Пассажир без билета

Глава первая Тбилисский цирк

Наконец-то был принесен домой долгожданный протез. Осинский бережно развернул его, положил на койку.

— Ну, как он тебе? — спросил конюх, склоняясь над койкой. — По-моему, хорош. Очень хорош. Лучше некуда!

— Неудобен, придется переделывать…

— С ума сошел! — испугался конюх. — Жаль, уехал Сандро, он бы тебе показал, как ломать. Протез мировой, не придирайся!

— Ты чудак, — рассмеялся Осинский. — Он же не сгибается. Просто косметический, для красоты. А мне для работы нужен. Ты лучше, чем ворчать, достань сыромятину от старой сбруи, веревку какую-нибудь или ремень… Да и коловорот нужен.

— Батюшки! А коловорот-то зачем?

— Дырок побольше понаделаю.

— Совсем спятил!

— Так надо, чтобы он стал полегче. Лишние замки снимем: они совершенно не нужны.

— Правильно, не нужны. Дураки, выходит, на заводе делали, а ты умный! Ну, валяй, валяй, порть вещь! Вконец порть!

Продолжая ворчать, конюх вышел. Вскоре он вернулся, неся коловорот, сапожное шило, дратву и нож.

— Вот, держи! Сейчас Кузнецову встретил. Тебя на ужин кличет. Просила передать.

— Не пойду, неудобно, сколько можно! Все подкармливают да подкармливают. Пора и честь знать.

— Ну и зря, — сказал конюх. — Дают — бери, а бьют — беги. Чего стесняться? Не обеднеют.

— Нет.

— Ты вообще чокнутый. Сколько времени тебе толкую: напишем письмо Калинину, чтобы по комнате дали. Мы фронтовики, кровь проливали, инвалиды войны, нам не откажут.

Конюх сел за письмо. Закончив его, подошел к койке с пером в руках.

— Ну, подпиши. Очень прошу тебя. Для дела. Вернее будет. Ну, ради меня!

— Ну, разве только ради тебя.

— Вот спасибочки! Отхватим по комнатухе, точно!.. Что это ты за ремень пристрочил?

— Устрою тут целую систему разных тяг. Протез будет сгибаться и разгибаться от движений мышц спины и груди.

— Да полно тебе!

— Одно движение — сгибание, другое — разгибание, рука, как живая, сможет двигаться взад-вперед. Будет работать, как часы. Я уж давно все обдумал, должно получиться…

— Может, скажешь, и пальцы смогут хватать? — недоверчиво спросил конюх.

— Пальцы, конечно, нет… Не скажу, к сожалению…

Через две недели из приемной Калинина пришло письмо. Конюх и Осинский получили ордера на комнаты по двадцать метров. Осинский вернулся с осмотра, крутя на пальце ключ.

— Когда думаешь перебираться? — спросил конюх.

— Вообще не думаю.

— Что, не понравилась?

— Нет, комната хорошая, светлая, народу в квартире немного, но ни сесть, ни лечь не на что.

— Приобретешь.

Осинский отмахнулся.

— А зачем мне комната? Все равно в цирке вся жизнь на колесах! Вот и сейчас: через несколько дней еду к Волжанским в Тбилиси. Оформление закончено.

В день отъезда Осинский пошел к коменданту.

— Я уезжаю, возьмите ключ, ордер.

— В первый раз такого чудака встречаю! Легкомысленный ты человек все-таки. Кто же в наше время комнатами бросается?

Поезд в Тбилиси прибыл в два часа ночи, пришлось дожидаться конца комендантского часа на вокзале.

«Как только выпустят в город, зайду к Абашкиным, — подумал Осинский. — В цирк все равно рано — никого там нет, адреса Волжанских я не знаю. А Пашка обрадуется. И Валерия тоже…»

В шесть утра, накинув на плечи шинель, он вышел на вокзальную площадь и отправился к физкультурному техникуму. Усатый привратник узнал его, встретил приветливо, долго расспрашивал про положение на фронте.

— Не живут теперь тут Абашкины, давно уж не живут. Новую комнату получили. Схожу сейчас, адрес тебе узнаю у соседей, а ты подежурь тут за меня, да никого смотри не пропускай. Я мигом!

Валерия очень обрадовалась его приходу.

— И ты тоже в армии был?

— Почему тоже?

— Павел в армии. Раздевайся.

Осинский снял шинель. Увидев протез, Валерия заплакала.

— Левушка, милый! Да как же это так? Горе-то какое…

— Так уж случилось, что поделаешь…

Она усадила его за стол, принесла завтрак, слушала, по-бабьи подперев голову рукой, смахивая слезы.

— Ну, мне пора, — поднялся из-за стола Осинский. — Пойду в цирк.

— Рано еще, посиди немного, никого там нет.

— Нет, скоро девять, Волжанский уже должен быть. Тем более что я телеграмму дал с дороги.

— Приходи обязательно.

