Пастыри

Глава 1 КАРТОЧНЫЙ ДОМИК

Лео Грей, ранним февральским утром удаляясь от Таубена, спрашивал себя, зачем он уехал, когда бы так хорошо остаться. Он был печален, он пережил радость. Он был одинок, он пережил близость с той, которую полюбил и не разлюбит. Но это настроение пройдет, счастье бередит раны, которые залечатся в тени и в тайне.

Дорога через пригород была скверная, старая брусчатка бежала по рытвинам, по несчетным лужам, постоянно грозя столкнуть Лео с каким-нибудь велосипедистом, метнувшимся из калитки в ограде и спешащим на работу, в жадно распахнутую пасть города.

Цистерны с молоком останавливались подле молочных, в сумраке булочных продавщицы расставляли хлебы по полкам и витринам; автобусы мчали от одной остановки к другой редких пассажиров, словно рисованных на дереве — вытянутых, печальных и без газет в руках.

Наконец брусчатка влилась в широкую черную автостраду, и его закружило по спиралям нового чуда, призванного связать ряд важных индустриальных центров, системами готических сводов и образами неевклидовой геометрии набегавших на машину. Желтые огни пригорода тонули во тьме неочнувшегося утра и пасмах февральского тумана. Пришлось сбавить скорость. Можно рассеяться.

Время от времени его обгоняли уверенные водители, упершиеся взглядами в туман, в убеждении, что это надежнейшая гарантия от всех неожиданностей.

Лео подумал о будущем. Оно было недолгое. Для него это сутки, если повезет — двое, а потом пойдет длинный ряд несвязанных станций, и надо сперва добраться до первой. Во-первых, он скажется больным, во-вторых, он разожжет камин и наденет шлафрок, в-третьих, он уляжется на софу и предастся счастью. Он позволит себе еще раз почитать притчу о мальчишке-барабанщике из Арколе, о том, как тот в разгар битвы переплывает реку, заходит в тыл австрийцам и ударяет в барабан и как австрийцы решают, что французы их окружили, и пускаются наутек. Отличная идея, просто отличная. Остаток жизни барабанщик посвятил рассказыванию этой истории, всякий раз снабжая ее новыми подробностями.

Потом он позвонит Розе, он извинится, что сегодня не придет к ней лечить зуб, но, может быть, она заглянет? Он соскучился. Только пусть ненадолго, ему хочется выкроить тихий одинокий вечер, если вдруг не нагрянет Маргарита, а нагрянет — так придется это отложить.

Лео подумал о прошлом. Протяженность его была довольно четко ограничена. Оно было короткое, но насыщенное и началось — довольно точно — два дня назад. Все, что прежде, — только предпосылка.

Утром позавчера было февральское утро, солнце проступило на небе огнестрельной раной, и едва ли больше, чем на полчаса. Он встал в темноте, разжег камин, сварил кофе и полистал книгу. В такой час можно неограниченно и невидно общаться с людьми. Если в такой час он вспомнил о женщине, у мужчин нет оснований ворочаться в постели, а у женщин — подавлять тихую улыбку. Он поговорил и со старыми, далекими друзьями (друзья всегда далеко). Утром легче прийти к соглашению. Утром все словно спешат из осаждаемого города и почти не теряют времени зря.

Утро утекало. Он разгребал головешки в камине. Он пил кофе и читал книгу, беспрестанно рассеиваясь. День разгулялся было, но тотчас похолодало, и космы тумана супились и сходились, как брови в гневе. Солнце поднялось высоко, а он и не заметил. Вдруг оно встало над телевизионной антенной напротив и глядело таким чужим, что он вышел на террасу, чтоб рассмотреть его. Чем выше оно забиралось, тем верней заползало в туман, и собственные лучи грозили ему удушьем. Все это совершалось на глазах. Однако на полчаса ясно осветился квартал, откуда как раз начали выгромыхивать машины, покуда жены с младенцами на руках с крылец махали удаляющимся кормильцам. Небоскребы на южном кряже вслушивались друг в друга. Старый город в низине, исколотый трубами нерентабельных текстильных фабрик, казался краснее обычного.

Наконец солнце выбрало тучу погуще и спряталось, в порту взвыли сирены, туман замигал точками фар. Он кашлянул и тотчас вошел в комнату.

