Пастыри

Глава 4 А В ТО ЖЕ ВРЕМЯ…

Роза Хасслер, жена инженера Конни, — зубной врач и друг пострадавшего Лео Грея. Она одной из последних говорила с Греем, перед тем как ему пуститься в роковую поездку, и первой из его близкого окружения узнала о несчастье. Роза, думая о себе, никогда не называла себя Розой. Другие так называли ее.

— Роза, — сказал ей Лео позавчера, после того как она покончила с трудным зубом, — взяла бы ты себе любовника.

Вглядевшись в его лицо, она отраженно поняла, что по ее глазам он тотчас почувствовал неуместность своей шутки.

Она кивнула, подчеркивая нелепость сказанного. Она быстро глянула в окно — взмах ресниц на узкое, затуманенное пространство, на влажный кирпич и трубы, а он, она заметила, в эту секунду вглядывался в нее, силясь живее проникнуться ее печалью.

Ей пришлось ему улыбнуться.

— Ну тебя, — сказала она.

— Ладно, Роза. Ты такая редкость, что тебя надо коллекционировать, — сказал он, и обнял ее, и споткнулся об ее левую мягкую туфлю. (Ей пришлось потереть ногу, когда он ушел.) Сам себя пародируя, он качнулся, ударился о стену, задел выключатель, так что они оба вдруг вычертились в сумраке полудня двумя силуэтами, и оба смутились, особенно он, но потом они расхохотались, и он вышел, пятясь, подняв в приветствии руку.

Когда-то он рассказывал ей, что однажды две недоли не мыл рук, после того как девушка, которую он подвез как-то утром, вдруг поцеловала ему руку.

— Лео, — говорит Роза вслух. Она уже выехала из больничного двора и едет за Альвой. — Лео.

Она загадывает по светофорам. Если, когда она будет подъезжать на желтый, зажжется зеленый свет, значит, с Лео все обойдется.

Он так замечательно плавал. Она вспомнила, как она, Конни, Маргарита и Лео ездили купаться. Белые пятна песка пробивались в гуще водорослей на дне, а они доплывали до сетей и висели там на столбиках парочками или по одиночке. Им с Лео обычно ничего не стоило расхохотаться.

Время полетело и забилось. Его почти не осталось. Часы на перекрестках придирчиво всматриваются в каждую мелочь.

Всюду народ спешит по домам, насколько позволяет сутолока. Лица в машинах, белые, как салфетки, или облитые желтым светом, лица на переходах, тенями под шляпами. Все как переодетые мясники. Добрых четыреста пятьдесят тысяч душ, и ни у кого ни мысли о Лео. Уму непостижимо.

И еще эта сырость, забирающаяся в туфли даже в машине. Она тормозит, и ее обгоняет такси.

Она переходит на вторую скорость, и все бежит, мелькает, как под конец фильма.

— Может, придем вместе, может, я один, — сказал он тогда вечером, когда она позвонила и пригласила его обедать, потому что к ним вдруг собрался отец и попросил, чтоб кого-нибудь еще позвали.

Он запнулся, это редко бывало.

— Маргарита купила машину, — сказал он. — Глупо, в такое время года. Вдвое скорей износится. Я, правда, в этом мало что смыслю, но все же. Она едет отдохнуть. Вот учись, Роза.

Что-то произошло. Он злился, она заметила, но не в этом дело, дело в том, что он вовсе не старался это скрыть.

— Ничего, ты еще тоже узнаешь, что такое любовь, — сказала она ему. Позволила себе сказать.

— Была бы любовь, — сказал он.

— Да, может, тебе это и не нужно, — сказала она, сама не зная зачем.

— Это не такая уж распространенная штука, — ответил он жалобно.

— О, не зарекайся.

— Разве что вот у нас с тобой, — вдруг захохотал он.

Кончилось привычными объяснениями в любви. Каждый помогал другому выбраться из пропасти, куда сам же его столкнул.

Вот уже и инвалидный центр, на подступах к лесу, за высокими дубами, заполонившими все небо над низкими флигельками, заборчиками и террасками. Она не сразу выпутывается из неразберихи асфальтовых тропок.