Валерия оказалась права — Волжанских в цирке еще не было. Осинский вышел из помещения, уселся на ступеньках. Из-за угла показалась лилипутка Ниночка Банная.

— Левка! Вернулся! Левушка! — бросилась она к нему на шею. — Сейчас Володя придет. Что же ты телеграммы не дал? Мы бы встретили. Всей труппой встретили бы!

— Я дал телеграмму. Из Минеральных Вод.

— Мы не получили, честное слово, — она уселась рядом на ступеньках. — Куда тебя ранило? Рука? Рука — это ерунда, — она заливисто захохотала. — Мы уж думали, что ты без головы! Ерунда, ерунда, ерундовина! Смотри, Левушка, вон и Володя идет! Да не волнуйся ты так! Разве можно?

— Подожди, Ниночка… — Он встал, весь напрягся, глядя на Владимира.

Тот шел, насвистывая, помахивая дюралевым молотком на длинной рукоятке. Увидев Осинского, не остановился, не прибавил шага, а даже специально, чтобы не выдать волнения, пошел чуть медленнее, продолжая беззаботно насвистывать и размахивать молотком. Осинский видел, как все больше и больше бледнело лицо друга, но тоже не двигался, безуспешно пытаясь справиться с нервной дрожью.

Только подойдя совсем близко, Владимир сказал, наконец, притворно-равнодушным тоном:

— У-у-у-у, паразит, вернулся.

И обнял так, что чуть дух не выпустил.

— Ну, что у тебя?

— Да вот, руки нет.

— Ну, это ерунда, сделаем.

— Я в этом не сомневаюсь, уже кое-что придумал. Видишь, сгибается, разгибается.

И он с гордостью продемонстрировал протез.

— Вот и отлично! Все в порядке, как живая!

— До живой еще далеко.

— Ничего, ничего, скоро начнешь работать.

И он снова крепко обнял и расцеловал друга.

— А теперь идем к Марине.

Марина стирала на кухне. Увидев Осинского, бросилась к нему, повисла на шее, начала целовать.

— Что же ты плачешь, Мариночка, ведь жив я, жив!

— Я от радости!

Она отправила его помыться с дороги, полезла куда-то в ящик, извлекла костюм Владимира.

— Сейчас же переодевайся! Что значит не нужно? Обязательно нужно! Отдыхайте, а я пока на рынок слетаю, постараюсь грибов достать, состряпаю Левкину любимую грибную икру. Отобедаем, отдохнем, а уж вечером, после представления, отметим твой приезд по-настоящему — выпьем так, чтобы чертям тошно стало!

Осинский начал переодеваться.

— Что это у тебя за синячище на бедре? — спросил Владимир.

— От протеза. Пальцы-то стальные. Карманов не напасешься: рвут.

— А перчатка не помогает?

— Тоже рвется.

— А резиновую кисть нельзя сделать?

— Сложно. Но что-то придумать необходимо.

На обед Марина пригласила всю труппу: Николая, Васю Якимова, Ниночку Банную, новых партнерш,[8] а также Валерию Абашкину.

— Ну и удивишься же ты одной штуке, одной новинке в нашей работе, — сказал Осинскому по дороге в цирк Вася Якимов, гордо вышагивая рядом.

«Одной штукой» оказался круглый прозрачный занавес из пантомимы «Конек-Горбунок», целиком закрывавший манеж. На тюле было нарисовано морское дно с коралловыми цветами, плавающими рыбами, причудливыми водорослями. Внутри этого чехла, словно в сказочном аквариуме, и шел номер. С гордостью и радостью смотрел Осинский выступление Волжанских.

«Как они выросли за это время! Какие молодцы! Вот этот новый кувырок, что делает Володя, и мне бы хорошо перенять… Надо попросить, чтобы научил. Меня с сольными трюками можно будет пустить после Коли, перед новой девушкой… А во время „комплимента“ я могу занять место слева от Марины, а еще лучше за Ниночкой Банной или справа от Васи Якимова… Надо продумать, как делать стойку и на руке и на протезе, посоветоваться с Володей… Если на большом пальце правой руки сделать петлю и вставлять в нее большой палец от протеза, — пожалуй, сможет получиться стойка на двух кистях. Пожалуй, сможет… Только надо будет снова переделать кисть… Вот это будет чудо! Действительно, никому в голову не придет, что я без руки… До чего здорово, что мы работаем в трико и масках! А прыжки на одной правой, пожалуй, пойдут… Попробую…»

Ужин был веселым, шумным.

— Научу тебя кувырку, Левка, так и быть, — смеялся Владимир, — вообще отдам его тебе. Хочешь?

— Конечно, хочу. Спасибо! А я за это тебе тоже подарок сделаю. Одна идея родилась.

— Что за идея?

— Мне новый занавес очень нравится, но… Дай-ка карандаш.

Все перешли за письменный стол. Рисовали, чертили, спорили до хрипоты.

— Убедил. Убедил, черт головастый! Завтра же за переделку.

