Перл

Все, что Эмили теперь во мне нравилось, — это таинственные происшествия в моей жизни. Она хотела слушать только те рассказы, в которых Эдвард представал страшным готическим злодеем. Единственным способ заставить ее избавиться от мальчика были обещания рассказать о брошенном доме. О привидениях под лестницей. Об ангелах на окнах. Об утопленницах, о которых мне рассказывала мама. О той, что лежала мертвой в темном пруду, отчего вода там в одну ночь зацвела и помутнела, и никто и никогда не смог снова ее очистить. И еще одну историю, о шляпе.

В этой истории одна девушка, собираясь утопиться, оставила свою шляпу пришпиленной к обрыву у пруда. Она забеременела, но когда сказала об этом своему возлюбленному, он ответил, что еще одна девушка в деревне ждет от него ребенка и что он уже пообещал на ней жениться. Шляпу видел один из проходящих мимо работяг, но он ничего никому не сказал до самого вечера, а когда другие мужчины пошли посмотреть, что же там за шляпа, девушка была уже мертва, как и ее дитя.

Поскольку Эмили жаждала весьма конкретных историй, я рассказывала ей, какие странные звуки издавал дом, когда шел дождь и вода, пузырясь, стекала по улице, выплескиваясь из канав. Я рассказывала о барсуках, роющих норы в саду, об их похрюкивании и порыкивании, похожем на медвежье, об их песчаных следах, оставленных там, где они вычищали свои норы. Я рассказывала о летучих мышах, которые жили в старом сарае и кружили по двору возле задней двери.

Она все спрашивала: почему вы оттуда уехали? Там водились привидения? Я отвечала, что моя мама была в этом убеждена. И что именно это ей и нравилось. А я видела привидений? Мне неохота было разочаровывать Эмили. Так что я отворачивалась и придумывала новые невероятные истории.

Пока я лежала на животе, сочиняя призраков, демонов и злых духов из погреба (которого у нас и в помине не было), Эмили гладила кончиками пальцев мои лопатки и целовала поясницу. Она где-то прочла, что нервных окончаний на спине так мало, что я не смогу разобрать — одним, двумя или тремя пальцами она меня гладит. Но мне было все равно, сколько ее пальцев касались моей спины. Лишь бы только это не прекращалось.

Больше всего ей нравилась придуманная мною история о призраке маленького мальчика, который появлялся внизу лестницы. Его образ был настолько четким и ясным, что все, кто находился в доме, спрашивали: а что это за мальчик в ночной сорочке стоит на ступеньке? Я убедительно настаивала, что после наступления темноты ни одна живая душа не рисковала ходить по первому этажу.

Я говорила, что призракам не нравились некоторые картины, и стоило повесить неподходящую, как среди ночи являлись привидения и сбрасывали ее со стены. Слышался треск разбивающейся об пол рамы, и становилось ясно, что призракам картина пришлась не по душе.

Еще я рассказывала, что возле двери в погреб кусок пола всегда оставался абсолютно холодным, как бы тепло в доме ни было. Кажется, эти истории рассказывала Линдси, и почти наверняка они были о деревенском пабе. Но едва я сама начала их пересказывать, как они намертво связались в моем сознании с нашим старым домом. Спустя какое-то время я уже даже не могла вспомнить, откуда они взялись. Я даже не помнила, считали ли мои родители, что в нашем доме живут привидения.

Эмили хотела знать буквально все о нашем старом доме и пропаже моей мамы. В какой именно день она исчезла? Что мы оставили в старом доме, а что взяли с собой?

Решения о том, что брать с собой, а что нет, принимались хаотично. Мы упаковывали в коробки игрушки и кухонную утварь, а потом забывали их. Мы складывали в пакеты постельное белье и полотенца, а потом убирали их не в тот шкаф или забывали на заднем крыльце, где они покрывались плесенью. У дверей обоих домов скопилось по куче резиновых сапог и галош без пары — никто не мог найти двух одинаковых, когда они были нужны.

Поначалу мы думали оставить в старом доме мебель, чтобы показать его покупателям в более презентабельном виде, но в итоге все эти вещи пришли в негодность, обветшали, их нужно было выносить, но даже с этой задачей мы толком не справились. Нужные для работы книги Эдвард забрал, а остальные оставил — толстые романы, книги по садоводству, раскраски, которые Джо размалевал или порвал, старые атласы, остатки подшивок «Нэшнл Джеографик» деда Мэтью, сложенные стопками под подоконниками.

