Пассажир без билета

Глава первая Первые спектакли

Вечером в комнате собрались все участники программы: Дойнов, жонглеры Валерия и Павел Абашкины, баянист Панич, Левка и Сабина.

— Маршрут у нас такой, — объяснял Дойнов. — Поедем по станицам, колхозам, по райцентрам через Лбищенск до Каспийского моря, до Гурьева. Оттуда назад в Уральск.

— А где начинаем? — спросил Павел Абашкин.

— В Круглоозерном — утренник для детдома, вечером — представление для колхозников, — послезавтра — Серебряково и дальше.

— Всех наших увидим, — шепнул Сабине обрадованный Левка.

Совещание закончилось. Левка вышел вместе с Абашкиными. Молодые жонглеры ему очень понравились, особенно Павел, высокий, отлично сложенный, с красиво посаженной головой.

— Почему он вас фрачником называет? — спросил Левка.

— Потому, что у меня номер в салонном стиле. Я жонглера работаю во фраке или в смокинге, а прежде и акробатов так же работал. Всегда в цилиндре, всегда с хризантемой в петлице. Высший шик!

— А как вы в цирк попали? — поинтересовался Левка.

— По профессии я инструктор физкультуры. Преподавал в Тбилиси, в техникуме. Номерок себе сделал. Сперва как-то выступил в самодеятельности, потом стал подрабатывать в «левых» бригадах. А Валерия — цирковая. Воздушный номер когда-то работала. Все мечтает вернуться в цирк. Ну, пора, Левка. Завтра чуть свет подводу подадут, а мы еще не паковались!

Бригада подъезжала к Круглоозерному. Сидя на облучке, Левка тихо разговаривал с Сабиной и Мишей, который отпросился с ребятами в Круглоозерное и в Серебряково.

— Ты не представляешь, как я волнуюсь! Сабина уже выступала, ей легче. Мне кажется, у меня ничего не получится, завалю все трюки, будут одни дрова [4]. Сейчас вот только подумал, что на сцену выходить, что на меня все смотреть будут, и сразу вспотел, как мышь. Вот, пощупай лоб. А что на представлении будет… Ужас как страшно!..

— И мне страшно, хоть я раньше и выступала. Душа в пятки уходит…

— Знаете, что я придумал, — сказал Миша. — Вы с Сабиной сейчас сойдете с подводы и пойдете пешком. Чтобы наши не догадались, что вы стали артистами. Скажем, пришли на концерт. А потом вас объявят. Что будет, представляете?

Выдумка Миши всем понравилась.

— Только сами не проговоритесь, сказал Абашкин. — Разболтаете, не удержитесь!

— Удержимся.

Они спрыгнули с телеги, пошли не торопясь.

— Ты шляпу спрячь, как будем подходить, — сказала Сабина. — А то все сразу догадаются, что ты артист.

— Обязательно.

— Что за чепчик, Чапай? — раздался за спиной радостный голос Машки.

Пришлось все рассказать по секрету. Потом по секрету Радику. Сабина по секрету проболталась подружке. Радик — младшим. Младшие — старшим. Старшие — воспитателям. Те — заведующему. Заведующий сказал:

— Надо ребятам, пожалуй, цветочков преподнести… И речь сказать, что ли… Только юным артистам об этом ни слова. Пусть будет сюрприз.

Воспитатель по секрету рассказал дежурному, которого послал за цветами, дежурный — приятелю. Приятель — брату. Брат — Радику Радик — Машке. Машка — Левке и Сабине…

Но все равно все вышло очень трогательно. И речь заведующего всем очень понравилась, и букеты получились замечательные. Детдомовцы не отпускали Левку и Сабину со сцены: хлопали, визжали от восторга. Сабине и Левке казалось, что на земле нет более счастливых людей, чем они.

Левка снова был героем дня. Он еле успевал отвечать на вопросы:

— А лягушки у хромого дрессированные?

— Ясное дело, дрессированные. Будут тебе обыкновенные лягушки вылезать изо рта вперед задними лапками. Знаешь, сколько с ними репетировать приходится. С ума сведут, пока их не вразумишь.

— Неужели все понимают?

— Абсолютно! Только что не разговаривают. Одна ему прикурить спички приносит. Сам видел. Умора! Ее Люськой зовут. А Манька по утрам будит. Приползает на подушку, квакает, как будильник. И всегда в шесть утра. Ровно. А возит он их в особенном чемодане с аквариумом. У каждой своя подушечка. Как буржуйки. Только на мягком спят.

Ребята изумлялись, слушали, раскрыв рты, ахали, качали головами.

— А что он пьет? Правда, керосин?

— Не имею права говорить. Тайна. Я смертную клятву давал.

— И мне не скажешь? — обиделся Машка.

— Тебе с Радиком попозже скажу, если смертную клятву дадите.

Пристрастный допрос состоялся в кузнице.

— Насчет дрессированных лягушек набрехал?

— Набрехал. И что с собой возит тоже… Вместе ловим.

— А как он столько воды выпивает?

— Он несчастный человек, — сказал Левка. — Этот номер работать очень трудно. Его учили с детства. Он здорово желудок разработал. Конское ведро входит. На двенадцать литров. Выдует ведро, напряжет мускулы и обратно…

— А керосин он на самом деле пьет?

— Да. Он обедает в час дня. Потом до вечера ничего не ест. Приходит за час до работы, промывает водой желудок. И после керосина час промывает. Потом ужинает. И так каждый день.

— Веселенькая житуха!

— Умора! Пришли мы в Уральске в керосинную лавку В ней керосин разных сортов. Панич не знает, какой сорт брать. Попросил попробовать. Продавщица не поверила. Думает, шутит человек. Он взял в рот, проглотил. У нее глаза на лоб. Дала всех сортов и денег никаких не взяла. Чуть не заплакала от жалости. Иди, иди, говорит, алкоголик несчастный, пропащая душа твоя!

Ребята хохотали.

— А человек он хороший?

— Замечательный. Очень добрый.

— А жонглер?

— Тоже мировой. Мы с ним уже на «ты».

Радик спросил Машку:

— Ты бы лягушку взял в рот?

— Я нет, но на Крысе попробую. Муху он проглотил, значит, и лягушку сумеет… Пусть только сделает что-нибудь против тебя. Живьем проглотить заставлю.

Левка вернулся в клуб перед самым выступлением. На него налетел Дойнов.

— Почему не отдыхал перед работой? Почему опять без шляпы? Изувечу! — пригрозил он. — Одевайся! Через десять минут начало, ты идешь вторым номером, а еще не разминался, чертов сын!

Выступление перед колхозниками прошло с не меньшим успехом, чем утренник. При прощании Радик расплакался.

— Ну, чего ты, успокойся. Я через два месяца вернусь.

— Я не потому…

— А почему?

— Рад, что ты артистом стал…

— Чего же ты ревешь, дурачок?

— Обидно, что не я…

В Серебрякове Левка с разрешения Дойнова провел бесплатно всех детдомовцев и тетку Настю. Левка очень волновался перед концертом, тщательнейшим образом разминался, с нетерпением ожидал, когда закончит Панич соло на баяне и выпустит его на сцену.

— Ваш бывший воспитанник, юный артист Лева Осинский — «человек-змея»! — объявил, наконец, Панич.

Левкино сердце застучало. Руки тут же вспотели. Страшно волнуясь, он вышел на сцену и раскланялся. Словно в тумане начал наливать в стаканчик воду. Руки дрожали, не слушались, вода расплескалась через край. Левка поставил стакан на лоб, сел на коврик, тут же уронил стаканчик. Вода полилась по полу. Не помня себя от стыда, Левка попятился на четвереньках, оторвал от пола задник и нырнул под него. В зале захохотали.

— Получай, чмур! — зло прошептал Дойнов и дал Левке оплеуху. — Это за «собачью» улыбку. А вот это за дрова.

Залепив вторую пощечину, Дойнов вытолкнул его на сцену. Левка снова «завалил» трюк и убежал в кулису. Получив еще одну затрещину, он с грехом пополам выступил и забился под стол в пыльном, темном углу. Первой из зала за кулисы прибежала Сабина.

— Где Лева? — спросила она у Дойнова.

— Вон твой жених под столом сидит, рыдает.

— Дрова, одни дрова, — жаловался Левка подошедшим ребятам.

— Да брось ты, все хорошо, — утешал Миша Кац.

— Конечно, все замечательно даже, — сказала тетка Настя. — Нам всем очень даже понравилось. И больно смешно было, когда ты как оглашенный все убегал да прибегал, убегал да прибегал. Здорово придумано!

Настроение вскоре исправилось и было бы совсем хорошим, но все раскритиковали проклятую шляпу.

— Оставь ты ее мне, на пугало в огороде повешу, а то вороны одолели, — сказала тетка Настя. — И надо же такую срамотищу ребенку на голову нацепить. Поп не поп, разбойник не разбойник, кучер не кучер. Тьфу!

Левка чуть не заплакал от досады.

В Гурьеве Левка написал маслом портрет Сабины. Он изобразил ее верхом на коне. Портрет получился на славу. Дойнов, увидев его, присвистнул.

— Может, ты и рекламу сумеешь делать? А то у нас не афиши, а черт знает что. Панич пишет как курица лапой. Сумеешь?

— Конечно, сумею!

— И значок госцирка сумеешь в углу намалевать?

Дойнов показал афишу с эмблемой девушки в полете, на фоне трапеции, под надписью ГОМЭЦ [5] Девушка тянулась руками к красной звездочке.

— Сумею.

Афиши вышли замечательные. Все артисты наперебой расхваливали Левкину работу. Особенно восторгался Абашкин.

— А меня во фраке с хризантемой изобразить можешь?

— Могу, конечно.

— Сколько слупишь?

— Что ты, Паша! Нисколько.

— Ну, тогда подарю тебе что-нибудь. Красок куплю, бумаги, холста.

— Все у меня есть. В детдоме дали. Вот только если белил немного…

— Бочку достану На хризантему и манишку знаешь сколько белил уйдет!

Когда все вышли из комнаты, Абашкин, кивнув на афишу, шепнул Левке:

— А девушка знаешь на кого похожа?

— Какая девушка?

— Не знаешь? Брось притворяться. Та, что на трапеции?

— На кого? — спросил Левка, и уши его запылали.

— На Сабину! — весело сказал Абашкин и многозначительно подмигнул.

Левка ничего не ответил, но уши его покраснели еще гуще.

Абашкин рассмеялся, понимающе стукнул Левку по плечу.

— Идем, что ли, жених!

Они вышли на улицу.

Абашкин спросил:

— А много тебе Дойнов за рекламу выдал?

— Ничего.

— Вот жмот! И за работу ничего не платит?

— Он же нас поит, кормит, одевает.

— Кулак! Недаром от него уже шестеро ребят ушли. Про его скупость знаешь что рассказывают? Спереди у него на шее есть бородавка. Так вот, говорят, он передней запонки не покупает, на бородавку воротничок застегивает.

Глава вторая Ботиночки для Радика

На другой день с утра Левка и Паша Абашкин отправились покупать белила.

— Стойте, ребята! — окликнул их Панич, размахивая палкой. — Вы куда?

— На рынок.

— И я с вами. Мне новый аквариум нужен. Вчера разбил.

Купив в ларьке белила, они прошли на шумную барахолку. С трудом протискиваясь сквозь толпу, подошли к забору, около которого среди всякого хлама Панич разыскал аквариум. За него пришлось отдать все деньги.

— А ну, кому ботиночки! Мировые ботиночки! Налетай! Хватай! Даром отдаю! — кричал верзила в сетчатой майке, раскручивая синие ботиночки, связанные за шнурки. — Эй, шляпа, ботинки бери! По дешевке! К твоему кокошнику как раз подходят!

— Бери, — сказал Панич. — Стоят.

— Красивые, — вздохнул Левка. — Только маловаты они мне. Вот Радику бы в гостинец послать… Да денег нету…

— Так я мигом заработаю, — сказал Панич. — Пошли за мной. А ты, парень, жди нас. Вернемся — заберем ботиночки. Никому не продавай!

Они остановились у пивной.

— Ты войдешь попозже, будешь набивать цену, — сказал Абашкину Панич.

Левка ничего не понял: «На что набивать цену? Чем Панич торговать собирается?»

В пивной было людно. Левка и Панич уселись за длинным столом, покрытым старой липкой клеенкой. К ним подошла официантка. Панич сделал заказ.

— Кружку пива, раков, соленой соломки, две таранки и квасу для пацана.

«У него же нет ни копейки… Как расплачиваться будет? — подумал Левка. — Ну и отчаянные люди эти артисты!»

— Сейчас карася поймаем, — тихонько шепнул Панич.

— Какого карася? — изумился Левка, покосившись на аквариум.

— Увидишь!

Панич приглядывался к посетителям. Его взгляд остановился на румяном толстяке, который сидел напротив. Медленно потягивая пиво, тот сдувал с кружки пену и, судя по всему, был настроен весьма добродушно.

— Подходящий карась, — шепнул Левке Панич и вежливо осведомился у румяного толстяка: — Сколько, извините, приняли внутрь?

— Четвертая.

— И хорошо проходит?

— Великолепно.

— А норма у вас какая?

— Кружек восемь выпью.

— За весь вечер?

— Конечно. Часа за четыре.

И много раз, простите, в туалет выходите?

— Раза два-три…

Официантка принесла заказ.

— А вы что же, только одну кружечку? — приветливо улыбнулся толстяк. — Маловато больно.

— Мне много не выпить… — пожаловался Панич. — Организм не принимает. Обидно даже…

Левка прыснул и чуть не испортил все дело.

В пивную вошел Абашкин с банкой белил в руках. Попросив разрешения, он занял место рядом с толстяком, заказал водки и пива.

— Рыбками интересуетесь, молодой человек? — спросил он у Левки, указав на аквариум.

— В основном карасями, — совершенно серьезно ответил Левка.

— Приятное занятие… Не помешал вашему разговору? Не нарушил компаньицы? О чем беседуете?

