном пироге, в котором мне раз и навсегда отведено определенное место.

Дошло до того, что я начал с удовольствием вспоминать дни, когда надо мной висела опасность, меня преследовали ученые мужи, поднявшие на ноги розыскную службу Земли. Тогда была цель — избежать преследования, — теперь же ничего нет. Существование стало терять смысл.

Я перестал ходить на работу, устраивался где-нибудь подальше от городка, чтобы здания и порт пропадали за холмами, собирал сухие ветки и разводил костер. Смотрел на красноватое пламя, сидел, положив голову на колени, и думал. О чем я думал среди сиреневого приволья чужой планеты? Трудно сказать.

Мысли текли сами по себе, иногда останавливаясь на чем-то, перескакивая с одного на другое, в них не было последовательности. Меня это устраивало, так и должно быть с человеком, который ничего из себя не представляет. В них перемешалось все: воспоминания детства, образы друзей, которые забыли обо мне, презрение к женщинам, в крови которых предательство, живые картинки случившегося со мной за этот год… Я почему-то с удовольствием вспоминал корягу, на которой плыл когда-то по незнакомой речке, и лужу, где брал воду для того, чтобы приготовить кофе.

— Что вы тут делаете?

Оказалось, меня в уединении потревожили администратор колонии и еще несколько ответственных лиц, стоявших рядом с ним с выражением тревожного любопытства на лицах.

— Что это? — с недоумением спрашивали они.

— Костер, — отвечал я. — Так горит дерево на воздухе.

— Зачем?

— Не знаю, — пожимал я плечами, — так хочется.

— Пойдемте с нами, — говорили они мне.

Я подчинился их требованию. Они уговаривали негромко и вежливо. Ни в чем не перечили, и я понял — они считают, что я сошел с ума.

Через день меня забрал с планеты Бельведер маленький санитарный корабль. Он быстро мчал в пустоте космоса, сжимая в движках пространство.

Я знал, он везет меня в госпиталь. Где меня будут лечить. Если я на самом деле сумасшедший. Что в этом удивительного?.. Я на самом деле нуждаюсь в лечении.

Больница, в которую меня привезли, находилась на очень зеленой планете, имени которой мне не сказали. У меня осталось от нее ощущение огромного парка.

Невысокие корпуса больницы, легкие на вид здания, окружала ухоженная до предела природа. Кусты и трава были подстрижены, земля под деревьями взрыхлялась два раза в день, больные, желающие потрудиться, еще и поливали ее. Мы приехали из космопорта перед обедом, когда некоторые из них, с лейками и граблями, возвращались в жилой корпус.

Я обратил внимание, что все они крепкие и молодые. Мотыги и лейки в их могучих руках казались игрушечными.

— Откуда? — спросили они.

Я назвал планету.

Они в недоумении переглянулись.

Такое же удивление на лицах я увидел у дежурных врачей.

Автомат экспресс-диагноза мучил меня минут двадцать, врачи успели познакомиться с сопроводительными документами и встретили меня во всеоружии своей науки. Мой организм оказался в норме, никаких нарушений автомат не нашел.

— Значит, так: беспричинная депрессия, стремление оставаться в одиночестве, в связи с чем частичное неприятие людей, восстановление заложенных в наследственных отделах памяти архаичных стремлений, а именно влечение к огню… — перечисляли они симптомы моей болезни, — частичная потеря трудоспособности, влечение к созерцательности…

— Коэффициент довольно низкий, «сорок два», — уточнил один из присутствующих

Должно быть, мой случай был нетипичным, трое врачей долго разглядывали меня и задавали массу вопросов, внутренний смысл которых был как на ладони. Интересовались, где я провел детство, какая обстановка была в семье, что побудило меня завербоваться так далеко от Земли.

Спрашивайте, спрашивайте, злорадно думал я, все равно никто из вас ни о чем не догадается. Никто не сможет открыть мой ларчик.

— Вы, наверное, считаете себя здоровым? — спросил один из них.

Я пожал плечами.

— Конечно, считаете. Но между тем вы больны. Вероятно, у вас особенно чуткая и легкоранимая нервная система. Поэтому видимых причин для возникновения болезни мы не нашли. На некоторое время оставим вас здесь, постараемся выяснить эти причины и после соответствующего лечения вернем вас в строй… Контингент больных специфичен, постарайтесь найти с ними общий язык. Правда, ваш коэффициент несколько ниже, чем у них, — это не должно настораживать. Здесь все равны, у нас нет высоких или низких коэффициентов — у нас больные, наша задача сделать так, чтобы болезнь ваша поскорее прошла.