В передней раздался звонок. Владимир вышел и вскоре вернулся с телеграммой в руках.

— Вот теперь мы можем тебя встретить, Лева! Узнали, наконец, что ты едешь. Телеграмма из Минвод.

Осинский начал выступать в канун нового, тысяча девятьсот сорок четвертого года. Все шло хорошо, но в феврале произошла неприятность.

Весь день Осинский провел в цирке вместе с лилипутом. Занавесив окна гардеробной одеялами, они проявляли и увеличивали фотографии. Отдыхать домой не пошли. Во время выступления, после первой же стойки, Осинский почувствовал жгучую боль в обрубке. Он чуть не потерял сознания, однако с манежа не ушел, выполнил все трюки до конца.

— Что с тобой? — встревоженно спросил лилипут за кулисами, после того как Осинский снял с лица лягушачью маску.

— Не знаю… Чертовски больно… Помоги-ка стянуть трико, снять протез…

— Ой! — испуганно воскликнул лилипут. — Кровь из протеза льет…

— Наверное, лопнула перевязанная артерия, — догадался Осинский, — пошли скорее в гардеробную.

Протез был весь в крови. Она хлестала из обрубка, точь-в-точь такими же пульсирующими толчками, как в день ранения.

— Вызывай неотложку! Мигом! — приказал лилипуту перепуганный Владимир.

Лилипут стремглав выскочил из гардеробной.

— Пинцет! Скорей пинцет! — крикнул Осинский, кивком указывая на столик с фотографическими принадлежностями.

Владимир передал пинцет. Подержав его над пламенем спички, Осинский нащупал пульсирующую артерию, крепко зажал.

— Суровую нитку, Володя! У меня в рыболовном мешке! Отрезай ее. Завязывай. Туже завязывай. Хорошо. Теперь брызни-ка одеколончиком, вон он, на столике. Так. Дезинфекция сделана. Все… Спасибо…

Кровь остановилась. Осинский долго не мог вставить самокрутку в прыгающие посиневшие губы.

Вскоре приехал врач. Осмотрев обрубок, он долго качал головой и сказал тоном, не допускающим возражений:

— Все обошлось, но никакой нагрузки. Выступать запрещаю категорически. Ка-те-го-ри-чески! Никаких цирков! Покой! Только покой!

— Еще чего! «Никаких цирков!» Покой будет только на кладбище, — передразнил врача Осинский, как только тот вышел из гардеробной.

— Да, Лева, сделаем перерыв, — строго сказал Владимир.

— Никаких перерывов! Я только в форму вхожу.

Заспорили. Осинский даже слушать ни о чем не хотел.

— Это случайность! Чистая случайность! Это тогда, еще в госпитале, врач неудачно артерию перевязал! — кричал он. — Очень хорошо, что так случилось! Зато теперь больше не лопнет! Никогда не лопнет!

С трудом договорились, что Осинский будет исполнять трюки только на одной руке.

Спустя несколько дней Волжанский, проходя мимо цирка, заглянул в свою гардеробную. И остолбенел. У столика стоял Осинский в одних трусах и сосредоточенно колотил обрубком по стене. Лицо его морщилось от боли при каждом ударе.

— Ты что? Рехнулся? — ворвался в комнату Владимир.

Осинский продолжал тыкать обрубком в стену.

— Зачем так кричать? Я все слышу. Так надо, чтобы мозоль набить, просто мозоль набить. Мне лучше знать, как лечиться.

— Ничего себе лечение. Все равно не разрешу на двух руках делать ни одного трюка. Или Кузнецову напишу и из номера выгоню, так и знай!

— И долго не разрешишь?

— Год не разрешу. Год!

— Ну и не разрешай, — разозлился Осинский. — А мозоль все равно набивать буду! Мне она нужна, мозоль. И никто не запретит ее иметь. Мне для протеза мозоль нужна.

— Что с психом говорить?

— Вот правильно! И не говори!

Глава вторая Год спустя. В Баку

— Ну, вот и февраль, что будет дальше? — не глядя в глаза Владимиру, спросил Осинский.

— Уговор дороже денег. Начнешь сегодня делать все трюки. Все дуешься?

— Все дуюсь, — просиял Осинский. — Ну и характерец у тебя. Упрямый как черт!

— Весь в тебя! Снимай протез, покажи мозоль.

— Гляди! — с гордостью сказал Осинский. — Как кремень стала! Гвоздочки в доску можно забивать.

— Смотри, взаправду не вздумай. С тебя станет!

— Значит, мир?

— Мир. Идем репетировать.

С манежа донесся злобный рев слонов.

— Что там такое?

— Опять Сиам буянит, наверное. А ну-ка скорей!

Они добежали до конюшни. Громко трубя, постоянно оборачиваясь в сторону манежа, неохотно двигался красавец слон Сиам. Его вел тесть дрессировщика Корнилова, Филатов, сам замечательный дрессировщик, любитель и знаток животных.