— Да вот, товарищ рассказывает, что восемь кружек за вечер выпивает, — сказал Панич.

— Извините, — спросил Абашкин. — А за раз сколько можете?

— Кружки две-три, наверное…

— Спорим, что не выпьете! Угощаю. Все три оплачиваю.

Толстяк согласился. Абашкин крикнул громко, на всю пивную:

— Товарищи! Прошу всех сюда. Всех, кто в выпивке понимает! В судьи зову! В свидетели!

Посетители окружили стол тесным кольцом. Принесли пива. Первую кружку толстяк опорожнил залпом, вторую выпил с остановками, третью — с трудом. Его глазки покраснели, стали рачьими, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

— Больше не угодно? — вежливо спросил жонглер.

— Нет, спасибо.

— Здоровье героя! — крикнул Абашкин. — Молодец! Хотя я одного типа знал, так тот десять кружек за раз выпивал. Правда, потолще был раза в четыре.

— Ну, это вы, извините, брешете, — сказал толстяк.

— Ясное дело, брешет, — зашумели посетители. — Хоть в сто раз толще будь, а столько за раз не выпить!

— А я верю, — сказал Панич. — Что тут особенного? Сам бы, кажется, запросто мог выпить!

Все рассмеялись.

— Да у вас, извините, кишка тонка! — сказал толстяк. — Сколько времени сидите, все с одной кружкой никак не справитесь. А это как-никак пять литров. Молчите лучше!

— А вот возьму да пять литров и выпью! Спорим!

Все зашумели, загалдели. Толстяк крикнул:

— Выставляю десять кружек!

— Нет, это уж не по-честному выходит, — вмешался Абашкин. — Человек, можно сказать, за ради нашего удовольствия будет жизнью рисковать, и за бесплатно. Такой спор может состояться только на деньги. Как скажете, товарищи понимающие? Как, товарищи пьющие, на деньги будет справедливо?

— Справедливо? Только на деньги! О чем разговор!

— За вашу справедливость и понятие предлагаю чокнуться!

Посетители выпили. Назначили сумму:

— Ну, деньги на стол и бейте по рукам!

— По рукам! — подхватили посетители.

Принесли пива. Официанты и буфетчик, чтобы лучше видеть, залезли на стулья. Панич поставил в ряд десять кружек по краю стола.

— Сроду такую махину не одолеть, — заметил кто-то. — Это ж бегемотом надо быть.

— Тихо! — крикнул Абашкин. — Перед опытом предлагаю всем выпить за здоровье смельчака!

Снова принесли водки, пива. Посетители выпили.

— Ну, в добрый путь! — крикнул Абашкии.

Панич, сдувая пену, легко выпил первые две кружки…

После третьей он взялся за сердце. После шестой оглядел всех помутневшим взглядом и тихо спросил:

— Минутки две передыху дадите?

— Отдыхай, — загудела толпа.

«Здорово играет, артист!» — восхитился Левка.

— Не осилит, — обрадовался толстяк.

— Осилит, — возразил кто-то.

Поднялся страшный шум. Абашкин суетился больше всех. Он заказал еще водки, пил, чокался со всеми направо и налево, заключал новые пари. Страсти разгорались.

— Две минуты прошло! — крикнул толстяк. — Пора!

Панич поднялся со стула, не спеша, отдыхая после каждого глотка, выпил три кружки. Последнюю пил еще медленней, с остановками, маленькими глоточками. Наконец сделал последний глоток и с трудом опустился на стул. Посетители кричали, хлопали в ладоши, стучали ногами. Толстяк лез целоваться.

— Денег не жалко за такое удовольствие! Качать его!

— Качать!

— Нет! — закричал на всю пивную Левка. — Помрет он! Не дам брательника. Не дам.

— Прав пацан! Нельзя качать! Смертоубийство может случиться!

Панич вышел в туалет и вскоре вернулся.

— Вылили? — поинтересовался шепотом Левка.

— Все в порядке. Смотри, что сейчас будет, — тихо сказал Панич и закричал на всю пивную:

— Внимание! А что, если бы я выпил еще десять кружек без остановки, одну за другой, в один присест, не сходя с места?

— Спятил!

— Обалдел!

— Совсем окосел! И так еле живой!

— Новое пари! Новое! — засуетился Абашкин.

— Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса! — завопил толстяк. — Ставлю пиво и еще столько же!

— Это мало! Удваивай ставку! Гони монету!

— Согласен!

Принесли пива. Панич бодро встал, разом выпил десять кружек. Толпа ахнула. Замерла. Панич получил деньги и под изумленными взглядами вышел из пивной. Левка с аквариумом за ним.

Купив ботинки, они отправились на розыски Абашкина.

Сильно захмелевший жонглер стоял неподалеку от рынка рядом с Валерией. Она тащила его за рукав.

— Пошли домой, Паша. Еле на ногах держишься.

— Отстань.

Увидев Левку и Папнча, он радостно сообщил заплетающимся языком:

— Потерял белила. А знаешь, почему? Потому что неизвестно, кто из нас больше выпил.

— Пошли домой, Паша…

— Отстань! А ты, Панич, вылил обратно пиво-то?..

— Конечно. Сразу же.

— Ну и дурак! Я бы ни за что не выливал, — с трудом выговорил жонглер, покачнулся и затянул: — «Бывали дни… веселыя… гулял… я, молодец…»

Глава третья Красивая жизнь

Вернувшись с гастролей в Уральск, Левка сразу же отправился в детдом. Во дворе стояло несколько подвод, толпились дети.

— Что случилось? — спросил Васильева Левка.

— Часть ребят переводят в новый детдом.

— Куда?

— На Украину. Первую партию уже отправили. Со следующей Кац едет.

В груди у Левки что-то заныло.

— Где он?

— Наверху.

Левка вошел в комнату Миша стоял на коленках, укладывал вещи. Больше в комнате никого не было.

— Ты пиши мне, — сказал Левка.

— Ладно, — буркнул Миша и закашлялся. — И ты пиши. Вот адрес.

— Я первый напишу, — ответил Левка и посмотрел в окно.

— И я напишу.

Больше они ничего не сказали друг другу. Левка, сидя на кровати, глядел, как Миша возится с вещами.

Вот среди них появились заветные краски. Миша долго вертел их в руках.

— Давай уложу! Руки-то крюки!

— Я сам, — буркнул Миша и снова закашлялся.

— Ну, как хочешь.

Миша отложил краски в сторону на пол и стал упаковывать Машкин подарок — сеть.

«Краски сверху положит…» — догадался Левка.

Но Миша не стал укладывать краски, кончил упаковку, переложил краски с пола на край стола. Сделал шаг к двери. Вернулся, быстро отодвинул краски на самую середину стола и, так и не взглянув на Левку, поспешно вышел из комнаты.

Левке захотелось тут же броситься к другу, остановить его, обнять за хилые плечи, поднять в воздух, раскрутить… Но он не тронулся с места, боясь расплакаться, как девчонка.

Из окна он увидел, как Миша, сутулый и жалкий, сел на край подводы, свесил ноги, закашлялся… Подвода выехала на дорогу…

В этот же день Левка узнал, что Дойнов не берет на гастроли Сабину.

— Ты чего? — спросил Дойнов, входя в комнату. — Чего нос повесил?

— Сабину жалко. Переживает…

— Ишь ты! Жалко! А чего ей переживать? Матроску же я назад не отымаю. И какую матроску! Почти совсем новую! Пускай ходить!

— При чем тут матроска? Ей артисткой стать хочется.

— Кому же не хочется красивой жизни? Только у меня не лазарет и не богадельня. Разве это дело, чтобы у акробатки голова кружилась? Пусть в балет идет. И вообще, ежели в человеке сидит хворь, надо дома отлеживаться, а не на сцену переть. Ты выдержал срок, она нет. Сколько времени кормил, поил, обувал, катал — хватит! Вернется в детдом. Совсем не плохо. Я же заранее предупреждал, никого не обнадеживал, верно?

— Предупреждали… Все равно жалко…

— Хватит. Иди!

На попутной машине Левка отправился в Серебряково проститься с Радиком. Они поцеловались. Лицо у Радика было соленое. Не менее тяжелым оказалось прощание с Машкой и другими детдомовцами. Они проводили его почти до Уральска.

В детдоме Левка подошел к Васильеву.

— Выйдем, поговорим.

Они вышли на пустынную улицу. Ярко светили звезды.

— Как быть с долгом? — спросил Васильев.

— С каким? — удивился Левка.

— А как же «американка»? Что ты хочешь?

— Вот дурной. А впрочем, хочу. Во-первых, навещай Радьку Не давай его в обиду. Машка тоже обещал, но ты все равно следи за ним. Во-вторых, пиши обязательно! Я буду сообщать куда. И в-третьих… — Левка замялся. — Помогай Сабинке… Во всем помогай, слышишь?.. Обещай…

— Клянусь!

— Вызови-ка ее.

Левка отошел к кирпичному забору, посмотрел вокруг. Город готовился к празднику. На тротуаре у стены в ожидании лежали огромные цифры XXI из красных электрических лампочек. Завтра на толстых веревках их будут подтягивать под самую крышу детского дома, рядом с уже висящим портретом Маркса.

«Ровно год… Ровно год, как я стоял у детприемника и ждал автобуса…»

На крыльцо вышла Сабина, увидела Левку, подошла к нему Они стояли и молчали. Сабина заплакала. Левка погладил ее по плечу, не зная, чем утешить. Почувствовав, что вот-вот разрыдается сам, проговорил с трудом:

— Ну… ладно тебе… хватит…

Она вытерла глаза, порывисто поцеловала его в щеку и, взбежав на крыльцо, крикнула:

— Будь счастлив, Левка!

Левка слышал, как простучали ее башмаки по лестнице. Он еще долго стоял внизу у забора, потом вздохнул и медленно зашагал прочь…

Бригада выехала на гастроли. Сборы были безрадостными. Дойнов собрал артистов и объявил:

— О квартирах можете забыть. Будем ночевать в клубах.

— Значит, диковать, — вздохнул Абашкин. — Первый признак…

— Что это такое? — поинтересовался Левка.

— Этого слова ты ни в одном словаре не найдешь, ни в каких энциклопедиях. Но его знают все цирковые мира. А значит оно, что вчера ты не ел, сегодня ничего поесть не найдется и на завтра не предвидится!

Сборы падали. С каждым днем настроение в бригаде ухудшалось. Для Левки репетиции стали мукой.

— Туго спину, бездарь! Спина мягкая! — кричал Дойнов во время трюка руки в руки.

Однажды он поднял Левку в стойке на вытянутых руках. Мальчик отклонился в сторону. Дойнов не стал балансировать, раскрыл кисти и отпустил руки. Левка полетел вниз головой.

— За что?

— А вот за то! — рассвирепел Дойнов и пнул Левку ботинком в бок. — Теперь всегда буду отпускать руки, так и знай! Иначе не почувствуешь трюка, чмур!

Абашкин и Панич попытались вступиться за Левку, но Дойнов закричал в ярости:

— В мои репетиции лучше не лезьте! Таких мастеров, как я, в цирке раз-два, и нету! Меня так школили, и я так школить буду! Не желает стать мастером, пусть катится на все четыре стороны! Держать не стану! А вы лучше за собой следите. Сборы-то падают.

— А ты бы не только Сабину, а всех нас поразогнал! Что за бригада в четыре человека?

— Хороший артист и один сборы сделает!

— Ну и делай один!

— Смыться хотите? Скатертью дорога!

Абашкины уехали на другой день.

— Зря не едешь с нами. Дурак, — сказал Левке на прощание Павел. — Хуже, чем у этого жмота, нигде не будет. Едем. Тбилиси — сказочный город.

— Нет, Наша…

Так распалась бригада.

— Покамест махнем ко мне в Большой Токмак, — сказал Левке Дойнов. — Там разберемся. Новое дело сколотим. Жену заберем. Дочку.

— А далеко это Большой Токмак?

— Не очень. Но учти — грошей у меня только на один билет. И то еле наскреб. Значит, поедешь «зайцем». В товарном. Умеешь? Нет? Ничего, научишься! Обычное дело. Все великие артисты в молодости так ездили. Я тоже. Вот тебе на жратву. В Большом Токмаке встречу на станции.

До Большого Токмака Левка добрался за несколько дней в товарном вагоне с автомобильными покрышками. Спать на них было неудобно. Матроска изорвалась в клочья. Все тело ныло от чесотки.

Поздней ночью Левка отыскал Дойновых. Все уже спали. Левка постучал в окно. На крыльцо вышел Дойнов.

— Молодец, что прибыл. Я заждался. Подумал, что ты смылся к Абашкину в Тбилиси. Как добрался? Я тебя два дня встречать выходил!

— Все в порядке. Ни одного кондуктора не попадалось, ни одного милиционера.

— А я что говорил! Без билета кататься — одна лафа! Ну, проходи в дом-то.

Они прошли в светлую чистую комнату.

— А где шляпа?

— Провалилась в вагоне за покрышки. Доставал-доставал — никак не смог. Вы уж не ругайтесь.

— Чего ругаться? Новую купим. И матроску. Ободрался, как Мустафа. Жрать небось хочешь? Вали!

Вошла заспанная женщина в байковом халате. Ленка сразу узнал ее. Жена Дойнова была в жизни еще красивее, чем на фотографии.

— А, гастролер Осинский! — приветливо улыбнулась Валя. — Здравствуй, Лева. Много о тебе наслышана. Я Яна ругала-ругала, что тебя отправил «зайцем». Ты уж не сердись.

— Накрывай на стол! Он с голоду дохнет, — сказал Дойнов.

— С ума сошел, Ян? В таком виде за стол? Сейчас поставлю воду, мыться будет.

Она быстро сбегала с Левкой за водой к колодцу, вскипятила бак, заставила мальчика раздеться догола («будет, будет стесняться-то, свои люди!»), вымыла в сенях простым мылом, сожгла все барахло, обмазала его с головы до ног какой-то едкой, вонючей мазью и протянула чистое белье Дойнова. Левка потонул в нем. Валя трещала без умолку:

— Вот теперь на человека стал похож! Садись за стол! Картофельные оладьи с салом любишь? Ленивые вареники любишь? Чай с молоком любишь?