Маргарита уже встала. Он заварил ей чаю, поджарил гренки, сварил яйцо, очистил грейпфрут, принес газету, приготовясь, впрочем, уйти, как только она появится. Через щель в ванной они договорились, что днем встретятся и вместе посмотрят машину.

Маргарита присмотрела голубой спортивный автомобиль, хотя соблазнилась было большим пикапом из-за его практичности.

Утро шло. У ворот дома для престарелых, где он поставил машину, застегивая пальто или просто глядя друг на друга, топтались старики. Он прошел вдоль стены с обрывками афиш и следами меловых лозунгов, мимо булочной с пирамидами утреннего хлеба, мимо цветочной с зелеными гирляндами, мимо похоронного бюро с элегантными урнами, мимо сапожника-ортопеда в подвальном окне, украшенном порнографическими открытками, мимо бакалеи, где продавалось самое дешевое в городе кофе и вишневка, и вошел в парк с густо-зелеными лужайками, где в тумане стояли призраки плакучих берез и желтые дома для стариков с навесами из волнистого железа и где рождественские елки, которыми пренебрегли мусорщики, ждали, чтоб их отвезли наконец в поля или в какой-нибудь сад.

В верхнем этаже слева он позвонил, за дверью отозвались криком:

— Это вы, э-э?..

На старике были темные очки и в одном стекле — лупа, позволяющая с большим трудом читать книгу.

— Да, господин Белински, — ответил он, — вас, верно, многие беспокоят?

— Ах, не знаю, — сказал Белински, — всем надо мне помогать, особенно с тех пор, как умерла жена. «Почему бы вам не переехать? Вам будет лучше. Вы не можете себя обеспечить». Не могу же я втолковывать таким людям, что не терплю, чтоб кто-то совал нос в мои дела. Понимаете, никто не верит. Стоит вам присесть на скамейку в парке или там во дворе, скажем, устали вы, или просто хотите спокойно подумать, или просто солнышко светит, и если у вас к тому же плохо на душе — ну, вы пропали. Тут же рядом с вами кто-то сядет, уверяю вас, и заговорит с вами из самых лучших побуждений, из желания вам помочь. «Ах, что вы, еще не все пропало…» Им легко говорить, их от этого не убудет, ну а вам, конечно, лестно, если такая вот дама легонько возьмет вас под руку и немного проводит. Ну, а там, а там…

Белински откашлялся.

— Знаете, хочется ведь поделиться…

Он огляделся и принялся напевать.

— Пойдемте на кухню, — сказал он.

На кухне Лео застал пожилую женщину в пестром халатике, занятую чисткой картошки. У нее был робкий взгляд за очками, она прихрамывала.

— О, — сказал Лео. — Вот оно что. Это же чудесно!

— Да, конечно, чудесно. — И она покраснела.

Белински крикнул из комнаты:

— Вы все поняли?

— Не все, — ответил он и кивнул женщине, отвернулся и повторил «не все», входя в комнату.

— Дама, с которой вы поздоровались, живет у меня. Мы поженимся. Месяца через два-три. Она живет тут же, в другой квартире, чуть подальше и пониже, потому что ей трудно ходить по лестнице. Понимаете, ее муж еще не умер, он в больнице. Это тянется уже давно, надежды никакой, но он так долго умирает, бедняга, так что сейчас мы пожениться пока не можем, но вот вопрос — где нам жить? Мне говорят, что, раз я один, я не могу занимать эту квартиру.

— Лучший выход — вам переселиться к даме, — ответил он.

— Наверно, для мужа это не лучший выход, — сказал Белински, — зато нам так лучше, а? Мы тоже ведь не вечны, и мы любим друг друга. Но соседи грозятся, что все скажут мужу.

— Переселяйтесь, а там видно будет, — сказал он.

— Хотелось бы уж знать, на что рассчитывать, — сказал Белински.

Он встал и распрощался, и, когда он выходил, Белински поднял руку — далекое, архаическое приветствие, не требующее ответа.

С утренними трудами было покончено, и он продолжил лечение зуба у Розы, перед тем как отправиться в контору, где он продиктовал отчет о Белински, который надлежало представить на собрании отдела с тем, чтоб в дальнейшем такого рода дела велись с большей гибкостью. Затем он покупал с Маргаритой машину. Затем Маргарита позвонила, что уезжает на новой машине отдохнуть. У нее осталось от отпуска несколько дней, и фирма просила ее тотчас их использовать. Он сказал, что время для этого самое идиотское, но что поделаешь, он желает ей удачи. Впрочем, ему лучше бы помалкивать. Она зарабатывала больше него и изо всех сил старалась доказать, что она сама себе хозяйка, в том числе и в сердечных вопросах.