— Что там случилось, Иван Лазаревич? — спросил Волжанский у Филатова.

— С Рангу подрался. Еле разняли, — крикнул старый дрессировщик. — С дороги! С дороги, ребятки, как бы не зашиб! Опасно!

Друзья поспешно отступили в проход между стойлами. Филатов и слон прошли мимо.

— Удивительно, до чего старика все животные слушаются… Чародей какой-то, — сказал Владимир, глядя им вслед.

Посреди арены стояли разгневанный Рангу, Корнилов, молодой дрессировщик медведей Валентин Филатов, слоновожатые, несколько артистов. Все громко обсуждали происшедшее.

— Ничего Рангу его не задевал, дядя Саша, я все видел с самого начала, — горячо спорил с Корниловым Валентин. — Сиам сам ни с того ни с сего толкнул Рангу, вот тот и перелетел через барьер.

— И сильно подрались, Валя? — спросил Осинский.

— Счастье, что в первом ряду никого не было… Рангу здорово попало. Сильно ушибся… Если Сиам и дальше так будет буянить, придется в зоопарк сдавать…

— Такого артиста… Настоящий премьер…

— Жаль, конечно… Никто его не заменит, — вздохнул дрессировщик. — И по трубе, как по канату, ходит и на одной ноге стоит… Сам ведь знаешь… Ну, репетируйте, ребята, наше время истекло…

После представления все горячо поздравляли Осинского с выздоровлением, со второй премьерой. В тот же день пришло письмо от Радика.

«Дорогой брательник Левка!

Как тебе известно, я учусь в ремесленном в Медногорске. Живу неплохо, чего и тебе желаю. Учусь, работаю. Буду слесарем. Думаю, разряд получу хороший. Ребята меня окружают мировые.

Поздравляю тебя с наступающим Первомаем! Со скорой победой!

Когда же мы увидимся, а, Левка? Не приедет ли ваш цирк к нам в Медногорск? Ты скажи, куда нам написать, чтобы вас к нам прислали, мы напишем. Я думаю, нам, ремесленникам, не откажут.

Обязательно пришли фотографии, какой ты в жизни стал и какой, когда представляешь. Мы следим за газетами, что-то твоей фамилии в статьях про цирк не попадается. Почему? Может, ты под другой фамилией выступаешь, так напиши, под какой, я буду знать.

А может, ты теперь клоуном стал? Вот было бы здорово! Почудил бы, когда к нам приехал. Обнимаю тебя и целую.

Радик».

Ответив на письмо, Осинский лег спать. Проснулся от криков. Подбежав к окну, увидел огромную толпу. Люди танцевали, пели, размахивали руками, обнимались.

— Все на улицу! Все на улицу! Наши взяли Берлин!

Осинский выскочил на улицу. Из винных погребов выкатывали большие бочки, угощали всех подряд.

— Пейте! Фашистское логово взято! За конец войны! За мир! За скорую победу!

На площади Свободы Осинский встретился с Волжанскими.

— Что с тобой, Левка, не рад, что ли?

— Что вы, ребята! Как не рад? Жаль только, что меня сейчас в Берлине нет. Рано я отвоевался…

— Зайдем ко мне, — предложил Владимир, — посидим немного. Все равно не заснуть в такой день…

Он подошел к карте, вонзил флажок на булавке в Берлин. А потом, подумав, снял со стены карту.

— На вот, — сказал он, — возьми карту в руки, погладь ее. Как я, посмотри на просвет… Чувствуешь? Она вся исколота, эта карта, вся шершавая…

— Верно… Будто раненая… Будто живое тело…

— Вот именно… Будто живое тело… Никогда нельзя забывать об этих следах, об этих шрамах… И после победы нельзя забывать… А она уж скоро, победа…

Об окончании войны Осинский услышал восьмого мая поздней ночью. Он мгновенно оделся, выскочил на лестничную клетку и начал стучать кулаком во все соседские двери по очереди:

— Войне конец! Победа! Победа!..

Так он пробежал с верхнего этажа на нижний, очутился на улице. Одно за другим распахивались окна, слетали маскировочные шторы. Почти на всех домах уже развевались алые флаги. Пять девушек шли в обнимку, плача от счастья. Старуха азербайджанка с трясущейся седой головой прижимала к груди смущенного юного нахимовца. С песнями прошла воинская часть. Ее встретили дружными криками «ура!».

Осинский двинулся к цирку. За его спиной стайка мальчишек о чем-то заговорщически шушукалась.

— Дяденька, — окликнул его, наконец, самый бойкий из них, веснушчатый, рыжий, — вы фронтовик?

— Фронтовик.

— Граждане! — во все горло завопили мальчишки. — Держите его! Держите! Он фронтовик! Качайте его!

И тут же крепкие руки схватили Осинского, подбросили вверх, еще, еще и еще.

Двор цирка был уже переполнен артистами. На багажный ящик вскочил Валентин Филатов.