Оказалось, не напрасно они предупреждали о специфичности контингента. В наш век душевной гармонии и уверенности в будущем сходили с ума редко… В клинике лечились экипажи кораблей-разведчиков, работа которых — вторгаться в неведомое.

Через несколько дней я перезнакомился со всеми, и их чудесные рассказы на некоторое время отвлекли меня от тяжелых мыслей.

Все они были выздоравливающие, спокойствие возвращалось к ним, они собирались по вечерам у входа в корпус, чтобы делиться воспоминаниями. Никто из них уже не будет летать на разведчике — они не сожалели об этом. Просто кончился один этап их биографии и начинался другой, когда их после комиссии будут направлять пилотами на спокойные внутренние линии Заселенных Земель.

Я полюбил молча сидеть среди них и слушать. О каких только невероятностях не пришлось узнать! Отчаянные ребята садились на огнедышащие планеты, погружались в пучины неведомых ядовитых океанов, сталкивались с неразумными формами агрессивной неорганической жизни, их засасывало притяжение могучих «карликов» и «черных дыр», они попадали в свистопляску потоков времени, пролетали сквозь таинственные области, где действовали неизвестные законы мироздания», я завидовал их смелости и хладнокровию. Они достойно, с большой выдержкой вели себя в самых невероятных ситуациях… Их рассказы были рассказами профессионалов профессионалам, без тени выдумки, четкие и взвешенные… Но скоро, чуть ли не на следующий день, я заметил странное обстоятельство. Ни один из них не испытывал любопытства к необычным местам и необъяснимым явлениям, с которыми пришлось столкнуться.

Бывать в подобных ситуациях была их работа, они исправно выполняли ее, но когда я просил назвать самое красивое место или пытался выяснить, не хотелось бы им вернуться обратно, что-нибудь предпринять самостоятельно, по своей воле — они смотрели недоуменно… Мне показалось, что у них любопытство отсутствует напрочь — они не испытывали интереса даже к собственному недомоганию, полностью полагаясь на врачей. А те, насколько я заметил, никогда не интересовались красочными историями подопечных.

У меня было много свободного времени. Лечебными процедурами не досаждали, потому что пришли к выводу, что мой случай чрезвычайно сложный и спешность в выборе метода может повредить. Так что медики не торопились решать мою судьбу.

Бравые ребята были заняты собой. Один не расставался с зеркалом, рассматривая, как убывает под действием чудотворных лекарств нервный тик и щека дергается не так заметно, другой не вылазил из бассейна, видя укрепление нервов в водных процедурах, третий постигал тайны самовнушения и под руководством тренера — высокого худого врача со странной фамилией Викорук — пребывал большую часть суток в нирване… У меня было время рассуждать, и я поневоле предавался этому занятию. Нельзя сказать, чтобы оно очень уж тяготило — я неожиданно додумался: все люди, с которыми встречался за последний год, не были любопытны. Никого ничего не волновало, кроме насущных повседневных дел. Я привык к этому, казалось естественным, что пилоты-разведчики зевали от скуки, глядя на загадочные миры, что врачи погрязли в справочниках и данных анализов, наверняка не запомнив меня в лицо, что женщин, которых встречал, интересовал только мой коэффициент, по нему они судили о моих внутренних достоинствах, что коэффициент властвовал везде, ему, словно старинному идолу, поклонялась цивилизация.

В книжках, которые отец приносил с работы, я обнаружил странные произведения, написанные строчками, — они долгое время оставались для меня непонятными. Их называли когда-то «стихи»… Я иногда, если дома никого не было, читал их шепотом. Странная власть звуков пугала.

Потом, втайне от родителей, я полюбил читать их — дикая, необузданная первобытная фантазия овладевала мной, становилось жутко от ощущения бездонности чужого воображения… Отец по вечерам, пододвинув настольную лампу, склонялся над стопками книг. Аккуратно заполнял формуляры, перелистывал страницы, чтобы убедиться, что каждая находится в наличии, и ни разу не попытался прочитать немного из того, что проходило перед его глазами.

— Зачем? — как-то объяснил он в ответ на мой вопрос. — У каждого своя работа. Читать — работа историков. Они извлекут из чтения максимальную пользу. Я слышал, что многое в книгах не соответствует действительности… Древние, до принятия цивилизацией квалификационной системы, любили приврать. Это был мир лжецов. Они так натренировались в этом деле, что зачастую отличить правду от лжи невозможно.

