Пепел Предтеч

Глава 15. Оборот колеса

Мой разум парил в кромешной безмолвной темени, где окружением ему были тесные стены, одетые пеленой. Внутри них были безликие пустоши мышиной расцветки, и только цветок, притихший в их сердцевине, вдыхал в Бездну жизнь. Тот цветок был — я, и тесные стены были для меня не темницей, не тюрьмой или клетью, но защитною крепостью, цитаделью.

Непроницаемая каменная стена — и хрустально-прозрачная, как новорождённого младенца слеза, пелена для меня. Отделённый ей от внешнего мира, я в тишине ожидал окончания бушующего снаружи шторма. Одетый кромешною теменью, как пледом на моих плечах, я скрывал средоточие своего разума в её струящихся складках.

Незрим, невидим, неудержим — недосягаем для взгляда — я всё же где-то ошибся, и стал видим другим.

— Я вижу тебя... Антон, — слова струились мне в уши неслышимым шелестом. Их шум отдавался мне в сердце. Говорящий не утруждал себя тем, чтобы разлепить себе губы — вместо этого, он прямо разговаривал с моим разумом. — Ты — крепость, Антон. Сухой и жёсткий, ты поток мыслей, а не гибкая ива. Я не могу тебя согнуть. Но я могу тебя сломать, если продолжать в том же духе.

Я закашлялся, с трудом размыкая глаза. Сквозь белёсую поволоку понемногу проступал силуэт, скрытый тенью, но с каждой секундой он обретал видимость, и вскоре я увидел его — человека, мужчину.

Он смотрел на меня, и я испытал, глядя в его глаза, дежа вю, словно я проходил через это бессчётное множество циклов. Чужие руки, глубокие неводы, погружённые в мой разум. Я помнил, словно сквозь сон, как я, разделённый на тысячу людей, сидел и так же смотрел в лицо телепата, призванного избавить меня от тягот и гнёта моей старой личности. Разлад в разуме, страда от ума — всё это, словно ластиком, соскоблит с лица Земли телепат — и очи его подопечного вновь глядят в светлый мир, где не видят теперь никакого зла.

Незнание — сладость и патока сознания, которое лишено детских травм и не помнит обид. Ум, который вопреки досужему вымыслу, получает свободу, и более не стеснён заблуждением. А желания... мечты — они одни на всех, и когда гнёт прошлых мыслей более не мешает их осознать — само собой рождается вдохновение. Вера.

«Это — чужие мысли? Мои?» — задумался я. Изнутри меня что-то поднималось, что-то странное. Как будто память тысячи людей нашептывала мне секреты, и я заново переживал весь их опыт. Повторял общие выводы. Приводил к общему знаменателю знания.

— В реморализации нет ничего плохого, Антон, — терпеливо вздохнул мужчина, наклоняясь над моим лицом, чтобы посветить фонариком мне в зрачок. Свет ослепил меня, и я слезящимися глазами заморгал, вызвав у собеседника удовлетворённую улыбку. — Что же, вижу, ты меня слышишь. Тогда давай сделаем перерыв и поговорим. Хорошо?

— Хорошо, — я выдохнул из груди воздух, пытаясь собраться. Тело не следовало волевому приказу, будто бы затекло, и я лишь смог чуть пошевелить одним пальцем. Металл наручников всё ещё холодил мне ладони. Похожие висели у меня на лодыжках, словно тюремщики думали, будто я ещё могу встать и куда-то пойти. Полностью подчинялись мне лишь яблоки глаз, и я легко повернул в сторону телепата свой взгляд, пытаясь его разглядеть.

— Меня зовут Михаил Захаров, — представился он, откинувшись спиной в кресле из мягкой и красной кожи — или того, что сотворил Проектор вместо неё.

Его длинные русые волосы были зачёсаны назад, а лицо было молодым — по крайней мере, кожа вокруг его голубых глаз была гладкой и без морщин. Но что-то, при взгляде ему в глаза, всё равно мне не давало покоя, словно из голубой пучины глядел человек, разменявший намного больше лет, чем было мне.

