Пасифик (СИ)

Глава 9. Территория

Болело всё.

Склонившись вправо и слегка отогнувшись, можно было поймать точку, в которой боль чуть-чуть стихала, но тогда начинало ныть под ложечкой с другой стороны всё сильнее и сильнее, как будто сломанная пружина острым краем царапала слизистую и сжималась опять, защемляя что-то внутри. Тогда приходилось менять положение тела, дыша аккуратно, сквозь зубы, чтобы не застонать.

Туда-сюда. Без отдыха, без облегчения, подобно маятнику. Вправо и влево, елозить лопатками по сырой штукатурке, выбоинам, вмятинам и островкам засохшей краски. Туда. Сюда.

Скула тоже болела, и это немного отвлекало.

Чуть-чуть.

— Сам виноват, — беззлобно сказал Мориц.

Он развалился среди ящиков, задрав ноги выше головы, и ковырял под ногтями зубочисткой, изредка бросая на Хагена взгляд из-под приопущенных век.

Когда-то здесь располагалась районная почта. Две или даже три волоокие форменные барышни штемпелевали конверты, шлёпали горячие сургучные блямбы на посылки и бандероли, утрамбовывали вещи в холщовые мешки, забывшись, слюнили химический карандаш, а потом плевались от горечи, высунув кончики синих языков. В помещении до сих пор витал запах клея, чернил и особой почтовой пыли, вобравшей в себя угольную взвесь, копоть и смолисто-битумные испарения железной дороги.

Где-то поблизости рельсы. От точки до точки. Пасифик. Больно. Как больно…

Штукатурка кусала затылок. От бетонного пола веяло подземной стужей.

«Я не умру. Не умру. — Пол слегка дрожал, когда автоматика переводила стрелку и гусеничное тело многозвенного состава меняло траекторию, спеша доставить необходимое, из-за Стены и местное: продукты, медикаменты, хлопок, металлы и стройматериалы, топливо, бронетехнику, боеприпасы, горчичный газ, жидкий хлор, фосген — крытыми вагонами, платформами, цистернами. — Не умру. Я не умру. Не умру…»

Переехало поездом. Бывает. Нужно дышать: вдох, выдох… выдох — вдох, и опять…

На железном столе, прикрытом листом толя, громоздились уродливые в своей допотопности, но отменно сохранившиеся весы, окружённые стопами пожелтевшей бумаги. Бумага валялась везде — перевязанная бечёвкой, намотанная на бобины, в огромных картонных ящиках и просто россыпью. Даже облупившиеся стены были оклеены ею — слепыми плакатами, табличками, инструкциями со схематичным изображением человека, надевающего противогаз, делающего непрямой массаж сердца, искусственное дыхание способом «изо рта в рот». Из вороха наброшенных на рогатую вешалку спецовок выглядывал кривой раструб огнетушителя.

Хаген сглотнул. Горло полыхало, и химическая пена пришлась бы весьма кстати — холодная, мокрая, пузырящаяся сжатым воздухом, пусть и дрянная, мыльная, но во рту и так уже имелся привкус железа, соли, горького миндаля. По крайней мере, зубы были на месте и щека не «токала», а это означало, что удар был нанесён не кулаком, а развёрнутой ладонью, хлёстко, как бьют девчонки. «Портач! — подумал он мстительно. — Недоделок. Слякоть!»

Настроение почти улучшилось, но тут он сообразил, что в планы надсмотрщика, возможно, и не входило калечить. Унизить — вот это вернее.

Что ж, у него получилось. У меня — не факт, а у него — да.

— Как тебя зовут? — спросил Мориц.

Вытащив из кармана плоскую флягу, он с наслаждением, судорожно двигая кадыком, сделал несколько больших глотков. На лбу и висках тотчас проступила испарина.

— Хаген.

— Хорошее имя, — одобрил Мориц. В его голосе не было насмешки, лишь констатация факта.

— У него есть и получше, — сказал Франц.

Дрожащий свет, с трудом пробивающийся сквозь решетчатое окно, перекрасил его кожу в цвета оловянной группы — бессонно-серый и — прожилками — венозно-синий. Под истончившейся пергаментной оболочкой проглядывала контурная карта сосудов.

— Как твоё имя? Личное имя, солдат?