Она подъезжает к главному подъезду, распахивает дверцы машины и входит в автоматически раздвигающуюся и замыкающуюся за нею главную дверь. Тотчас ей навстречу мелькает знакомая коляска, и сияет личико, и Альва спешит к ней мимо объявлений, газет и маоистских, хошиминовских и чегеваровских плакатов.

Позавчера днем в глазах у Лео были буравчики, а вечером у него дрожал голос, но потом, позже, он совсем оправился.

— Ты мне как сестра, — сказал он ей.

Ей стало обидно, но она только запустила в него мотком шерсти.

Чем и подтвердила его слова, как она тотчас сообразила.

— Мама, — говорит Альва у нее под боком, обдавая ее возбуждением своих ореховых глаз.

— Прости, я так поздно, — говорит Роза.

— Я уж думала, сегодня папа приедет, — говорит Альва, гадая по лицу Розы, что случилось.

— Я ведь почти всегда сама за тобой приезжаю, — говорит Роза. И сама удивляется, зачем было это подчеркивать.

Альва улыбается, но по улыбке видно, что она заметила состояние Розы.

Она поднимает Альву из коляски и несет в машину. Обычно, когда она ее носит, они не разговаривают. Она относит в машину ранец. Она ставит коляску в блистающий по дальней стене вестибюля ряд.

Они едут.

В темноту машины заглядывает туман, прореженный серым чужим светом. Каждая, провалившись в одиночество, ждет, чтобы заговорила другая. Розе не хочется начинать разговор о Лео.

— Папа поехал в Таубен, — говорит она.

— Он сегодня вернется? — спрашивает Альва.

— Я не знаю его планов, он мне не говорил, — говорит она. Альва озирается по сторонам.

— Не надо ему возвращаться в такую погоду, — говорит она. Она смотрит на мать. — Что случилось? — спрашивает она и кладет руку на плечо матери.

— Лео разбился сегодня утром, он в больнице. С ним совсем плохо, Альва. Наверное, никакой надежды. Такое нельзя говорить, но я чувствую. Они ничего не говорят.

Рука Альвы вдруг больно вдавилась в плечо. Она убирает руку.

— Лео позавчера обещал покатать меня, — говорит она. — Он, конечно, сдержал бы слово.

Они тормозят у поворота, пережидая желтый свет.

— Не понимаю, почему папа не любит Лео, — говорит Альва.

Роза не отвечает, она осторожно поворачивает налево.

— Может, он несерьезный, — говорит Альва.

Их на большой скорости обгоняет машина.

— Он ведь не в гражданской обороне, нет? — спрашивает Альва.

— Нет, — говорит Роза, — он когда-то был, давно.

— А у папы поэтому револьвер в нижнем ящике стола, да? — спрашивает Альва.

— Нет, — говорит Роза. — Этот у него еще с войны.

— А сам Лео понимает? — спрашивает Альва.

— Наверное, нет, — говорит Роза, — наверное, он сейчас вообще ничего не понимает.

Обе молчат.

— Знаешь, — говорит Альва, уже в проулке, — в зиме лучше всего, что видно птичьи гнезда на ветках.

Роза кивает.

— И еще слышно, как идет лето, — говорит Альва, — издалека-издалека.

Роза подъезжает к гаражу.

— Сейчас супу нам сварю, — говорит она.

Потом, на кухне, Роза вдруг снова остается совсем одна. Альву она посадила в кабинете Конни, и та слушает, как по-разному звенит стакан, до разного уровня наполняемый водой. То же было два дня назад, когда Конни впервые за много месяцев заехал за Альвой, не предупредив, так что она зря прокатилась до инвалидного дома и потеряла кучу времени. И вдобавок разодрала чулок о кусты возле входа. Когда она заглянула к ним в кабинет, Конни отлично выглядел, что теперь редко с ним случалось. Они с Альвой были пристально заняты своими опытами. Он довольно мирно воспринял известие о том, что придут тесть и Лео, хотя не любил обоих. Она заметила, что настала та редкая минута, вожделенная минута, когда, забыв все, что было, можно безоглядно уступить приманке настоящего и будущего. Но ей так и не удалось одолеть тоску многих утр, когда, еще не отряхнув сна, она дотрагивалась до его плеча, до спины и убирала руку, не дождавшись отклика.