Вечер он провел у Розы и Конни, который вел себя вполне по-людски, хотя за последнее время пережил несколько приступов мании преследования. Отец Розы тоже был. Конни после обеда ушел по делам, отец посидел еще, и наконец он остался один на диванчике и клевал носом над журналом со смелой, статьей о будущем, в которой людям предлагалось устраивать друг для друга сплошное всеобщее игрище. Вряд ли оно будет неопасно и не сопряжено с риском.

Роза провожала его домой, с самого начала терзаясь, что бросила дочь, но совершенно преобразилась, когда выяснилось, что он забыл ключ, и ей пришлось влезать в выбитое окно, и она опрокинула полку со стиральным порошком и овсянкой. Она от души веселилась. А ушла только под утро, многие часы просидев в запертой ванной, потому что он сказал ей, что она ему как сестра.

Ну а наутро он отправился в Таубен по сырости и непогоде, а теперь возвращался назад.

Лео Грей не слишком любил своих коллег — чересчур уж рьяно относились они к службе, всю жизнь посвящали одной идее и продолжали ломиться в запертую дверь, когда эта идея оказывалась несостоятельной. Методы рекламы и военного администрирования начали завоевывать лучшие умы, отданные социальному обеспечению. Доброта была товаром и нуждалась в эффектной упаковке. Возмущение было тем добрым знаком живого интереса, который он любил в других и не находил в себе. Поездка радовала его, собственно, только близкой встречей с Эрной. Вот он обвел глазами ряды, но ее не нашел. Он сел в самом дальнем ряду, и тогда, чуть запоздавшая, она обдала его веснушчатой улыбкой, пробегая к первым рядам, где всегда садилась, чтобы удобней выступать.

В утреннем докладе содержались странные предложения, и Эрна грозила докладчику легкой взбучкой, но все обратилось в шутку и разрешилось обеденным перерывом. Он поджидал Эрну у выхода, она, радостная, подошла к нему, потрепала, как ребенка, за уши и спросила:

— Привет, мрачная личность, тебе сразу все выкладывать?

Они сели за столик. Он положил руку ей на руку, она накрыла ее другой рукой, он шлепком достроил пагоду и сказал:

— Эрна.

Она высвободила левую руку, чтоб налить пива.

— Знаешь новую игру?

— Да, Лео, знаю.

— Плохо, Эрна. Я понятия о ней не имею. Ты уже с кем-то играла?

— Да, — сказала она. Он раскрыл левую ладонь и протянул к ней. Она ударила по ней кулачком.

По окончании вечерней программы они забросили портфели в машины и пошли бродить по городу. Стемнело, фонари маслянисто отражались в тротуарах и улицах, навстречу шли люди в духе и не в духе и не смотрели на них. Они проходили мимо, сходились, расходились, подавались вправо, влево и отмечали в уме десятки подробностей, которые помогут им не заблудиться.

— Повезло нам с тобой, Лео, — сказала Эрна и загнула его левую руку ему за спину.

— Всем везет, Эрна. Поймала синичку в руку, ну и ладно.

— Нет, не ладно, — сказала она.

— Пусть, — сказал он. — Но нет смысла чего-то требовать. Вот.

— О да, — сказала она.

Они ужинали вместе, танцевали вместе, вместе бродили по городу и вместе отправились в гостиницу.

— Это становится дурной привычкой, — сказала Эрна и потрепала его волосы. — Два раза в год.

— Этого, в сущности, не может быть, Эрна, — сказал он и снова обрадовался тому, какая у нее кожа, гладкая и терпкая, — это против мирового порядка.

— Нет, Лео, просто ты ничего не понял.

Спасавшаяся бегством страсть оставляла им в наследство тепло и нежность, заклиная бережливо с ними обращаться. Они слышали шорох дальних крыл, они видели свет, они словно обрели власть осязать, трогать голоса друг друга.

Эрна уронила слезу, когда утром он собрался ехать. Они не знали, когда теперь увидятся, они не уславливались.

— Позавтракаем вместе, — попросила она. Но для него это было слишком. Он уже решил ехать. И вот он на обратном пути.