Левка ел за троих. Только чая с молоком не дождался: от усталости заснул за столом.

Из Большого Токмака Левка написал письмо Мише.

«Здорово, Мишка! Пишу первым, как обещал. Сейчас кончу тебе, следом напишу Радику и Машке. Дойнова вроде как подменили. До чего стал ласков! Понял, наверное, что был не прав. Или так на него Валя действует. Очень хорошая женщина. Просто мировая! Кормит как на убой.

Нянчусь с ихней дочкой Милочкой. Привязалась ко мне. Зовет братишкой.

Напиши мне, что за ребята в детдоме, как устроился, как себя чувствуешь. Жду. Лев».

— Ты в электричестве разбираешься? — спросил как-то Дойнов.

— Немного, а что?

— Хочу Вале еще один номер сделать. «Серпантин», или «Танец бабочки». Не слыхал о таком?

Левка выбрал в магазине волшебный фонарь и усовершенствовал его: приспособил для смены диапозитивов поршневой моторчик, очень похожий на тот, что делал к авиамодели И-116. Работал он в механической мастерской, где заведовал приятель Дойнова.

— Мозги у твоего приемыша почище, чем у нашего инженера! — нахваливал заведующий Левку. — Отдай ты его мне! Большим изобретателем может стать. А что ваш цирк? Несерьезное дело. Какая с вас, артистов, польза? Чудить он и у нас в мастерской сумеет…

Левка изготовил диапозитивы с чудесными рисунками. В лучах аппарата Валя в белом платье с широкими длинными рукавами походила на сказочную бабочку.

Через несколько дней Дойнов привел в дом белокурую девочку лет пятнадцати и весело сказал:

— Покупай новую матроску, Валя! Для партнерши Эльзы! Начнем репетировать. Хватит, отдохнули! Сделаю с ней этюд. Поедем работать в филармонию, в Днепропетровск. На разведку. Ежели понравится, тебя выпишем. Нет — в другое место махнём. Есть предложения. Такие артисты, как Дойнов, без работы не бывают!

Глава четвертая Бегство

Однажды в трамвае Дойнов познакомился с молоденькой девушкой.

— Держи портфель! — сказал он Левке. — Я провожу барышню. А вы с Эльзой валяйте в гостиницу. Ждите там. Не потеряйте портфель, смотрите! В нем документы ценные, договора.

Войдя в номер, Левка бросил портфель на стол. Портфель неожиданно раскрылся, и из него посыпались толстые пачки денег. Ребята пересчитали их и ахнули: тридцать тысяч!

— Может, не его… — растерянно сказал Левка.

— Ты какой-то наивный, Левка, честное слово! — рассердилась Эльза. — Чьи же? Кто ему доверит такую сумму? Может, прихватить немного, а, Левка? Не заметит. По тридцаточке. Вот наедимся! На месяц вперед!

— Думать даже не смей! — сказал Левка.

Он уложил деньги в портфель, отыскал гвоздик, вставил его в замочную скважину, покрутил немного — замок защелкнулся.

Гастроли в Днепропетровске закончились, все вернулись в Большой Токмак.

— Больше не могу нищенствовать, — жаловался Дойнов Валентине. — Совсем без грошей приехал! Голый, как сокол!

— Зачем же он жене-то врет? — удивлялась Эльза. — Вот до чего скупость человека доводит. А ты у такого паразита по тридцаточке не захотел взять.

Двадцать восьмого октября выехали в Новороссийск.

Особого успеха программа не имела: по тем же местам только что пронеслась ураганом «дикая» бригада артистов под руководством иллюзиониста Валико Русидзе.

— Зараза! Фокусник вонючий! — метал громы и молнии Дойнов. — Весь маршрут изгадил! Мы в Сочи, а он там был! Мы в совхозе научного института, а он там был! Мы на чайные фабрики побережья, а он там был! Нагоню подлеца! Выломаю ноги! Покажу, как по чужим маршрутам ездить!

К вечеру очередного «пустого» дня усталые, обозленные, артисты добрались до какого-то безымянного поселка. На обшарпанной стене клуба висела ярко размалеванная афиша:

У Дойнова сжались кулаки.

«Популярнейший артист Грузии» оказался обходительным худощавым человеком лет тридцати, с непомерно большой для его маленького темени лысиной.

— Зачем будем ссориться, кацо? — миролюбиво сказал он. — Зачем деловым людям мешать друг другу, дорогой? Места под солнцем не хватит, да? Я же не знал, что вы за мной ездите. Разработаем такие маршруты, кацо, — никогда не встретимся! Большое дело! Вах! Сегодня ты приходи — нас посмотришь, завтра я приду — вас посмотрю. И до свиданья! Вечером приходите всей бригадой.

Левка познакомился с ассистентом Русидзе — Мамия, подростком лет четырнадцати, очень важным на вид.

— Все номера будут, что на афише указаны? — спросил Левка.

— Все.

Из программы Левке понравился только номер Русидзе. На сцену торжественно, под грузинский марш, который играл на баяне слепой старик в черкеске, вышли Русидзе и Мамия. В руках у Мамия была доска, тщательно укрытая старой скатертью с бахромой.

— Приступаю к сеансу гипноза, к передаче мыслей на расстояние! Прошу внимания и тишины! — торжественно объявил Русидзе. — Мне нужны три ассистента из публики, умеющие быстро и правильно считать.

Левка и двое зрителей вышли на сцену. Русидзе усадил их за стол и выдал каждому по карандашу и листку бумаги. Мамия, жуя что-то, подмигнул Левке. Видно было, что ему все это давным-давно осточертело.

— При-сту-паю! — медленно произнес Русидзе, а потом заговорил быстро и привычно: — На бумажке, что у меня в руке, зрители будут писать четырехзначные цифры, комиссия подсчитает общую сумму а результат всегда будет один и тот же. Он написан мною заранее на грифельной доске. Произойдет это чудо потому, что я буду внушать каждому, к кому подойду, именно те числа, которые мне нужны. Это очень трудный опыт. Ловите мои мысли! Ловите!

«Маг и чародей» подошел к колхознику, пристально уставился на него, передал бумажку и карандаш, затрясся, замахал руками и зловеще прохрипел:

— Пиши четырехзначную цифру, кацо! Смотри мне в глаза! Читай в них! Читай!

Колхозник, с опаской глядя на гипнотизера, написал какую-то цифру.

— Спасибо! — торжественно сказал Русидзе, заглянув в бумажку. — Именно эту цифру я и внушал!

Точно таким же образом Русидзе заставил написать на бумажке цифры еще шестерых человек, поднялся на сцену и предложил комиссии:

— Подсчитайте сумму и огласите итог!

— Две тысячи сто девяносто три! — первым крикнул Левка.

— Правильно! Молодец, кацо! — похвалил гипнотизер, быстро подбежал к грифельной доске, сорвал с нее скатерть.

На доске было написано: «2193».

— Именно две тысячи сто девяносто три! Как это по-грузински звучит, а, Мамия?

— ОРИ АТАС АС ОТХМОЦДА ЦАМЕДИ! — что есть силы выпалил ассистент.

Ошеломленные зрители разразились градом аплодисментов.

Левка прошептал на ухо Эльзе:

— Вот это да! Действительно, гипнотизер. Как будто колдун! Ловко внушает!

Потом бригада Русидзе посетила концерт Дойнова.

Выступление Левки настолько понравилось Мамия, что он, поглядев на него с обожанием, сказал:

— Ладно! Раз ты такой артист, то раскрою тебе тайну фокуса «ОРИ АТАС АС ОТХМОЦДА ЦАМЕДИ»!

— А разве это фокус, а не гипноз? — ахнул Левка.

Мамия расхохотался.

— Какой, к черту, гипноз! Самый пустяковый фокус! На бумажке зрители пишут одни цифры, а Русидзе незаметно ее подменяет на бумажку с нашими цифрами и дает комиссии подсчитывать. Итог, конечно, всегда будет один…

— ОРИ АТАС АС ОТХМОЦДА ЦАМЕДИ? — расхохотался, в свою очередь, Левка.

— Вот именно. Две тысячи сто девяносто три!

В тот же вечер Левку разыскал Русидзе.

— Разговор будет деловым, кацо, — начал он. — Сколько тебе платит Дойнов эа рекламу и работу?

— Хватает.

— Предлагаю только за рекламу пять процентов со сбора. Устраивает?

— Нет. Я от Дойновых никуда не уйду. Тут моя семья.

— Подумай, кацо, жалеть не будешь, дорогой. Я тебя пальцем не трону! А Дойнов, я слышал, убивает?

— Нет, не убивает. Учит.

— Как сыр в масле кататься будешь, кацо! За ассистентство — отдельная плата, дорогой! За номер — отдельная. За рекламу — десять процентов со сбора положу. Обучу тебя замечательным трюкам. Настоящему факирскому номеру Натуральному индийскому. Все артисты цирка позавидуют! Кусок хлеба на всю жизнь. Ни у кого сейчас нет такого трюка. А он мне в программе позарез нужен. Подумай, кацо! Подумай, дорогой! Не говори сразу «нет». Мы теперь маршруты друг друга знаем, спишемся…

«И вот, представляешь, — писал Левка Мише, — просто охотится он за мной! Атакует письмами, Будто я действительно уж какой артист. Даже в город Махарадзе, помощника своего, прислал уговаривать. Ничего пацан. Наш с тобой ровесник. Зовут Мамия. По-русски здорово балакает. Русидзе передал с ним подарок — посылочку с сухофруктами. Но я опять не согласился переходить. Сухофрукты, конечно, взял — дурак я, что ли? Мировой гостинец! Половину отправил Радику.

Пишу уже второе письмо. А от тебя ни слуху ни духу. Ты в обиде, что ли? Если да — напиши за что. Жду ответа, как соловей лета! Пиши. Лев. Не ответишь — больше не напишу, так и знай!»

Дойнов вел себя по-прежнему. Валя ужо не могла заступаться за Левку и Эльзу. Самой доставалось. Жадность атлета росла с каждым днем.

Единственной отрадой для Левки была Милочка. Он уделял ей все свободное время, кормил ее, одевал, нянчил, пел песни, даже купал. Валя не могла нарадоваться на добровольную няньку.

— Будто братик и сестренка вы у меня!

Однажды, когда Левка играл с Милочкой, прибежала радостная Эльза.

— Угощайся! — она протянула кулек с бубликами и печеньем.

— Откуда деньги?

— Трешницу на улице нашла, представляешь?

— Повезло тебе!

Эльза посидела немного и ушла в клуб готовиться к выступлению.

— А мы будем играть в цирк, да, Милочка?

Они уселись на пол. Резко отворилась дверь, и ворвался взбешенный Дойнов. Глянув на бублики и печенье, лежащие на столе, он, ни слова не говоря, вырвал из рук дочери куклу и отшвырнул в угол. Девочка горько заплакала.

— Что случилось? — спросил изумленный Левка.

— Не знаешь?

Дойнов сорвал со спинки кровати полотенце, свернул его жгутом, сунул в ведро, вымочил в воде, отжал. Ничего не понимающий Левка с любопытством и страхом следил за этими непонятными действиями.

Подойдя к мальчику, Дойнов что есть силы ударил его но спине полотенцем. Левка упал на пол. Милочка заревела в голос.

— За что? — взвыл Левка.

— Сам скажешь за что! Знаешь за что! — приговаривал Дойнов, колотя его мокрым полотенцем. — Сухофрукты жрешь, паразит!

«Про Русидзе узнал…» — подумал Левка.

Вошла Валя, закричала, повисла на руке мужа.

— Что ты делаешь? Ему же работать!

— Не вмешивайся! От полотенца следов не остается! Бубликов накупил! Печенья накупил, гад!

«Нет, тут дело не в Русидзе… В чем же?.. В чем же?..»

— Не дам! — истошно закричала Валя, загораживая Левку.

Дойнов оттолкнул жену в угол к Милочке, схватил Левку за грудки и затряс в бешенстве.

— За что? За что? — кричал бледный Левка.

— А кто из портфеля полсотни взял, паразит? То-то, я гляжу, сухофрукты который день жрет, всех налево-направо угощает! Сладкого накупил! Я тебе дам сладкого!

«Эльза!» — догадался и чуть не выкрикнул Левка.

— Я! Я взяла деньги! Забыла тебя предупредить! — закричала Валя. — Я взяла!

«Нет, неправда! Это Эльза! Эльза!..»

Дойнов медленно выпустил мальчика, пробубнил:

— Ничего… Аванс… Умнее будет…

Рыдая, Левка выскочил на улицу, помчался к клубу.

«Убегу!.. Все… Решено…»

— Ты украла! Ты! — закричал он, врываясь за кулисы.

Эльза тут же расплакалась, призналась, что гвоздиком открыла замок портфеля, забытого Дойновым, взяла деньги.

— Я достану. Сбегаю к Русидзе. Он работает в селе рядом. Вернем.

Русидзе очень обрадовался, увидев Левку.

— А, кацо! Молодец, что навестил! Давно пора. Проходи, проходи. Рад гостю, дорогой!

— Вы мне можете одолжить денег? — с места в карьер спросил Левка.

— Тебе? О чем разговор, дорогой? Сколько попросишь — столько бери! А насчет того, чтобы ко мне навсегда, — не надумал?

— Надумал. Сегодня же, как только отработаю, прибегу!

— Наконец-то!

Левка вместе с Мамия отправился в обратный путь. В клуб Мамия не пошел — остался ждать Левку на окраине города. Дойнов встретил Левку, как всегда, грубо:

— Где шлялся, чмур? Пора публику пускать! Размяться не успеешь! Понянчи девчонку! Слышишь, орет как недорезанная! А после представления серьезно поговорим!

«Не будет у тебя сегодня разговора со мной!» — подумал Левка.