Вот, например, в этой книге, — он показал мне пухлый том, — идет речь о путешествиях на Луну при помощи выстрела из пушки… удивительные лжецы… Я не завидую бедным историкам, им досталась неблагодарная работа разбираться в человеческих пороках.

Лицо отца приобретало горестное и строгое выражение, он отворачивался от меня и продолжал свою каждовечернюю кропотливую работу — пересчитывание страниц…

Равнодушные учителя, равнодушные нищие, равнодушные ученые — целый мир равнодушных людей.

Теперь я знаю, что живу в мире нормальных разумных существ. Ничто не может нарушить их спокойствия, поколебать бесстрастный рассудок.

Из-за великолепных историй, которыми делились разведчики, и собственных размышлений, занимавших меня, я не ощущал течения времени. Отдыхал от Бельведера, где мне было невообразимо одиноко.

Днями я гулял по парку, пристрастился поливать из большой лейки флоксы, они особенно нравились мне. Несложный труд приносил успокоение, я забывал о собственной катастрофе, вернее, не забывал, но она больше не казалась мне значительной.

Быть спокойным созерцателем, с интересом оглядывающимся вокруг, первое время нравилось мне. Понимал, состояние, в котором пребывал, временное, что так долго продолжаться не может. Мне необходим был отдых, я получил его.

Я еще находился в покое, а внутри уже зрели цветы недовольства — уже что-то восставало во мне против бесцельной больничной жизни.

Неизвестно, что бы случилось дальше, если бы однажды — прошло месяца два, как я попал в больницу, — меня не вызвали на консилиум.

Впрочем, это так называлось — меня осмотрел незнакомый врач, пожилой, с небольшой седой бородой, переглянулся с коллегами и хмыкнул вроде бы от смущения. Позже мне сообщили, что меня переводят в центральный госпиталь, на родину нашей цивилизации — Землю!

Местные медики чуть не заплакали от восторга.

Я догадался, кончается. беззаботная жизнь.

Ночью, проснувшись, я почувствовал, как вязкая пелена спокойствия исчезла и безысходная тревога овладела мной снова.

Я встал с постели, сел в мягкое удобное кресло и стал смотреть в огромное, в полстены, окно. Сразу четыре луны лоснящимся светом окутывали дорожки парка и пирамиды деревьев, уронивших вниз утомленные ветви. Местный ручной зверек Гума, заменявший нам собачку, бродил перед корпусом, принюхиваясь к земле всеми двумя головами, его верхний глаз на хвосте покачивался из стороны в сторону. Смешной Гума — страстный любитель ночной охоты и больничных объедков… Счастливец.

Утром в сопровождении доктора с бородкой мы сели на пассажирский транспорт прямого сообщения с Землей. Он ходил редко, раз в месяц, но все равно каюты его были заполнены не более чем наполовину. В госпитале мне дали баночку зелененьких таблеток, сопроводив инструкцией, как их употреблять, чтобы избежать депрессий, но я выбросил их в унитаз. Доктор вез целую сумку свистящих ракушек, которыми усыпаны местные парки. На Земле они считаются редким сувениром.

Ничего не напоминало об опасности. Но на Земле меня поджидали экспериментаторы, сбившиеся, должно быть, с ног в бесплодных поисках… Стоит появиться там, как меня тут же опознают. Нужно что-то делать, что-то срочно предпринимать, время размышлений прошло.

— Какое лечение мне предстоит? — поинтересовался я.

— У нас сосредоточены самые новейшие средства… — пояснил доктор. — За свое здоровье вы можете не беспокоиться. Мы решили перевезти вас, потому что ваш случай представляет большой интерес для науки. Психиатрия цивилизации справедливо гордится тем, что созданы практически исключающие нервные срывы условия для жизни населения. Никаких стрессовых ситуаций. Мы занимаемся профилактикой.

При первых признаках неврозов больной — еще не заболевший — является в пункт предварительной помощи и получает там все необходимое…

Вы, к сожалению, запущены, не ясны полностью причины, пагубно повлиявшие на ваше здоровье. Прежде всего нужно разобраться в них…

Если бы он знал причины…

Транспорт приземлился точно по расписанию. Сбегать в порту я не хотел. В подобных местах опознать меня могли наверняка. Нужно было подготовиться и подумать.