— Товарищи! Идея! Предлагаю срочно написать транспаранты, лозунги, нарядить слонов, лошадей, медведей и праздничной кавалькадой выйти в город.

Все зааплодировали, закричали «ура!».

— Осинский, — сказал Филатов, слезая с ящика, — за транспаранты, за лозунги возьмешься?

— Конечно. Подручных подберу.

— Да, а оркестр весь в сборе?

— Только барабанщика нет.

— Придет еще, я думаю… Ну, если все ясно, по местам — гримироваться, одеваться, готовить животных!

Лозунги и транспаранты были готовы и вынесены из цирка во двор. Осинский увидел слонов в роскошных попонах, расшитых шелком, украшенных разноцветными красивыми камнями. Оживленно переговаривались клоуны на ходулях. Оркестр в маскарадных костюмах ждал у самых ворот. Жокеи и наездницы разъезжали по двору на лошадях, в хвосты и гривы которых были вплетены разноцветные шелковые ленты, а на крупах щетками вычесаны шахматы. В центре каждой клетки блестело по яркому камушку.

— В чем задержка? — спросил Осинский у Филатова, держащего на поводках своих любимцев медвежат Буркета и Дымку, выряженных в нарядные пестрые штаны на помочах.

— Да вот барабанщика до сих пор нет, заболел, наверное… Не можем двинуться…

— Нацепите-ка мне какой-нибудь нос и дайте поярче пиджак, — попросил Осинский.

Быстро нарядившись, он надел через плечо большой барабан, взял в руку колотушку, ударил ею по барабану.

— Вперед!

Праздничный цирковой карнавал двинулся к саду имени Двадцати шести бакинских комиссаров. Прыгуны, жонглеры, гимнасты на ходу исполняли свои трюки. Вскоре кавалькада распалась, артисты разбрелись по всему городу, выступали на улицах, в переулках, в скверах, во двориках. Люди хлопали, смеялись, целовали артистов, угощали вином.

Перед оркестром, прямо на булыжной мостовой танцевал слон Сиам, размахивая флагом. Восторженно ревела толпа. К Сиаму подошел клоун, слон поднял его хоботом к себе на спину, клоун выпрямился во весь рост, поднял вверх руку. Стало тихо. Клоун начал высоким голосом:

Люди закричали «ура!», весело заиграл оркестр, и вся площадь пустилась в пляс. Сиам кружился на одном месте в центре толпы, раскачивая клоуна хоботом, как на качелях…

— Трам! Там! Там! — без устали колотил в барабан Осинский, а рядом иллюзионист в чалме и халате доставал из складок неиссякаемого халата голубей и одного за другим запускал высоко в небо.

Глава третья Случай с Сиамом

Произошло это в Краснодаре, куда переехала труппа. Сиам был очень привязан к Ивану Лазаревичу Филатову, и, когда дрессировщик тяжело заболел, слон забастовал, никого не подпускал близко, отказался принимать пищу. Рабочего, заменившего Ивана Лазаревича, он просто возненавидел и при первом же удобном случае подтащил к себе хоботом и попытался раздавить лбом.

— Если не поправится старик Филатов, будет плохо, — говорили в цирке.

А тут еще, как на грех, приключилась следующая история. Забежала как-то в цирк маленькая, бездомная дворняжка, попала в слоновник. Сиам обрадовался, затрубил. Собачка сначала испугалась, потом подошла к незнакомому, страшному, громадному чудищу, стала обнюхивать его. Сиам погладил ее хоботом. Завязалась дружба.

Слон соорудил гостье в своем стойле мягкую постель из сена. Собачке понравилось это жилье. Слон не расставался с новой подружкой, играл с ней, обсыпал ее сеном.

Однажды собачку заметил Корнилов, рассердился.

— Что за чучело гороховое? От нее всякая зараза может пойти. И глисты, и блохи, и чумка. Выгнать! Чтоб духа ее здесь не было!

Собачонку выгнали из цирка. Сиам взбунтовался. Трубил, лез драться, отказался работать.

— Найдите эту проклятую дворняжку, — приказал Корнилов, — черт с ней в конце концов!

Но дворняжка исчезла. Вместо нее притащили другую. Сиам взбеленился, рассвирепел, чуть не расплющил беднягу о стену.

К счастью, беглянка нашлась. Сиам обрадовался, ласкал ее, никуда от себя не отпускал. Даже когда выходил на манеж работать, брал ее с собой, усаживал на барьер. А после выступления забирал в слоновник. Все, особенно зрители, были очень довольны. Номер имел большой успех.

Но вот собачка исчезла снова. Теперь уже бесследно. Сиам снова начал буйствовать: приставал к слонам-соседям, дрался, трубил, пытался разорвать цепи, ударил хоботом дрессировщика.

Пришлось слона изолировать — перевести в пустующий гараж. Здесь Сиаму не понравилось. Он задирал прохожих, никого к себе не подпускал, швырял в людей камнями, проволокой, кусками труб.