Отработав номер, он вернулся за кулисы. Девочка крепко спала на скамейке в углу. Дойнов и Валя в клоунских костюмах вышли на сцену.

— Добрый вечер, дорогие зрители! Перцу в нос не хотите ли? — крикнул Дойнов.

— Где портфель? — шепотом спросил Левка у Эльзы.

— Вон, на шкафу.

Он долго возился с портфелем. Замок не поддавался. Руки дрожали. Гвоздик застрял в скважине.

— Сейчас вернутся… Не успеешь… Брось ты портфель! Я деньги так передам.

— Нет!

Замок, наконец, открылся. Мальчик сунул деньги в портфель, закрыл его. Надев пальто прямо на цирковой костюм, сорвал с головы пестрый платок, сунул его в карман, подошел к Милочке.

— Прощай, сестренка! — сказал он еле слышно, расцеловал девочку, простился с Эльзой, взял в руки узелок, выпрыгнул в окно и побежал.

Добежав до угла, остановился, сорвал с головы шляпу и швырнул ее в урну.

Глава пятая Левка Али Ибн-Баба-оглы — индийский факир

Они двинулись по шоссе. Дул ветер, было холодно. Навстречу показались волы, запряженные в телегу Ребята посторонились. Ночь была светлая. Ярко сиял ковш Большой Медведицы. Пахло мятой.

— Красиво у вас в Грузии, — сказал Левка.

— Ты еще в Тбилиси не был, вот где красиво!

— А мы туда не поедем выступать?

— Вряд ли… Туда диких не пускают…

Дорога свернула влево. Ребята поеживались от холода. Луну закрыло тучами. Левка вспомнил:

— Да, слушай, Мамия! Что это за номер со мной хочет сделать Русидзе?

— Факира. Это страшный трюк! Мы приезжаем на место, сразу идем в пивной ларек или на свалку — достаем штук пятьдесят пустых бутылок и стеклянных банок.

— Зачем? — удивился Левка.

— А вот слушай, не перебивай! На сцену выносят бутылки. Русидзе вызывает нескольких желающих из публики. Выбирает кто поздоровее. Силачи разбивают бутылки кувалдами. Ты выходишь в одних плавках, босиком. Русидзе шепчет заклинание, и ты начинаешь ходить по осколкам, потом ложишься на спину.

— А какой секрет у фокуса?

— Никакого фокуса нет! Все взаправду!

— Брось! — не поверил Левка. — Прямо на острые стекла?

— Ясное дело, на стекла, а не на перину! Стекла больно колют спину, втыкаются в нее… Бр-р-р-р… Дрожь берет, как подумаешь… Неприятно — ужас!

— И здорово больно?

— Еще бы не больно! Терпеть можно, конечно. Площадь стекла большая, повторяю тебе. Но это еще не все. Главное — впереди. Видишь камень? — Мамия указал на огромный белый валун у дороги.

— Вижу.

— Именно такой валун молотобойцы кладут тебе на грудь и начинают со всей силы разбивать его кувалдами. И ты не сдыхаешь, вот что удивительно! Тут какой-то закон физики действует, черт его знает!

Левка поежился. Они подошли к камню. Мальчик ощупал его, попробовал поднять. Камень был холодный, мокрый, скользкий.

— Так в нем же килограммов сто, не меньше!

— Именно такой и нужен! А бывает, и потяжелее кладут… Да, совсем забыл! Пока бутылки разбивают, ты медленно ходишь перед публикой взад и вперед — съедаешь тонкий стакан.

— Как съедаю? — ужаснулся Левка.

— Вернее, не съедаешь, а откусываешь кусочек и выплевываешь, откусываешь и выплевываешь. Конечно, можешь и съедать, если хочешь. Русидзе умеет. Истирает на зубах стекло в порошок…

Сзади послышался шум мотора, сверкнули фары. Мимо проехал грузовик, резко, со скрежетом затормозил, остановился впереди в двух шагах. Из кабины вышел Дойнов. Подбежав к Левке, пребольно схватил его за ухо.

— Смыться задумал? От меня не смоешься!

Несколько раз ударив Левку, он схватил его за шиворот, забросил в кузов, сел сам и крикнул Мамия:

— Своему фокуснику вшивому передай, чтобы мне не попадался! Встречу — ноги повыдергиваю! Искалечу! Чтобы знал, как работников переманивать! И тебя не забуду, если еще явишься! Прическу попорчу, учти, жлоб!

Машина тронулась в обратный путь.

Бежать к Русидзе Левке удалось только через полмесяца. Они тут же начали репетировать факирский номер.

— Не бойся, кацо, не бойся, дорогой, бери с меня пример, — говорил Русидзе, разгуливая босыми ногами но стеклу. — Ложись, дорогой! Совсем не больно, прошу тебя!

Левка решился и лег. Терпеть боль было можно.

— На первом же представлении начнешь работать! Молодец! Теперь я встану к тебе на грудь. Привыкай к весу. Мамия, перестань жевать! Становись рядом! Попрыгай, попрыгай на нем немного! Терпишь, кацо? Молодец! А ты боялся, дорогой. Что я говорил? И к валуну привыкнешь и к кувалдам! Теперь вставай, стакан кусать будешь! Кусай, кацо, стакан, кусай, дорогой! Не бойся крови. Али Ибн-Баба-оглы тебя будем объявлять. Красиво!

«Миша! Несчастье! — писал Левка Мише Кацу из Натанеби, — Васильев прислал письмо. Жуткое дело. Сабина сбежала. На другой же день после нашего отъезда. Нигде не найдут. Признаюсь тебе — заплакал. Руки опустились. Где она сейчас? Ума не приложу. Может, она к вам в детдом попала? Ведь у нее там подружки есть! Узнай у ребят, может, кто слышал.

Это мое третье, и последнее, письмо — так и знай! Большей свиньи, чем ты, я не видел! И Мамия так считает. Мы здорово дружим. Хоть ты и не стоишь, а я говорил о тебе с Русидзе насчет клоуна. Обещал подумать. Вдруг выйдет, представляешь? Будем вместе. Может, и Сабинку пристроим. Только бы нашлась! У Радика все в порядке. Привет тебе от Мамия. Лев. Дойнов, собака, обещал найти хотя из-под земли, но пока, видишь, все в порядке. Выезжаем в Самтредия. Сейчас идем на вокзал».

На вокзале Левку попросили посторожить вещи. В зале появился невысокий усатый милиционер, уселся на лавке, развернул газету, пристально посмотрел на Левку, подошел, положил руку на его плечо.

— Пойдем!

— В чем дело? У меня вещи.

— Пассажиры присмотрят.

Милиция помещалась в здании станции на подпорках, кирпичных столбах. В небольшой комнате — диван, стол, сейф, окно, обитое по раме решеткой из полосового железа. Милиционер сел за стол.

— Как фамилия?

— Осинский.

— Та-а-ак… — милиционер закурил. — Вот здесь у меня объявление. Пропал мальчик. Приметы: волос светлый, нос курносый, глаза карие, фамилия Осинский. Выходит, ты?

— Я.

Милиционер отложил газету в сторону:

— Зачем от отца убежал?

— Он мне не отец. Я у него работал. Он плохо относился, бил, эксплуатировал. Я решил работать самостоятельно.

Послышался шум прибывающего поезда.

«Уедут… Без меня уедут… Что делать?» — испугался Левка.

Милиционер встал, направился к дверям.

— Ты посидишь здесь! Я провожу поезд. Вернусь — поговорим.

— Мне ехать надо! Обязательно! Это мой поезд! Я маршрута не знаю, понимаете, совсем не знаю маршрута, где я их буду искать? Пустите, товарищ милиционер! Я представление сорву!

— Не имею права! — сказал милиционер, вышел и щелкнул ключом.

«Что делать? Как убежать отсюда? — лихорадочно думал Левка. — Я же читал в книжках, как убегают. Через печку? Мала. Форточка?..»

Он просунул голову в форточку. Паровоз загудел. Звякнули буфера.

«Раз пролезла голова, значит пролезу весь…»

Держаться было не за что. Левка упал с трехметровой высоты, на лету перевернулся в воздухе и, даже не почувствовав боли от удара, побежал за вагоном. На подножке уже стоял Русидзе. Он протянул свои сильные, цепкие руки. Левка напряг силы, ухватился за них, подался вперед… Все!

Поезд подошел к Самтредия. Артисты выгрузили багаж. У вагона появился толстый добродушный милиционер.

— Осинский, мальчик? В Натанеби сел?

— Нет, не в Натанеби! — испуганно сказал Левка. — И не Осинский, Иванов!

— Зачем Иванов? Осинский. Пошли в отделение.

Левка умоляюще посмотрел на Русидзе. Тот развел руками.

Они зашли в пустое отделение милиции.

— Садись, мальчик. Документы есть?

— Ничего нет.

— Как так нет? Документов нет — порядка нет. Почему такое безобразие?

Левка рассказал свою печальную историю. Милиционер долго молчал. Сидел, сидел, смотрел на Левку, вдруг закричал:

— Тебе надо, как в селе выступил, справка брать!.. Как в городе — справка! Хоть что-то на руках будет! Какой-то порядок… А меня, между прочим, дядя Гулико зовут…

Левка показал письмо от Васильева.

— Как вы думаете, дядя Гулико, где Сабину искать? Я просто с ума схожу! Может, вы с вашими знакомствами поможете ее разыскать?

Дядя Гулико сидел за столом и ломал спички.

— Я, конечно, помочь не могу, — сказал, вздохнув, милиционер. — Чтобы человека найти, надо всесоюзный розыск объявлять. Но не волнуйся. Могла девочка в другой детдом устроиться. И туда, где твой Мишка Кац, могла. Или к родственникам убежала. Куда теперь тебе писать, не знает — ты ведь у нового хозяина. А в детдом писать ей некому…

— А Васильеву?

— Может, боится — попадет письмо к воспитателям или заведующему, ее разыщут, обратно вернут… — Дядя Гулико отбросил на стол пустой коробок. — Найдется девочка… Уверен…

Вошел начальник отделения милиции. Толстый милиционер встал, отдал честь.

— Садись, садись, Гулико, — сказал начальник. — Это кто? Тот самый мальчишка, что ли? По розыску? Беглец?

— Зачем по розыску? Зачем беглец? Никакой не беглец. Знакомый мальчик. Иванов.

Левка не верил своим ушам.

— Мне можно идти?

— Да, да, конечно, можно идти. Дяде Гамсахурдия кланяйся! — весело сказал дядя Гулико и подмигнул Левке.

Артисты остановились в гостинице. И тут Левка сразу вспомнил толстого милиционера Гулико. Администратор сказал Русидзе:

— Без документов в гостинице жить нельзя.

Администратор бригады заговорил со своим коллегой по-грузински. Тот покачал головой.

Мальчику пришлось ночевать на вокзале.

На другой день бригада выступила в железнодорожном клубе. Затем на волах двинулись по селениям в сторону Тбилиси. Как-то Мамия сказал Левке:

— Новость! В селе рядом работает Ладо Кахетелидзе со своей бригадой. Знаменитый артист! Любимец Грузии! Пойдем поглядим?

— Обязательно.

Ребята отправились на концерт. У входа в село висела афиша:

— У меня же друзья в этой бригаде! — радостно воскликнул Левка. — Павел и Валерия Абашкины! Я с ними у Дойнова вместе работал!

Абашкиных он встретил у клуба. Они очень обрадовались Левке, провели его за кулисы. Расспросам, воспоминаниям не было конца.

— Молодец, что от Дойнова ушел! Давно надо было!.. А Сабину жалко. Славная девочка. Найдется она, не волнуйся. И от Миши своего письмо получишь… А вон и дядя Ладо!

К ним приближался огромного роста грузин с бычьей шеей. Пиджак обтягивал могучие плечи. Уши-пельмени были сильно оттопырены. На одном глазу чернела повязка.

— Выдавили в борьбе, — шепнул Левке Павел.

— Неужели?.. — ахнул Левка.

Великан подошел ближе. Их познакомили. Левкина ладонь потонула в ладони дяди Ладо.

— Жми руку крепче, — сказал великан. — Что за кисель такой? Терпеть не могу, когда вялую руку подают! Давай-ка перездороваемся!

Левка снова подал руку.

— Вот теперь другое дело!

Дядя Ладо покорил мальчика с первого трюка. Артисту подали трубу, обмотанную полотенцами. Он надел на нее одиннадцать двухпудовых гирь, взялся за полотенце зубами и легко поднял тяжесть. Спустившись в зрительный зал, он встал посреди прохода, крикнул зрителям:

— Предлагаю помериться силами! Я сложу руки замком на груди! Слева и справа от меня пусть встанут но тридцать человек. Возьмут меня за локти. Будут вытягивать в разные стороны. А ну, кто хочет победить дядю Ладо, разомкнуть его руки? Прошу, пожалуйста!

Это была настоящая потеха. Великан качал шестьдесят человек в разные стороны как хотел. Люди падали, хохотали, поднимались, снова и снова хватались за локти богатыря, тащили изо всех сил, но так и не смогли разомкнуть его могучих рук.

В конце его выступления на сцену бросилась публика. Старики в папахах и черкесках, старухи, женщины тряпками стирали с Кахетелидзе пот, мазали себя, детей.

— Что они, с ума сошли? — с изумлением спросил Левка у Мамия.

— Это чтобы быть здоровыми. Верное средство!

После представления Мамия ушел. Левка долго разговаривал с Абашкиным.

— Давай-ка, Левка, к нам! Есть у меня одна мыслишка — сделать номерок на двоих. Ты да я. Валерии скоро рожать, она надолго из работы выбудет… Пора кончать тебе на стеклах валяться да стаканы жрать! Балаган это дешевый. Сам не понимаешь?

— Понимаю, Паша… Да неудобно человека подводить…

В коридоре Дома колхозника Левку встретили Русидзе и Мамия.

— Левка! Письмо!

— От Миши?

— Пляши! — закричал Мамия.