Странно, но, кажется, он как-то разгадал в глазах у меня вопрос.

— С точки зрения Проектора, разницы между материей, живой или неживой — нет никакой, — задумчиво почесав гладко выбритый подбородок, сказал мне Пыль-пробуждённый. — Можно взять слепок ткани спинного мозга, к примеру, когда тебе — двадцать. И воспользоваться ею, когда тебе уже хорошо за семьдесят лет.

Он проницательно посмотрел на меня, словно пытался вновь разгадать очередной вопрос просто по глазам. И, наконец, откинулся в кресле.

— Мне много лет, — заметил он. — Сколько именно, я уже не пытаюсь вспомнить. Много. Жить вечно таким способом нельзя — при попытке заменить ткани головного мозга велик шанс случайно себя убить. Лучше делать это, всего лишь постепенно заменяя уже умершие. Но в остальном, Пыль-пробуждённые могут здравствовать очень долго. Антон, почему ты сопротивляешься?

Неожиданно заданный вопрос застал меня врасплох.

— Я — сопротивляюсь? — я разлепил губы, и удивился. С моей точки зрения, я просто скрывался от ментального давления... как в раковине моллюск.

Михаил задумчиво постучал кончиками пальцев о подлокотники кресла.

— Аномалии псионической связи встречались и раньше, — как будто о чём-то вспомнив, отметил он. — Но никому из таких людей не давали Пыль, даже ради эксперимента. Как стало понятно по тебе — зря, очень зря. Ты произвёл некоторый... фурор.

— Фурор? — я слабым голосом спросил.

— До сих пор ты — первый человек, который, вроде бы, «не поддаётся реморализации», — мой собеседник, словно за кем-то повторяя, усмехнулся. — И, действительно, твои мысли почти не поддаются чтению, а ментальные воздействия огибают тебя вокруг, словно ты окружён неким панцирем...

Я поёжился в кресле, и тяжело вздохнул. Собеседник, словно не заметив меня, продолжал говорить.

— Реморализация — безусловно, вещь непростая, особенно когда ей подвергается Пыль-пробуждённый. Провести её, когда кто-то активно сопротивляется — вдвойне более сложно. Но на любую силу всегда находится большая, и тогда разум гнётся — каждый разум, — с нажимом сказал Михаил. Помедлив, он всё же добавил. — Кроме твоего разума, Антон.

— Ты же сказал, что можешь его сломать? — удивился я.

— Могу, — подтвердил Михаил. — Но ты в таком случае не станешь чистым листом, Антон, и не сойдёшь с ума. Что с первым, что со вторым можно работать. Ты, скорее всего, тогда просто умрёшь. Это никого не устраивает — ни тебя, ни даже нас.

— Даже вас? — не поверил я.

— Конечно, — терпеливо вздохнул мой собеседник, разминая указательными пальцами виски. — Ты — Пыль-пробуждённый. К тому же, со способностями особого рода. Никто из новичков не способен на те вещи, которые делаешь ты. И никто не захочет просто так взять, и выплеснуть тебя вон. Это будет преступным расточительством. Глупостью. Однако же, непредсказуемых Пыль-пробуждённых терпеть в наших рядах нельзя. Потому — реморализация.

— Ты звучишь так, будто ты меня уговариваешь, — я проворчал.

— Так и есть, — буднично признался он. — Как я уже сказал — ты сопротивляешься, и делаешь мою работу сложней. Да, скажу прямо — реморализация должна быть глубокой, это не обсуждается. Но когда я раньше сталкивался с жёстким сопротивлением, то этому всегда находилась причина, которую проще устранить, чем действовать силой.

— У тебя есть какое-то незавершённое дело? Воспоминание, которым ты дорожишь больше всех? — неожиданно спросил он, и я вздрогнул, даже не зная, что на это ответить.

— Когда я работаю с чьим-то разумом, — Михаил наклонился, посмотрел пристально мне в глаза и стал говорить. — То я всегда оставляю нетронутыми светлые, дорогие каждому человеку вещи. После реморализации, что бы ни случилось, он всегда узнаёт своих родственников... родителей и возлюбленных, близких друзей. Он помнит, что они для него значат. Реморализация — это не обращение в овощ, Антон, что бы ты ни думал.