Франц спрыгнул с барьерной стойки. Пружинящим, хищным шагом прошёлся от стены до стены. Его лицо осунулось и заострилось, теперь он выглядел собранным, раздражённым и, вместе с тем, неуверенным, как человек, решающий слишком сложную задачу. К сожалению, со скулами у него было всё в порядке. Хаген отвернулся.

— Твоё имя?

Франц нагнулся над ним, крепко взял за подбородок, вздёрнул голову, принуждая смотреть в глаза.

— Личное имя?

— Гаммельсваде.

— Как?

— Риппенбист… или Шнюрбейн.

— Или?

— Или. Румпельштильцхен. Да. Гейнц. Или Кунц. Одно из трёх.

Порхнул смешок — из угла в угол. Франц резко шевельнулся, и Хаген вздрогнул, ожидая повторного удара. Его не последовало. Прохладная рука мягко провела по щеке, подбородку и исчезла прежде, чем он успел укусить перчатку.

— Кальт даёт право на ошибку, — сказал Франц, — но только раз. Мне позволено ошибиться дважды. Мы, вроде бы, поладили, и я тоже дам тебе ещё один шанс. Два раза ты окарался. Так будь умником на третий.

— Когда меня бьют, я плохо соображаю.

— Я просто объяснил правила игры, — тихо произнёс Франц. — А бить по-настоящему пока не начинал.

Хаген моргнул, когда чёрная перчатка ощутимо хлопнула его по щеке. Ещё не удар, но уже не ласка.

— И опять задам вопрос. Как тебя зовут?

— Никак.

Следующий шлепок пришёлся по больному месту. Хаген зашипел сквозь стиснутые зубы. Ему показалось, что кожа треснула, и по линии разрыва выступила сукровица.

— Я могу делать так очень долго. Бесконечно долго. Я же обещал, что позабочусь о тебе. Считай это частью стажировки. Ускоренное обучение в полевых условиях. Не держи зла.

Франц присел на корточки. Его медальное лицо оказалось прямо напротив. Теперь оно было тусклым, покрытым пятнами окиси, но губы были плотно сжаты, а в прищуренных глазах мерцала раскаленная добела ярость с мельчайшими ледяными прожилками — вкраплениями удовольствия.

— Не упрямься, солдат! Кто сказал «А», скажет и «Б». Мы уже одной ногой на Территории, а дальше — либо ты танцуешь со мной, либо не танцуешь вовсе. Любишь, когда тебе причиняют боль? А может быть, ты герой?

— Нет.

— Нет? Я очень рад. Тогда, пожалуйста, будь любезен, сделай шаг мне навстречу. Назови личное имя. Можешь прошептать на ухо, я никому не скажу. Меня зовут Франц, Франц Йегер, а как зовут тебя? Хорошенько подумай, прежде чем открыть рот. Внимательно выслушай вопрос. Так как. Тебя. Зовут?

— Не знаю, — сказал Хаген. — Растерял буквы. Извини. Суматошный выдался день…

Он вжался в стену, но это не помогло. От жгучей пощёчины голова мотнулась как шарик на пружинке. Бамм! В виске чугунно загудело, а уголки глаз предательски повлажнели.

— Сволочь! — бросил он, еле сдерживая слёзы.

— Не думаю, что это твоё настоящее имя, — весело возразил Франц. — Но мы же только начали. Такой простой вопрос и уже заминка! Что же будет дальше? Как ты полагаешь?

Хаген сказал, как он полагает. Мориц, наполовину вылезший из своих ящиков, хрюкнул и отвернулся, когда бешеный взгляд Франца упёрся ему в переносицу.

— Проблемы взаимопонимания, — сказал Франц, даря собравшихся многозначительной улыбкой. Мало-помалу он начинал терять самообладание. — Нам твердят про командный дух. Я начинаю сомневаться. Кажется, нам всё-таки подсунули героя. Или того хуже — второго Морица. Ай-яй-яй, грязный рот, грязные мысли!

Затянутые в чёрную кожу пальцы строго постучали по губам Хагена. Потом скользнули к мочке уха, остановились ниже, считая пульс. Звуки прерывистого дыхания напоминали скрежет виниловой пластинки, терзаемой тупой иглой. «Неужели это я?» — подумал Хаген. Чёрные пальцы пощекотали шею, обхватили, сжали стальными клещами, и он забился, выгибаясь и хрипя, суча ногами по полу…

— Довольно! — приказал Ульрих. — Хальт! Отставить! Отойди от него.