— Это он на волю просится, — говорили в цирке.

Слона с трудом удалось вывести во двор, приковать к большой, развесистой чинаре. И вот тут началось. Сиам никого не впускал во двор, мощенный кирпичом. Он разбирал кладку хоботом и швырял кирпичи в людей, снова отказался от пищи. Часами раскачивался из стороны в сторону, гремел цепями. И все время… плакал. Слезы текли так, что на серых морщинистых щеках пролегли черные полосы…

Он худел с каждым днем, кожа у него отвисла. Весь грязный, он беспрестанно обсыпал себя землей. У передних ног зияла глубокая яма, которую он вырыл хоботом.

— Что же будет дальше, а, Валя? — спрашивал у Филатова Осинский.

— Уверен, что Сиам успокоится, если с ним будет отец. Но он лежит, не встает. Про Сиама все знает, переживает ужасно… Что делать, ума не приложу… Боюсь, слон взбесится…

Иван Лазаревич все же не выдержал, поднялся с постели и пошел к Сиаму. На их встречу нельзя было глядеть без слез.

Увидев Филатова, ковыляющего из конюшни к чинаре с ведром воды и со шваброй в руках, Сиам перестал обсыпать себя землей, радостно затрубил, стал рваться вперед, чуть не разорвал толстые цепи.

— Сиам! Сиамушка! Мальчик мой! — с дрожью в голосе закричал старик, убыстряя шаги.

Слон от нетерпения заревел, будто всхлипнул, начал подпрыгивать на всех четырех ногах.

— И смеется и плачет… Совсем как человек… — зашептали артисты.

Иван Лазаревич подошел к слону. Тот обнял его хоботом, прижал к себе, долго не отпускал.

— Осторожно, дурачок, ведь радикулит у меня, еле стою, — успокаивал его Иван Лазаревич. — Ну, что за слоновьи нежности такие? Ну, перестань реветь, успокойся, ведь не барышня, не дрожи ты так…

Слон продолжал плакать.

— Ну, вот и я заревел. Красиво это, скажи? Красиво? Стоим ревем, как два дурака! А люди смотрят. Ведь здесь я, здесь, никуда не денусь теперь… Разве ты дашь поболеть по-человечески?.. Ну, что ты меня за ногу хватаешь? Зачем тебе моя нога? Ах, понятно, в пасть хочешь взять… Ну, возьми, возьми, подержи немного, глупая скотина… Что же ты заставляешь меня акробатикой заниматься на старости лет, дурачина ты, простофиля…

Слон подержал в пасти ногу Филатова, потом отпустил ее вложил в пасть руку.

— Ну, хватит. Сколько можно? Обижали тут тебя небось без меня? А?

Слон немного успокоился, начал гладить Ивана Лазаревича хоботом по плечу, обдувать волосы, лицо.

— Мыться сейчас будем. Мыться надо, грязнуля ты эдакий! Ишь, как вывозился! Хуже маленького! И не стыдно? Подсади-ка меня, только осторожно, смотри. Болен я, понимаешь? Слабый еще…

Слон подсадил Ивана Лазаревича к себе на спину, тот принялся его мыть.

— Нет, тут ведром не обойдешься, — сказал Иван Лазаревич. — Отпусти-ка меня. Молодец! Придется сходить за шлангом.

Он направился к конюшне. Слон занервничал, затрубил.

— Сейчас приду, дурачок, не волнуйся! А как вымоешься, обедать будем. Голодовку устроил, сукин ты сын! Разве бунтовать можно? Катар желудка наживешь, — сказал Иван Лазаревич, оборачиваясь, и скрылся в конюшне.

Глазки слона налились кровью. Он заревел злобно, протяжно.

— Боится, что отец не вернется, — сказал Валентин.

Внезапно слон начал вырывать из земли кирпичи и с силой швырять их в сторону артистов.

— Отец! Скорей назад! — крикнул Валентин.

Но было поздно. Один из кирпичей угодил в протез Осинского. Тот громко вскрикнул и от острой боли присел на корточки. Из обрубка закапала кровь…

— Дело нешуточное, — сказал врач. — Работать нельзя. Травма серьезная. И надо же угодить именно в это место. Покой, полный покой.

Осинский от досады скрипнул зубами. После ухода врача Владимир предложил:

— Поезжай в Иваново. Поселишься у наших — у мамы или у сестры Кати. Они будут рады.

— Неудобно это, Володя.

— Удобно, говорю! Устроишься художником по рекламе, будешь серьезно лечиться. Цирк снимет тебе комнату, раз ты такой упрямый.

— Иного выхода нет… — согласился Осинский. — Вот теперь вижу, что дураком был — комнату в Москве бросил…

— Кто ж тебе велел? Сам виноват!

В Иванове пришлось долго лечиться. Обрубок очень болел, стал неметь. Осинский выполнял все предписания врачей, аккуратно принимал лекарства, ходил на процедуры.