— Напротив — это возврат к истоку. К тому, что лежит в основе любой личности, — с тяжёлым вздохом продолжил он меня убеждать. — Память о материнском тепле будет с тобой всегда. Надежда на лучшее. Вера в любовь. Радость первых достижений. Реморализация — это способ вернуться в те времена, когда ты ещё был совсем молодым и не набил себе шишек — и верил в расстеленный для тебя везде красный коврик. Реморализованный пробуждается вдохновлённым.

— Кирилл выглядел не слишком вдохновлённым, когда я видел его после реморализации, — неохотно я заметил.

— Ты говоришь про подопечного Климента, наверное? — усмехнулся Михаил. — Каждому человеку нужно время, чтобы прийти в себя после сна. Опять же, тебе придётся как-то уложить в голове множество новых для тебя сведений, когда ты очнёшься. С того момента, как с Кириллом провели работу, прошло всего-ничего. Ничего удивительного нет в том, что он был чуточку не в себе. Все через это проходили. И он, и Климент... и я.

— Я... понимаю, — мой взгляд заметался по комнате.

У меня было ощущение, будто Шут меня подставил и предал, когда перестал отзываться мне — тем более, сейчас, когда я больше всего нуждался в его наставлениях и совете. Что было мне делать?!

Совсем не так я представлял себе то, что ждёт меня в цепких лапах воспитателей-телепатов. До последнего я верил, что Шут выставит впереди болванчика-манекена, на котором воспитатели отработают свои лучшие приёмы, сотрут его ластиком и запишут заново — лишь для того, чтобы я потом занял его место, пересидев всю бурю в ракушке.

Но пока выходило так, будто Шут, и вправду, выставил впереди себя болванчика,которого сотрут воспитатели — меня. А уже потом, когда Пыль-пробуждённые будут считать свою работу выполненной, и я исчезну, как личность — он займёт моё место. Как, наверное, он всегда и хотел...

— Тебя что-то беспокоит, Антон, — вздохнул Михаил, и чуть наклонился вперёд, задумчиво почесав подбородок. — Давай предположу... что это — девушка, с которой вы прибыли. Анна? Которая теперь сестра сразу троим Пыль-пробуждённым? Я угадал?

Я вздрогнул, даже не зная, чем же ему ответить. Отчасти он угадал, ведь, перебирая свои воспоминания, я находил не так много того, за что мне хотелось бы биться до последней своей капли крови. Если, как он и обещал, я сохраню память о том, что было со мной в светлом детстве, свои самые счастливые воспоминания, любовь к Белке — стоит ли сопротивляться?

Я закрыл глаза, и подумал, что всё равно — это теперь неважно, что я решу. Шут всё равно займёт потом моё место. Уж о Белке он позаботится... у нас одно тело на двоих, в конце концов. Будь он проклят.

Моё молчание послужило для Пыль-пробуждённого неким знаком. Он заговорил, и я услышал в его голосе облегчение.

— Если всё дело в ней, то всё хорошо. Твои чувства к ней не охладеют, Антон. Я обещаю тебе. Что до неё... я сделаю так, чтобы после реморализации вы делили с нею одно жилище. Остальное не должно быть проблемой, ведь корректировать её разум мы посчитали ненужным. С ней всё в порядке — она тебя вспомнит.

После его слов я невольно ощутил себя так, словно с моих плеч упала гора. И пусть вопрос с Белкой был не единственным, что тревожил меня, но всё равно, услышать что-то подобное было для меня облегчением. Я издал безотчётный вздох, который услышал и мой собеседник.

— Что от меня требуется? — спросил я. Михаил подобрался, услышав то, что хотел.

— Присядь поудобнее, Антон, закрой глаза и расслабься, — сказал он. — Не сопротивляйся мне. Позволь мне войти в твой разум. Старайся стерпеть неудобство. Представь, что кто-то обрабатывает тебе от заразы рану — и она щиплет, но иначе никак. Нужно терпеть. Постарайся, прошу тебя.