До этого момента он занимал позицию у окна, но его внимание уже давно было приковано к разворачивающейся сцене. Ленц, стоящий за его широкой спиной, по-гусиному вытягивал шею, стараясь заглянуть через плечо.

— Нет-нет, — возразил Франц, с изумлением оглядываясь на группенлейтера. — Не мешай нам! Он почти дозрел. Уже почти готов к усвоению нового материала. Нельзя ли сохранять тишину, пока идёт урок? Ведь совершенно невозможно сосредоточиться!

— Отойди от него! — размеренно повторил Ульрих. В его голосе зазвенела бронза. — Ты забылся. Это Территория, а не кафешантан! И не твой личный Центр Обучения! Нам пора выходить, у Ленца заканчивается время записи. Кроме того, нас заметили.

— Я ничего не вижу.

— Когда увидишь, будет поздно. Мы выходим, и он с нами. А ты остаёшься. Ты, Хайнрих и Эберт будете держать периметр. Это не предложение. Это приказ.

Живительный воздух смазывал глотку как холодное масло. Хаген завалился на бок. Рёбра насквозь пропороли кишечник, в теле прорастали ножи, но всё это была ерунда по сравнению с возможностью сделать вдох. Кожаные пальцы рассеянно взъерошили его волосы, прощально побарабанили по плечу.

— Так-так, — выдохнул Франц, рывком поднимаясь на ноги. — Кажется, это ты забылся, Ульрих? У меня есть задание. Он — моё задание.

— У меня есть специальные указания на этот счёт.

«Специальные указания, — повторил про себя Хаген в забытьи. — Специи. Соль и перец… гвоздика… шафран… больно, сволочь, как больно…» Из глазницы выкатилась слеза, горячим камешком на пол. И не стыдно. Ни капельки. Стыднее было бы, если бы он обмочился. Но промежность осталась сухой, спасибо и на том.

Ульрих подошёл и склонился над ним:

— Вы можете встать? Пойдёте сами, не создавая нам проблем? Или…

— Пойду сам, — поспешно сказал Хаген, с трудом шевеля разбитыми в кровь губами. — Никаких… проблем… Только развяжите руки.

— Дурила, — шепнул Мориц, снимая с его запястий пластиковые стяжки и помогая подняться. — Берсерк. Идиот. Больно?

— Нет, — сказал Хаген, обвисая на руках у бензинового Краузе, баюкающего его точно нянька. — Мне не больно.

— Я должен его защищать, — сказал Франц, сдаваясь и мертвея лицом. — Ульрих, пожалуйста, ведь я же должен…

— Верю, ты справишься, — кивнул Ульрих. — Защити его от себя. Это будет непросто, но ты же профи?

И он в первый раз улыбнулся, пасмурной длинной улыбкой. И сразу стало ясно, что нужно торопиться.

— Я пойду сам, — повторил Хаген. — Краузе, убери руки!

Он сделал шаг и упал навзничь.

***

«Развитие шагает дальше. Развитие означает рост, изменение, преумножение, распространение… Оно не знает остановки. Жизнь отдельной особи полностью растворена в ходе развития всего вида, и мы, конечно же, не можем рассчитывать на то, чтобы на примере нашего собственного, такого короткого, земного существования увидеть это развитие…»[1]

— Да-да-да…

Он вслепую потянулся выключить этот бубнёж, каждое слово которого уже въелось в подкорку, но пальцы наткнулись на стену, голую холодную стену, шершавую на стыках кирпичных рядов. Голос стал отдаляться. Да и не было никакого голоса. Освещённый мерцающей лампочкой коридор просматривался на сотни шагов вперёд, и ничего хорошего впереди не ожидало — такие же коридоры, глухие тупики, братские могилы, закупоренные, словно пробками, герметичными люками, сейфовыми дверями, отсекающими от воздуха и солнечного света. Воздуха! Он вскинулся, схватился за горло, задышал часто-часто, по-собачьи…

Кто-то положил руку ему на плечо.

— Всё хорошо, — сказал Рогге. — Успокойтесь. Это скоро закончится.