— Пляши! — закричал Русидзе.

Левка посмотрел на конверт. На нем стояло много разных штемпелей. Сердце Левки в тревоге забилось. Он вскрыл конверт, прочел письмо, в отчаянии опустился на скамью рядом с бачком для питья, обхватил голову руками и заплакал.

— Что случилось? Что случилось, Левка?

— Читайте!

«Осинский! Пишет тебе незнакомый кореш. Твой кореш Мишка помер. Чахотка. Он лежал на койке рядом. В нем осталось тридцать два кило. Никакой Сабины в детдоме нет».

Глава шестая Новый хозяин

Русидзе сидел в комнате за столом. Перед ним стояла глубокая тарелка с кусочками мелко нарезанного сырого мяса. Левой рукой фокусник осторожно держал за шею метровую толстую змею.

— Ты будешь у меня кушать, кацо! Будешь, дорогая! — ласково приговаривал Русидзе.

Змея шипела, извивалась, высовывала длинный, черный, раздвоенный на конце язык и пыталась укусить Русидзе за руку своими мелкими острыми зубами. Глаза ее сверкали от бешенства.

— Тихо, кацо, не волнуйся, дорогая, не испугался тебя! — приговаривал фокусник, вкладывая в широко раскрытую пасть змеи кусочки мяса, совсем как стряпуха в мясорубку Змея тут же выталкивала их обратно. Русидзе снова засовывал кусочки в пасть, проталкивая глубоко внутрь длинной строганой палочкой. В дверь постучали. Вошел Левка.

— Мне нужны деньги, — сказал он. — На улице стало холодно, а у меня пальто и ботинки совсем износились. А вы все обещаете да обещаете.

— Золотые слова говоришь, кацо. Виноват перед тобой, дорогой. Я все помню, у меня все записано. Но, видишь, со сборами дела не очень хороши. Один дефицит.

— Как же не хороши? Почти все время аншлаги!

— Ох, сразу видно, что ты не коммерсант, дорогой. Не деловой человек, — горько вздохнул Русидзе, запихивая новый кусок мяса в пасть змеи. — Ты знаешь, сколько денег приходится платить за аренду помещений? Не знаешь, кацо? А за свет? А за уборку? А транспортные расходы? А сколько давать «на лапу», чтобы не мешали работать, не притесняли? Понятия не имеешь, дорогой. Почти все деньги на взятки идут. Но раз я обещал — все выполню. Я тебе должен, и я все помню. Сейчас напишу тебе записку. Передашь администратору. Пройди к нему в кассу. Он даст немного.

Русидзе бросил змею в клетку, отыскал карандаш, написал записку. Левка ушел. Русидзе снова принялся возиться со змеей, поить ее молоком.

Администратор прочел записку, поморщился.

— Нет денег. Не приставай! Рублей пять могу дать, больше нет.

— Но ведь Русидзе пишет — тридцать!

— Мало ли, что он пишет. Он артист, а не финансист. Не могу больше дать. Так и передай ему. Пиши расписку на пятерку, и будь здоров!

— Но мне нужно тридцать!

— Разговор бесполезный. Можешь на меня жаловаться!

Левка вернулся к Русидзе. Тот покачал головой.

— Ладно, идем! Боюсь только, ничего не выйдет. Он меня не слушается.

— Как же вы допускаете?

— Слабый характер у меня, кацо. Мягкотелый я, дорогой!

Русидзе кричал на администратора, требовал денег. Администратор кричал на Русидзе, обзывал его транжирой, грозил, что уйдет из бригады, дал пять рублей.

— Не слушает он меня, кацо. Сам видел. Не знаю, что делать с ним, дорогой. Он просто хулиган! Вот тебе еще пять. Из своих даю! Больше дать не могу. Я у него в кабале, дорогой. Много денег ему должен. Ох, и много, кацо! Ты даже не представляешь! Я раб. Просто раб, кацо. Но ты не волнуйся. Понемногу все выплачу, дорогой!

Левка рассказал все Мамия. Тот рассмеялся. Спросил:

— А каким карандашом Русидзе написал записку? Красным, синим или черным?

— По-моему, синим. А какая разница?

— Если красным пишет, значит выдать деньги сполна, синим — часть, черным — ни копейки. Сговор у них, понимаешь? Так всегда хозяйчики делали. Еще до революции.

Левка возмутился.

Мамия сказал:

— Можешь кричать сколько хочешь — бесполезно! На питание получаешь?

— Получаю…

— На виноград и лаваш хватает?

— Хватает…

— А на шашлык не рассчитывай!

— А правда, что он всю выручку на взятки раздает?

— Брешет!

Несколько дней спустя, дождливым осенним утром бригада Русидзе на подводе, запряженной волами, переезжала через перевал. Администратор и часть труппы уехали с утра. Было холодно. Артисты накрылись брезентом, но все равно промокли насквозь.

Русидзе рассказывал:

— Я прежде, во времена нэпа, куклой работал. Большие деньги получал. Шальные деньги.

— Как это — куклой?

— Живым манекеном. Стоял в витрине магазина готового платья два часа не шелохнувшись. Не моргая. Не дыша. В одной и той же позе. С тростью в руках. Муха садилась на лицо, ползла, щекотала, а я терпел, не двигался. Прохожие толпами стояли у витрины, спорили — живая кукла или не живая. Как два часа проходило, витрину задергивали изнутри занавеской, я сходил с подоконника, переодевался, разгримировывался. Вот и весь трюк. Самое трудное — не моргать. Хорошо хозяева платили… Жил припеваючи. Не сравнить с тем, как сейчас живу!

— А хозяин ваш сразу платил? Или по частям? — спросил Левка.

— Ты на что намекаешь, дорогой? — насторожился Русидзе.

— Разве вы не видите, как я оборвался? А вы все только обещаете да обещаете!

— Ты прав, кацо. Я свинья, дорогой! Сегодня же приедем на место — дам тебе на пальто. Вырву деньги у администратора! Хватит меня не слушаться! Напишу ему записку, сходишь в кассу — получишь!

— Каким карандашом писать будете? Красным? Синим? Черным? — спросил Левка.

— Не пойму тебя, кацо! О чем говоришь? Какой карандаш есть — таким писать буду. Найду красный — напишу красным, найду зеленый — напишу зеленым… Какая разница?

— У меня есть красный карандаш! Напишете?

Русидзе рассердился, вскипел, резко крикнул:

— Я не жулик, кацо! Что такое шахер-махер, не знаю! Честно живу На что намекаешь, повтори?!

— Я дам красный! Напишете? — снова крикнул Левка.

Он дрожал от гнева. Мамия в страхе остановил волов. Артисты соскочили с телеги. Дождь усилился.

— Напишете красным? Или дальше будете обманывать?

— Нет, это просто бандит! — спокойно сказал Русидзе, бросив злой взгляд на Мамия. — Какой-то кретин наболтал ему глупостей про меня, а он как попка повторяет! Хулиган! Бандит неблагодарный! Я ему столько хорошего сделал! От Дойнова спас! Пальцем не тронул!

— Лучше бы били, чем так издеваться! — крикнул Левка.

— Хочешь, чтобы ударил? Напрашиваешься? Могу, дорогой! — сказал Русидзе, спрыгивая с подводы. — Могу и ударить, кацо, раз просишь! Больно ударить! У меня рука тяжелая! Ох, и тяжелая!

Он начал медленно закатывать рукава, обнажая жилистые сильные руки.

— Ну, бей! Бей! — крикнул Левка.

Русидзе не двигался с места. Левку трясло, как в лихорадке.

— Что застыл, как твоя кукла-манекен? Моргай! Моргай! Бей!

— Бандит! Арестант! Вор! — медленно, не повышая голоса, сказал Русидзе. — Я слышал, как ты Дойнова обкрадывал!

Левка в дикой ярости подскочил к Русидзе, занес руку, чтобы ударить его в подбородок, но был сражен железным кулаком артиста. В голове зазвенело, в глазах стало темно. Его тут же стошнило.

«Разбил перепонки!..» — подумал Левка, плача.

Он с трудом поднялся, взял в руки голыш, шатаясь, подошел к Русидзе и ударил его по голове. Тот охнул, обхватил руками голову и тяжело осел на землю у заднего колеса подводы, заплакал тоже.

Левка опустился рядом. Они долго сидели у подводы спинами друг к другу под проливным дождем и плакали. Никто из артистов не шелохнулся, не подошел к ним, не проронил ни слова. Лил дождь. Левка поднялся первым, взял с подводы свой промокший насквозь узелок.

— Прости меня, кацо… Я дрянь… — тихо сказал Русидзе.

Левка не ответил, повернулся и с трудом зашагал прочь, скользя по глине, всхлипывая, дрожа, глотая дождь и слезы.

— Прости, кацо! Прости! — кричал вслед Русидзе.

Левка убыстрил шаги. За поворотом он увидел широкую трещину в горе. Это оказалась пещера. В ней было темно и сухо. Левка лег на большой плоский холодный камень. Голова раскалывалась, ухо ныло.

Он слышал, как мимо несколько раз с грохотом проносилась телега, как Мамия и Русидзе кричали: «Левка! Левка!», но не двинулся с места. Потом все затихло. Дождь кончился. Левка вышел на дорогу.

«Пойду в Самтредия к милиционеру дяде Гулико… Посоветуюсь, что делать… Может, он знает, где искать дядю Ладо…»

Левка дошел до какого-то поселка. Постучал в дверь старого дома. На порог вышла старуха, увидела, залопотала по-грузински. Левка ничего не понял и, жестикулируя, указав рукой на дорогу, несколько раз повторил:

— Самтредия! Самтредия!

Старуха кликнула черномазую худую девочку с огромными серыми глазами. Левка объяснил ей, в чем дело. Девочка заговорила со старухой по-грузински. Та качала головой, глядела на Левку слезящимися, покрасневшими глазами.

«Сколько же ей лет? — думал Левка. — Не меньше ста…»

— Бабушка сказала — ночуй у нас. До Самтредия далеко идти, в горах волки, шакалы. Пойдешь с утра.

Левка умылся. Его накормили, уложили спать. Разбудили очень рано, до восхода солнца.

— В Самтредия едет кузнец. Возьмет тебя с собой. Бабушка уже договорилась. Как только ты заснул, ходила по деревне.

Старуха протянула Левке две горячие лепешки.

— Бери! Бери! — сказала девочка.

— Бери! Бери! — с трудом по-русски повторила старуха, засмеялась и погладила Левку по голове.

Левка поблагодарил хозяев:

— Мадлопт!

Старуха обрадовалась, девочка засмеялась, обе наперебой заговорили по-своему.

— Бабушка спрашивает, что ты еще можешь сказать по-грузински?

— Ори атас ас отхмоцда цамеди! — громко выпалил Левка.

Старуха вытаращила глаза от удивления. Девочка засмеялась. К дому подъехала подвода. Левка простился с гостеприимными хозяевами и вместе с кузнецом тронулся в путь.

Дядя Гулико встретил Левку приветливо.

Мальчик рассказал обо всем, показал характеристики, полученные в колхозах.

— Молодец! — похвалил Гулико. — Правильно. Без документов какой порядок? Хороший мальчик… А может, тебе не дядю Ладо искать, а назад в детдом поехать? К брату, а?

— У него, слава богу, все в порядке. А я в детдом не хочу.

— Уже не можешь без цирка? Я так и думал… Зараза! Настоящая зараза!.. Сам болельщик этого дела… А дядю Ладо искать нечего… Он с концертами здесь, в клубе железнодорожников. Вчера смотрел его. И сегодня пойду. Орел!

Левка тут же отправился в железнодорожный клуб.

— Ай да Левка! — кричал Абашкин, тиская мальчика в объятиях. — Сейчас же пойдем к Ладо! Он возьмет тебя, уверен! Как артист, ты ему понравишься, как художника, он тебя знает: я ему портрет с хризантемой уже показывал!

На завтра была назначена репетиция.

Артисты ночевали в клубе. Левка проснулся из-за дикого рева за окном и в страхе поднялся с постели. Абашкин проснулся тоже.

— Не дает спать, Венадзе проклятый! — пожаловался Абашкин. — Опять репетирует.

Снова раздался дикий вой. В нем слышались ярость, боль, бессилие. Левка и Абашкин подошли к окну.

На пустыре позади клуба был отгорожен фанерными листами закуток с клетками для медведей. Ярко горел костер. Неподалеку от него к огромному дереву цепями был прикован коренастый бурый медведь. Около него хлопотал Венадзе с помощником. Помощник вытащил из костра горящую головешку и передал ее Венадзе. Дрессировщик сунул головешку под морду медведю. Было видно, как вспыхнула шерсть. Медведь взвыл, поднялся на задние лапы.

— Вот как учит на «оф» вставать, сволочь! Ты бы видел, какими слезами медведь плачет! Совсем как человек, — сказал Абашкин. — А сейчас заставит «салют» делать.

Венадзе ударил по лапе железным ломиком. Медведь тут же взвыл, отдернул лапу, поднял ее высоко и опустился на четвереньки. Венадзе избил его ломиком, снова сунул под морду горящую головешку. Медведь встал на задние лапы. Левку трясло.

— А танцевать знаешь как учит? — поежился Абашкин. — Ставит на лист железа, видишь, вон он валяется, а под листом разводит костер, поджаривает лапы. Медведь то одну лапу поднимает, то вторую… Вот и получается танец «Русская барыня».

Рев и стоны за окном умолкли. Венадзе и помощник оставили несчастного трясущегося зверя в покое, подошли к клетке, с трудом выволокли из нее другого медведя. Он не стоял на ногах.

— А этот уже пьяный.

— Как пьяный? — не поверил Левка.

— Очень просто. Его дня три не кормили, потом селедки дали. Несколько кило. Он сперва к ней не притрагивался, а потом с голодухи всю сожрал. Пить ему страшно хочется, а воды не дают. Еще день проходит. Воды не дают. Вместо воды миску с водкой… Он пьет. Еще миску. Пьет, пока не охмелеет и замертво не свалится на пол клетки. Это сырой медведь, необученный. Обезвреживать сейчас будут!

