Пасынок империи

Во славу примаверы

— Таких императоров не бывает! — говаривал бывший поэт, а ныне сценарист Никита Олейников, который пригласил меня сегодня на богемную тусовку. Почему-то Никита считает, что мои тексты, которые я ваяю под бренчание на гитаре, чего-то стоят.

— Таких императоров не бывает! — говаривал он. — Леонид Аркадьевич — мифологическое существо. Не отбирает собственность, как Страдин, не указывает судам, не затыкает журналистов (и даже не отстреливает!), не ревнует к талантам, не боится, что его затмят, и при этом не купается в роскоши и не пьет, как Анастасия Павловна. Нет! Не бывает такого! Я когда-нибудь выведу его на чистую воду.

Этот пассаж можно было бы счесть наглой и беззастенчивой лестью, если бы не постоянство вкусов Никиты Савельевича. Даже во времена упомянутого Владимира Страдина Никита держал в красном углу исключительно портреты опального тогда Хазаровского и покойной сильно пившей императрицы. А Страдин красовался у него на внутренней стороне унитаза.

Попытка вывести императора на чистую воду у Никиты уже была.

Дело в том, что Хазаровский терпеть не мог своих портретов в кабинетах чиновников. Увидев — заставлял немедленно снять:

— Вы Кратосу служите, а не мне! И надеюсь, что мы служим одному и тому же!

У Никиты оный портрет висит в его особняке над лестницей. В натуральную величину. Как-то, собрав у себя цвет Кириопольской богемы, Никита Савельевич пригласил и императора.

Хазаровский поднялся по лестнице и застыл перед портретом.

— Никита Савельевич, немедленно снимите!

— Государь, — сказал Олейников, — это частный дом. И вы не имеете права мне указывать. Кого хочу, того и вешаю. Хоть Анри Вальдо!

Император задумался, и, кажется, представил на своем месте моего отца.

И все уже ждали знаменитого «императорского оледенения» с виртуальным инеем, ползущим по стенам.

Но температура не опустилась ниже десяти градусов по Цельсию.

— Вы правы, Никита Савельевич, — сказал Хазаровский. — Извините. Конечно, я не могу вам указывать. Но зачем это? Я — просто кризисный управляющий.

— Меня пока устраивает ваш стиль кризисного управления, — заметил Олейников. — Как только перестанет устраивать — я вас тут же сниму.

— Хорошо, договорились, — кивнул император. — Буду наведываться.

— Ну, что, вывел Хазаровского на чистую воду? — тихо спросил я Олейникова.

— Пока не вывел, — признался тот, — но у нас еще все впереди.

И вот я поднимаюсь по той самой лестнице.

Портрет на месте.

Интересно, а если бы император подал в суд на ту мразь, что написала о кокаине, снял бы Олейников портрет?

Особняк украшен гирляндами цветов и благоухает не хуже императорского сада. Никита Савельевич устраивает прием в честь весны, которую на тессианский манер величает «Примаверой».

Вот и он у балюстрады возле лестницы, над пестрой богемной публикой, толпящейся внизу. В одной руке у него бокал вина, в другой шашлык на шампуре. Никита предпочитает изысканной пище — увесистую. И уже изрядно пьян.

Он огромен: и толст, и высок. Светлая грива волнистых волос падает на плечи. То ли сытый лев, то ли Зевс на пиру. На внушительном теле — нечто белое, подпоясанное золотым шнуром. Наряд сей обладатель величает «хитоном». А я чувствую себя прутиком рядом с бочкой.

Честно говоря, я задавался вопросом, почему бы Никите Савельевичу не похудеть. С биомодераторами (кратко: модами), искусственными симбионтами, живущими в нашей крови, это не представляет проблемы. Небольшая корректировка программы — и через пару месяцев фигура Аполлона. С присущей представителям рода Вальдо наглостью, я даже решился спросить об этом.

— Это мой имидж! — громогласно ответствовал Олейников. — И на хрена? На меня бабы и так вешаются.

И он сделал богатырскими плечами движение, означающее сбрасывание назойливых баб.

— Пачками, — уточнил он.

По-моему, слукавил. Подозреваю, что с его обжорством не в состоянии справиться даже моды последней модели. Для него и шашлык вроде канапе.

И вот шашлык почти грациозно уплывает в одну сторону, бокал в другую. Это Никита Савельевич раскрывает объятия.

— Иди сюда, Артур!

— Добрый вечер, Никита Савельевич.

Ко мне подплывает поднос с бокалами вина и самыми настоящими канапе, вполне микроскопических размеров. Выбираю игристое сливовое вино, темно-красное, почти цвета маджента, и нечто рыбное на шпажке.