— Хорошо, — согласился я, и закрыл глаза, уже чувствуя чужие щупальца, пробующие ракушку вокруг моего разума на прочность. И в этот раз я не препятствовал. Будь, что будет.

***

Это было похоже на то, как будто моё сознание отключили, словно электроприбор, а затем снова включили в сеть. Тьма без мыслей, память о которой у меня не осталась, и резкий свет, вновь бьющий в глаза.

Я — Антон Захаров, человек из двадцать первого века. И я вернулся назад.

— Ты... это же — ты, — лицо Михаила, Пыль-пробуждённого, было искажено ни с чем не сравнимым изумлением. Он смотрел мне в глаза, и непонимающе бормотал. — Но... твоя память же была стёрта... стёрта совсем!

Я устало закрыл глаза, снова переживая тот миг, когда я вернулся. И в этот раз, он чем-то напоминал мне тот, когда я очнулся в этом мире впервые — спустя шесть сотен лет, с памятью человека двадцать первого века. Словно самосознание возвращалось ко мне не сразу, а по частям — постепенно загружаясь из иного источника, удалённого от бренного моего тела.

«Стереть мне память никому не под силу» — я осознал с каким-то холодком в груди. Она просто находится не во мне. Не в этом теле.

Пыль-пробуждённый делал всё верно, и от моей прежней личности остался всего лишь остов, и она отправилась в плавание по реке Лете на веки вечные. И тогда, когда я стал чистым листом, на котором псион уже чертил новые смыслы — я вернулся. Вернулся оттуда же, откуда приходили ко мне видения моих предков.

Это было, будто момент осознания. Я вспомнил, что я — не человек.

Я — память о нём. Память о предке, запертая в теле наследника. Память, что обрела свою волю и личность. Личность, что взяла в свои руки бразды, овладев телом носителя, как своим.

Стереть эту память — это всё равно, что пытаться вычерпать решетом воду. Сколько её не стирай — я приду вновь, поскольку моя память хранится в псионической сети, недоступной для чужой власти. Можно сколько угодно очищать в моём мозге нейроны — они заполнятся вновь информацией, идущей извне.

— Этого... не может быть, — замотал головой Михаил, отступая от меня назад, будто в суеверном страхе. — Я же стёр тебя. Стёр!

Почему-то изнутри меня поднималось странное веселье. Смеялся даже не я — Антон. Смеялся внутри меня кто-то другой. Шут? Нет. Смеялся Антон, но немного иной — более старый, проживший своё.

— Ты действительно стёр меня, Михаил, — безмолвно ответил я, не пошевелив при этом губами. — И я вернулся, путешествуя памятью сквозь пустоту. Можешь собой гордиться — до тебя это не удавалось ещё никому. Ты — лучший телепат из всех, что я до этого видел.

— Но... как? — пробормотал он, продолжая разглядывать меня в некоем страхе, будто я правда мог сейчас от него защититься. Но мои руки и ноги были всё так же скованы, а тело не слушалось волевых повелений.

Я с трудом сфокусировал на нём взгляд, пытаясь что-нибудь разглядеть сквозь плотную пелену, и внезапно вздрогнул, как от укола в затылок. Я осознал, что я где-то уже видел его — Пыль-пробуждённого с голубыми глазами, и зачёсанными назад русыми волосами. Михаила Захарова, псиона неопределённого возраста, который сбился уже даже со счёта, сколько ему было лет...

***

Далёкое прошлое

— Библейские сюжеты окружают нас даже сейчас, Миша, ты не находишь? — я заговорил. Мои губы двигались свободно, хотя грудь вдыхала воздух с трудом.

Старость не радость. Я уже давно говорил, и утомился. Разговор ни о чём — привычный для меня разговор, который успокаивал и будоражил воспоминания.

