Пасифик (СИ)

Глава 30. Джокер

Зрительный зал пустовал по одной простой причине: все зрители толпились в фойе.

С днём рождения, Юрген-Йорген!

Разноликая Группа обступила его со всех сторон, стиснула и отхлынула, только когда он взорвался, шипя и плюясь огнём. А потом, дождавшись, когда он мало-мальски придёт в себя, сомкнулась опять. Очень тесно. Кто-то набросил на него халат лаборанта. Весь в пятнах, мятый; от колючей синтетики нестерпимо разило чужим потом, реактивами, а возможно, и спермой, и всё же это было лучше, чем сверкать исподним на глазах у подчинённых.

— Пустите меня! — попросил Хаген.

— Не кусайся, дружок, — блестя зубами, проговорил смуглый человек, смахивающий на лопоухого пирата. Не хватало только косынки и попугая. Хаген забыл, как звали этого человека, но кое-что помнил твёрдо. Вызубрил как дважды два.

— Я тебе не дружок! Дружка поищи в «Кляйст-казино», чёртов клоун! Вы все… все вы…

Голова закружилась, и он съехал вниз по стенке так легко, будто её смазали салом.

— Виноват, мастер.

Его подхватили и сориентировали вертикально, продолжая удерживать на весу, крепкие ребята с обветренными лицами и руками, шершавыми как тёрка. «Оловянные солдатики, — вспомнил он. — Карандаши. А!» — и тут внезапно в тёмной комнате зажглась яркая библиотечная лампа и развернулась картотека с личными делами, выписками, результатами проб, замелькали имена, новые и старые — Хайнрих, Уго, Густав, Мюкке, Ридель…

— Отпустите меня, — приказал он уже спокойнее, и на сей раз, услышав металл в его голосе, Группа повиновалась.

«Наследник, — подумал он, озирая их всех, ставших вдруг послушными, как и подобает инструменту, почтительными без заискивания. — Я — наследник. Правая рука. Доктор Зима произвёл ампутацию и отсёк лишнее, оставив необходимое и достаточное».

Правда, в процессе немного увлёкся. Как всегда.

К горлу подступило, но он справился. «Съето — как спето, — говаривал Мориц, гукая филином и похлопывая по тощему животу. — Что на выход, что на вход — охренительно идёт». Хаген попробовал шагнуть. Сразу несколько человек протянули руки, но он сухо сказал: «Я в порядке» и зашаркал вперёд, придерживая щепотью расходящиеся полы халата.

Шлёпая задубевшими босыми ступнями, он продвигался по лабиринтам бесконечной спиральной головоломки «Моргенштерн», с иррациональным удовлетворением отмечая свершившиеся за ночь перемены. Куда подевались медсёстры-хохотушки с кудерьками льняных волос? Ха! Распахнутые настежь двери вдруг обзавелись кодовыми замками, а окна — решётками, стены ощетинились дулами, соплами, иглами смертоносных лазерных указок. Сердце лаборатории охраняли хитроглазые люди в удобной серебристой одежде, каждый — надёжно заклеймён и проклёпан гвоздями как сапожная подошва, каждый — с козырем в рукаве. «Хальт! — говорили они, а потом: — Проходите, группенлейтер. Приятного вечера!»

Спрашивается — откуда они знали?

«Браслет, дурила!»

И верно, на панели индикации светилась зелёная птичья лапка, означающая редкий статус, отсутствующий в реестре, но известный каждому оловянному солдатику. И не только. Черные гвардейцы лидера цокали коваными каблуками при его приближении и вытягивались столбом, когда в их кевларовых жилетах отражалась его блуждающая тень. Он мог подойти вплотную к этим усердным киборгам. Скорчить гримасу, показать язык, обернуться задом и показать кое-что ещё. («Шоколадный арш-марш в большое никуда…» — «Да заткнись ты уже, ради Бога!») Теперь он мог позволить себе выкидывать фортеля, потому что он…

Наследник. Джокер. Универсальная карта.

— Мастер Хаген!

К нему направлялись с двух сторон.

«Да я просто нарасхват, — подумал он, величаво запахиваясь в халат жестом короля городских сумасшедших. — Змеи, пауки и скорпионы. Скажите мне, чего я не знаю. Объясните мне мою полезность. Когда кот уходит из дому, мыши танцуют на столе. Так откройте же рот, плохие актёры, и — как в бочку, торжественно, бу-бу-бу: вас вызывает…»

— Вас вызывает Лидер, — объявил первый. — Хайль Лидер!