— Как поживает император? — вежливо спрашивает Олейников.

— Нормально. Средняя температура во дворце около двадцати по Цельсию. Плюс-минус десять.

— Климат умеренный, — заключает Никита. — Жить можно. Моя благодарность. Ты наш лучший богемный агент в стане императора! — и отпивает вина.

— А почему не императорский агент в стане богемы?

— Не смеши меня! Сын Анри Вальдо — императорский агент?

— Почему бы нет? — пожимаю плечами я.

Он игнорирует.

— Слушай, а он это серьезно насчет весовых коэффициентов? — спрашивает, понизив голос.

Речь идет о новом законе о референдуме. Впрочем, не таком уж новом.

— Народное Собрание уже год так голосует, — говорю я.

— Ну, на НС не все заходят. Все-таки референдум — другое.

Дело в том, что теперь голос каждого участника Народного Собрания или референдума умножается на коэффициент, зависящий от уровня интеллекта и компетентности. То есть голоса не равны. Интеллект измеряют моды по сигналам мозга и количеству связей между нейронами, компетентность определяется уровнем образования и достижений в данной области.

— Сашка! — басит кому-то Олейников. — Иди сюда.

С «Сашкой» я шапочно знаком, но больше привык к «Александру Анатольевичу».

Генпрокурор поднимается к нам. Он широк в плечах, плотен, но не грузен, и на полголовы выше Олейникова. Его лицо напоминает мне литовский крест: вертикальная складка между бровей, горизонтальная линия серых глаз, прямой нос, горизонтальная линия рта и вертикальный штрих ямочки на подбородке. Несмотря на репутацию человека остроумного, ироничного и не любящего формализма, он явно чувствует себя не в своей тарелке и неловко улыбается. Для почти не пьющего Нагорного, местная разухабистая тусовка — это конечно чересчур. Тусовка, однако, его любит и принимает.

Никита Савельевич символически раскрывает объятия, потом жмет руку.

— Сашка, это Артур Вальдо. Знаешь такого?

Он кивает.

— Знаю.

Хотя я вовсе не уверен, что он меня помнит.

Подает руку. Жмет коротко, по-деловому.

Разговор возвращается к политике, и Нагорный на глазах становится увереннее, преодолевая зажатость трезвого человека в пьяной компании.

— Понимаешь, Никита, для НС — это правильно. Конечно, если мы решаем вопрос, имеющий отношение, скажем, к медицине, голоса врачей должны быть весомее. Но референдум о доверии… какая тут компетентность? Двухбалльная шкала: нравится — не нравится, довольны — не довольны. По коэффициенту интеллекта считать весовой коэффициент? Вариант, конечно. И я прекрасно понимаю, почему этого хочет Хазаровский. Будем говорить только с теми, кто понимает, а на остальных бесполезно тратить время. Умножим их голоса на ноль восемь — и нет проблемы. Это лень такая. Будем лежать на печи и ничего не делать для того, чтобы убедить тех, кому надо долго объяснять, что из чего следует, к чему приведет и почему так, а не иначе.

— Думаешь, можно объяснить всем все? — спросил Олейников.

— Думаю, можно постараться. Неравенство хуже.

— Мне казалось, ты поддерживаешь Леонида Аркадьевича.

— А я его и поддерживаю. Но это не значит, что я во всем с ним согласен.

Пахнет цветами, мясом и вином, зал наполняет тихая музыка. И разговор кажется слишком серьезным и неуместным.

К нам присоединяется еще один человек. Одет вполне богемно, но без экстравагантности Олейникова: брюки, рубашка, кожаный жилет. В государственный совет так может и не стоит, но по улице пройти можно. Он ниже меня и упитаннее. Хитрые глазки под низкими бровями, широкое лицо. Темные волосы зачесаны на одну сторону, на пухлых губах — наглая ухмылка. Он мне сразу не нравится. А ему, очевидно, не нравится Нагорный: меряет генпрокурора презрительным взглядом. Александр Анатольевич естественным образом смотрит сверху вниз, но равнодушно. Видимо, знакомство одностороннее: наш новый собеседник знает Нагорного, а тот его — нет.

Зато темноволосый знаком Олейникову.

— О! Сергей! Мы тут новый закон обсуждаем. Что ты о нем думаешь?

Хитрый и широколицый кривится.

— Думаю, что императору не стоило дописывать к «Кратос Анастасис» «элевтерос», если он собирался принимать подобные законы.

«Кратос Анастасис» — «воскресшая держава» — греческая надпись на знамени Кратоса. Красным под алым фениксом, возрождающимся из пламени. Хазаровский действительно добавил «элевтерос» — «свободная».

— А причем здесь свобода? — спрашивает Никита.