Хочу быть как солнце. Прозрачным световым пятном. Солнечным зайчиком на рельсах.

— Я умираю, — тихо сказал Хаген.

Его грудь тяжело вздымалась, ресницы склеились от влаги. Он понял, что плачет. Синий глубоководный Рогге силился что-то сказать, медленно шевелил плавниками.

— Крысиный лаз, — с отвращением произнёс Мориц. — Сдохнешь — сразу не поймёшь. Ленц, куда ты нас завёл? Выводи наружу. Там тоже дерьмово, но по крайней мере, есть, чем дышать, а в этих катакомбах того и гляди вляпаешься в рудничный газ и взлетишь ракетой.

— Это не я, — отозвался Ленц. — Я вообще первый раз такое вижу. Что такое «L»? На каждом повороте этот знак.

— Первая буква твоего имени, нет? Лево. Лаборатория. Лагерь… Любовь?

— Жизнь, — сказал Хаген. — «L» — это жизнь!

— Так вот с кем мы танцуем! — прошипел Мориц. — То-то я чувствую… Ах, чёрт, как ненавижу эти колодцы, всю эту подземную срань! Краузе, выруби его как-нибудь понежнее, он нас сейчас закопает!

Он встряхнулся, забренчав всем своим жестяным скарбом, нахохлился и вдруг резко поворотил назад, вбуравливаясь, распихивая всех локтями как обезумевший гном. Ульрих схватил его за шиворот:

— Стоять! Куда?

— Наружу! Отпусти меня, да чёрт же, чёрт, я задыхаюсь! Они сейчас дадут газ!

— Так открой подсумок, истерик. Нет тут никакого газа. Ленц, ты ведёшь?

— Не знаю! — отчаянно прозвенел Ленц. — Не понимаю. Кажется, не я. Не моё. Нет!

Вороньи тени метались по стенам и потолку. Гигантская фигура Ульриха тянулась ввысь и вширь, размахивая тряпичными полотнами. Свет лампочки тускнел, и где-то вдали уже заворчал, заскрежетал механизм, отвечающий за опускающийся потолок, кривые углы, рябь и помехи, прорывающиеся в эфир сквозь гул ежевечерней радиопередачи:

«Каким образом природа руководит этими процессами? Если идти по жизни с открытыми глазами, нельзя не увидеть, что повсюду в мире царит жесточайшая борьба. Борьба за право быть, борьба против участи не быть…»

— Кто ведёт? — в лязгающем бронзовом призыве Ульриха прозвучали жалобные нотки. — Группа — кто?

— Я, — сказал Хаген.

Словно во сне, плывущей лунной походкой, он направился назад, в скопление самых густых теней, и группа расступилась перед ним, и, пропустив, сомкнулась, потянулась следом.

***

Этого места никогда не существовало. И оно, в свою очередь, было непригодно для существования. И только дикая боль в правом подреберье расставляла всё по местам, доказывая, что ощущения первичны и составляют истинную, сотканную из суровых ниток, ткань реальности.

— Ну вот, — сказал Мориц. — У Кальта новый солдатик. Лучше прежнего.

— Селяви, — откликнулся Краузе. — Кажется, так говорят в этом вашем Дендермонде? Что за дурацкое название — Дендермонде!

— Дурила, я же не оттуда. Я там даже и не бывал никогда, там воевал мой дед. Я из…

— Ну?

— Не помню, — сказал Мориц удивлённо. Его востроносое лицо исказилось напряженной гримасой. — О чём мы вообще говорим? Ты осёл, Краузе! Осёл, крытый другим ослом. Что за чушь ты несёшь?

Краузе утробно хмыкнул, показывая желтые коронки. Задумчиво допил из фляги и сунул её в карман комбинезона.

— Ты должен мне пять марок. Или даже шесть. А если будешь хорошо себя вести, куплю тебе билет в Цирк.

— Дерьмо, — сказал Мориц. — Дерьмо-дерьмо-дерьмо!