Напротив меня сидел мой пра-правнук. И я... никогда бы не мог подумать, что однажды доживу до того, чтобы так вести беседу со своим настолько далёким предком. Но Михаил был любопытен — ему всегда было интересно, как жили мы, люди, прежде чем оказались заперты в инопланетном артефакте, что принёс на спине Червь.

— Ты так любишь об этом поговорить, дед, — Михаил устало усмехнулся, и почесал задумчиво гладко выбритый подбородок. Его кожа была бледной и не знала лучей тёплого солнца. Длинные русые волосы вились в беспорядке и ниспадали на плечи. Но голубые глаза смотрели на прадеда внимательно и серьёзно. — И ты часто повторяешь это загадочное слово «библейский» — так почему бы не вспомнить, что было написано в этой книге, и не переписать её мне, раз уж она так ценна?

Я только вздохнул.

— Это очень... сложно. Я объяснял уже, почему мы можем дать лишь приблизительный пересказ. И то, лишь по тем вещам, что ещё помним. Но... как всё передать слово в слово? Переписать? Это невозможно, Миша. Мне очень жаль. Мы многое потеряли... и не сможем вам этого уже передать.

Вдруг его собеседник чуть улыбнулся, и заговорил.

— И вот нашли большое поле: есть разгуляться где на воле! Построили редут. У наших ушки на макушке! Чуть утро осветило пушки. И леса синие верхушки — французы тут как тут, — закончил Михаил, и заметил. — Я отлично понимаю, почему некоторые вещи нет смысла пересказывать. Они должны звучать строго так, как автор их написал.

— Лермонтов, — горячо и обрадованно я закивал. — Надо же, кто-то запомнил! Это же... просто чудо. Стихотворение «Бородино»! Проклятье, как я жалею, что у нас на планшетах было так мало книг!

— Библейский сюжет, дедушка, — нетерпеливо напомнил мне Михаил. — Ты так и не пояснил, о чём ты сейчас толкуешь. Что за сюжет-то? Давай, колись. Что в нашей жизни есть такого из этой Библии?

— Да всё, чего не коснись! — я крякнул, с трудом собираясь с мыслями. — Так было даже в старом мире, если начистоту. Только никто не заметил, пока поздно не стало. Про Вавилонскую башню я тебе рассказывал. Пытались достичь неба и построить рай на Земле — но строители размежевались, потому что говорили на разных языках. Кончилось всё сначала всеобщей войной, а потом сверху нас отполировало Червём.

— Чёрт, дед. Это уже слишком сложно. Давай что-нибудь уже ближе к нашим делам! — взмолился Михаил.

— Но ты всё равно записываешь? — вдруг удивился я, заметив в руках внука бумагу. Он и впрямь делал за мною заметки.

— Слово в слово, — подтвердил он. — Потом, возможно, смогу понять, о чём речь. А пока что записываю. Продолжай, пожалуйста.

— Мда, — я польщённо крякнул, и заставил себя задуматься над тем, что действительно будет к нам близко из библейских сюжетов. И... беспомощно забормотал. — Э-э-э, выходит, что вообще всё, Миша. Содом и Гоморра остались на Земле, ну и слава Богу. Не буду об этом, пожалуй, упоминать вообще...

— И даже не спрашивай! — яростно замахал я руками, когда увидел в глазах внука вопрос. Вздохнув, я продолжил. — Ноев ковчег — мы в нём прямо сейчас. Исход из Египта, гм, тоже случился. «Плодитесь и размножайтесь» — исполнили так, что я до сих пор диву даюсь. Манна небесная... — я задумчиво отогнул палец, перечисляя. — Можно сказать, тоже есть, ведь мы ею кормимся. Но однажды она закончится, Михаил... и тогда...

— Вот уж не ожидал, что ты переведёшь разговор на Пыль, — правнук даже вздрогнул немного, когда я об этом заговорил. Он подобрался, настороженно меня разглядывая. И, наконец, опасливо спросил. — Неужели есть библейский сюжет и на сей счёт?