Он был оскорблён неуставными лохмотьями адресата до глубины души, хоть и старался этого не показать.

— Ага, — кивнул Хаген. — Так. Хайль. А вы…

На конференц-линии…

— На конференц-линии райхслейтер Улле, — пробубнил второй.

Оба насупились, когда Хаген рассмеялся. Затряс лопатками, прыснул в ладошку, как нашкодивший школьник, и закончил тем, что плюхнулся прямо на пол, раскачиваясь и всхлипывая, утопив в ладонях влажное, утекающее сквозь пальцы лицо. Посланцы, наморщив лбы, смотрели на него. Они были похожи друг на друга как детали, сошедшие с одного конвейера — грубо скроенные, важные, с мелким незаметным брачком, заусенцем, стружкой в мягком месте. Но умора заключалась совсем не в этом.

А в том, что они показывали в разные стороны.

***

— Ну что, мой бравый норд, вас отпустило? — участливо осведомился Алоиз Райс.

— Простите, — глухо сказал Хаген. — Сам не знаю, что на меня нашло.

Он сидел, положив ладони на колени, умытый, застёгнутый на все пуговицы, перетянутый ремнями, и чувствовал себя восковой фигурой в партийном музее Дома народов. Экспозиция под названием «Лидер и дети нации». Одно хорошо — восковым фигурам стыд неведом.

В переговорной было темно. Полупроявленная цифровая оболочка собеседника слабо фосфоресцировала, окружённая серой дымкой, и за окном в просвете жалюзи виднелась та же серая хмарь, слегка разлохмаченная в направлении долевой нити. Тинк-тонк. Дождевые капли барабанили по стеклу, и если закрыть глаза то можно было представить себя дома.

В Пасифике?

Нет, просто дома. В Коричневой комнате, уютной медвежьей берлоге, с электрокамином и волшебной полкой, заставленной всяческими диковинами. Наследство. Он сидел смирно, опустив долу отяжелевшие глаза, слушая вкрадчивый голос Райса, нашёптывающий опасные вещи.

— Такая жалость! Я до последнего надеялся, что ситуацию можно взять под контроль, но в свете последних событий…

Событий? Ах, да. Тинк-тонк. Тинк-тонк…

Привязчивая мелодия.

О, мой бедный норд, сказал лидер, что вы знаете о необходимости? Вы думаете, маленькое государство — крошечные проблемы? Вовсе нет! Поднесите к уху морскую раковину. Многие знания — многие печали. Ткань реальности здесь так тонка, что даже последний деградант, да что там, мутант-анацефал знает, когда нужно зажмурить глаза и притвориться камнем, — и лишь безумец в своём безумном любопытстве расширяет прорехи, умножая скорбь. Доктор говорил вам про эволюцию систем, про точки бифуркации? Забудьте. Он сам критическая ошибка, наш милый доктор. Райх не нуждается в эволюции, здесь невозможна эволюция, как невозможен управляемый распад ядра, как невозможно соблюдение принципов аэродинамики, как невозможно… ну, вы знаете. Но разве не мудро? Коль уж живёшь в стеклянном доме — следи за локтями. Знаете, Хаген, ведь мы повенчаны с фрау Инерцией. Вот видите, я тоже философ. Философ поневоле, пришлось им стать, когда мы опрометчиво поставили на огонь этот неистовый горшочек каши, а он принялся варить, варить и варить…

Потушите огонь, Хаген, сказал лидер. Он меня пугает.

Но сначала — решите вопрос с периметром.

Мне не нужна гражданская война, сказал лидер. У меня идиосинкразия на завихрения, шушуканья в университетских аудиториях, клубы по интересам, разброд в министерских головах, пивные путчи и нахальство беспризорных штурмовых отрядов. Идиосинкразия на своеволие, если можно так выразиться. У фрау Инерции железные челюсти и ревнивое сердце. Мне нужно, чтобы всё выглядело естественно. Помогите мне, мой славный джокер, и я назначу вас тузом любой колоды!

— Но — как? — спросил Хаген. Ведь спросить — ещё не сделать.

Лидер объяснил.

Потом объяснил ещё раз, с некоторыми выкладками. Как физиолог-любитель — физиологу-исполнителю. И улыбнулся как художник, светло и вдохновенно.