Конни сказал тогда, что ему скоро надо идти, у него деловое свидание, ему ужасно жаль. Так трудно было сдержаться, промолчать, не спросить; отчего это он вдруг стал так мил и сердечен. Конечно, он построил карточный домик, и ее к нему не подпускает. Ей было обидно.

Она слышала, как он сказал Альве, что в воскресенье они все вместе пойдут в музей. Ей это было ни к чему, лучше поваляться в постели. Она засуетилась, стала менять воду в цветах, открыла крап до отказа, вода зафыркала, забрызгала пол, ей вздумалось петь, и она запела очень громко, но тотчас осеклась и нацелилась водяной струей в кухонную люстру.

Все было куда как идиллично — только не для нее. Конни развлекал отца, был сама любезность, водил его по квартире, демонстрировал всю их технику, так что под конец она даже крикнула, чтоб они проверили электрическую машинку для подстрижки живых изгородей.

Она еще не успела перевести дух, как пришел Лео, и она первая бросилась к двери, распахнула дверь, и он стоял на пороге с коробкой шоколада, она бросилась ему на шею, он даже застонал, и потащила на кухню — выпить, прежде чем вводить его в очередное обсуждение погоды. За обедом обсуждали собак. В новых кварталах так много собак.

Она не любила собак. Лео не любил собак. У Конни, у отца и у Альвы оказалась у каждого любимая порода собак.

Конни ушел сразу, как пообедали, просияв непостижимо нежной улыбкой и чмокнув в щеку Альву, которая при этом уподобилась рекламе зубной пасты. Отец ушел в девять, и она уложила Альву, а Лео пристроился рядом и развлекал девочку, пока Роза мыла посуду.

— Конни сегодня хорошо выглядел, — сказал Лео уже в гостиной, пока Альва выкрикивала через всю квартиру «спокойной ночи».

— Мне тошно, что я не сумела тут же к нему подладиться. Надо это уметь.

— Да, тебе надо подыгрывать Конни в его новой игре. Не думай, что это на несколько дней. Погоди, еще он сам будет тебе подыгрывать. Дай ему только освоиться. Пусть поймет, что никто не собирается держать его на поводке.

Лео улыбнулся и покачал головой.

— Всегда настает день, когда один видит, что его карта бита, но вскоре то же замечает и другой.

Розе пришло в голову проводить его, когда, немного погодя, он собрался домой.

— Как? — озабоченно спросил Лео. — А как же Альва?

— Она спит, — сказала она.

Она очень осторожно прикрыла за собой дверь, не захлопнув. Красть у них особенно нечего.

— Это не Конни там? — спросил Лео, когда точно такая, как у Конни, машина шмыгнула мимо них в тумане.

Она пропустила это мимо ушей.

А потом оказалось, что Лео забыл ключ.

Лео снял пальто, плотно свернул, запустил им в окно кладовой, а сам согнулся вдвое и велел ей встать ему на спину и забраться в окно. Она сбросила туфли и стояла у него на спине в ожидании точных инструкций. Дотянуться до окна оказалось нетрудно, только вот Лео стонал внизу; но она разодрала второй чулок и в нерешительности медлила перед узким квадратом, в который ей предстояло протиснуться. Она уцепилась за крюк гардинного карниза, подергала, чтоб проверить, выдержит ли, а второй опорой высмотрела полку и уже втянула в окно одну ногу, но вторую некуда было деть, чего не учел Лео, впихнувший эту ногу в окно, и Роза поняла, что вот-вот свободно воспарит среди густых запахов лука и яблок.

Перед последним, решающим пинком Лео она успела ему прокричать, что они не так взялись за дело, а затем предприняла отчаянную попытку уцепиться подошвами за оштукатуренную стену над полкой. Разодрался третий за день чулок и она вдруг достала ногой до второй полки, которая с грохотом полетела на пол, а за нею коробка овсянки, стиральный порошок и наконец сама Роза.

— Что там с тобой? — крикнул Лео.

Но почему он второй раз не крикнул?

— У меня в чулки овсянка набилась, кажется, это овсянка, — крикнула она. — Надо вытряхнуть.