— Разве что, сделка с дьяволом, которая приближается к нам со всей неизбежностью. Это уже не библейский сюжет, — я опустил голову. — Послушай, Михаил. Я знаю, ты доживёшь до того дня, когда придётся принимать непростые решения. Я — уже нет. Но я видел выкладки и расчёты. Я знаю, что вы решили по этому поводу — ваша маленькая компашка. Конклав...

— Дед, — терпеливо вздохнул внук, но не стал меня перебивать. В его глазах было серьёзное выражение — он приготовился слушать. И я озвучил свои опасения.

— Михаил... все ресурсы однажды кончаются, и Пыль — тоже не исключение. Мы собираемся приносить людей в жертву силе, которую мы не знаем и не понимаем, чтобы получить взамен эссенцию жизни. Это есть — договор. И его детали записаны мелким шрифтом, неразличимым для глаз. А Дьявол, как известно, в деталях.

— Может быть, — Михаил вздохнул, устало прикрыв глаза. — Но у нас нет выбора, дед. Расскажи, чего ты боишься. Что может быть написано мелким шрифтом в договоре с дьяволом, по твоему мнению?

— Давай подумаем, — предложил я. — Может быть, то, что мы станем раскармливать хтоническую, жуткую тварь? Пища иной раз идёт впрок, так что сейчас он спит — а потом что? Что, если мы своими руками сделаем его столь сильным, что он пробудится и потребует себе больше? Потребует себе всё?

— Это... наверное, то, что мы никогда не рассматривали, — побледнев, признался Михаил. — Но никогда нельзя ничего знать наверняка! Кроме, разве что, того, что Пыль кончится. И тогда придётся что-то делать, чтобы не умереть.

— Возможно, — я согласился. — Вам бы не тратить Пыль на пустяки. Женщинам не давайте, хотя бы. Толку всё равно нет. И я тебе сейчас объясню, почему... не знаю, поверишь ты мне, или нет. Мы, первые люди здесь, решили держать это в тайне. Но поскольку теперь я — последний, я расскажу. Тебе, только тебе.

— Дед? Ты это о чём? — насторожился Михаил.

— Я-то? — я усмехнулся, а потом наклонился вперёд, заговорив заговорщическим шёпотом. — Я о том, что наши женщины принадлежат немного другому виду, парень. Ха-ха, не улыбайся. Это не шутка. Послушай, что мы нашли в одной из капсул, когда я был в твоём возрасте...

***

Настоящее время

Я откашлялся, с трудом выбираясь из тумана памяти. Обычно я сопротивлялся соскальзыванию в сумеречные туманы разума, но в этот раз моя воля ослабла, и я оставил на несколько минут своё бренное тело.

Михаил обнаружился совсем ко мне близко — его тёплая ладонь лежала на моей шее, словно пытаясь нащупать биение сердца. Встретившись с моим твёрдым взглядом, он невольно вздрогнул, и медленно отступил.

— Это что только что было? — выдохнул он напряжённо. — У тебя был какой-то приступ, Антон?! Если ты не здоров — не стесняйся нас предупредить. У нас нет намерений тебя здесь сгноить, я уже объяснял. Ты — Пыль-пробуждённый. Теперь ты — один из нас.

Он осёкся, встретив на моём лице какое-то новое выражение. Я, будто по наитию, заговорил не то, что сам от себя ожидал.

— Чуть утро осветило пушки. И леса синие верхушки, — произнёс я, пристально глядя ему в глаза, будто приглашая продолжить стих за меня. Пауза длилась и длилась, пока вдруг, мой собеседник не изрёк продолжение.

— Французы тут как тут, — пробормотал Михаил, и встряхнулся. — Откуда ты знаешь?

Я усмехнулся, и продолжил рассказывать по памяти стих.

— Забил снаряд я в пушку туго. И думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью! Что тут хитрить, пожалуй к бою... — уверенно я сказал, вызвав у него изумлённый взгляд.

— Я это слышал раньше! — вырвалось у него. — Но именно эту часть я не смог запомнить всю слово в слово. Откуда ты её знаешь? Её же никто не знает!