— Как причем? — говорит Сергей. — В результате решать исход голосования будет образованный класс. Кого поддержит — тот и победит. А остальных и слушать нечего: быдло!

— Вы не о свободе, вы о равенстве, — говорю я. — А его не было и нет. В результате решать будут умные люди. Разве можно доверять судьбу страны глупцам?

Он внимательно смотрит на меня. В глазах — узнавание. Да, я знаю. Я чертовски похож на отца в молодости, на его растиражированный портрет, сделанный до тюрьмы. Неоднозначная личность мой отец: для одних — герой, для других — преступник. Иногда забавно наблюдать, как меняются выражения лиц моих собеседников. Не сразу доходит, что я никак не могу быть адмиралом флота, чье имя до сих пор у многих застревает в горле.

У Сергея в горле застрял вопрос.

И так и остался невысказанным.

— Судьбу страны должны решать все, кто в ней живет, — вместо этого сказал он. — Потому что их судьба определяется судьбой страны.

— Не все же понимают, как это связано, — вмешался Никита. — Народ Страдина любил, потому что при нем было сытно и спокойно. Ну, до поры, до времени. А свобода для большинства населения — это не пришей кобыле хвост! Кому она нужна, свобода? Мне, моим гостям (и то не всем), Хазаровскому. Последний, правда, променял ее на власть. Сдается мне, что даже тебе не нужна.

— Правильно сдается, — признался Сергей. — Я бы предпочел сытно и спокойно.

— Ну, ты-то понимаешь, что в несытно и неспокойно виноват не Хазаровский, а эпидемия и война. Делает все, что может. А свобода — дополнительный бонус на любителя.

— Вот именно! Он просто принимает выгодный для себя закон. Простой народ Хазаровского прокатит, потому что не понимает ваших премудростей.

— Причинно-следственных связей, — уточнил я.

— По-моему, решать должны только те, кто видят хоть на йоту дальше своего носа, — заключил Олейников.

— Между прочим, в аптеках продаются препараты для усиления интеллекта, — сказал я. — Если для кого-то важно повлиять на результат референдума, он пойдет и купит препарат. Они не запредельных денег стоят. Надеюсь, где-то между приемом и голосованием у него наступит просветление в голове. К тому же можно моды перепрограммировать на интенсификацию нейронных связей. Леонид Аркадьевич сказал, что будет только рад увеличению интеллектуального потенциала нации.

Сергей поморщился.

— Не убедили. Все равно неравенство. Препараты не безопасны. Да и неэффективны. Чтобы было безопасно и эффективно, надо психологу платить. И немало. А для того чтобы понять ценность интеллекта надо уже им обладать.

И он еще внимательнее посмотрел на меня.

— Извините, молодой человек, а когда это сказал император?

— Вчера, за завтраком, — ответил я.

И в его глазах узнавание сменило понимание.

— Простите, с кем имею честь?..

— Ох! Позор на мою белобрысую гриву, — прогремел Олейников. — Я же вас не представил! Это Артур эээ… Бронте.

Я поморщился от того что он назвал фамилию моей матери. Никогда не считал Олейникова трусом. Впрочем, тессианским сепаратистам он тоже никогда не сочувствовал.

— Бронте? — задумчиво повторил Сергей. — А вы не родственник…

— Я его сын, — закончил я.

— Адмирала? — переспросил Сергей.

— Анри Вальдо.

— Понятно, — сказал он.

— А это мой друг, Сергей Кривин. Он журналист, — как ни в чем не бывало, закончил Олейников.

И тогда просветление наступило у меня. Я очень хорошо запомнил фамилию журналиста, сочинившего про кокаин.

Не знаю, как выглядит мое лицо в такие моменты: краснею я или бледнею. Почему-то мне кажется, что краснею. Лицо горит, и сердце колотится со скоростью сто двадцать ударов в минуту.

Я отступил на шаг и обратился к кольцу связи. Руки коснулись холодной мраморной балюстрады. Думаю, все заметили мой отсутствующий вид, когда я мысленно приказал поисковой системе искать изображения Сергея Кривина, и Сеть услужливо выдала серию портретов. Это был он.

— Вы не имеете чести, Сергей Валерьевич, — четко разделяя слова, сказал я. — Даже в качестве фигуры речи вы не смеете упоминать ее. «С кем имею честь?!» — передразнил я.

Шагнул к нему и залепил пощечину, хлестко, наотмашь.

Он закрыл покрасневшую щеку.

Нагорный посмотрел на меня с удивлением.

— Что с тобой, Артур? — спросил Олейников.

— Он знает. А вы, Никита Савельевич, иногда читайте утренние газеты.

Повернулся, и начал, не торопясь спускаться по лестнице.