Он познакомился с молодыми художниками Вячеславом Федоровым и Валентином Скворцовым, быстро подружился с ними. Начались поездки за город. Там новые друзья писали этюды. В городе посещали художественные выставки.

В комнатке Осинского разгорались горячие споры о живописи, о цирковой рекламе и вообще о жанре рекламы.

Сестра Славы Федорова работала фотокорреспондентом местной газеты. Она познакомила Осинского с ведущими фотографами города. Теперь в его комнате стало и вовсе тесно. Молодые художники и фотографы буквально дневали и ночевали в ней, завешали стены фотоэтюдами, эскизами, набросками, карикатурами.

С первых дней января Осинский начал потихоньку репетировать, стараясь не перегружать обрубок.

В феврале приехали в отпуск Волжанские.

— Я здоров теперь, совсем здоров, Володя! — без устали повторял Осинский. — И протез опять переделал. Он был слишком легким. Я заблуждался. Оказывается, чем тяжелее, тем лучше. Им стало легче двигать. И даже круговые движения начинают получаться, посмотри.

— Так что же ты хочешь этим сказать? Можешь ехать, что ли?

— Конечно, могу!

— Значит, отдохнем, и поехали?

— Поехали!..

Глава четвертая Конец «Морской фантазии»

Кузнецов решил расширить номер «Морская фантазия» и попросил труппу Волжанских прислать свои соображения.

Все были счастливы. Одно предложение сыпалось за другим:

— Новый занавес сошьем! По специальному эскизу.

— Изготовим светящиеся в темноте костюмы!

— И лилии тоже светящиеся сделаем! И ковер!

— А может, главк пойдет на то, чтобы и балет в номер включить? Танец русалок каких-нибудь? Или нимф? А? Тоже в светящихся костюмах… Здорово? А?

— Конечно, здорово! Только такой номер скоро не сделать!

— Конечно, не скоро, — сказал Владимир. — Год-два, а может, и побольше. Неважно! За это время, думаю, и канат будет готов. Сам в канат перейду, а ты, Лева, главным в «Морской фантазии» останешься.

— Хорошо, Володя, очень хорошо! А художников пригласим ивановских — Славу Федорова и Валю Скворцова. Думаю, главк пойдет на это! Ребята знаешь как все здорово сделают!

— Правильно. И аппаратуру закажем в Иванове. И выпустим в Иванове. Пусть земляки поглядят!

— Целый номер, вернее, целый творческий вечер Волжанских можно будет устроить: «Морская фантазия», «Канат», «Этюд» с Ниночкой Банной, «Акробаты» с Колей и «Соло-эквилибр». Пять номеров и аттракцион.

— Просто «Цирк Волжанских»!

— Ладно, будет трепаться! Садимся за письмо к Кузнецову.

Ответ Кузнецова пришел в Ростов. Он одобрял все предложения и обещал помочь. Из Ростова труппа Волжанских отправилась в Одессу, потом в Днепропетровск, в Иваново, где сдали заказы, потом на Дальний Восток, оттуда в Омск, Свердловск, Казань.

Поезда в Иваново шли только через Москву.

— Из Мурома есть ветка на Иваново, — вспомнил Осинский. — Можно добраться быстрее.

— Не выдумывайте, — сказала Марина. — Наглядитесь еще на оформление, успеете.

— Нет, Левка прав, — загорелся Владимир. — Мы с ним сократим путь, выйдем в Муроме. Вы приедете, а мы все установим на манеже, повесим занавес, лампы, ПРК, наберем балерин… Словом, счастливого вам пути, мы остаемся в Муроме.

Они вышли на заснеженную платформу, отправились на станцию.

— Поездов на Иваново никаких нет, и не ходили никогда, — сказал кассир.

Друзья переглянулись.

— Что же делать? Поезд-то ушел…

Осинский почесал в затылке.

— А товарные-то хоть ходят?

— Ветка есть.

Они долго рыскали по путям, пока нашли состав, обратились к начальнику поезда. Тот согласился взять.

— Так и быть, раз артисты да еще новый номер делаете. Отправимся в двенадцать ночи. Пока можете погулять. Выпейте чайку или чего покрепче, согрейтесь. Очень холодно будет ехать.

В полночь они подошли к двухосному красному вагону. Начальник открыл дверь, осветил его фонариком. На полу лежал цемент.

— Смотрите, ребята, может, не стоит? Ведь цемент без мешков. А вы в шляпах, в легоньких пальто. Как же вы устроитесь?

— Ничего, на чемоданчиках… — сказал Волжанский и посмотрел на Осинского.

— На чемоданчиках… Хорошо будет… — неуверенно сказал тот.

— Ну, только не пищать! — начальник поезда задвинул дверь, запер ее на крючок.

— Забыл уже, как «зайцем» ездил, давно это было, — сказал Осинский.

— Вот и вспомнишь!

Сидеть на чемоданах было неудобно, затекали ноги, спина, к тому же в вагоне было очень холодно.