Эдвард позвонил в клининговую контору, и там ему назвали цену в двести фунтов. Эдвард решил, что именно за столько они готовы выкупить все книжное барахло разом, а оказалось, что это он им должен заплатить за вывоз. Он сказал: спасибо, я лучше сам. Однако по выходным постоянно возникала уйма других дел: стирка, магазины, спортивные занятия Джо, уроки, проверка эссе, игры, уборка.

Если мы отправлялись в старый дом — с запасом еды, растопки, полные решимости — то к полудню неизменно выматывались, застряв между кипами детских вещей, проросшими тюльпановыми луковицами и мышиными гнездами в старых одеялах. Мы привозили полупустые коробки с несортированными вещами и сваливали их на крыльце, а потом нам надоедало бесконечно об них спотыкаться, и мы попросту уносили их в мусорный бак, даже не заглядывая внутрь.

Эмили спрашивала: если в доме полно вещей, что там может быть спрятано? Почему я так уверена, что мы обыскали там каждую щель? Почему Эдвард столько всего оставил, почему какие-то вещи ему больше не нужны? Когда я сказала, что мне нельзя ездить туда одной после моего последнего побега из школы, она прямо навострила уши. Как это я не имею права там появляться? Разве это и не мой дом тоже? Что он от меня скрывает? Почему я не попыталась туда попасть? Разве это не подозрительно? По-моему, нет.

А раз я теперь даже в школу не хожу, почему бы нам не вернуться обратно? Вот это было сложно объяснить. Дело в том, что официально дом был еще выставлен на продажу, но в нем разваливалось то одно, то другое, и на ремонт никогда не хватало денег, еще и надо было платить за новый дом. Например, сарай стоял на торгах, менять в нем ничего было нельзя, но несущие конструкции были сами по себе небезопасны.

Наверное, если бы нашелся покупатель, мы могли бы продать сарай, чтобы его потом переделали в жилой дом. Но тогда пришлось бы продавать еще часть земли с подъездной дорогой к нему. Бывало, находились желающие снять дом, но потом они обнаруживали, что не работает отопление, что задняя дверь толком не закрывается, и если бы мы взяли в долг деньги на ремонт, то дом в любом случае пришлось бы в итоге продавать. Так что он стоял пустым. И ни о чем из этого я не могла рассказать Эмили. Поэтому просто плела байки о скрипах на лестнице и душераздирающих воплях ведьм в саду.

Эмили щурилась и поправляла на носу очки — это означало, что у нее есть важная мысль. Она сказала: «Думаю, у него есть какие-то свои причины. Причины не отдавать дом». Она сказала, что у нее есть знакомый медиум. Что он может говорить с умершими. Что он зарабатывает чтением ауры. То есть он смотрит в воздух вокруг тебя и распознает цвета и духов твоих снов и твоего прошлого. Она выразила уверенность, что если привести этого медиума в старый дом, то наверняка он сможет разгадать секрет. Я ответила: «Эдвард вряд ли разрешит». В ее глазах вспыхнула ярость.

— А ничего, что тебя эта тайна касается не меньше, чем его? У тебя разве нет права узнать правду?

Ответить мне было нечего.

Именно тогда Эмили начала собирать все нужное для путешествия: карты, полбутылки виски, которую она украла из чьего-то кармана в раздевалке ночного клуба, папиросную бумагу, травку, кредитку, зажигалку, свечу и раскрашенную игральную карту с каким-то заклинанием, написанным красным фломастером на обороте — ее ей дал тот самый специалист по чтению ауры. Я не стала ее отговаривать. Я подумала, что если мы отправимся в такое путешествие, то ее мальчик уж точно за нами не последует. Мы сто лет ничего не делали вдвоем, без него.

Зря я ее не предупредила, что почти никакой общественный транспорт в нашу деревню не ходит. Когда поезд прибыл в Уитчерч, оказалось, что последний автобус до деревни уже ушел, а значит, надо садиться на проходящий и просить водителя остановить на стоянке у начала дороги. Это означало полтора с лишним километра до центра деревни, причем в полной темноте. Примерно на полпути пропал сигнал сотовой связи. В целом это было неважно, поскольку телефонами мы пользовались вместо фонариков, и в итоге у нас просто сели батареи.

Когда у Эмили погас телефон, она стала метаться по всей дороге, хватаясь за меня, или замирать, восклицая: вернись, куда ты подевалась? Я все время была с ней рядом и не понимала проблемы. Пока идешь вдоль шоссе — ногой чувствуешь, где край дороги. В тех местах, где забор вдоль дороги низкий, лунного света вполне хватает, чтобы видеть слабое его отражение от поверхности. Даже в полной темноте изгиб поверхности ощущается вполне внятно, так что можно уверенно идти посреди дороги. До того, как я прошлась по Дакингтон-лейн вместе с Эмили, мне даже в голову не приходило, что навык спокойной ходьбы по неосвещенной местности жизненно важен. Я относилась к нему как к данности.