На Земле была ранняя осень. Вдалеке желтели деревья, окружавшие космопорт. Воздух был прохладным и свежим! Как я все-таки любил эту планету!

Нас поджидал санитарный аэролет. Через пятнадцать минут после вылета из порта Вамопы мы уже приземлялись на аэролетной площадке центрального госпиталя. С воздуха я обратил внимание на высоченный забор, окружавший территорию. Скорее всего, здесь на самом деле занимались запущенными случаями.

Когда длинной асфальтированной дорожкой мимо нескольких корпусов мы шли к административному, я видел в отсвечивающих окнах бледные лица, прильнувшие к ним. На территории стояла мрачная тишина и не видно было ни души.

— Больных не выпускают, — пояснил доктор. — Существуют специальные часы, отведенные для прогулок.

Из добренького и словоохотливого, каким он показался в транспорте, доктор на глазах превращался в сухого и делового.

Я понял, из этого места нужно сматываться как можно скорей.

В стороне виднелись серые приземистые бараки, обнесенные невысоким зеленым штакетником. Земля перед ними была изрыта, будто ее вскопали мотыгами.

— Что это? — спросил я.

— Подсобное хозяйство, — недовольно ответил доктор. — Вы задаете столько вопросов, что я едва успеваю отвечать…

Мы прилетели поздно, главный врач уже уехал, и меня поместили в палату для временных больных.

Это была небольшая комната с мягкими стенами и полом. Мебели в ней почти не было: удобный диван, стол и стул. Все это оказалось привинченным к полу.

К появлению здесь пациентов подготовились солидно. И это палата для временных! Что же тогда творится у постоянных? И кто они такие, эти постоянные?

Едва дождавшись вечера, я подошел к окну, внимательно посмотрел, нет ли кого поблизости, и изо всех сил ударил рукой по стеклу. Оно не поддалось. Ударил еще раз. Стало больно руке. Они обхитрили меня!

Дверь в палату была закрыта, но на ней виднелись какие-то кнопки. Я нажал все разом. Что-то взвыло, зажегся верхний свет, полилась из раковины вода, загорелся экран видео, вставленный в стену, затрезвонил за дверью звонок…

Прислушался, грохнул кулаком по кнопкам еще. В коридоре послышались торопливые шаги. Упал перед дверью, несколько раз дернулся, будто в конвульсиях. У одного из пилотов-разведчиков из прежней больницы случались подобные припадки, и я знал, как они выглядят.

Дверь открылась, человек в белом халате несколько мгновений смотрел, как я катаюсь по полу, потом ринулся назад, должно быть, за подмогой.

Я не стал медлить, вскочил и ринулся в коридор, по нему в противоположную сторону, к лестнице, по которой поднимался сегодня. К счастью, наружные двери не были заперты, и я выскочил на улицу. Теперь нужно незамеченным добраться до аэролетной площадки. Я нырнул в низкие кусты и под их прикрытием, сгорбившись, побежал в ее сторону.

На втором этаже корпуса, где я только что был, загорелся яркий свет и затренькал злой колокольчик. Нужно торопиться!

Но я не успел. На площадке у двух санитарных аэролетов уже стояли люди и беспокойно оглядывались по сторонам. Мощные светильники позволяли отчетливо видеть, как они крутили головами, прислушиваясь к темноте. Уличные фонари, едва мерцавшие, стали разгораться, я понял, что скоро стану виден как на ладони… Казалось, спасения нет…

Вдруг зашелестело и ласковый женский голос негромко заворковал где-то рядом: «Харольд Лемке, вернитесь, вам не сделают ничего плохого».

Голос увещевал меня, интонации его были мягкими, дружескими.

Я упал на землю, стиснул голову руками и заплакал.

Сзади полыхал склад, я забрался туда, умудрился поджечь, кричал что-то безумным голосом оттуда, чтобы они убедились — я там.

Потом незаметно выбрался. Это нетрудно было сделать — я попал туда по той же трубе, по которой уполз. Народ суетился вокруг пожара.

Минут через десять небо озарилось лучами прожекторов — прилетели пожарные аэролеты. Они залили склад пеной, она сахарной горой возвышалась теперь на месте здания. Это было красиво: и пожар, и появление пожарных, и толстые белые струи, падающие в огонь.

Я с горькой усмешкой просмотрел всю картину, от начала и до конца.

Теперь я получил небольшую передышку — они уверены, что я сгорел, раньше утра поиски обуглившегося трупа не начнут. А до утра времени много, можно что-нибудь придумать.