— У вас замечательное лицо, Юрген Хаген. Пусть таким и остаётся.

***

— Ну и физиономия у вас! — хмыкнул Улле.

Хаген промолчал.

Заперся на все замки и проглотил ключ.

Потому что у дверей, дисциплинированно вытянувшись в струнку, выстроились вооружённые психотехники мобильной хель-бригады, а рядом примостился не кто иной, как Отто Рауш, нейрофармаколог и диагност, покинувший свою кафедру специально для того, чтобы принять участие в операции «Гвоздь сезона». Сейчас ласковый взгляд тераписта сверлил Хагену висок, а с противоположного конца комнаты, точнее, со стены, превращённой в иллюзорное окно, на него в упор смотрел министр финансов.

Горный король.

От его кряжистой фигуры исходили волны сытого удовлетворения. Коричневый с искрой костюм смотрелся не просто солидно, но с претензией на изыск и особую бухгалтерскую элегантность, не чуждую, впрочем, и роскоши. Над разглаженным воротником нежно розовел мясистый подбородок с капелькой колбасного жира — плоской обесцвеченной родинкой.

В предчувствии грядущего переучёта Улле не успел или не пожелал покинуть Штайнбрух-хаус. Один из малых залов был превращён в кабинет и теперь потоки света играли в салки, отражаясь в зеркальной паутине витражей, рыцари в открытых плюмажных шлемах запускали свои незрячие глаза в разложенные на столе бумаги, а лепная розетка оказалась полностью завешена чертежами, в которых Хаген не без труда и лишь благодаря разборчивым пиктограммам угадал транспортную схему.

«Нормайер, — вспомнилось ему. — Зоннен-Банхоф. Алая линия».

По крайней мере, подтверждение смутным догадкам нашлось довольно скоро. Пока Райх заваривал одну войну и едва не влез в другую, Мартин Улле праздновал победу.

Может быть, тут существовала какая-то связь?

— Что вам сказал лидер?

— Не могу разглашать. Виноват, — твёрдо произнёс Хаген. Он был готов встретить бурю, но получил в ответ раздражённое сопение, похожее на звуковую пощёчину.

— Пф-ф, не валяйте дурака! Тоже мне, конспиратор.

— Это шок, — подсказал Отто Рауш, сопровождая слова бледной, как спитой чай, улыбкой.

— Наглость, — брюзгливо возразил Улле. — Я говорил: каков хозяин, таков и слуга! Пожалуй, ещё и к лучшему, что доктор избавил нас от одного из своих мастеров. Быстро и чисто. Я начинаю жалеть, что вытащил второго.

Он вздохнул и переплёл пальцы на животе. Изобразил пропеллер.

— Послушайте, как вас… Хаген. Я надеюсь, вы способны раскинуть своими научными мозгами и сообразить, куда дует ветер. Куда. Дует. Ветер, — повторил он с нажимом. — Согласно директиве за номером тридцать два, ваш отдел и вообще вся ваша… структура прекращает своё существование. Я её упраздняю. Доктор переходит в моё распоряжение. Это ясно?

Хаген наклонил голову. Любая реплика сейчас была бы воспринята в штыки.

— Отлично, — сказал Улле, удовлетворенный его покорностью. — Далее. Я знаю, зачем вас вызывали. Можете выдохнуть и проглотить слюну, а то захлебнётесь. Речь, очевидно, шла о вашем… специальном задании, суть которого лидер решил изменить. Я прав? Шум-гам-тарарам. Сколько пыли! Вы слыхали о вчерашней вирусной атаке в «Датен-банке»? А об обнулении баз данных в этом вашем рассаднике — «Абендштерн»? Саботаж? А я думаю, всё-таки щелчки. Милые шуточки для лавочника, — он вдруг побагровел, перекосился, с растяжкой выдохнул сквозь зубы. — Я дам вам поручение, — заявил он категорично.

— Вы тоже хотите, чтобы я… потушил огонь?

— Раскиньте мозгами, мастер! Или вы шутите? За такое «тоже» я засуну вас живым в печь Крематория — тушите вволю!

— Но лидер…

— Послушайте, бывший техник Хаген! Я привык, чтобы меня понимали с полуслова. Завтра вечером я отбываю в Шварцхайм, где будет располагаться Ставка. Моя Ставка. Вы следите за направлением ветра? Завтра вечером дружище Айзек должен смотреть свои безумные цветные сны на заднем сиденье моего автомобиля. Или в капсуле — если на нашего философа опять найдёт горячка. Уяснили, Хаген? Доктор нужен мне живым и как можно менее повреждённым.