Он погрозил кулаком флагштоку, возносящемуся к небу как стальной кол. Для крошечного насекомого, ползущего зигзагами меж гудящих электричеством бетонных громад, Мориц был невероятно самонадеян. Остальные вели себя тише. Внезапно выскакивающий ветер хлестал их мокрой тряпкой, бросая в глаза россыпь ледяных осколков. Хаген постоянно облизывал губы, стремясь избавиться от намерзающей корки. Он не узнавал местности, в этом были виноваты те, кто разрывал пространство, наводняя его навязчивым запахом горящей резины и трансформаторным жужжанием. При каждом резком движении в воздухе проскакивали искры. Краузе не делал резких движений, но был весь облеплен сине-белыми всполохами статического электричества. Зато гладкий, окатистый Рогге входил в поток как нож в масло, без шума и пробоев.

Если бы я был один…

Его предупреждали о коварстве Территории, ловушках и спецэффектах, и самое главное — о чуждости всего, что можно встретить и наблюдать, но сейчас он чувствовал только печаль, глубокую и всепоглощающую, а всё что искрило и буровилось на поверхности было столь же мало значимо, как помехи радиосигнала. Шипение и треск, крутит водоворот, но в глубине — безмолвие и контуры, подёрнутые рябью…

Когда-нибудь я останусь один и тогда…

Он попытался абстрагироваться от звука шагов, толчков, голосов, и сразу ощутил результат. Дорога выровнялась, и ветер мягко прикоснулся к щеке, заживляя раны и ссадины.

Я не мог бы остаться здесь, но мог бы увидеть. Одним глазком.

Он не питал иллюзий — это место по-прежнему отторгало их, как инородные включения. И всё-таки здесь что-то было, он понимал Кальта: то, что скрывалось в глубине, заслуживало исследования, и стандартные инструменты здесь не годились.

«На почте лежали письма, — вспомнил он, как будто лампочка озарила чёрную шахту подсознания. — Много писем, не дошедших до адресата, не отправленных и не врученных. Одно из них было адресовано мне! Теперь поздно, теперь Франц, он не даст». Мысли получались рубленными, жесткими и терпкими на спиле. Опять опоздал. Курьерский поезд ушёл без него. Клик-клак — повернулась стрелка, и многозвенный состав втянулся в узкую стенную щель, которая сразу же заросла бронёй и стала монолитной.

Теперь мне никогда не вернуться! Может ли это быть — никогда?

— Не понимаю, — нервозно произнёс Ленц. — Кто сейчас ведёт? Я? Или не я? Это принципиально.

— Не отвлекайся, — посоветовал Рогге, а Мориц хихикнул:

— Чудно. У нас завелись принципы. Их притащил безымянный солдат. Краузе, гляди, чтоб он тебя не укусил, ты недостаточно иммунен.

— Заткнись!

— Замолчите, — попросил Хаген. — Вы мешаете мне сосредоточиться.

— Сосредоточиться? Да ты спятил, друг. «Сосредоточиться». Ну, конечно, мы мешаем, а для чего же ещё нужна группа? Давай-давай, напряги мозги, и Территория сделает из них шнельклопс. Чуете запах жареного? Ульрих, почему ты ничего ему не объяснил?

— Там был Франц, — с горечью ответил Ульрих. — Он обещал, что объяснит всё. Я поверил. Я согласился.

— Франц! — в устах Морица короткое имя прозвучало как название стыдной болезни. — Вот кто нас закопает. Вонючка. Самолюбивое дрянцо.

— А ты? — негромко спросил Рогге.

— Я?

Мориц осёкся. Недоумевающе мотнул головой, словно боксёр, пропустивший удар. Обвёл взглядом остальных.

— Побойся бога, Эвальд, — сказал он наконец, и было видно, что реплика Рогге задела его до глубины души. — Вы все — побойтесь бога. По крайней мере, я-то знаю, что такое группа.

***

— Я — пас, — сознался Ленц. — Потерялся. Всё. Пора возвращаться.

Они стояли, глядя на заходящее солнце, огненно-красное и рыжее по краям, простирающее лучи по всем сторонам света. Бетонный квадрат, служивший им опорой, без сомнения, был шахматной клеткой. На других клетках застыли другие вещи, и все эти вещи составляли город, побежденный, опустевший, зажавший уши и скорчившийся в бомбоубежище.

Хаген совсем обессилел. Ульрих поддерживал его одной рукой, обхватив за плечи, без малейшего напряжения, не выказывая признаков недовольства. На его продолговатом лице сохранялось выражение спокойной фаталистической обречённости.