Тревога была всеобщая, по освещенным дорожкам пробегали взволнованные медики, большинство их было в белых халатах — я ненавидел этот цвет.

Среди ярких ночных зданий лишь сумрачная группа низких бараков в стороне, метрах в трехстах, оставалась безмятежно погруженной в сон.

Я припомнил, как сопровождавший меня доктор объяснил — дай бог ему здоровья, — что это подсобное хозяйство.

Туда-то, то ползком, то короткими перебежками, то трусливым шагом загнанного зверя, я и направил стопы.

Только одна мысль, одно желание владело мной — выбраться отсюда.

До серого приземистого здания я добрался удачно, меня никто не заметил. За стеной ночевали животные, — нужно было отсидеться. Я приоткрыл дверь, она заскрипела, из душной темноты пахнуло незнакомым теплым запахом. Я почувствовал легкую тошноту, но она и обрадовала — здесь нет людей.

В бледном отсвете окон то тут, то там виднелись смутные белые тела.

Некоторые из них тяжело вздыхали. Пространство вокруг было усеяно свиньями… Где же мне найти местечко?

Я шел между ними, чавкая ногами в какой-то жиже, они не боялись меня. Некоторые приподнимали голову, смотрели и негромко успокоительно хрюкали. Я почти ничего не видел — шумные сонные вздохи и миролюбивое похрюкивание. Наконец, несколько впереди, слева, различил темный большой бугор. Это оказалось прелое сено, наваленное в кучу.

Делать нечего, другое столь же удобное место я вряд ли смогу отыcкать… Сено влажное и теплое — я устроился сбоку, сделал ямку и улегся. К запаху навоза я притерпелся, он не казался больше невыносимым…

Нужно что-то придумать, какой-то способ выскользнуть из госпиталя.

Свобода мерещилась и звала к себе!

Возбуждение от побега, разочарование при виде людей на аэролетной площадке, от поджога склада, тесной трубы, по которой полз, постепенно проходило. Еще хотелось бороться, азарт кипел во мне, казалось, что стоит посражаться, что неизвестно, кто кого. Но тропическая влажная темнота, полная испарений, вздохов бесчисленного количества животных, успокаивала. Все здесь было лениво и неспешно.

Успокаивался и я. Попытался размышлять, что же предпринять, чтобы вырваться на свободу. Спать не хотелось, но и не хотелось уже бежать, красться, угонять аэролеты, не хотелось вообще двигаться, словно бы движением своим я мог нарушить тишину и мир огромного с невысокими потолками зала.

Хорошо, я верю в себя, мне всегда удается задуманное, я вырвусь и отсюда. Что буду делать потом, куда пойду, с кем буду говорить, за кого себя выдавать? Родная Земля, ставшая мачехой, преследует, не любит — под крылом ее нелюбви я изменился, мягкость и самолюбие обтекли с меня, я становлюсь другим, расчетливым и беспощадным. Как жить? С упрямой тупостью цепляться за существование, за свободу — обманывать, красть, скрываться от людей, которых мне так не хватает? Куда деться среди вселенского равнодушия? Ответа я не знал, зато мог предположить, что мои научные преследователи все еще разыскивают меня, чтобы определить в резервацию или учинить долгожданный суд. Они ничего не забывают, по-прежнему, даже сильней, чем прежде, хотят расправиться со мной… Попав на свободу, я скоро, через час или два, насыщусь ею, и она покажется клеткой. Раздвинувшееся вокруг пространство опять станет мне мало, нужно будет бежать дальше. Я снова могу купить паспорт, завербоваться в забытый богом угол, которых мириады, как звезд на небе, но и тогда обнаружу себя. Не могу ничего делать, нигде не могу быть, мне не по душе никакое занятие. Машина не ошиблась, не найдя мою предрасположенность, — ее нет. Я с готовностью могу начать строить здания, или добывать руду, или складывать из отдельных молекул неизвестный материал, или еще что-нибудь, но скоро это наскучит. Окружающие станут подозрительно присматриваться ко мне и гадать про меня в стороне. И решат, что я болен. У меня нет будущего, нет своего дома, мне не на что надеяться. Все, что осталось у меня, — любопытство к жизни. Хочется путешествовать, но не бежать, хочется заглянуть в чужие миры, восхититься ими и устремиться к другим, хочется, чтобы рядом был хоть один человек, который бы понимал меня и которому я был бы дорог.