Впервые за все время наших отношений у меня было явное преимущество. Сейчас мы находились на моей территории, я знала все страшные истории о ней, а также знала, какие из них я придумала сама, — а еще я умела внезапно так останавливаться и замирать посреди пути, чтобы она даже не догадывалась, где я.

Большую часть дороги мне было ее жаль, так что я держала ее за руку, говорила с ней спокойным и мягким тоном. Но у старого карьера я поддалась соблазну и сказала, что именно тут утопилась девушка. Та, которая оставила шляпу. Если честно, я понятия не имела, где именно это случилось. Эмили прижалась ко мне, вцепившись в руку и царапая меня своими маленькими пальчиками через распускающиеся петли свитера.

У нас всего один фонарь на всю деревню — у старой телефонной будки, но и тот не работает. Правда, вовсю сияло освещение паба, так что вид светящихся окон настолько воодушевил Эмили, что она чуть не пустилась бегом. Но едва мы толкнули тяжелую дверь и сделали первый шаг внутрь, я осознала нашу ошибку.

Эмили не понимала, что есть определенные правила — кто и где находится в баре, где сидят мужчины, куда идут женщины. Она вышла прямо на мужскую половину бара и спросила, не одолжит ли ей кто-нибудь зарядное устройство. Я видела, как мужчины отодвинулись от нее, оглядели ее грязные ноги в пятнистых вельветовых туфлях и молча отвернулись.

Кажется, Эмили не поняла, что происходит. Она словно опять шла в потемках по неосвещенной улице. Она повторила вопрос погромче, помахав в воздухе рукой с разряженным телефоном. Несколько мужчин отшатнулись, кивнули друг другу и сгрудились возле мишени для дартса, оставив Эмили в одиночестве у бара.

Она взобралась на пустой стул возле барной стойки, чтобы опять обратиться за помощью. Девушка за стойкой была мне знакома еще со времен начальной школы — она была одной из трех сестер-спортсменок, только я не уверена, которой именно. Кажется, передо мной стояла средняя сестра, Стефани. Они все как одна были высокими длинноволосыми блондинками. Она перевела взгляд с меня на Эмили и потом снова на меня, а потом едва заметно кивнула, давая понять, что тоже меня помнит.

Я стояла с правильной стороны барной стойки, с женской стороны, и кивала Эмили, чтобы она подошла ко мне. Она уставилась на меня и громко заявила: «Иди сюда, что ты как дура, тут полно свободных мест». Я не знала, как объяснить, что те места свободны потому, что мужчины, которые занимали их прежде, не желают сидеть рядом с ней и просто ждут, когда кто-то велит ей уйти. Она все махала телефоном, громко взывала о помощи, так что я подошла к ней и попросила перейти со мной в другую часть бара.

— Что такое? Почему тут нельзя сидеть? Тут что, как в фильме «Американский оборотень в Лондоне»? Где герои заходят в бар «Мертвый баран»? Или как там? А нет — «Убитый баран»?

Вероятно-Стефани стояла рядом с нами.

— Он назывался «Убитая овца», — сказала она и уперлась руками в бока. Потом протянула руку за телефоном и воткнула его в розетку за стойкой.

Эмили сообщила:

— Мне двойную водку и апельсиновый сок. И две пачки соленых орешков.

Вероятно-Стефани положила на стойку орехи.

— Фунт шестьдесят. Ее я знаю, ей едва ли шестнадцать. Ты выглядишь не старше.

Эмили сузила глазки и была уже готова устроить свой обычный скандал по поводу того, что ей, вообще-то, уже почти ДЕВЯТНАДЦАТЬ, а если кто не в курсе, то дискриминация по росту — это НЕ ШУТОЧКИ, но потом передумала и просто заплатила за орешки. Со стула ей пришлось буквально спрыгивать из-за своего роста, после чего Вероятно-Стефани снова посмотрела на меня и кивнула. Не то чтобы нас огорчало отсутствие водки — у нас с собой были остатки виски в рюкзаке, мы потихоньку его прихлебывали, прикрываясь свитерами, и думали, что делаем это незаметно. Однако Вероятно-Стефани позвала менеджера из другого бара взглянуть на нас, так что, выходит, не так уж все было незаметно.

В деревне ты для всех чья-то дочь. Ты никогда не сама по себе. И это непросто, если твоя мать известна своим побегом из дома, а ты сама живешь в разваливающемся доме. Я видела, как на меня поглядывают, перешептываясь, игроки в дартс: да, это вроде она, ну, из той семьи за Мысом, с нехорошей историей. Мысом называли последний поворот дороги перед нашими воротами.