— Вот опять…

Хаген услышал вой. Он нарастал, набирал силу, становился нестерпимым. Что-то мелькнуло и земля сотряслась, подбросив их серией толчков.

— Ух! — возбужденно воскликнул Мориц. — Один в один. Я бы тоже…

Следующий взрыв прогремел ближе.

— Скажи «прощай», скажи «до свидания». Я могу делать это лучше!

— Убираемся, — принял решение Ульрих.

— Ещё секундочку! — простонал Мориц. — Я так давно не слышал…

— Ещё услышишь. Возвращаемся. Мне всё равно, кто ведёт, но это нужно сделать быстро.

«В самом деле, — подумал Хаген, — мы отклонились от курса. Нужно вернуться и попробовать сначала. Конечно, если нам позволят вернуться».

В последнем он не был уверен. Напряжение опять нарастало, но теперь его источник находился вовне. Как будто дремлющее, разлитое в пространстве сознание внезапно стряхнуло остатки сонной паутины и обнаружило сгусток беспокойства, ничтожно малый, но досадный и подлежащий истреблению. В переглядке подвальных впадин свозила враждебность. Каждая улица, каждый поворот, ущелье арки, виток пожарной лестницы, колодец чердачного окна предвещали неладное, таили движение, застывшее и извилистое, как серповидный нож, как бритва: зазеваешься — перережет сухожилия. Хаген поймал себя на том, что вертит головой, пытаясь ухватить перемены — промельк слева, скрип фонаря, что-то резкое, полосатое, треугольное реет в воздухе — и ничего нет, и синь — не синь, а зеркало роняет ледяные слёзы…

— Вот, — сказал Рогге. — Нет. Не знаю.

— Где?

— Справа. Сейчас нет, но было…

— Я тоже заметил, — подтвердил Ленц. — Блеснуло.

Они всматривались в чёрно-кляксовый рисунок улиц, пока не потемнело в глазах.

— Бомбы, — сказал Мориц. — Ковровая бомбардировка. Тротил и белый фосфор, и никак иначе. У кого-нибудь есть возражения? Я готов их выслушать. У меня есть ответные доводы.

— Отойди подальше, — посоветовал Ульрих. — И разверни свои доводы куда-нибудь в другую сторону. А то попалишь нас по дури.

«Я безоружен», — осознал Хаген, и вдруг включился в происходящее. Ещё секунду назад был зрителем, наблюдал сквозь двойное толстое стекло, ехал себе в поезде, а тут сразу осознал — нет стекла, сам как стекло — хрупкий и пробиваемый, и рядом никого — тени и схемы. Качается лампочка в проволочной клетке, и от стены наискось линия разлома. «Это вам, возьмите», — короткопалая рука в мелких родинках треплет конверт, как будто ждёт вознаграждения. На конверте круглый, с орлиными крыльями штамп и чернильный номер — проверено, проштемпелевано, покрыто чужими отпечатками, но всё-таки дошло, а говорили, не дойдёт. Конечно, он подписывал бумаги о неразглашении, но почта есть почта, нельзя уж совсем доводить до абсурда, что такого секретного может быть в письме, всё секретное уже вымарано, выцарапано бритвой. «Давайте! — сказал он нетерпеливо. — Что вы мнётесь?» «Даже не знаю, — нерешительно сказал помощник, нет, не Векслер, а этот, присланный недавно, вечно потный и вечно сомневающийся. — Мне кажется, надо показать шефу…» «Вам кажется…», — он потянулся выхватить — в конце концов, ну сколько можно — и что-то свистнуло, чмокнуло в плечо, толкнув назад, заставив попятиться…

— Уйдитссюда! Псст!

Воротник впился в горло: что-то вцепилось и железным крюком оттягивало, наматывая на колесо. Рывок. Он отлетел и впечатался в податливую гору, живой заслон, обхвативший его одним мощным объятием и потащивший прочь. А впереди в апокалиптическом оранжевом зареве метался рычащий Мориц, и раз за разом окатывал пламенем скользкие зеркальные столбы.

— Сзади! — сорванным голосом вскрикнул Ленц. — Ульрих, сзади!

— Вижу!