— У Маргариты запасы, — крикнул он и объяснил ей, как найти выключатель.

Она его нашла и зажгла свет, но тут же ей непостижимо захотелось погасить его, пристроиться у стены и полминутки помолчать.

— Что с тобой, Роза? — крикнул он под окном. Это прозвучало очень заботливо.

— Я всего-навсего поняла, Лео, что не впущу тебя и все, — сказала она. Вот, если б давным-давно она ему это сказала.

Он прыснул. Ей стало весело, и она собрала пригоршню овсянки и швырнула за окно. На каждом зернышке запечатлелся привет. Милый Лео. Милый Лео. Милый Лео. А с другого бока: твоя Роза. Она скользила из комнаты в комнату и таким образом изучила весь дом, и в каждой комнате она отворяла окошко и кричала Лео «ку-ку», и ему пришлось обогнуть дом, и он уже заметно злился, когда она ему отперла. Хорошо, что он не безупречен. Потом они сидели, болтали, он сыпал улыбками и парадоксами, а она чувствовала, что она идиотка и совсем его не знает. Но лучше бы она так и уснула под его разговоры о всеобщей зависимости людей и о том, что человек чего-то стоит не сам по себе, а лишь постольку, поскольку он нужен другим (очень убедительно, но вранье, вранье), и не ставил бы он этих Дурацких пластинок с южноамериканской народной музыкой, от которых она разревелась.

Зачем охотнику травить оленя, если он не собирается в него стрелять?

Ее привело в чувство его пение, он пел на кухне, нарезая ржаной хлеб и жаря глазунью. Был час ночи, и они еще до одурения трепались о прошлом, в особенности о поездках на пляж, и она снова немного напилась и так разобиделась, когда он назвал ее сестрой, что заперлась в ванной комнате и приняла ванну.

Никогда с ней не творилось ничего подобного. Когда она вышла из ванной, он уже лег. Дверь в комнату Маргариты была отворена, на столике у постели горела настольная лампа и лежал дамский журнал. Совершеннейшие похороны.

Она пошла в чулан, где все препараты для чистки и мойки и все туфли выстроились на полке над печкой, что было не слишком остроумно. Тут стояла скамеечка очень уютного вида. Роза села на нее и принялась за туфли, за весь ряд, Маргаритины в том числе, и все время она насвистывала «Королева Дагмар при смерти лежит», так как это подходило к случаю и не могло потревожить ночного сна Лео.

В четыре часа она отряхнула пыль с платья. Дело было сделано. Уходя, она довольно громко хлопнула дверью.

Дома она ничуть не старалась производить поменьше шума. Она бросилась к Альве и положила руку ей на лоб, сияющий в розовом круге ночника. Та заворочалась под рукой и сказала:

— Мистер Ливингстон.

(И о чем этот ребенок думает?)

Она разделась в ванной, и надела чистую ночную рубашку, и вошла в спальню, и скользнула под одеяло. Она полежала, вглядываясь в черноту, прошитую светлыми дрожащими нитями, и осторожно прикоснулась к затылку Конни, и сказала ему так, что, если бы захотел, он бы услышал, что вот она пришла.

Но он лежал лицом в подушку и ничего не слышал.

Больше она Лео не видела.

Мальчик на пакете с овсянкой все бежит и бежит в давнюю-давнюю вечность. Добежит ли?

Как и все утра этим февралем, то Долгое, черное, когда она сама с собой разговаривала, кончилось тем, что свет из соседской ванной изо всех сил ударил по изголовью и, значит, пора было вставать.

Конни стоял в ванной, а она туда вошла в цветастом халате, которого он не любил. Она сказала:

— Давно ты так рано не подымался.

Она увидела, что он порезался, но он ничего не ответил. Полотенце сорвалось с крючка на двери, к которой она прислонилась.

— Я поздно пришла, — сказала она.

Он не взглянул на нее, он только мычал, брея подбородок.

Она смотрела на него, и, когда он начал вытираться салфеткой, она взяла его свободную руку и прижала к груди.

— Ты сердишься, — сказала она. — Я виновата.

— Ничуть, — сказал он.