— Как обезвреживать?

— Молотками выбьют зубы, клещами вырвут когти. Прямо с мясом! Потом в нос вставят железное кольцо, пропустят через него цепь, завернут ее на шею, и дело с концом! А дальше учить начнут. А как учат, ты уже видел.

Левка отошел от окна. Уснуть удалось лишь на рассвете.

Разбудил Левку дядя Ладо.

— Вставай, пора репетировать! Я буду жонглировать тремя трехпудовиками, а ты стоять стойку у меня на голове. Ясно? Попробуем.

Трюк получился.

— Все-таки ты неплохую школу у Дойнова прошел, надо честно сказать, — заметил Абашкин. — Помногу репетируешь?

— Каждый день часа по четыре. Это уж обязательно! — ответил Левка.

— Молодец! — похвалил великан. — Выйдет настоящий артист! Теперь нужен трюк, чтобы зрителям нервы пощекотать. Ты ложись на пол или сделай шпагат, а я над твоей головой буду жонглировать гирями. Не бойся, не выроню!

Хотя Левка и был уверен, что старый мастер не выронит гири, однако ему стало не по себе, когда над головой начали мелькать огромные двухпудовики.

— Порядок, — сказал дядя Ладо. — Сегодня же начнешь работать!

Левкино выступление понравилось дяде Ладо. Он ободрил мальчика, поздравил его с премьерой. Правда, во втором отделении, лежа под летающими над головой гирями, Левка от страха зажмурил глаза, но дядя Ладо сделал вид, что не заметил этого.

Они репетировали ежедневно по утрам на сцене. На третий день дверь клуба открылась, и в зал вошел Русидзе.

— Разве честный артист будет чужого партнера переманивать? — тут же закричал он. — Разве это дело, кацо? Не ожидал от вас, старого мастера! У меня администратор жулик! А я ни в чем не виноват! Он обманул мальчика! Я ребенку должен! Я ребенку по-честному долг принес! Ребенок же голый! Босый! Сердце болит! Вот деньги на пальто! Вот деньги на ботинки! Вот все, что я должен! И еще аванс! — кричал Русидзе, потрясая в воздухе пачкой денег.

— Зачем кричишь? Я не глухой! У него все есть! Я в первый же день его одел! А у тебя он сколько времени голый и босый ходил? Не мешай репетировать! Уходи!

— Я никуда не уйду! — вскипел Русидзе, выскакивая на сцену — Пошли, Левка!

Левка отказался. Дядя Ладо сказал спокойно:

— Слышишь, что мальчик говорит? Уйди! Не хочет человек с тобой работать!

Русидзе не унимался. Он вскочил на сцену и, словно петух, наскакивал и наскакивал на обнаженного великана.

— Доведешь меня! — предупредил дядя Ладо.

— И доведу, одноглазый черт! И доведу!

Тр-р-р-ахх!

Дядя Ладо с такой силой ударил Русидзе, что тот полетел в зрительный зал.

— Убил! Убил! Милиция! — завопил Русидзе и выскочил на улицу.

Левка и дядя Ладо поставили стулья на место и продолжали репетицию. Спустя полчаса в сопровождении толстого милиционера Гулико снова явился Русидзе. Он был забинтован с головы до ног.

— Вот он, убийца! Похититель мальчиков! — закричал с порога Русидзе. — Хватайте его, кацо! Хватайте, дорогой!

Милиционер с интересом наблюдал за жонглирующим двухпудовиками дядей Ладо, на голове которого стоял на руках Левка. Великан кончил жонглировать, опустил на пол Левку, поздоровался с милиционером.

— Привет, Гулико! Убери ты этого скандалиста из зала! Мешает работать.

— Сейчас разберемся, дядя Ладо, — ответил милиционер.

— Чего тут разбираться! За увечья пусть уплатит! Преступник! — закричал Русидзе, подходя к сцене. — Одевайся! И в отделение! Хулиган!

— Кто хулиган? — рассвирепел дядя Ладо.

— Ты хулиган! — крикнул Русидзе. — Циклоп!

— Циклоп?

Дядя Ладо нагнулся, схватил Русидзе одной рукой, и тот снова описал дугу, перелетев через два ряда стульев.

— Вот тебе циклоп!

— Спасите! Умираю! — звал на помощь Русидзе. — Поднимите меня!

Изумленный милиционер не подошел к Русидзе, а ринулся на сцену.

— Правильно! — закричал Русидзе. — Хватайте его! И в тюрьму! За решетку! Я сам поднимусь!

Толстый милиционер восхищенно ощупал великана и обмазал свое лицо его потом.

— Вах, вах, вах, какой же ты сильный! Орел! Герой! Молодец, дядя Ладо!

Глава седьмая Побег в Тбилиси

— Ну, и напоили меня вчера! Как Венадзе своих медведей! В лежку! — сказал как-то бледный взлохмаченный Абашкин, еле поднимая голову с подушки. — Башка раскалывается… Зачерпни-ка водички, Левка, в ведре в сенях.

Абашкин жадно выпил воду, трясущимися руками отдал Левке пустой ковш. Левка поглядел на друга с неодобрением:

— Хорош был вчера, нечего сказать! Еле довел тебя домой! Валерия плакала, собрала вещи, уехала в Тбилиси. Жалко ее. Нехорошо так, Паша!

— Ей рожать пора, вот она и уехала, а совсем не потому. Но все равно нехорошо, ты прав, Левка.

— Утром говоришь, прав, а после работы напиваешься. А ведь скоро отцом будешь.

— Правильно, Левка, правильно… А вообще-то, дорогой, есть с чего запить. Сборов-то никаких!.. А главное даже не то. Знаешь, как надоело «по-дикому» работать! Не представляешь! Лавочка! Хозяйчики! Подачки! Преследуют, будто воруем!.. Вот бы устроиться в государственный цирк! Ну, не в столичный, хотя бы в колхозный филиал… Ты разве не понимаешь, все, что мы работаем, не настоящее искусство. Дешевка… И получается, что не артисты мы, а балаганщики.

— Понимаю, Паша… Все черное у нас. Но не верю, что можно попасть в цирк.

— С такой работой, как у нас, ясно, не попадешь. А вот если б сделать нам парный номерок, Левка! Я тебе говорил уже. С ним запросто можно было бы рискнуть. Меланж-акт! Шуточный иллюзионный плюс акробатический. Такого в цирке нет!

И Абашкин посвятил Левку в свой замысел. На арене — ресторан. Появляются двое в накидках и цилиндрах. Высокий, стройный, молодой — Павел, и старичок с бородой, эдакий толстяк-коротышка — Левка, вернее не Левка, а его половина: он нагнулся вниз, сложился вдвое. К костюму сверху приделана фальшивая голова.

— Ты трансформируешься!

— Как это?

— Выпрямляешься, накидка падает, прикрывает фальшивую голову и превращается в костюм официанта. Шик?

— Шик.

— Я отдаю тебе цилиндр и накидку, остаюсь во фраке с хризантемой. Р-р-р-аз! Хризантема становится красной! Р-р-р-аз! — зеленой! Р-р-р-аз! — синей! Я прошу у тебя вина. Ты накрываешь пустой поднос салфеткой. Я делаю пассы. Р-р-р-аз! Ты срываешь салфетку, а на подносе появились графин и бокал. Хороший трюк?

— Очень.

— После этого переходим к чисто акробатической, эксцентрической работе. Каскады, падения. А в финале мировой трюк. Копфштейн: стойка голова в голову.

— Я не умею!

— Выучу тебя! Бублик[6] имеешь? Нет? Какой же ты акробат без бублика! Смех!

— А где его купить?

Абашкин расхохотался.

— Не в булочной же! Самому надо сделать. Научу. На копфштейне построим самую трудную работу. Я стою внизу, руки в карманы, ты у меня на голове, руки в карманы. Я папиросу достаю, ты достаешь. Я — спички, ты — спички, Я закурил, ты закурил. Все, что делаю, копируешь. Получается вроде отражение в воде. Достаем очки, протираем их платочками, нам газеты подают — мы читаем. Умора! Я сажусь на стул, ты складываешь тело, будто тоже на стуле сидишь.

— Подожди, — сказал Левка. — Ты на трубе не играешь?

— Нет, на гитаре.

— Еще лучше!

— Сыграем, ты спрыгиваешь, я хватаю тебя за щиколотки, ты меня, и трактором[7] уходим с манежа. Здорово?

— Здорово.

— С таким номером не только в колхозный филиал, а и в столичный цирк могут взять.

— Хоть бы в колхозный… — вздохнул Левка.

Три дня спустя дядя Ладо повздорил с Рафаэлем Венадзе.

— Нельзя так животных мучить, слушай!

— Не твое дело! — тут же вспылил дрессировщик. — Мои медведи, не твои!

— Какая разница — «мои», «твои». Человеком надо быть!

— Не лезь куда не спрашивают! Твое дело — железо ворочать, мое — зверей обучать! А Потап перестал слушаться, значит я его сегодня ночью вообще укокошу!

— Попробуй только! Сделаешь так — вылетишь из бригады!

— Сейчас могу уйти! Мой аттракцион не хуже твоего, так что можешь не зазнаваться!

— Уходи!

Дрессировщик повернулся и вышел, хлопнув дверью. Абашкин сказал Левке:

— Знаешь, почему он хочет Потапа укокошить? Боится. У дрессировщиков есть примета, что зверь все помнит и за все побои в конце жизни обязательно отомстит.

— А это правда?

— Правда или неправда, не знаю, а только у одного моего знакомого дрессировщика собачек был фокстерьер. Замечательный работник. Хозяин его всегда бил, как Венадзе медведей. И однажды старый фокстерьер ни с того ни с сего вцепился ему в руку, повис на ней, прокусил насквозь и подох…

Вечером Рафаэль Венадзе уже не выступал. Ночью он убил медведя, а назавтра уехал, переманив с собой трех артистов.

— Посмотрим, что ты без нас будешь делать! Сдохнешь от голода! Могу медвежью шкуру тебе подарить! Продашь — хлеба купишь! А медвежатины тебе не кину, жалко! Медвежатинка, она вкусная! Во рту тает! — крикнул он на прощание дяде Ладо.

По узкой дороге, где не развернуться двум подводам, дядя Ладо с остатками бригады отправился на гастроли в далекий дикий край — Сванетию.

Рафаэль Венадзе оказался прав. С уходом его и нескольких артистов дела бригады резко пошатнулись. Настроение у всех было прескверным: нечего есть, нечего продать. И Левке пришлось расстаться с купленной ему дядей Ладо курточкой на ватине и ботинками. Вместо них он приобрел по дешевке на барахолке старенькое пальтецо и спортивные резиновые тапочки. Дядя Ладо увидел, покачал головой, промолчал.

— Что бы мне еще такого загнать? — рассуждал Абашкин. — Ничего вроде не осталось… Чемоданчик, что ли?..

Он показал Левке небольшой чемоданчик, оклеенный линялым дерматином, разукрашенный изнутри вырезками из старых цирковых афиш и программ, фотографиями артистов, полуобнаженных красоток, рисунками лошадей.

— Жаль такой шик загонять, — вздохнул Абашкин. — Сколько лет прослужил мне верой и правдой. Знаешь что, Левка, — неожиданно предложил он, — бери-ка ты его на память. Все равно никто красоты этой не оценит…

— Что ты, — сказал Левка. — Такую ценность! И потом, мне нечего в него складывать…

— Разбогатеешь еще! — пообещал Абашкин. — Бери.

Вскоре после этого разговора Абашкину пришла телеграмма. Валерия сообщала о рождении дочери, звала в Тбилиси. Левка отправился на станцию проводить друга.

— Жду тебя в Тбилиси, Левка! Вот адрес. Рассчитывайся с дядей Ладо и приезжай! Жить будешь у меня. Начнем сразу репетировать, попытаемся наняться в настоящий государственный цирк. А пока суд да дело, поступим в филармонию, поработаем на эстраде. Не пропадем! Жди писем!

Письма шли одно за другим. В них Абашкин расхваливал жизнь в Тбилиси, звал Левку к себе. Тот, наконец, решился, пришел к администратору бригады.

— У меня завтра день рождения — будет пятнадцать лет. Хочу себе кое-что купить в честь такого праздника. Дайте рублей сто. Ведь вы мне должны больше трехсот.

— Поступим, как в старой грузинской сказке, — засмеялся администратор. — Приходит кинто на рынок покупать барашка, спрашивает у продавца цену. «Барашек стоит сто рублей», — говорил продавец. «Ты говоришь сто, чтобы я купил за восемьдесят, — отвечает кинто. — Так на тебе полсотни!» — и дал тридцатку. И с тебя тридцатки вполне хватит!

Левка вернулся домой, сложил в подаренный Абашкиным чемоданчик все свое имущество — трусики для работы, матерчатые тапочки, старый резиновый бандаж, альбом и пачку махорки. Все!

«Даже полотенца не нажил, артист… — с горечью усмехнулся Левка, захлопнув крышку. — Поеду в общем вагоне „зайцем“, не тратить же деньги на билет. Лучше купить подарки для Паши, Валерии и малышки…»

Озираясь, он вышел из клуба и двинулся на станцию. В ожидании поезда написал и отправил письмо:

«Дорогой дядя Ладо! Простите, что убежал от вас. Видел от вас только доброе. Спасибо вам! Лучшего, чем вы, хозяина у меня не было. А я решил переменить жизнь, поступить в настоящий цирк, попасть в хорошие руки. Вы не сердитесь, ведь вы не акробат, а только гиревик и борец. Но все равно я многое от вас взял. Особенно выходку, как на сцене держаться, и гримировку. Вы большой артист! И еще. Я учиться и дальше хочу. Шесть групп мне мало. А как мы бродяжим — не поучишься. Простите еще раз. Левка».

Тбилиси поразил его. Ранним утром Левка вышагивал по улицам, заглядываясь на говорливых прохожих, красивые здания, высокие горы, обступившие город со всех сторон.