Но даже папа и мама смирились с неизбежным — память об их несостоявшихся надеждах тяжелым камнем лежит у меня на душе. Конечно же, словно колобок из старинной сказки, я укачусь отсюда, так будет, но что станет со мной потом?..

За низкими продолговатыми окнами начало светать. Лежащая невдалеке большая свинья с черными пятнами на боку повернулась и неторопливо встала на короткие твердые ножки. Приподнялась, шевеля пятачком, и заметила меня. Уставилась прямо в лицо маленькими глазками, вопросительно хрюкнула. Она не могла понять, кто я такой, друг или враг? Должно быть, решила, что я не несу опасности, потому что подошла ко мне и легонько требовательно коснулась пятачком. Я протянул руку и почесал ее за ухом. Глазки ее блаженно закрылись. Она вытянула морду и стала довольно похрюкивать. Я не был ей противен, она хотела стать моим другом. Я был рад, что нашлось на свете хоть одно живое существо, которому бы этого хотелось.

Ночное тягостное настроение прошло, я желал действовать. Нет, они не получат меня. Пусть мне предстоит скитаться, спать со свиньями, есть с ними из одного корыта, но они не получат меня, я буду жить. И пока жив, я — победитель!

За стеной послышался тихий звук мотора и голоса. Я отдернул руку — мой новый друг недоуменно поднял голову, прислушиваясь. Я стал закапываться в сено. Опять появились люди — преследователи и враги.

В щелочку было видно, как метрах в двадцати поползли в стороны огромные створки ворот. За ними, вплотную, стоял большой коричневый грузовик. Задний борт у него был открыт, образовав трап. Значит, не ищут меня, а приехали забирать свиней. Что ж, очень хорошо.

Голоса приблизились, я различил несколько человек, остановившихся на пороге, в свете наступающего дня.

— Выбирайте упитанных, — сказал один, — побыстрей загоняйте, мы и так опаздываем. Из-за этого сгоревшего сумасшедшего можем не успеть к шести на бойню.

— Какого черта он решил устроить фейерверк? — спросил другой.

— Кто их знает. Наверное, он огнепоклонник. Его привезли с границы Заселенных Земель, там все большие чудаки.

Люди в воротах рассмеялись, а я желчно усмехнулся. Я жив — огонь не берет меня.

Двое вошли в полумрак и стали тонкими длинными палочками поднимать свиней и загонять их по трапу в фургон. Я внимательно наблюдал за ними — нужно поймать момент.

Он скоро представился. Одна свинья не захотела подниматься в машину и, внезапно рванувшись, выбежала на улицу. Загонщики бросились за ней.

Я вскочил и ринулся к грузовику. Пробежав по трапу, кинулся в гущу свиней к заднему борту, упал, спрятавшись за ними. Строптивое животное водворили на место, и скоро мы отъехали. В бортах фургона были небольшие щели, и я наблюдал, как машина подкатила к проходной, как охранник перекинулся двумя словами с водителем и грузчиками. Ворота распахнулись — очередной мой побег вступил в завершающую фазу.

Только почему-то с каждым мгновеньем на душе становилось тяжелей. Я сидел, прислонившись спиной к борту, свиньи стояли. Их длинные морды были смирны и тупы. Интересно, здесь ли та, которую я чесал за ухом? Или ей повезло и безмятежное существование ее не оборвется сегодня на бойне?

Ведь их везут убивать. Через несколько часов никого из них не будет — глупых, полных равнодушного ожидания. Их тревожит лишь смена обстановки — никто из них не подозревает о своей участи. Не может подозревать — им крупно повезло. Не повезло мне.

Фургон выехал на пустынную в этот час автостраду и, набрав скорость, ровно заскользил ло блестящей поверхности. Ближайшая свинья, успокоившись, улеглась, — я ощутил ногами ее теплый тяжелый бок.

Ветер свистел по сторонам, но в моем углу было спокойно. Попутчики привыкли к новой обстановке и стали постепенно укладываться.

Хорошо бы ни о чем не думать, лежать в дремоте и ждать, когда откроются ворота бойни, там все кончится быстро. Но я убегаю и буду убегать всегда. Бесцельно, без шансов на успех, но упрямо, упрямо, упрямо… У меня нет надежды, есть тупое упрямство, оно выше доводов разума. Я, едущий в грузовике, знаю — сопротивление бесполезно, мир обложил меня со всех сторон, и кольцо окружения сжимается. Я не сдамся.