Он поднял палец. Носорожьи глазки возбуждённо сверкали.

— Он нашёл мне дорогу. Просто порылся в старых документах и нашёл законсервированную заводскую ветку, полностью пригодную к использованию. Я давно подозревал, что транспортники водят меня за нос, но не имел представления о масштабах… И ведь это только начало! Мы стоим на пороге таких событий — и суетимся, как барышня под клиентом, забывшая, куда засунула продталон — в лифчик или за подвязку!

Хаген услышал кудахтанье. Райхслейтер смеялся. А отсмеявшись, вновь сделался собранно-раздражённым, внимательным к любой мелочи.

— Что вы дуете губы? Чем-то недовольны?

— Кальт обещал выпустить Территорию, — напомнил Хаген и увидел, как омрачилось плоское лицо.

— Он блефует.

— Не верите в существование системы самоуничтожения периметра?

— Отчего же, верю. Убеждён, что он заложил мины под каждый стул в «Моргенштерн». Это же как дурная привычка, все его начинания заканчивались большим взрывом. Но я не верю, что он исполнит свою угрозу — и не верил никогда, и убеждал Райса не идти на поводу… Великие люди частенько действуют на эмоциях, но мы с вами дельцы и должны руководствоваться здравым смыслом. Не философией. И не обидой. Только здравый смысл и трезвый расчет. А сейчас мы расхлёбываем то, что заварили. Я знаю Айзека, успел его изучить, и вот что я вам скажу, Хаген, — он никогда не взорвёт Райх! У каждого безумца есть своя точка, и это не та точка, которую так изобретательно ищет фрау Тоте…

Он длинно и скабрезно ухмыльнулся. Покосился на панель-наладонник.

— О чём я? Да. Он не взорвёт Райх, скорее взорвёт себя, да, собственно, уже взрывает. Вы должны это остановить. Как? Обманите. Спойте песенку. Подарите новые сломанные часики, да хотя бы ходики с кукушкой — похоже, его птичка улетела искать лучшую жизнь.

— Он устал, — тихо произнёс Хаген.

— Так отдохнёт в Учреждении! Там же и подлечится. По известным соображениям я не стал привлекать специалистов Визенштадта и вообще планирую разогнать эту потерявшую всякий страх, безобразно разросшуюся кормушку, которая вместо результата выдает одни проблемы. Айзек позаботится о том, чтобы создать кое-что более эффективное. А о нём самом позаботится профессор Рауш и фрау Тоте, с которой, смею надеяться, мы достигли некоторого взаимопонимания. Но если вам так спичит отомстить бывшему начальнику, могу заверить, что «вещество В»…

— Не спичит.

— Та-та! Вы что — тоже философ?

— Я делец, — сказал Хаген.

— Делец-голец, — легкомысленно отозвался Улле. Он был в превосходном настроении. На его свободно дышащем животе, как на надувном матраце, весело подпрыгивал, сверкая боками, квадратный солдатский жетон.

— Делец-подлец найдёт свой конец! Вы случаем не пишете стихов, новый мастер? Не надо, не пишите! И не облизывайтесь на министерский портфель, вы не вызываете у меня доверия и вряд ли станете моей правой рукой. Может быть, со временем. Признаюсь, я не любитель молодых талантов с сомнительной кашей в голове, предпочитаю уже состоявшиеся проекты. Когда всё будет кончено, вы получите «Моргенштерн», но отчитываться будете не раз в квартал, а по три раза на дню. Что-то ещё?

— Да, — сказал Хаген. И назвал свою цену.

Улле пожал плечами. Он был весьма озадачен.

— Что ж… Если желаете. А только какой в этом смысл?

— Никакого, — признал Хаген. — Вы совершенно правы, герр обермастер. Я не делец.

— Вы юнец-наглец, — сказал Улле. — Который только что выманил у меня аванс. Вы — обнахалившийся джокер. Только не забывайте, чей. И тогда всё закончится благополучно.

***

И опять — «бух-иннн, бух-иннн» — стонала земля.

«Клац-о-клок», — отвечали ей ковочные вальцы Первой Транспортной. «З-зиг? З-зиг? — взвизгивали дисковые пилы, сбиваясь на погребальный звон по металлу: — Хагалазз-з, зуум, хагалазз-з-з!» «Тррак-так-так, — наперебой подтверждали хромированные зубастые агрегаты моторного цеха. — Тррак-так-так, точно так!»