Отрывистые щелчки прозвучали над самым ухом. «Дьявол, — сказал Ульрих. — Краузе, развернись!» — и Хаген отшатнулся от вспышки, полыхнувшей прямо в лицо. «Осторожнее, чёрт!» Где-то лаяли зенитки, выли сирены, а в центре крутящегося огненного смерча дёргались чёрные тонкие стебли. Жар становился нестерпимым. Прикрыв лицо скрещенными руками, Хаген попытался осесть наземь, но ему помешали.

— Быстро, — прохрипел Рогге. — Давай-давай, назад! Успеем.

Они пятились до середины улицы, а потом повернулись и припустили, грохоча снаряжением, стараясь отбежать как можно дальше от подпрыгивающей штуковины, напоминающей банку с вколоченной в неё деревянной рукояткой.

— Сейчас!

Земля подпрыгнула. Ударная волна опрокинула их как кегли. Затем последовал второй удар.

— Надо же!

— Подъём, — сказал Ульрих. — Чего разлеглись? Ленц, выводи нас отсюда, живо!

В чёрно-снежном небе порхали бумажные бабочки. Необычайно красивое зрелище. «Когда выйдет луна, я смогу увидеть человечка, — подумал Хаген. — В анфас и профиль, близко, как наяву. Я его узнаю».

Что-то наступило на ладонь, тяжело, до хруста.

— Подъём, — объяснил Мориц. — Тебе же ясно сказали.

Бумажные бабочки корчились и сгорали заживо на его плечах.

***

Когда впереди показались проволочные ограждения второго периметра, все заметно повеселели. Кто-то насвистел несколько тактов походного марша. Звуки покружили и растаяли в прозрачном воздухе. Хаген старался держаться с наветренной стороны. От его спутников невыносимо несло.

Копчёное чучело игриво подмигнуло ему белесым, слезящимся глазом:

— Дерьмово выглядишь, безымянный солдат.

— Ты едва не сломал мне пальцы, — сказал Хаген.

Мориц пожал плечами.

— Так что ж? До этого я спас тебе жизнь. А ещё раньше ты чуть не перегрыз мне горло. Один, да минус два, да десять держим в уме… Не сочти меня мелочным, но твоя арифметика хромает на обе ноги. Не хочешь сказать «спасибо»?

— Не хочу.

— Честно и прямо. И очень глупо. Очень.

— Очень, — подтвердил голос с другой стороны. — Эй, а вот — лучше расскажи про деда, пока мы ещё здесь. Твой дед из Дендермонде…

— Мой дед, — пропыхтел Мориц, растирая по коже грязь и копоть. — Под Верденом он горел как феникс. Он был настоящий штурмовик. По сравнению с ним вы все — и я с вами — огрызки и обсоски, уж можете мне поверить.

— Верим-верим, — успокоил его Краузе. — Тем более, что нет у тебя никакого деда. И не было никогда. И не могло быть.

— Ну так что ж, — ответил Мориц после непродолжительной паузы. — Откуда тебе знать, ты, счастливчик-свинопас? Может был, а может, и нет, так сразу и не разберёшь. Но вот если бы он был…

— Захватывающая история, — прокомментировал Ульрих.

Ленц тихо скис от смеха. Его яркая голова в остроконечном шлеме кивала как подсолнух на ветру. «Следующая нейроматрица будет моей, — подумал Хаген. — Кальт получит свёрнутую, зашифрованную, оцифрованную мысль и выпарит в тигле, чтобы выкристаллизовать… что?»

Территория пыталась меня убить!

Почему-то это казалось особенно важным. Как будто ему был вынесен приговор, а он до последнего надеялся на помилование. Неглубокая рана в мякоти плеча зудела и ныла как больной зуб. Он перемотал её эластичным фиксирующим бинтом из спецпакета, прямо поверх рукава; перемотал небрежно, потому что инфекция, если она, конечно была, уже проникла в кровь, заразила зеркальной дрянью: цап-царап веретено — спи, проклятое дитя.

Пыталась меня убить…

«Почему бы нет? — спросил он сам себя. — Разве я чем-то отличаюсь? Принципы? Смешно. Как выразился бы Мориц, я оказался недостаточно иммунен. Да здравствует ускоренное обучение в полевых условиях. Отлично прочищает мозги».

Территория.