Буду кусаться и царапаться, буду бежать, пока есть силы. Мы все здесь, в фургоне, братья — нас ждет одно…

Я улегся на спину, прижался к теплому щетинистому боку и стал смотреть в небо. Печаль пробралась в сердце, бездонная глубина пространства притягивала свободой, но я чувствовал обман голубого пространства. Мне никогда не достичь его.

Небо было изменчиво, плыли по нему легкие белые облака, они принимали разные формы, причудливые — я усмехнулся. Еще недавно, в детстве, мне нравилось представлять из них каких-нибудь фантастических зверей…

Мелькнула тень.

Я встрепенулся: нас обогнал низколетящий аэролет дорожной службы. Он так неожиданно пролетел, что я не успел испугаться.

Следом пронеслись еще две машины, на этот раз тяжелых, их было слышно. Я приподнялся: они низко пронеслись над грузовиком. Одна была необычна — такие я видел по видео, в программах известий. Черный блестящий аэролет был представительской машиной, в подобных администраторы иных планет совершали официальные путешествия по Земле.

Я с любопытством посмотрел им в след: живут же люди, черт возьми, в этом лучшем из миров поистине можно встретить что угодно.

Аэролет дорожной службы, летевший впереди, вдруг снизился и, сбросив скорость, сел на шоссе, прямо на линии нашей машины. Оставшиеся, представительский и еще один, поменьше, с могучими буграми двигателей по бокам, пролетев немного, остановились и стали медленно снижаться. Очевидно, великие мира сего решили размяться пешочком.

Между тем грузовик приближался к ним и уже стал притормаживать.

Ни на нашей стороне шоссе, ни на противоположной не было ни одной машины.

Я стоял, заглядывая в щелочку ограждения. Может быть, воспользоваться заминкой и попрощаться с грузовиком? Слева, метрах в трехстах, начиналась полоса деревьев, так что момент был самый что ни на есть удобный.

Аэролеты не думали улетать. Из каждого вышли люди, было видно, как утренний ветер треплет полы их плащей. Фургон тихо подъехал к первому аэролету и остановился.

Дверь кабины открылась, но строгий голос из патрульного аэролета, усиленный динамиком, приказал:

— Водитель, оставаться на месте!

Несколько человек в форме дорожной службы, не останавливаясь, прошли машину и быстрым шагом направились дальше.

Что бы это значило?

Я на всякий случай лег, спрятавшись за ближайшей свиньей. Бежать немыслимо, я слышал сухие шаги многих людей, — что им нужно от нашей машины? Вдруг они захотели свежей свинины и решили забрать с собой одну из наших? Такое тоже могло быть.

Задний борт фургона задрожал и стал опускаться. Свиньи повскакивали и обеспокоенно захрюкали. Это хорошо, разглядеть меня стало совершенно невозможно.

Я не видел происходящего, но по звукам, доносившимся до меня, мог кое-что представить.

Эти люди опустили борт и стали выгонять свиней! Причем ни водителя, ни загонщиков из кабины так и не выпустили.

Что делать — я оказался в ловушке. Что сказать, если они заметят меня?

Свиньи, похрюкивая и топая по полу ногами, сбегали с фургона. Должно быть, они решили выпустить всех.

Прятаться дольше бессмысленно.

Я вздохнул поглубже и встал.

Три огромных мордоворота, ростом на голову выше меня, одетых в безупречные стандартные костюмы, довольно вежливо выгоняли из кузова свиней. Те особенно не сопротивлялись — работа шла споро.

На меня они не обратили внимания. Я стоял, прислонившись к кабине, смотрел на них и молчал. От аккуратно одетых мужчин исходила грубая непобедимая сила. Четкими выверенными движениями они напоминали механизмы… Ни один из них не посмотрел на меня, но я готов поклясться, они видели меня, и мое появление не было для них неожиданностью.

Один прошел совсем рядом, подгоняя очередную свинью. Я почувствовал запах дорогого одеколона. Этот может сломать меня шутя, и ведь еще есть второй. Сопротивляться бессмысленно.

Они освободили кузов, казалось, за одно мгновенье. Кроме меня и их, в кузове никого не осталось.

Я смотрел вдаль — метрах в двухстах от нас дорожная служба перекрыла движение. Там стоял патрульный аэролет и скопилось с десяток машин.

Могучие мордовороты внезапно замерли и почтительно вытянулись.

Послышался скрип трапа, и в кузов неторопливо поднялся низенький старичок, с которым я уже был знаком… Летел с ним когда-то на транспорте… Ему нравилось развлекать меня беседой, и его коэффициент был «двести».