На открытых ремонтных площадках творилось разнузданное действо, настоящая строительная вакханалия. Как будто неистовство Территории перехлестнулось за периметр и теперь надвигалось на Траум, сводя с ума всё, что попадалось на пути. Небо затянули дымные тучи: Райх кипел как огромный котёл, экстренно наращивая мощности, перекраивая себя изнутри, чтобы соответствовать потребностям военного времени.

А как же время Пасифика?

«Оно истекает, — думал Хаген. — И окончательно истечёт, когда гигантские пневматические отбойники, лазерные ножницы и гидромолоты ударят в Стену, создавая зазор, слабое место, а сдетонированные октогеновые „свечи“ дружно скажут: прощай и до свидания…»

Здравствуй, Новый Порядок!

Автобус подбрасывало на ухабах. Объездная напоминала усложнённый гоночный трек, лавирующий между возведёнными за ночь преградами и полосатыми тумбами, отмечающими сужение трассы. Хаген приоткрыл форточку. Ветер ворвался внутрь, а вместе с ним — горсть ледяного пшена и ржавой пыли с карьера. Стало зябко, но никто не возразил, лишь сидящий впереди человек поднял воротник пальто и ссутулился, защищая шею от сквозняка.

— Дует? Закрыть?

— Нет-нет, не нужно, — сосед с готовностью повернулся боком, подарил Хагену извинительную улыбку.

У него было доброе учительское лицо со множеством мелких морщинок и глаза побитой дворняги, безропотно принимающей все тяготы собачьей жизни. Такие глаза были у Рогге.

Струна задрожала и лопнула; Хаген задышал, раздувая слипшиеся ноздри, чувствуя, как капли солёной влаги скатываются обратно в горло. Перегруз. Он отвернулся к окну, понимая, что выглядит странно, преступно, недопустимо, но и снаружи было всё то же — огненный закатный смерч и отблеск оловянной кольчужной сетки на крестах высоковольтных линий. Одна и та же мысль блуждала по замкнутой цепи, прикусывая собственный хвост.

«Безумные цветные сны», так выразился Улле. Хаген вспомнил заставку на мониторе доктора Зимы и решил — почему бы и нет? Кровавые маки и траурно-фиолетовые мальвы, кричащие фуксии, развёрстые раны пионов, сдержанно хрусткие тюльпаны — цветочные солдатики в алых киверах. Васильки и колокольчики неописуемой синевы. А над ними — прямо в них — янтарные бархатцы, тигровые, с вертикальным зрачком, анютины глазки, мотыльковый взмах, укол, укус, трепетание пульса…

— Что с вами? — вполголоса спросил сосед. — Тотен-мастер? Что-то случилось? Вы весь побелели.

— Контужен, — пояснил Хаген. — Электротравма. Взялся за оголённый провод.

***

Сестра Кленце расцеловала его в обе щеки.

— Мой бедный путник! Герр Хаген! Ах, как же вы… Что же вы…

Он прикоснулся губами к её гладкому прохладному лбу и отстранился, чувствуя себя неловко и разнеженно.

— Ну хватит… хватит.

— Не хватит! — возразила она, но душить в объятиях перестала. — Хотите есть?

— Очень.

Он вдруг почувствовал, что ужасно голоден.

Обеденный перерыв уже закончился, столовая опустела. За окном было пасмурно, но большой свет потушили, экономии ради, оставив круглые лампы — выпуклые кнопки, торчащие из центра стола, с подставкой для соли и специй. Сумерки сгущались постепенно, подкрадываясь из углов; казалось, что стол и квадрат пола под ним стоят на островке посреди наступающего моря. Хаген взял суп и второе — овощи с мясом, и всё это проглотил, практически не жуя, запив стаканом крепкого чая. Когда он так пировал в последний раз? Перекусы, сухомятка, а потом и вовсе — точка-тире — многоточие. «Комплексный обед как миф», издательство «Айсцайт», коллективная монография.

Пока он расправлялся с десертом, подоспел Леопольд Шефер и сел напротив, треща суставами. Отворот его вельветового пиджака украшал значок академика. Из-под медной опушки ресниц тёплым ламповым блеском светились внимательные глаза. Чем-то он всё же походил на Кройцера, на его улучшенный, подвинченный и подчищенный вариант. Хаген с хлюпаньем домучивал молочное желе и размышлял, как же так получается, что его вечно окружают опрятные, безукоризненно одетые, даже импозантные люди? А ведь подобное должно притягиваться к подобному. Прямо наваждение какое-то. Проклятие юнца-подлеца.