— Только нашим про товарный молчок, — сказал Владимир, — а то засмеют.

— Ясное дело, молчок. Скажем, в международном ехали. Зато все установим, занавес повесим…

Тронулись только в четвертом часу утра. От тряски в вагоне начала подниматься цементная пыль. Осинскии зачихал. Потом зачихал Владимир. Вскоре стало нечем дышать.

— Открой окошко, — сказал Владимир.

— Знаешь какая холодина будет?

— А задохнуться лучше?

Осинский с трудом открыл окошко. Оба высунули головы на мороз.

— Темнотища-то какая!

Усевшись на чемоданы, они дули на озябшие руки.

Владимир вскоре уснул. Через окошко начал пробиваться рассвет. Прозрачного воздуха от потолка оставалось всего пятнадцать-двадцать сантиметров. Все вокруг тонуло в густой серой пыли. От тряски чемоданы проваливались все глубже и глубже. Владимира стало совсем не видно. И Осинский вскоре оказался полузасыпанным.

— Вставай, Володя, задохнешься, — яростно затряс он друга за плечо.

Тот проснулся, глянул на Осинского и расхохотался.

— На черта похож! Только рожек не хватает! Неужели и я такой же?

— Ничуть не лучше. Как бы согреться?

— Побороться можно… Только вот цемент…

— Теперь уж все равно…

— Ну давай, в стойку… И не пищать!

Состав остановился часов в десять утра. Начальник поезда открыл дверь — и ахнул.

— Вот это да! Ну как, ребята?

— Наелись и напились цемента…

— А я что говорил? Еще одна неприятность. Дальше не поедем. Телеграмма пришла. Тут выгружаться будем.

— Что же нам делать?

— Отсюда на Иваново много товарняка идет.

Им удалось устроиться на платформе с тамбуром. Состав пришел в Иваново только под утро. Усталые, замерзшие, они спрыгнули на землю, поблагодарили старика кондуктора и двинулись по путям к станции «Иваново-пассажирская».

И вдруг свисток.

Их арестовали, повели в комендатуру. Друзья рассказали, как добирались. Военные рассмеялись, но документы проверили.

— Штраф возьмем за хождение по путям.

— Что ж, берите, воля ваша.

— Ладно уж, артисты! Пожалеем! Только «зайцами» больше не ездите.

— Зарекаюсь, — сказал Осинский. — Пошли, Володя!

— Да вы не спешите в город. Заберут вас в таком виде. Лучше вот горяченьким чайком побалуйтесь. А стемнеет — пойдете!

Когда они пришли домой, вся труппа уже была в сборе.

— С приездом, путешественники! А все уж сутки как дома. Что это с вами? Господи, крестная сила! — воскликнула мать Волжанского.

— Потом расскажем. Приключилась одна штука… Вы лучше про оформление расскажите. Видели занавес? Костюмы? Готово? Все готово?

— Все готово. Все на манеже установили. И костюмы мерили. Красота такая, что не опишешь!

— Пошли в цирк, — тут же сказал Владимир.

— Не выдумывай, — сказала Марина. — Завтра с утра пойдете. А сейчас воды вскипячу — мыться будете!

— Прямо дома, что ли?

— А в какую баню вас пустят? Вы в зеркало-то на себя глядели?

— Нет еще. Некогда было…

— А ну-ка за водой!

До поздней ночи проговорили о новом оформлении. Встали рано. Позавтракали и отправились в цирк. Проходя мимо газетного стенда, остановились.

— Все… В цирк можно не ходить, — сильно побледнев, упавшим голосом сказал Владимир, — назад пошли, домой…

— Что случилось?

— Беда. Страшная беда… Да читайте же. Читайте! — он указал на статью с броским названием «Апологеты буржуазного цирка».

Статья была подписана Н. Барзиловичем. Автор обвинял Кузнецова, режиссеров Арнольда и Шахета в космополитизме.

В статье Кузнецова называли «горе-теоретиком», обвиняли в низкопоклонстве перед Западом, за «протаскивание в советский цирк чуждых ему буржуазных тенденций», громили артистов Кио, сестер Кох, старика Цхомелидзе, клоунов Ролана и Дубино…

— Ясно тебе, что «Морской фантазии» теперь крышка? — сказал Осинскому Владимир.

— Ясно, — побелевшими губами прошептал Осинский. — Ясно… Все… Конец…

«Ведь если номер будет расформирован, я окажусь за бортом, — думал он, — я не смогу найти себя в другом жанре… Я никогда не смогу выступать без трико и маски. Со стыда сгоришь! Как скроешь протез? В каком еще групповом номере можно устроиться? Да ни в каком… Волжанские задумали новый воздушный аттракцион-канат. По канату нельзя ходить без шеста-балансира. А как нести балансир одной рукой? Нет, это невозможно. На канат лезть нельзя. Значит, придется расставаться с Волжанскими… Что же делать? Что же делать?..»