«Первым делом схожу в бани, — решил он. — В знаменитые серные бани, о которых рассказывал Паша. И сколько бы это ни стоило, найму банщика. Пашка объяснял, что без банщика серные бани не бани! А потом к Абашкиным».

Левка сравнительно легко разыскал бани. В них противно пахло сероводородом. Левка лег на каменную скамью, и банщик в белом мокром фартуке принялся делать ему «глубокий массаж»: выворачивал руки, ноги, тер какой-то шершавой рукавицей, намылил белую наволочку, надул ее и бил ею Левку, который только кряхтел да удивлялся. А потом проехался пяткой по Левкиному позвоночнику и снова мял, растирал, выворачивал руки.

— Слышишь, как тело скрипит? Так чисто, как в наших банях, нигде в мире не вымоешься! — сказал банщик, закончив работу. — На сто лет помолодел, верно? Жаль, что у тебя на груди нет волос, а то у меня есть такая мазь — намажешь тело, все волосы слезут. И не больно! И приятно! И полезно!

И Левка от всей души пожалел, что на груди у него еще не растут волосы…

После бани он отправился в парикмахерскую.

— Что же ты, мальчик, сперва помылся, а сейчас стричься пришел? Наоборот надо! Ну, ничего. Высушим волосы, пострижем тебя «под полечку», гребенкой с ваткой волосы вычешем, наодеколоним, кремом массаж лица, компресс сделаем, напудрим — красавцем выйдешь!

Левке не хотелось ни одеколониться, ни пудриться, ни мазаться кремом, он попробовал возражать, но парикмахер в гневе бросил на стол алюминиевую гребенку и ножницы…

— Кто из нас мастер, а кто клиент? Если ты мастер — бери ножницы, стриги меня, если клиент — так слушайся, раз ко мне в кресло попался!

«Верно — попался…» — подумал Левка, покорно подставляя голову и прикидывая в уме, во сколько ему обойдется такая «полечка»…

— Ну, что скажешь? Хорошая стрижка? — спросил мастер, поднося к Левкиному затылку небольшое зеркало с ручкой. — А я что говорил? А вот тебе счет, держи!

«Дорогое удовольствие в серные бани и парикмахерские ходить…» — думал Левка, выходя из подъезда.

Он вышел на проспект Руставели, свернул к Верийскому спуску и, проходя мимо Куры, увидел старенькое здание цирка. Подбежав к нему, Левка прочел объявление, вывешенное на дверях: «Закрыто на ремонт».

Левка постоял немного в раздумье и отправился по магазинам. Купил погремушки новорожденной, расческу и наборный поясок Паше, конфеты и пудреницу Валерии. А себе зачем-то рог для вина.

Свернув на новую улицу, мальчик глянул на гору и обомлел. На ней стоял огромный цирк. Он был похож на сказочный дворец.

«Нет, это не цирк… Не может же в городе быть сразу два цирка…» — подумал Левка, но тут же перебежал площадь и стремглав бросился вверх по нескончаемым ступенькам. У цирка стоял дворник.

— Это цирк? Это цирк? — спросил Левка, задыхаясь.

— Ты что — слепой, мальчик? Не видишь? Конечно. Не аптека.

— Значит, в Тбилиси два цирка?

— Ты что, считать не умеешь, мальчик? Конечно, два.

«Раз в городе два цирка, значит есть шанс попасть!» — радостно думал Левка, слетая со ступенек.

Вот, наконец, и техникум физкультуры, где обосновались Абашкины. Усатый привратник неодобрительно покосился на Левку.

— Сама с младенцем гуляет. Он, кажется, дома. Последняя комната. Там спросишь! — Он пропустил гостя через проходную.

Мальчик попал во внутренний стадион, обнесенный высокой каменной стеной.

«Тут лафа для репетиций, — радовался Левка, — сколько залов, сколько спортивных снарядов! И арена есть, как в цирке! Вот это устроился Пашка! Недаром так приглашал!»

Разыскав дверь, Левка постучал. Никто не отозвался. Левка постучал еще, толкнул дверь и очутился в душной комнатенке с голыми стенами. Детская люлька, два венских стула, стол, железная койка, большой фанерный ящик для циркового багажа — вот, пожалуй, и вся обстановка.

На веревке сушились пеленки. На полу у окна темнела груда тряпья.

Неожиданно в ней что-то зашевелилось, показалась взлохмаченная голова Абашкина. Он оперся на руки, поглядел на Левку, осоловелыми глазами и повалился обратно в тряпье.

— Паша! — крикнул Левка, поставил на пол чемоданчик и бросился к Абашкину. — Пашенька!

Он долго тряс Абашкина за плечи, тер уши. В это время открылась дверь и вошла Валерия с дочкой на руках. Увидев Левку, заплакала.

— Счастье, что ты приехал! Запил Пашка! Ничего не слушает. С работы выгнали, никуда не принимают. Хоть бы ты заставил его заняться делом. Ведь живем без всяких средств!

Левка как мог успокоил Валерию, вытащил подарки. Она растрогалась. Левка спросил:

— Как же я тут помещусь у вас? Вам самим тесно!

— Никуда я тебя не отпущу! Ты будешь спать на ящике, мы — на койке…

Громко, во весь голос заплакала девочка. Абашкин очнулся, приподнял голову, тупо посмотрел на дочь, перевел взгляд на Валерию, потом на Левку, долго, пристально глядел не узнавая.

— Паша… Это я, Паша…

— Ты, что ли?

— Я, — обрадовался Левка. — Я, Пашенька, я! Приехал я, Паша! Вот я и приехал!

— Ах, приехал… значит, приехал… — повторил Абашкин, по-прежнему не узнавая Левку — А раз приехал, тогда что надо сделать? Выпить! Пойдем выпьем?.. А?.. Ну, хоть по сто? Хоть по пятьдесят!.. А?..

Глава восьмая Новые беды

Пригородный поезд трясло. Дуло в щели. За окнами вагона — непроглядная темь.

«Больше пригородными поездами на концерты ездить нельзя, — думал Левка. — Надо садиться в поезда дальнего следования. В них теплее. И билеты проверяют реже».

Левка поежился, подул на пальцы, спрятал их под мышками Вагон покачивало сильней и сильней. Соседи-колхозники громко, гортанно о чем-то спорили. Пианист, певица, чтец сидели тихо. Видно, тоже устали после концерта. Левка закрыл глаза.

Ему вспоминался день приезда в Тбилиси, серные бани, приход к Абашкиным. Как давно это было!.. В тридцать восьмом. А на дворе уже конец тридцать девятого. В кармане — бумажка, обтрепалась по краям. Сколько раз рвалась, вся клеена-переклеена! Буквы стерлись. «Осинский Лев — внештатный артист филармонии. Жанр — каучук». Внештатный… Вот и работает Левка без гарантий, а от случая к случаю… А нет выступлений, так приходится открытки рисовать, торговать ими на рынке или около почты. Или еще как-нибудь промышлять, изворачиваться. А промышлять все трудней — холод на улице. Холод, а как Левка одет? Увидели бы отец с матерью — ужаснулись бы!

Вот Дойнов обрадовался бы, сказал: «Так тебе и надо, чмур упрямый! У меня уже другой пацан есть. Не хуже тебя! И не в тряпье, как ты, а в новой матроске и шляпе ходит. Не захотел настоящим артистом быть, с „великим“ мастером связался. Многому он тебя научил! Не получается ваш номер. И не получится! Секрет копфштейна немногие акробаты знают. А дешевый фрачник Пашка понятия о нем не имеет!»

«Возвращайся! — сказал бы Русидзе. — Мы с Мамия соскучились по тебе, кацо. Забудем старые счеты, дорогой! Тебе денег на виноград и лаваш хватало? Хватало. А теперь что ешь? Разве мороженая картошка без масла вкуснее, кацо? Разве не рвет тебя с этой картошки, дорогой? И фокусы не получаются. Абашкин не специалист. А я все это знаю, могу научить. Будешь делать меланж-акт со мной или с Мамия! Возвращайся, кацо! Ждем тебя с Мамия! Ждем!»

А дядя Ладо сказал бы: «Возвращайся, мальчик! Я тебе только добро делал, ты сам писал. Я на тебя не сержусь. Конечно, учиться в школе ты не сможешь, так ведь ты и сейчас не учишься! Я не меньше Абашкина в акробатике разбираюсь! Уж копфштейн-то мы бы с тобой освоили! И теплую курточку на ватине снова тебе куплю и ботинки с толстыми подошвами. Нельзя же зимой в дырявых тапочках ходить! И брюки драные! Возвращайся, мальчик!»

Кто-то тронул Левку за плечо.

— Твой билет, мальчик!

Левка открыл глаза. Никакого контролера. Это пианист решил подшутить. Смеется.

— Приехали, Левка! Тбилиси. Пашке кланяйся!

«Зря деньги на билет потратил, — с досадой подумал Левка, — не было сегодня контролера…»

Дрожа от холода, он сел в трамвай. Билета брать не стал, пришлось прыгать от контролера на ходу. Чтобы хоть немного согреться, он побежал и только у цирка остановился. Все огни были погашены. У входа стоял огромный щит.

Левка несколько раз перечитал афишу. Прибежав к Абашкиным, он рассказал о приезде труппы.

— Скорей поправляйся, Паша, будем репетировать без устали, чтобы показать наш новый номер. Могут принять, если понравимся.

— Нечему еще нравиться, — возразил Абашкин. — Ничего не готово. Ничего не получается.

— Ты, я вижу, совсем руки опустил, — вмешалась Валерия. — Что значит не получается? Надо больше работать, и получится!

— С ног валюсь, а ты говоришь: работать! Слабость у меня, нервная трясучка! Булавы из рук валятся!.. Мне уже не поможешь! В петле я. Понимаешь, в петле!

— Не надо пить! — закричала Валерия. — Не будет никакой петли!

— Не на свои пью! Не перевелись еще у Абашкина поклонники в Грузии! Есть ценители таланта…

Наутро они поднялись рано.

— Я в филармонию, Паша. Пойдем со мной?

— Нет. У меня есть дела в городе. Насчет иллюзионной аппаратуры. Свидание со специалистом.

Абашкин вырядился в черный костюм, надел галстук, пальто, ушанку. Они вместе вышли на улицу и разошлись в разные стороны. Левка пришел в филармонию, дождался приема к директору.

— Як вам с просьбой: нельзя ли концерты в черте города иметь… Хоть немножко…

— Ладно, попробуем. Но на много не надейся! У тебя не такой номер, с которым можно работать на больших площадках. Балаганом пахнет! Филармония — очаг культуры: лекции, концерты. И вдруг… «человек-змея»! Да и приодеться тебе не мешает. Не на артиста похож, а на беспризорника. И еще. Будешь «зайцем» кататься, позвонят еще раз из милиции — уволю! Так и знай!

Директор посмотрел на часы. Левка понял, что разговор окончен, и вышел из кабинета.

— Ты что кислый такой? — спросил в коридоре Левку пианист.

— Я не кислый. С чего же киснуть, когда директор решил прибавить мне ставку, похвалил номер и обещал давать концерты только на больших столичных площадках.

— Ну?

— Вот вам и ну!

В этот же день Левку ожидала новая неприятность.

— Не велено тебя больше пускать, — сказал ему в проходной привратник.

— Как не велено? — растерялся Левка.

— Очень просто. Комендант узнал — ругался. Без прописки живешь. Без документов! У нас не ночлежка! Так что поворачивай оглобли, парень!

— У меня же там вещи… Мне нужно…

— Ничего не знаю. Не велено пускать! Принесешь записку от коменданта — пропущу, нет — все!

Левка некоторое время стоял на тротуаре напротив дома, ждал Валерию. Она не появлялась.

«А может, она к родственникам с девочкой ушла… — подумал он. — Пойду-ка поброжу по городу…»

Мальчик долго шатался по улицам, вышел на Кирочную, увидел церковь.

«Зайду, погреюсь немного… Заодно погляжу, как там внутри…»

Шла служба. Народу было много, откуда-то сверху доносилось пение. Мелодия молитвы была красивой, торжественной.

Еще громче зазвучал хор.

«Где же артисты спрятаны? — думал Левка. — Почему же их не показывают? Вот вышли бы сейчас из ворот в костюмах ангелов или святых… Было бы куда интереснее! И поаплодировали бы им».

Молебен закончился. Священник протянул молящимся большой крест.

«И как не боятся заразиться друг от дружки? — удивился Левка. — Разве я стал бы целовать крест после вон того алкоголика с подвязанной щекой? У него и рожа-то вся в красных пятнах… А девушка с косой поцеловала… Неужели ей не противно?..»

Левка чуть не сплюнул, отвернулся, глянул вправо и увидел в толпе рядом с гробом Абашкина. Левка удивился еще больше, когда Пашка поцеловал иконку на груди усопшей.

«Наверное, это умерла родственница специалиста по иллюзионной аппаратуре, вот он и попал вместе с ним в церковь», — подумал Левка.

Павел не замечал Левку Он был, по-видимому, совершенно убит горем: стоял со скорбным лицом, сложив руки на груди, беззвучно бормотал что-то, закатив глаза. Левка чуть не рассмеялся, но понял, что его тут же с позором выведут из церкви, и тоже скорчил скорбную рожу.

— Дайте проститься! Дайте проститься! — послышалось за Левкиной спиной.

Левку оттолкнули, и к гробу протиснулся алкоголик с завязанной щекой.

Громко заплакала пожилая женщина, по-видимому сестра покойной. Она покачнулась. Павел подскочил к ней, подхватил под руки.

«Наверное, она сама и есть иллюзионный мастер!» — подумал Левка, плетясь в конце процессии.

Около могилы Пашка одним из первых бросил на заколоченный гроб горсть земли, вытирал глаза, ни на шаг не отступая от убитой горем женщины. Но вот его на миг оттянул за рукав в сторону алкоголик с перевязанной щекой. Левка услышал хриплый шепот:

— Пашка, брось ты эту старуху! За углом побогаче мертвяка приволокли! Слышишь, оркестр жарит? Еще пышнее будут поминки! Пошли стараться туда!