— Мне сообщили, — застенчиво пробормотал Шефер. — Из канцелярии. И обермастер Улле, лично. Да-с, лично. Вы к нам надолго, надеюсь?

Он был великий дипломат.

— Пока не прогоните, — сказал Хаген.

Не отказал себе в удовольствии пронаблюдать, как вянут рыжие усы, и лишь потом признался:

— Должен вас покинуть через полчаса. Приехал забрать материалы. Прошу извинить — дела.

Шефер с сожалением покачал головой. Он, как никто другой, знал эту песню с бесконечно повторяющимся припевом.

— Так возьмите с собой перекусить.

— Благодарю. Мне уже завернули.

Хаген похлопал по оттопыренному правому карману, набитому до отказа.

В левом притаилось Письмо.

— Вы приехали вовремя, — признался Шефер. — Даже удивительно, как вы угадали. Вы наверное слышали, мы меняем профиль согласно директиве об объединении научных центров, и буквально несколько часов назад пришло распоряжение ликвидировать ряд секций. «Нулевую» в том числе. Мы уже приступили к списанию и утилизации. Боюсь, что часть вашего материала…

— Какая оперативность! — сдавленно откликнулся Хаген.

Он бросил все силы на то, чтобы сохранить внешнее бесстрастие и, кажется, преуспел, хотя сердце колотилось как бешеное, перепрыгивая через тактовую черту.

Опоздал? Не может быть! Нет, ещё нет.

Он сказал «часть»!

— Ндас-с, — меланхолично согласился Шефер. — Райхслейтер энергичен, этого у него не отнять. Война-войной, но, кажется, готовятся и внутренние пертурбации.

Он мигнул, потревожив рыжую опушку ресниц. Шумно и хрипло задышал в усы:

— Ну-ну-ну же, покажите! Никогда не видел, чтобы сразу…

— Пожалуйста, — сказал Хаген.

Заученным жестом фокусника он предъявил браслет. Зелёная птичья лапка никуда не исчезла. Наоборот, обзавелась солидными соседями: алый «хакенкройц» лидера всё ещё силился затмить припечатанный сдвоенной молнией «тотенкопф» Улле. Беспроигрышная комбинация из трёх козырей.

— О! — задумчиво проговорил Шефер. — О, понимаю! Несколько меняет дело, не так ли? Ну, хорошо, я умываю руки. Конечно, если вы возьмёте на себя полную ответственность…

— Да, — сказал Хаген. Сирена оглушала его, лишая способности соображать, приходилось перекрикивать этот мучительный, неумолчный вой. — Я, конечно, возьму! Полную ответственность. За всё. Леопольд, скорее, остановите. Остановите это!

***

Когда их наконец-то вывели во внутренний двор, он ощутил не торжество, но какое-то молчаливое опустошение. Тоскливое недоумение человека, возвратившегося в родные края и обнаружившего, что от дома остались одни стены, а внутри гуляет безотрадный вокзальный ветер, гоняя пыль и луковую шелуху забытых фотоснимков.

Адаптанты. Сопротивление. Марта.

Ради чего?

Он смотрел на этих людей, а они на него и в их глазах не было радости, не было узнавания. Вот он — стандартный человеческий материал, местами подпорченный, оббитый по краям. И ради него ломались копья, скрещивались бумажные шпажки и точки зрения, разбивались оловянные сердца? Осколки и огрызки. Сизые затылки. Тупик. Но что-то же было…

«Пасифик!» — произнёс он вслух, горестно и отчаянно, так что обернулись и эти бритоголовые призраки, и сопровождающие их киборги в чёртовой коже и зеркальных мотоциклетных очках. — «Пасифик!» — он напрягся и произошло чудо: в закулисье памяти что-то ворохнулось, как будто сместились оптические оси, и он вдруг поймал угол обзора и вдруг увидел так, как нужно, задрожал, оттаивая, и…

…выгрузил их на окраине Зонненранд.

Наверное, нужно было что-то сказать. Обнадёжить? Дать указания? Передать весточку Марте? Центра Адаптации больше не существовало. Их прежняя жизнь догорала в утилизационных печах, но вряд ли об этом стоило упоминать. Как и о том, что ради их спасения он поставил на кон очень многое. Практически всё.

