Перл

В прошлом году мой домовладелец решил немножко обновить все свои дома, потому в зданиях на нашей улице появились новые пластиковые окна и распределительные щитки, а вслед за ними — повышение арендной платы. Новый щиток — штука нежная. Ему не особо нравится стиральная машинка. Ему не нравится даже одна капелька воды под электрочайником, а еще нельзя одновременно включать чайник и тостер. Он так часто вырубает электричество, что в шкафу под лестницей у меня теперь постоянно лежит фонарик, чтобы подсвечивать себе путь, когда я в потемках иду включать рубильник. Я пожаловалась арендодателю, и он сказал: «Ну то есть все работает? Видите, как я позаботился о вашей безопасности?» И ни слова о том, что всю замену электрики делал кто-то из его ушлых двоюродных братьев.

У меня тоже довольно нежный внутренний распределительный щиток. Переключает из реальности в галлюцинации за один удар сердца. Однажды мне лечили зубы под новокаином, и мне показалось, что мои ноги вдруг выросли до таких размеров, что торчат из кабинета на улицу. Похоже, это наследственное. Думаю, у мамы было то же самое. Рубильник срабатывает примерно по одним и тем же причинам: нехватка сна, высокая температура, испуг, в том числе внезапный, шок, стресс. Недосып — на первом месте. А ведь тогда, в феврале, мама как раз родила Джо. Лучшей причины для недосыпа и не найти.

У каждого человека иногда выключается рубильник. В таком состоянии информация, поступающая от органов чувств, не может считаться достоверной. Мы видим, слышим, обоняем и осязаем то, чего нет. В итоге мозг просто перегружается, пытаясь самыми витиеватыми способами объяснить этот поток странных данных со всех сторон.

За свой рубильник мне уже не так стыдно, поскольку теперь я знаю, что у всех иногда выбивает пробки. Пусть даже в моем случае система работает чуть хуже, чем у остальных. Но этот предохранитель — не самый ненадежный узел моей конструкции. С этим еще можно жить. А вот с чем у меня проблемы, так это со знаком «выход».

Можно подумать, что я — последний человек, который будет искать легкий выход, особенно с учетом того, что я на себе прочувствовала, что значит быть оставленной. Однако я как раз в группе риска. Когда кто-то близкий входит в воду и не возвращается, остальные запоминают эту опцию. Она как будто зажигает в нашей голове знак, подобный тому, который горит обычно возле пожарного выхода или в гостиничном коридоре, ведет до следующей двери, потом до следующей, и никогда не гаснет, даже если вырубается основной источник электроэнергии.

И как только этот знак вспыхивает в голове впервые, выключить его почти невозможно. Я спорила с этим знаком. Я его игнорировала. Я толкала вперед эти неподатливые двери пожарного выхода, чтобы обнаружить за ними коридор, маняще подсвеченный синими огоньками вдоль плинтуса, и разворачивалась обратно, туда, откуда пришла. Иногда мне даже казалось, что любой другой путь более труден, извилист и непонятен. Иногда я думала, что единственный выход — это тот подсвеченный коридор с горящим указателем.

Я научилась уходить оттуда, невероятными усилиями нащупывая в темноте обратный путь, изо всех сил прислушиваясь к подсказкам, которые приведут меня в безопасное место. Когда родилась Сюзанна, я дала себе обещание отворачиваться от этого знака, едва завидев его, и идти туда, где более безопасно, где я могу видеть ее, слышать и обнимать. Но даже тогда знак не погас. Я просто смогла с ним договориться.

Отчасти из-за этого табло «выход» я никогда ничего не довожу до конца. Например, эти записи. Не знаю, сколько раз я уже все это писала, переписывала, сколько вариантов у меня скопилось, где эти кучи файлов, дискет и бумажных папок с уже проржавевшими и рассыпающимися скрепками. Если я скажу, что у меня есть как минимум три рукописи, в которых о Сюзанне еще даже речи не идет, а она на данный момент уже подросток, то вы вполне сможете представить, о каких объемах текста идет речь.