Левка подскочил к ним, оттолкнул проходимца, задыхаясь от гнева, резко выпалил в лицо Павлу:

— И не стыдно? Докатился! Это твои поклонники? Это иллюзионные мастера? Так ты заботишься о номере? О Валерии! О дочке! Эх, ты! Ты…

Левка повернулся и бросился бежать.

Бледный, растерянный Павел нагнал мальчика у ворот кладбища, крепко схватил за плечи.

— Прости, Левка! Все! Завязал! Больше не повторится. Самому стыдно. Верь!

И Левка поверил. Первым протянул руку Успокоившись, рассказал о разговоре в филармонии, о случае с привратником.

— Сволочи! — выругался Абашкин, выслушав Левку. — Жить не дают! Ничего, попробуем потолковать с комендантом, может, и уломаем! А не выйдет, так можно перелезть через ограду. Даже интереснее! Будешь рано утром уходить, ночью возвращаться. Это когда есть концерты. А когда свободен, весь день репетировать будем. Не унывай!

Они перемахнули через ограду.

— Видишь, как просто! — сказал Паша.

— Вижу. Здорово! — попытался улыбнуться Левка, но улыбка получилась невеселой.

День за днем Левка крутился как белка в колесе: ездил по концертам, репетировал, рисовал открытки на продажу. Абашкин держался, не пил. Но работы не было. Левка по-прежнему кормил всю семью.

Город готовился к празднику. Был канун нового, 1940 года.

— Есть примета такая, — вздохнул Павел, — как встретим Новый год, таким он и весь будет!..

Настроение было подавленным. Павел вышел прогуляться. Левка и Валерия попили чаю без сахара и легли спать. Вернулся Павел под хмельком, молча разделся и лег. Левка заметил, что Павел выпил, но ничего не сказал: «Новый год все-таки». Мальчику не спалось. Он накинул пальтишко, перелез через ограду и вышел на пустынную улицу.

Во всех домах ярко горели окна. Виднелись богато разукрашенные елки с гирляндами из разноцветных лампочек. Слышались песни, громкие, радостные возгласы.

Засвистел ветер. Левка зябко повел плечами, укутался в старенькое пальто, шагнул вперед и вдруг споткнулся о камень. Левка нагнулся и даже вскрикнул от восторга.

Это был кусок колбасы килограмма в два.

— Подъем! Подъем! Пир! — закричал Левка, врываясь в комнату.

Все тут же вскочили, оделись. Валерия убежала куда-то, вернулась с вином.

— За новую жизнь! За счастье!

— Иначе не может быть! — радостно воскликнул Павел. — Раз праздник у нас такой замечательный, значит весь год будет счастливым. Повторяю, верная примета! С Новым годом! С новым счастьем!

Примета оказалась вовсе не верной.

Второго января Левка выступал на новогодней елке. В клубе было очень холодно. Во время разминки мальчик вдруг почувствовал боль в пояснице, не смог ни повернуться, ни вздохнуть. С острым приступом радикулита его отвезли домой и уложили в постель.

— Надолго ты выбыл, — вздохнула Валерия. — У меня был радикулит… Знаю, что это такое…

Спать легли рано. Левка лежал тихо, боясь пошевелиться. Хотелось есть. За окном уныло свистел ветер, мел снег. И вдруг Левка услышал какой-то хруст.

Он доносился со стороны койки Абашкиных.

«Что это? Неужели грызут сахар? — мелькнула мысль, но он тут же отогнал ее: — Не может быть… От меня тайком… накрывшись одеялом… грызть сахар… Почудилось…»

При мысли о сахаре рот Левки наполнился густой слюной. Он не видел сахара четыре месяца. Снова донеслось приглушенное «хрусть… хрусть…»

Левка кашлянул. Хруст тут же прекратился.

«Это мышь… Это мышь… — убеждал себя Левка. — Не могут же они так… Тайком…»

Он заснул только под утро. С нетерпением ожидал, когда все уйдут и оставят его одного.

— Что с тобой, Лева? — спросила Валерия, подавая на стол картошку. — Давай есть.

— Спасибо, не хочется… Поясницу ломит…

Ему было стыдно глядеть на них.

Первым ушел Павел, за ним Валерия. Левка приткнул дверь стулом, открыл гвоздем один замок, потом второй, долго не решался снять их с петель.

«Дай бог, чтобы я ошибся ночью… Дай бог…» — подумал он, снимая замки.

В сундуке лежало немного масла и сахара. Левка долго плакал от обиды.

В тот же день, третьего января, он собрался на концерт. Валерия ужаснулась.

— Куда ты? С ума сошел? Снова за город? С радикулитом?

— Ничего, поеду!

— Хоть спину обвяжи моим платком! И голову шарфом! И смотри, билет купи! Помнишь, что сказал директор филармонии?

Левке удалось после концерта прошмыгнуть в бесплацкартный вагон, забраться под скамью и тут же заснуть. Перед Тбилиси проводник и контролер обнаружили его, осветили карманным фонариком.

— А ну-ка вставай, безбилетник!

Левка вылез из-под скамьи, сонный, измазанный пылью, с шарфом на голове, озираясь как затравленный звереныш. Его окружили пассажиры.

— Плати штраф! А нет — отправим в милицию.

Левка испугался.

— Сколько?

— Десять рублей.

— У меня только три… Остальные занесу завтра.

— Занесет он, ждите, — процедил пассажир в шубе, брезгливо глянув на Левку.

— Володя! Коля! — позвала миловидная женщина в широком сером пальто.

К ней подошли два очень похожих друг на друга молодых человека.

— Что случилось, Марина?

«Братья… — определил Левка. — Второй постарше…»

— Воришку поймали! — радостно сообщил братьям пассажир в шубе.

— Ну, зачем вы так? — возмутилась Марина.

Пассажиры загудели, заспорили.

— Вы меня не учите, — обиделся пассажир в шубе. — Я ихнего брата безбилетника хорошо знаю. Откуда у него чемоданчик? Ясное дело, украл.

Пассажиры снова загалдели.

— Эй ты, пижон, — решительно сказал один из братьев, постарше на вид, которого Марина назвала Колей. — Полегче на поворотах. А на тебе откуда шуба? Тоже украл? Мотай-ка лучше отсюда, пока цел.

Пассажир, отругиваясь на ходу, поспешно удалился. Все рассмеялись.

— Тбилиси! Подъезжаем! — объявил проводник.

— Какой с пацана штраф? — спросил Владимир.

— Десять рублей, — ответил контролер.

— Держите. Сыпь домой, малец.

Левка быстро сунул в руки Володи три рубля, буркнул «спасибо» и выскочил в тамбур.

Дома, уронив голову на стол, спал пьяный Абашкин.

«Петля, — подумал Левка. — Петля…»

Глава девятая Славная семья

Марина с братьями вышли из вагона, поставили возле него вещи. Владимир нагнулся над небольшой плетеной корзинкой, укрытой теплым платком, приподнял край.

— Выгружайся, Трефка. Ты у нас не собака, а заяц. Как тот пацан.

Из корзины выскочила мохнатая, длинношерстая собачонка, отряхнулась, завиляла хвостом и запрыгала, подметая огромными ушами перрон.

— Побегай, побегай, разомнись, — сказал Николай. — А ты присядь пока на чемодан, Марина. Что-то не видать экспедитора…

Николай сложил губы трубочкой и громко засвистел какие-то странные позывные, напоминающие первые такты популярной песенки о чижике-пыжике:

— Сиу-сиу… сиу-сиу… сиу-сиу…

Никто не отзывался. К выходу потоком двигались пассажиры. Перрон быстро пустел.

— Сиу-сиу… сиу-сиу… — свистел и свистел Николай, озираясь по сторонам.

Владимир не выдержал, тоже засвистел:

— Сиу-сиу… сиу-сиу… сиу-сиу…

По-прежнему никто не отзывался на этот странный свист. Подул холодный ветер. Посыпал снег. Трефка забрался в свою корзинку.

— Вечная история, — недовольно сказала Марина, — как поздно в город приезжаешь, так не встречают…

— Ну, это ты напрасно, — возразил Владимир. — Мы сами виноваты. Телеграмму-то когда дали? Да еще из поезда. Может, не дошла…

Лязгнув буферами, пустой состав отошел от платформы. Часть фонарей погасла.

— Сиу-сиу… сиу-сиу… сиу-сиу… — вдруг донеслось издалека, со стороны вокзала.

— Нина с Васей встречать пришли! — радостно воскликнула Марина.

— Что же вы так поздно телеграмму дали? — тоненькими голосами закричали оба лилипута, подбегая к Волжанским. — Весь коллектив волнуется. Мы говорили, надо было вместе с нами ехать!

— Врач не пускал, вы же знаете, — сказала Марина.

— Что он сказал?

— Надо ждать мальчишку. Примерно через месяц, а может, и раньше.

— А что насчет партнера? Есть телеграмма из главка?

— Пока нет.

— Мы пацанов глядели, — сказал лилипут. — В газетах объявлений никаких не давали, но и без них явилось человек сорок. Отобрали десятерых. Стоечки, колесики делают, гнутся…

— Сиу-сиу… сиу-сиу… сиу-сиу… — снова раздался свист со стороны вокзала.

Все обернулись. Навстречу прибывшим, насвистывая, шел незнакомый человек в короткой зимней куртке.

— Сиу-сиу… сиу-сиу… сиу-сиу… — громко и радостно засвистели в ответ все пятеро.

Трефка затявкал из своей корзинки.

— Наконец-то, слава богу, — сказала Марина.

Незнакомец приветливо помахал рукой, убыстрил шаг.

— Товарищи Волжанские?

— Да. Что же так поздно, товарищ экспедитор?

— Только что принесли телеграмму.

— Ну, что я говорил? — сказал Владимир Марине.

— Пошли, пошли, товарищи, — заторопил экспедитор. — Машина ждет.

Все уселись в небольшой холодный автобус. Трефка приподнял край платка, выглянул из корзинки. Автобус тронулся.

Комната оказалась большой, светлой, просторной.

— А собачка дрессированная у вас? — заинтересовалась хозяйка.

— Только что не разговаривает. Чувствует настроение, залезает на колени, кладет лапы на плечи, заглядывает в глаза. Тушит папиросы, приносит спички, каждому свои тапочки, когда хочет есть, берет миску в зубы, ходит за мной.

Братья вышли на улицу. Николай остановился на мостовой перед домом, задрал голову и засвистел:

— Сиу-сиу… сиу-сиу., сиу-сиу…

И тут же в нескольких окнах открылись форточки, послышались ответные позывные.

— С приездом! Вы кого ищете?

— Сабину балетную.

— Дом за углом. Второй этаж.

— Спасибо.

Вызвав свистом Сабину, братья попросили ее зайти.

— Тренировочный костюм не забудь! Будем репетировать!

Как только пришла Сабина, Володя велел ей встать на руки.

— Неплохо, Сабина, делаешь успехи. Только не школьно, не красиво. Я вот тебе один способ покажу, как правильно и красиво делать стойку Смотри!

Владимир встал на руки, вставив между коленками и лодыжками по спичечной коробке.

— Это чтобы не раздвинуть лодыжки или колени. Понятно? Попробуй! Видишь, выронила. Значит, не считается. Я, если ронял, снова жал двадцать.

Сабина сделала несколько стоек.

Лилипут принес аквариум. Владимир выпустил одну лягушку на пол.

— Видишь, как прыгает? Попробуй скопируй, Сабина. Прыгай. Голову ниже. Прыгай. Нет, не совсем точно, не похоже. Смотри, как надо, — и Владимир запрыгал по-лягушачьи.

Репетировали с час. Владимир сказал прощаясь:

— Ну, спокойной ночи! Возьми с собой парочку лягушек. Дома потренируешься перед зеркалом.

На другой день Владимир пошел с утра в бухгалтерию цирка. К столу кассира выстроилась длинная очередь.

— И это все? — спросил Владимир, пересчитав деньги.

— Посмотрите в расчетную книжку договора, проверьте, — обиженным голосом ответил кассир и, вытащив из толстой пачки синих тетрадей три изрядно потрепанные, протянул их Владимиру.

Владимир смутился.

— Да нет… что вы… Я просто так спросил… не нужно… я верю…

— Нет, нужно! Деньги, они счет любят, — твердо возразил старик, раскрывая книжку-договор. — Значит, так, — забормотал он, неторопливо листая страницы, — Волжанский Владимир Александрович, год рождения девятьсот семнадцатый, жанр — акробаты-эквилибристы, количество номеров — два: «партерные акробаты», «люди-лягушки», транспорт за счет цирка, репертуар, животные, фураж чисто, один плацкартный в жестком, гостиница не предоставляется, прибыл в Тбилисский цирк из Батумского, расчет произвести в Тбилисском.

Старик оторвался от чтения, глянул на покрасневшего Владимира и громко защелкал счетами.

— Вот, видите, все правильно. Книжку супруги и брата можно не проверять. Те же суммы. Маловато вам платят, честно говоря…

Из бухгалтерии Владимир отправился в универмаг, купил там зеленой краски для материи, несколько пар белых трикотажных кальсон и рубашек, белых носков и перчаток.

— Ставь бак, — сказал он Марине с порога. — Будем красить!

— Сейчас, только доварю суп.

— Что красить собираетесь? — спросила хозяйка.

— Костюмы для работы. Сошьем кальсоны, рубашки и носки вместе, получится замечательные трико. Готовые-то у нас еще не выпускают.

Вечером после репетиции Марина и братья смотрели мальчишек. Из десяти отобрали двух. Дома ждала телеграмма из главка. «Разрешаем оформление партнера».

— Тебе какой пацан больше понравился? — спросил Владимир у Марины.

— Блондинчик. Сыроват немного, но ничего…

— Мне тоже блондинчик. Надо брать.