Я аккуратно разделила каждый орешек пополам, обсосала с него всю соль, сам арахис выплюнула и положила на стойку в ряд с другими такими же. Эмили ничего не знала о деревнях. Через пару минут о моем появлении будут знать все — как и о бритой голове, и о моей странной спутнице с разноцветными волосами и грудой пирсинга. А исходящий от нас запах травки и так уже вовсю обсуждали.

Наверное, о нас уже говорили, что мы всегда были странными, — ну, эти, ну вы поняли, за которыми еще дочки Ричардсов присматривали после того, как — ну вы в курсе. Мелкому сейчас сколько — семь примерно? Они переехали. Оно и понятно. После всего, что произошло. Похоже, девчонка по кривой дорожке пошла. А волосы-то, волосы.

От паба до дома идти было еще метров семьсот, и все в потемках. Дорога делает повороты под прямым углом вдоль поля, а перед дорогой к дому вдоль обочины стоит здоровенный амбар. Он полностью загораживает свет. Всегда его любила. По другую сторону стены живут уютные звуки и запахи домашнего скота. Аромат сырого сена, силоса и коровьего дыхания означает, что до конца дороги всего один участок поля. Дорога здесь обычно грязная, скользкая, но меня это никогда не напрягало.

Мы почти пришли, и я с воодушевлением представляла, как покажу Эмили наш дом. Утром мы увидим садовую ограду, фруктовые деревья, мощеный дворик. Даже в темноте ей должны понравиться нежные звуки и шорохи, красивые окна с деревянными ставнями и запах старой древесины с примесью чего-то вроде корицы — запах дома. Я разожгу огонь. Романтика. Она, конечно, не признавалась, но ведь она любила меня? А значит, не могла не полюбить и мой дом?

Она так вцепилась в мою руку, что ее пальцы буквально вонзились мне в локоть. Она прекратила орать по каждому поводу и вместо этого начала безостановочно ныть. Ее дорогие вельветовые туфельки поехали по зеленоватой жиже, и она завопила:

— Что это за вонища?

— Это коровы, дурочка. Как, по-твоему, пахнут коровы?

— Фу, какая гадость! Я во что-то наступила!

Я отодвинулась от нее. Мне было обидно за коров. И за дорогу. И за мой дом. Но бросить ее одну в темноте я тоже не могла. Пришлось протянуть ей руку и провести ее мимо ворот фермы до самого поворота к нашему дому.

— Все, мы пришли. Можно уже не орать.

— Куда? Куда пришли? Не видно ничего! И у меня эта дрянь на туфлях!

— Ну, в это время года тут всегда скользко. Когда коровы внутри.

— Да плевать! Отвези меня домой немедленно! Я больше ни секунды не выдержу ни эту вонь, ни это говно, ни это… это же ГОВНО!

— Мы почти на месте. Все равно до утра никакие автобусы не ходят. Все нормально.

— Я не пойду в твой тупой дом с привидениями.

— Да нет там привидений. Там просто холодно.

Эмили уже плакала.

— Но ты же… ты же говорила…

Я взяла ее за плечи и повела вдоль забора по нашей дороге. Она неширокая, с высокими изгородями и глубокими канавами вдоль обочин, и даже в лунную ночь некоторые ее участки остаются неосвещенными. Никто давно не наводил тут порядок, кое-где ограда завалилась под собственным весом, почти перегородив дорогу, а местами кусты так разрослись, что их длинные ветки цепляли наши лица и волосы, но в темноте их не было видно, пока не наткнешься.

Земля тут совсем расползлась, превратилась в грязь. Гравий смыло, трава проросла прямо посреди дорожки. Я не знаю — то ли дело было в самой дороге, то ли в отблесках света в грязи, то ли плотность самой поверхности напомнила мне, какое сейчас время года. Кажется, все-таки это лунный свет, струившийся через дыры в заборе. Или холод. Или зимний запах дороги, особенный аромат холодной грязи. Но что-то остановило меня, превратив пустой желудок в кусок льда. Я отшатнулась.

— Эмили! Какой сегодня день? — Она не шелохнулась. — Какой сегодня день? Я помню, что февраль, но какое число?

Она убрала от меня свои костлявые руки и обхватила ими свое тщедушное тельце. И тут я в один миг поняла всю глубину ее ненависти, всю ее опасность. Как я могла ее настолько недооценивать? Она притащила меня сюда в годовщину, зная, что Эдвард непременно будет меня искать. Я уже потеряла счет дням с тех пор, как перестала посещать школу. Я вообще перестала следить за временем. В отличие от Эмили.