Пенрод

Глава VIII
ШКОЛА

На следующее утро гнет образования вновь придавил Пенрода, и жизнь показалась ему еще скучнее. Он сидел, уставившись ненавидящим взором в учебник, и при этом не проявлял ровно никакого желания ни читать, ни слушать, ни даже думать. Больше того: сейчас он даже мечтать не мог. Его воображение парализовала скука, и, подобно глазам, не видящим текста, мозг не воспринимал никаких впечатлений. Словом, Пенрод находился в том редкостном состоянии, которое из всех одушевленных существ доступно, пожалуй, лишь мальчикам, когда они сидят в классе. Он продолжал жить, в остальном же больше напоминал неодушевленный предмет, ибо не испытывал ровно никаких ощущений.

Но вот с улицы донесся звук. Коварно пробив все преграды, он вторгся в дремлющее сознание Пенрода Скофилда, и тот возродился к реальной жизни. Это была весенняя песня, которую какой-то прохожий наигрывал на гармошке. Окна в классе располагались достаточно высоко. Это было сделано специально. Когда ученики сидели за партами, им не было видно, что делается на улице. Но, несмотря на это, Пенрод отчетливо представил себе музыканта. Все эти рулады и переливы, похожие, одновременно, на звуки гобоя, мелодии негритянских песен и вопли, которые издает кот, если ему наступят на хвост, мог извлекать только чернокожий мальчишка. Мелодия продефилировала мимо школьного окна, отбила стоптанными туфлями такт, и удалилась. Скоро она была уже едва слышна, а затем и вовсе затихла. Но песня сделала свое дело. Чувства Пенрода были разбужены, и он начал мечтать. К счастью, поблизости не оказалось доброй феи. В противном случае Пенрод уже шел бы по улице, наигрывая на гармошке, а изумленный чернокожий вкушал бы вместо него блага образования, к которым совсем не рвался.

Очнувшись от апатии, Пенрод огляделся. Все то же, набившее оскомину зрелище предстало ему. Аккуратненькая учительница, стоящая за кафедрой, затылки учеников, сидящих в первых рядах, унылый простор классной доски, которую сейчас покрывали какие-то математические формулы, и еще несколько менее значительных орудий просвещения. Стена, обрамляющая доску, была покрыта побелкой, похожей на снег в городе, где работает много шахтеров. Эту унылую равнину оживляли четыре литографии – результат вдумчивого отбора, который предпринял издатель, прежде чем преподнести подарок школе.

На литографиях были изображены люди – хорошие, великие, добрые и любившие детей. Лица их светились благородством и доброжелательностью.

Однако литографии эти были единственным оазисом среди унылой пустыни класса, где не на чем было остановиться взгляду ученика, истомленного однообразной обстановкой. Один томительный день за другим, одна нескончаемая неделя за другой, один длиннейший месяц за другим сидели школьники в классе, и все те же лица изливали на них со стен свой лучезарный свет. Они превратились для учеников в подлинное наваждение. В школе на них приходилось смотреть, дома они преследовали, подобно кошмару. Они стояли перед глазами засыпающих детей, они представали детям, когда те просыпались среди ночи, и, когда пробуждались по утрам, четыре джентльмена были тут, как тут. Ну, а уж то, что они непременно виделись детям, которые бредили от высокой температуры, так это само собою разумеется. Пока ученики этого класса бродят по нашей грешной земле, им нипочем не отделаться от этих литографий. Они будут помнить малейшие детали, и Лонгфелло им будет представляться не иначе, как с рукой, навеки вцепившейся в бороду.

Четыре литографии, висящие в классе, выбывали у Пенрода Скофилда самые неприятные ассоциации. В результате у него накопилось столько ненависти и к полному обаяния Лонгфелло, и к Джеймсу Расселу Лоуэлу, и к Оливеру Уэнделу Холмсу, и к Джону Гринлифу Уиттиеру, что творчество этих великих уроженцев Новой Англии, не вызывало у него ничего, кроме сильнейшего внутреннего протеста.

Сейчас он медленно перевел враждебный взгляд со лба Уиттиера на косу Викторины Риордан, маленькой девочки-креолки, которая сидела прямо перед ним. Спина Викторины и ее кофточка в яркую клетку были знакомы Пенроду не меньше, чем галстук на портрете Оливера Уэндела Холмса, и, может быть, именно поэтому он переносил свою ненависть на ни в чем неповинную Викторину. Когда соседствуешь с кем-то не по своей воле, это часто убивает добрые чувства.

Вообще-то волосы у Викторины были густые и красиво отливали медью. Но Пенроду они надоели. Снизу коса Викторины была перехвачена тонкой зеленой ленточкой, под которой оставался короткий хвостик незаплетенных волос. Когда девочка откидывалась назад, хвостик попадал на парту Пенрода. Так произошло и сейчас. Пенрод задумчиво взял косу двумя пальцами и погрузил хвостик вместе с зеленой лентой в свою чернильницу. Когда он их вытащил, с них капали фиолетовые чернила. Он взял промокашку и слегка промокнул излишки. Проделал он все так осторожно, что Викторина ничего не заметила. Он отпустил косу. Чернил на ней осталось достаточно, и стоило девочке наклониться вперед, как на клетчатой кофте появилось несколько живописных мазков.

Рудольф Краус, который сидел через проход от Пенрода, вытаращил глаза и, словно одержимый, следил за ним. Вдохновленный его примером, он схватил кусок мела и быстро начертил слово «ябеда» на спине мальчика, сидевшего перед ним. Потом он гордо посмотрел на Пенрода. Но, вместо одобрения, Пенрод зевнул. Это был эгоцентричный поступок, и он вынуждает признать, что Пенрод не всегда умел радоваться успехам своих последователей.