Фары чутко щупали дорогу и время от времени бегло читали вывески, стоявшие у самого шоссе, там, где шло дорожное строительство, дальние же большие рекламы слишком поздно выныривали из темноты и потому исчезали в ней неопознанными.

На оставшихся сорока километрах пути ему, в который уже раз, следовало разрешить вопрос о своем месте в общей модели мира, которая ему представлялась неуравновешенной системой неисчислимых и не всегда взаимных усилий помочь. Достаточно быть самим собой, чтоб уметь помогать впопад, но в таком случае и само понятие помощи обречено на вырождение: если каждый научится помогать другим, он и себе сумеет помочь, а кому же тогда нужна посторонняя помощь? Внутренняя свобода прячется за фактической зависимостью, всех нас опутавшей, пусть не одинаково крепко, но все равно по рукам и ногам. Важны лишь помощь и беспомощность, прочее не в счет. И этого не изменить. Ну, а он поставил себя в такое положение, когда ему не обойтись без нравственных жертв, в бессмысленности которых он заранее убежден. Он подумал, что надо быть дружелюбней с Маргаритой, надо бы быть нежней. Они не женаты, он ничем ей не обязан, ни о чем таком у них не было договора, но как-никак, если ты прожил с человеком двенадцать лет, лучше выказывать ему больше тепла. Момент для этого, правда, выбран самый неудачный. Чего он добьется? Маргарита отправилась своей дорогой и — кто знает, — может быть, близится сейчас к их общей судьбе кружным путем, на котором ей повстречается другой, и чем меньше он, Лео, выкажет ей участия, тем ей же будет легче. Он бы и сам давно отправился своей дорогой, если б не так боялся угодить в группку женщин и мужчин, обедающих всегда вместе, всегда в одном ресторане и живущих попеременно друг с другом, чтоб проверить, могут ли они кого-то выносить больше нескольких часов кряду. Он ведь такой. Эти мужчины слишком много курят и пьют, по пять дней не бреются, ходят в синих рубашках в белую полоску, вздуваются от пива. Но хорошо, что не он один такой.

Вероятно, ему следовало бы выказывать больше интереса своему сыну, Марку, который учится в университете, побывал на Кубе и нынче всеми силами готовит революцию. Это симпатично. Домой он почти не пишет, оно и понятно. Маргарита не мать ему и не очень мирится с его выходками. Больше интереса сыну — безупречное намерение, но, начни он это намерение осуществлять, он тотчас споткнулся бы о непреложность фактов: Марку его интерес не нужен нисколько, и он потребовал бы от отца, чтоб тот к нему не совался. Далее, ему было бы разъяснено, что он слишком уж погряз в обезьяннике и снова стать честным человеком может лишь в исключительной ситуации, пожертвовав собой ради правого дела или хоть выказав такую готовность (что все же вероятнее). Лео прежде не раз подумывал, не поехать ли ему в слаборазвитую страну, не помочь ли тамошним аборигенам своими знаниями. Но по мере развития этих стран все очевидней открывалось, что страны эти превосходно обойдутся и без его докучливого человеколюбия.

Он почти набросал в уме собственную характеристику. Человек чувствующий, но не деятельный. Скромный, деликатный, предупредительный — все в известных рамках, принимающий к сердцу страдания ближнего, но не гибкий, в каждом шаге ограниченный данностью.

Он принял без оговорок, что всякий разделяет извечные предрассудки круга, определенного ему рождением, и это никогда его не обескураживало, не заслоняло перспективы. Но ничто не может его высвободить от главного в его судьбе: он имеет твердое место и твердый заработок и вряд ли может без них обойтись. Зависимость эта, не такая уж страшная, обуславливает его отношение к более общим вопросам. Лучше всего ему будет при условии, если сохранится status quo. Такова первая посылка. И о ком же еще, кроме себя, думает он с такой самоочевидностью, ратуя за этот самый status quo? Почти ни о ком. Такова вторая посылка. Мир — это он сам, его работа, прогрессивная, прекрасная, но все же не более чем лавочка, где он служит.

Дорога близилась к концу, а он так и не разрешил нравственной дилеммы, и ему все меньше хотелось ее разрешать.

Было еще темно, ничего не видно, и дорога уже безудержно льнула к клумбам и мосткам, тянулась к отдыху. У первого же мотеля желание глотнуть кофе и побыть среди людей прервало его упрямое возвращение, он повернул навстречу большой черной луже и остановился подле ресторана.