— Уж мы пойдём ломить стеною, уж постоим мы головою. За Родину свою! — невольная улыбка на моём лице становилась всё сильнее, пока я продолжал читать по памяти стих.

В какой-то момент, я прервался. Усмешка на моём лице стала гораздо шире.

— Твоя идея записать себя в Проектор по частям, чем-то напоминает один рассказ, я его читал, — загадочно обронил я. — «Портрет Дориана Грея», Михаил. Пересказать, о чём он?

Но пересказывать мне ничего не требовалось. В глазах моего собеседника стоял суеверный ужас, словно он увидел в моём лице привидение. Он упал в своё кресло, пытаясь прийти в себя, и не знал, куда девать руки.

— Ты помнишь, как мы сидели часто вдвоём — ты и я? — тихо прошептал я. — Помнишь, что я тебе сказал, о нашем решении жертвовать свои жизни Червю в обмен на эссенцию? Дьявол в деталях, Михаил, и мы не можем их разглядеть. Я — тот самый человек, с которым ты говорил. Я вернулся. Я здесь.

— Дед?! — прошептал Михаил, с широко раскрытыми глазами. Они были уже готовы вырваться из орбит, и он в какой-то момент затряс головой. — Это же... невозможно! Невозможно! Ты... ты просто всё прочитал как-то в моей голове, да!?

Он подскочил с места, бешеными глазами оглядываясь по сторонам. Как будто не в силах стоять на одном месте, он стал расхаживать по комнате, роняя вещи со стола на пол.

— Как бы я смог? — спросил я, слабым голосом от усталости. Усилие, даже чтобы просто прочитать стих, оказалось для меня слишком сильным. Я смежил веки, кажется, всего на секунду, и тут же уснул. В уши не проникало больше ни звука, и так — долгое время.

***

— Что же... с возвращением тебя, дед... я не знаю, что ещё мне по этому поводу сказать. Я даже не думал, что такое может случиться на белом свете. Ладно... у меня есть план, как тебя отсюда вытаскивать.

— Тебе лучше знать, как всё теперь здесь устроено, Михаил. И не называй, ради всего святого, меня больше дедом! Я теперь моложе тебя.

— Тогда не спорь больше со старшими. Надеюсь, ты не преувеличивал, что Червь тебя больше не трогает. Это составляющая часть моего плана... далеко идущего плана.

***

— Михаил... ты чего весь дрожишь? Что-то случилось!? Весь взбудоражен.

— Да! То есть, нет. Послушай, я должен сразу тебе сказать, что реморализация Антона Захарова невозможна. Он — совершенно особенный случай, и никакая телепатия не может преодолеть барьер в его разуме.

— Не ты ли уверял, что с ним справишься?

— Я ошибся. Кто бы мог предполагать такое на моём месте?

— Ну, тут не поспоришь. И что нам теперь делать, по твоему мнению?

— Писать доклад, и в нём обрисовать всё, как есть. Аномалия пси-связи, которая делает какое-либо воздействие на его разум невозможным. Всё. Точка.

— Послушай, Михаил... его же казнят. Это особый случай на контроле Конклава. Передача жукам Проектора, вскрытие кристаллов биома, неподчинение приказу, нападение на представителей власти, повреждение Пси-репеллятора — это же полный набор. И тут либо мы делаем из него чистый лист, чтобы даже родную мать он не вспомнил, либо дорога ему в Извлекатель.

— Думаешь, я этого не понимаю? Я же тебе сказал — невозможно провести реморализацию. Чего непонятного?

— Для начала — на меня-то не рычи, хорошо? Ты мог, хотя бы, смягчить немного формулировки!? Одно дело, когда нельзя провести реморализацию человеку, который хоть немного понятен и предсказуем. Конклав мог бы проявить снисхождение... заменить, чёрт подери, казнь пожизненным заключением — ну, хотя бы. Я не знаю.

— Сомнительное милосердие, как по мне. Когда не знаешь, как написать правильно — пиши как есть.

— Кхм. Ладно. Хочешь помочь его похоронить — дело на твоей совести, Михаил. Конклав со сборами затягивать надолго не будет.