Я приезжала на Бдения, гуляла с собакой вдоль реки, собирала камыш, смотрела, как перестраивают наш старый дом, восхищалась приведенным в порядок садом и думала, что пора бы заканчивать свою писанину. Потом собака умерла, родилась Сюзанна, у нас появилась другая собака, я носила дочь в слинге или водила за ручку, собака скакала рядом по тому же берегу реки, а я гадала, куда же дела предыдущий черновик и как мне в конце концов закончить рукопись.

А по возвращении домой я либо забывала о ней, либо вспоминала о ней, причем ни то, ни другое меня не устраивало. Что будет бо́льшим предательством: закончить рукопись, как будто она может вместить всю правду о моей удивительной маме и обо всем, что она для меня значила, либо бросить на середине, будто бы мне все равно?

Поначалу я говорила, что пишу для Джо. Это звучало благородно, как будто я хочу сохранить для него память о маме, поскольку он не помнил ни ее, ни даже место, где родился. Правда, в итоге мне стало казаться, что я поступаю жестоко, перечисляя все, чего он был лишен, и рассказывая, что после ее исчезновения мы жили так, будто бы всё это предали.

У него есть несколько фотографий, которые мы с Эдвардом для него сохранили, так что он знает, как мама выглядела. Более-менее. Она терпеть не могла фотографироваться.

На одном фото она сидит под деревом в саду. Ее почти не видно, и тень от дерева падает на лицо. На другой фотографии она на диване со мной и новорожденным Джо. Она смотрит на меня и смеется, мы сидим нос к носу — одинаковые носы, одинаковые подбородки, одинаково собранные волосы. Джо похож на красный пузырь в белом комбинезончике. Интересно, над чем мы смеялись? Я не помню, как делали этот снимок. Даже диван не помню.

Я запретила себе поступать так, как моя мама, пока не запишу все, что смогу о ней вспомнить. Правда, это было еще до рождения Сюзанны, после которого пришлось внести в соглашение поправку, согласно которой я обязана была дождаться восемнадцатилетия дочери, прежде чем решиться уйти и никогда не вернуться.

Я прикинула, что восемнадцать лет — уже достаточно взрослый возраст. Я-то жила без мамы уже с восьми, так что восемнадцать — по моим меркам — это довольно много. Однако затем я поняла, что после рождения собственной дочери стала скучать по маме еще сильнее, чем прежде, так что вынуждена была пересмотреть свое решение. Может быть, когда Сюзанна родит, я тоже буду ей нужна? Возможно, для меня еще найдется занятие.

Так что все черновики, которые я писала как бы для Джо, перекочевали на чердак, на корм мышам. Потом я открыла для себя текстовые редакторы, а вместе с ними — уйму новых способов загубить написанное. Дешевые ноутбуки — идеальные компаньоны для любителей жечь рукописи.

А вдруг на этот раз я закончу текст? Мне что же — придется заново торговаться с этим указателем выхода? Или на последней странице меня поджидает дьявол — со сложенными на груди руками, с триумфальной ухмылочкой? Мол, наконец-то. Дописала свое прощальное письмо. Долго я тебя ждал. Тридцать лет ты оттягивала момент, когда вдруг поднимешь голову от бумажных куколок, которых вырезала за кухонным столом, и поймешь, что что-то не так, и выбежишь через заднюю зверь, прямиком к реке, по следам своей матери.

Отмазки закончились. Сдай работу и выйди из класса. Дополнительное время истекло, а теперь дежурные выключат свет, уберут парты и запрут все двери, кроме одной. Той, над которой горит табло «выход».