— Добрый день, Нино, — негромко сказал он.

— Привет, — ответил я независимо.

— Мы приносим вам извинения за то, что потревожили вас. Мы, должно быть, своим вмешательством нарушили ваши планы?

— Да, пожалуй, — с достоинством согласился я.

— Дело в том, что поручение, возложенное на меня, не терпит отлагательств. Совет Администраторов Заселенных Земель после двухлетних каникул начинает работу как раз сегодня, — он взглянул на часы и сказал: — Через один час двадцать минут.

— Ну и что? — в моем голосе прозвучал неподдельный сарказм.

— Совет ждет вас.

— Я-то им зачем?

— Мы должны представить вам его членов… Конечно, в вашей воле отказаться, но боюсь, вы многого не знаете о себе.

— Боюсь, что да, — сказал я довольно нагло.

— Должен поставить вас в известность, — продолжал старичок, и голос его стал официальным, — вы прошли испытание на ложное отсутствие коэффициента… К сожалению, бывает ситуация, когда машина ошибается. Вернее, не проясняет все до конца… Не проставляя балла, она выдает только кандидатов… Лишь единицы из них не помещаются в наше общество… Оно отталкивает их инстинктивно — вы несовместимы с ним. Это неразрешимый антагонизм… Но без вас нельзя — без вашей мудрости и интуиции. В периоды, когда в цивилизации нет личности, наступает регресс. Необъяснимо почему — но это так… Мы счастливы, что появились вы… Совет Администраторов просит вас возглавить его.

— Я не умею возглавлять, — сказал я с усмешкой.

— Вы умеете это, — в его голосе было больше, чем уверенность.

Он наступил левой ногой в свежую свиную лепешку, но не замечал этого. Лица вышколенной охраны были бесстрастны и почтительны.

— Значит, я личность? — спросил я равнодушно.

— Да. Ход событий убедительно показал это.

— И, оказывается, я принадлежу к основной касте? Самой-самой?

— Да.

— Кто главнее, машина или я?

— Так нельзя ставить вопрос…

— А если я ее сломаю, разнесу по винтикам, что будет? Как тогда все станут узнавать свой балл?

— Вы не сделаете этого…

— Знаете, что я понял за последний год? Пока убегал от вас? Со всеми вашими штучками?.. Что человек рожден свободным.

— Ну и что? — спросил старик. Он явно не понимал, что я хотел сказать.

— А то, — сказал я угрюмо, ничуть не робея перед ним, — что каждый должен сотворить себя сам. И вы тоже… И я… Забавно, не правда ли?!

— Вы не сделаете этого.

— Сам, — сказал я и посмотрел на него. Он не выдержал моего взгляда.

Не отвечал. На лице его выступили крупные капли пота.

Неизвестно, сколько бы продолжалась пауза, но в небе появился еще один представительский аэролет, он спустился рядом с грузовиком, дверь открылась, и с подножки спрыгнул средних лет мужчина в помятых брюках и в простой рубашке с короткими рукавами.

— Джеффри Корнер, ваш предшественник! — вымолвил старик с величайшей почтительностью в голосе.

Мужчина взбежал по трапу в кузов, легкой походкой подошел ко мне и обнял меня за плечи.

— Не обижай их, малыш, — сказал он, — они неплохие ребята.

Он рассмеялся и бросил старику

— Милон, вы хоть видите, на чем стоите?

Старичок посмотрел под ноги и стал мучительно краснеть.

— Пойдем, малыш.

Мы сошли на землю, и мужчина сказал:

— Я рад, что появился ты. Еще один нормальный человек в огромном сумасшедшем мире. Мы долго ждали тебя. Я рад!

Почему-то я сразу поверил ему. Но понял: пока я не осуществлю задуманного, мне нельзя быть до конца откровенным… И я не смогу быть полностью свободным.

— Посмотри, — сказал он, — какое прекрасное утро!

Я взглянул на него, пытаясь понять, станет ли он мне другом?

В стороне почтительно шел старик, так и не вытерев ботинка. Свиньи разбрелись по обочинам, одна нашла лужу, улеглась в ней, излучая довольство. Впереди виднелась огромная пробка из машин.

Я был слегка оглоушен происшедшим, но уже приходил в себя. Я чувствовал в себе силы перевернуть мир. Меня ничто не могло остановить!

Да, утро действительно было прекрасным.