И собирался поставить ещё больше.

— Да идите же вы, ей-богу, — сказал зеркальный киборг, помогая замешкавшейся женщине спрыгнуть с высокой подножки фургона. — Что за люди! Честное слово, я вот сейчас возьму автомат и… Быстренько, быстренько!

И они пошли. Гуськом, не оборачиваясь, одинаково уродливые в одинаковых синих комбинезонах.

А киборг подошёл к Хагену. Встал рядом, плечом к плечу.

— Красиво! — сказал он. Потом опомнился и добавил: — Тотен-мастер.

Сумрачное небо кипело заревом, обугливаясь по краям. Раз-и-два-и-три! Колокол Ратуши отзвонил ночную смену, и над стрелой «Кроненверк» засияла электрическая радуга, а прямо над ней, равномерно распределившись по вершине параболы, выскочили три вращающихся пульсара — проблесковые маячки метеозондов. Местная версия пояса Ориона.

— Поедем обратно? — предложил киборг, снимая очки.

При свете фар было видно, что у него чистое, почти детское лицо и печальные, седые глаза.

— Не могу, — сознался Хаген. Письмо ластилось к нему как котёнок. — Но как бы я хотел!.. — он рванул ворот, а потом…

…перво-наперво разделся до белья — уже не привыкать. Содрал с себя всю эту опостылевшую чешуйчатую броню и глубоко вздохнул, жмурясь от облегчения. Вот так-то.

Мыльная плёнка воздушного шара опасно истончилась, сквозь неё проникала рябь и шепотки, голубиное воркование на низких грудных нотах, но он ещё не мог позволить себе вытянуть дрожащий от любопытства палец и ткнуть в эту волшебную молочную завесь, за которой, без сомнения, находилось всё, к чему он шёл так долго.

Сейчас. Ещё чуть-чуть…

Главное не торопиться. Он опять обратил внимание на то, какой дряхлой была рация. Все эти кнопки, верньеры, стрелки, огромные деления, пара железных ручек на массивном корпусе. В прошлый раз едва не отказала проводка, забарахлил изолированный блок питания. По-хорошему, надо бы собраться с силами и, не дожидаясь поломки, перебрать остальное.

Может быть, прямо сейчас?

Рука уже поползла к сумке с инструментами, но он одёрнул себя, мысленно грозя пальцем. Ай-яй-яй, эмпо-техник! Можно лукавить, пресмыкаться, корчить мямлю и пустое место, валять дурака перед Улле, перед лидером, но канифолить мозги самому себе — это уж последнее дело.

Чего же я боюсь? Он подошёл к одёжной груде, вытащил из кармана смятое гармошкой письмо. Разложил на столе, разгладил ладонью. Плотная бумага конверта не позволяла угадать, что скрывалось внутри — открытка или, может быть, извещение. Исписанная чернилами четвертушка — «а у нас всё по-старому и тётя Арлен передаёт привет…» Визитка.

Билет на последний рейс.

Пасифик, напомнил он себе. Я из Пасифика. Или из Хагена? Да нет, какая чушь… Всё так зыбко, но одно следует помнить кристально чётко, по-кальтовски, убеждённо, не сомневаясь ни на миг, иначе сомнут: Пасифик! Миссия провалена, но никто не виноват, задача просто не имеет решения. Ведь это нелепо — обвинять человека в том, что он не справился с задачей, которая изначально не имеет решения? Так делают в Райхе, но не дома. Нет-нет, не дома!

Я боюсь. Он посмотрел на руки — они ходили ходуном. Как глупо.

Ему представился пруд, каких не бывает в Райхе, — большая цветущая лужа прохладной воды. Световые змейки, прожилки изумруда. Детский смех и крики, зайди в воду — по щиколотки, по колени, по пояс, по горлышко…

Ещё немного. Чуточку.

На раз. На два…

Оконное стекло отразило совершенно белое, слепое лицо.

— Я — Пасифик! — произнёс Хаген, сотрясаясь от страха. Он погладил рацию, её тёплый, дышащий, шерстяной бок. Мыльная плёнка мешала смотреть, вспучиваясь в такт дыханию.

— Мама, — сказал он тихо. — Боже мой…

Подождал, пока стукнет сердце…

На раз, на два, на три…

…и вскрыл конверт.