Тротил. Напалм. Белый фосфор. Эту землю нужно засыпать солью, известью, уничтожить, не оставив ни пяди. Эта земля была отравлена, как и они сами, отведав отравленного веретена.

— Что ты там бормочешь?

— Одна хорошая бомба, — сказал Хаген. — А лучше не одна. Ковровая бомбардировка. И — в лоскуты, в ошмётки, в пепел, и чтобы никто и никогда…

— О, — хмыкнул Мориц. — Гляди-ка, поумнел. Ну, наконец-то.

«Неправда, — подумал Хаген. — Я удаляюсь от Пасифика. Что бы я не делал, с каждым шагом я всё дальше от него. Если планета действительно шарообразна, удастся ли в точке максимального удаления вновь обнаружить себя дома? Если и так, в родные места я войду задом. Задом наперёд. Вверх тормашками. Трам-пам-пам. Я никогда не буду прежним».

— А хорошо! — сказал Ленц. — Вы только посмотрите, до чего здорово!

Жуя невесть откуда добытую травинку, он мечтательно обозревал покинутую пустошь. Над разбомбленными квадратами курился сизый дымок. Территория изменилась. Сейчас она выглядела куда более освоенной.

— Эй, ты! Слышь? Псст!

— Что? — спросил Хаген устало. — Ну что? Что вам ещё от меня нужно?

Оловянные солдатики сбились в стаю. В волчью стаю, с крупным, лохматым, опытным вожаком и тщедушным, но юрким и подвижным как ртуть сигнальщиком. «Скверно», — привычно подумал Хаген, привычно потянулся к поясу — э! — привычно мысленно плюнул с досадой и сжал кулаки.

— Снова здорово. Краузе, отойди, он опять…

— Упрямый парень!

— Как осёл…

— Как твой дед из Дендермонде.

Они посмеивались, перебрасываясь словами словно горячими камешками. Хаген ждал. Он слишком устал, чтобы уворачиваться, но был готов к последнему отпору. Он знал, кто прыгнет первым. Тот, кто всегда добивает упавших и раненых.

— Ну-ну, — сказал Мориц. — Я не кусаюсь. В отличие от тебя.

— Какого чёрта вам нужно?

— Маленький ответ на маленький вопрос.

— Какой?

Они переглянулись. «Кастет, — подумал Хаген. — Булыжник. Связку монет. Ну хоть что-нибудь». Но в его кулаке истекала потом солидная, увесистая пустота.

— Если нам удастся выбраться живыми и доктор Зима не продырявит тебе мозг, у тебя есть шанс узнать кое-что новенькое. Оглянись на Территорию — хороша? Безымянный солдат. Хочешь танцевать с нами?

Мориц, копчёный чертяка, смотрел на него, наморщив нос, оскалив мелкие собачьи зубы. Ульрих и Краузе стояли, подпирая друг друга могучими плечами как побратимы. А ещё был Рогге — с обмётанными трауром глазами и кольчужный Ленц, бритый как обезьянка. Они стояли, и за их спинами медленно иссыхали контуры сожженных деревень, городов, обращенных в руины. Остывших людских жилищ. Обугленных судеб.

Ты хочешь?

Нет!

Да?

Может быть.

Он колебался. Территория мешала думать. И вокруг столпилось слишком много тяжёлых тел.

— Тебе даже не нужно просить. Просто кивни. И сделай шаг нам навстречу.

В самом деле?

— Да, — сказал Хаген.

Где-то в противоположной части света беспечные, тёплые люди радостно встречали прорвавшийся поезд. Звенящая капель напоминала им о весне, и воздух уже полнился ароматом робкого цветения, призывным выдохом сирени, луговой свежестью. Слишком далеко. Но всё-таки это был Пасифик.

— Что? Повтори.

— Да, я хочу. И я не безымянный солдат. Меня зовут Юрген.

Он закрыл глаза, чтобы не видеть их торжествующих лиц. Но почему-то всё равно увидел их, как негативы, проявленные прямо на сетчатке.

— Хайль, Юрген! — весело сказал Мориц.

А потом…

— Хайль, Юрген! — поприветствовала его Группа.

[1] Цит. из перевода «SS — MANN UND BLUTS — FRAGE» (репринтное издание). http://www.libros.am/book/read/id/161126/slug/ehsehsovec-i-vopros-krovi-reprintnoe-izdanie.

.