Конни глянул на нее сверху вниз, а она зацепила пальцами волосок у его левого соска, и принялась крутить его, и молчала. Она не слышала его дыхания, но она почувствовала на себе свинцово-тяжелый взгляд.

— А я соскучилась, — сказала она.

Он высвободился и сказал, убирая на место бритву:

— Хватит с тебя Лео.

Увидев его глаза, она поняла, что сейчас он закричит, метнется через сад, перепрыгнет через калитку, может быть задев за нее ботинком, и не вернется до завтрашнего утра.

И вдруг Альва швырнула стакан об пол, так что он разлетелся вдребезги, и крикнула:

— Зачем терпеть злобу!

Такое у них в последнее время бывало.

Она отпустила его и бросилась к Альве. Та не спала и смотрела в книгу. Она слушала. Где-то, за тысячу километров, была ванная.

Вечером Конни снова пытался вести себя разумно, но она слишком была напугана утрешним. Она с ним простилась почти как с чужим, когда назавтра он оставлял ее, отправляясь на деловое свиданье в Таубен.

Она не знала, вернется ли он к обеду. Он взял с собой пижаму. Он легонько чмокнул ее в щеку перед уходом.

Кто из них каменный?

Он обещал вечером позвонить.

— Мама, — кричит Альва из его кабинета, — послушай-ка! — Роза стоит в дверях и слушает звоны. Бедная Маргарита. И еще эта овсянка по всему дому. И еще Марк. Он, конечно, приедет домой.

Альва смотрит на мать из кабинета Конни и говорит:

— Лео выздоровеет, мама, он почти совсем выздоровеет.

— Мы ничего, ничего не можем сделать, Альва, — говорит Роза.

— Мы можем надеяться. Как ты думаешь, сам он надеется?

— Нет, Альва, хотя кто знает?

— Как, по-твоему, как бы он нас утешил, если б мог? — спрашивает Альва и несколько раз подряд легонько извлекает из стакана самый верхний тон.

— Сказал бы что-нибудь веселое, — говорит Роза и идет взглянуть на суп.

Альва едет за ней в коляске и говорит:

— Он бы не стал говорить ничего такого вроде: «Больше всего на свете я хочу умереть». Он бы сказал что-нибудь такое доброе. «Вот досада, что потом про это уж никому не расскажешь…»

— Он жив еще, — говорит Роза.

— А сколько это продлится?

— Это может длиться месяцами.

Конни звонит, когда они сидят за супом. Он вполне дружелюбен, домой он не собирается. Когда он вернется? Посмотрим… Нельзя ли ему поговорить с Альвой?

— Конни, — говорит Роза, — я должна тебе сказать. Лео сегодня разбился по дороге домой.

— О, — говорит он. — Это опасно?

— Кажется, хуже не бывает, — говорит она. — Маргариты нет дома. Никто не знает, где она. В больнице ничего не говорят…

Конни перебивает:

— Я утром видел его в мотеле. Ты ведь знаешь, мне за завтраком ничья компания не нужна…

— Конни, — говорит она, — я совершенно убита. Я места себе не нахожу. Пойми.

— Он всегда не очень-то уверенно правил, — говорит Конни, — я всегда боялся с ним ездить.

— Я не знаю, что делать, — говорит Роза, — я даже плакать не могу.

— Такое со всяким может случиться. Рано или поздно, — говорит Конни.

— Конечно, мы все знаем заранее, — говорит Роза. — Но когда уже случится, выходит по-другому.

— Он ведь жив еще, — говорит Конни, — пока человек жив, всегда есть надежда.

— Да, ты прав, — говорит Роза. — Конечно, ты прав.

— А так у меня все в порядке, — говорит он. — Скоро ложусь.

Она смотрит на Альву, кажется, та ничего не заметила.

Альва тянется за трубкой.

Происходит недолгий разговор о стаканах, после чего Роза снова берет трубку, чтобы попрощаться.

— До свидания, — говорит Конни, — и не убивайся. Тут ведь ничего не попишешь.

— Себя же не переделаешь, Конни, — говорит она. — Сам знаешь.

— Да, да, — говорит он.

И вот снова они одни дома. Поздно вечером она еще набирает номер Лео и Маргариты и под изучающим взглядом Альвы долго слушает длинные гудки.