Я винила маму в том, что она поверила этому знаку и что в итоге я ни во что не ставила ценность собственного существования. Мне было стыдно, что меня одной оказалось недостаточно, чтобы она захотела остаться, что она отказалась слушать и мой голос, и Эдварда, и Джо. Но это было до того, как я узнала о Джонатане. Смогла бы я договариваться со знаком «выход», если бы по ту сторону двери звучал голос моего ребенка? Вряд ли.

Если ты мать, то всегда будешь во всем виновата. Теперь и я это знаю. Слишком долго рожала, слишком быстро родила, недокормила, перекормила, носила на руках, не носила, подталкивала вперед, придерживала, перелюбила, недолюбила — тебя все равно будут обвинять просто потому, что это твои дети. Ты их рожаешь, нагружая собственным сомнительным генетическим багажом, и отправляешь в мир разбираться с персональным набором часовых бомб.

К тому же есть еще разные внешние обстоятельства. Например, бедность — фактор риска, причем для любых заболеваний. И Сюзанна об этом знала. Она знала, что, заполняя анкеты перед школьными поездками, я всегда ставила галочку в графе, касающейся частичной компенсации стоимости. Она знала, что школьные обеды оплачиваются не из родительского кармана, а благодаря заявкам от школьного секретаря. Школьную форму мы покупали с рук. У нее были обычные ботинки, без фигурных подошв и прячущихся в каблучках куколок, как у богатеньких девочек. Мне казалось, это не имеет значения. Мне даже в голову не приходило, что такие вещи могут спровоцировать расстройство.

Переезд — тоже фактор риска. Если ты каждый раз заключаешь договор аренды всего на год, то переезд становится нормой жизни. С пяти до восьми лет Сюзанна ни в одном доме не жила настолько долго, чтобы мы развешивали там фотографии и рисунки. Не то чтобы мне это нравилось, но и бороться с таким положением вещей я не стремилась. Каждый раз, когда надо было переезжать, Сюзанна устраивала недельную акцию протеста, но в остальное время не говорила ни слова. Однако хоть говорила, хоть не говорила — факт остается фактом и занимает свое место в списке потенциальных причин ментальных расстройств.

Неполная семья — тоже в этом списке. Дети становятся тревожными. Они примеряют на себя роль взрослого. Они берут на себя ответственность за своего единственного родителя. У них нет ощущения безопасности. Кто виноват? Я. Это я никогда не предлагала ей относиться к отцу как к равноценной альтернативе мне, как к достойному плану Б. Я вообще никогда особо не поощряла ее встречи с ним.

Чувство вины за чью-то болезнь вообще не помогает, когда надо сохранять самообладание, терпеливо разговаривать с медиками, когда надо не расплакаться, пока висишь в телефонной очереди, чтобы узнать, на каких условиях банк выдает долгосрочный кредит, и в это время на телефоне заканчиваются деньги. Из-за чувства вины ты становишься дерганым, раздражительным, неадекватным и слабым. Ни одно из этих качеств не входит в список необходимых для успешного родительства.

Нормальные родители — организованные люди, которые легко встают по утрам, следят за расписанием, внешкольными кружками и графиком платежей. Они носят практичную обувь. У них всегда с собой есть что-нибудь перекусить. Нормальные родители никогда не забывают подписывать перманентным маркером школьные вещи своих детей. Они вовремя пишут заявления на кружок по скрипке в следующем семестре. И они точно не подвозят детей к школе с опозданием на час, с бананом в кармане на завтрак.

Нормальные родители — это такие персонажи из книжки пятидесятых годов, с которыми в комплекте обычно идет полный набор бабушек и дедушек с курительной трубкой, цветником в саду и сказками на ночь. Разве я думала о том, что на мою дочь может повлиять сам факт исчезнувшей и, вероятно, умершей бабушки? Остановилась ли я хоть раз, чтобы представить, что надлом в моей семье, та расщелина в моем сердце будет передаваться из поколения в поколение, через мою собственную травму, если не хуже?

Нет. Ни разу. Это просто не приходило мне в голову. Мне казалось, что, когда родится дочь, она исцелит мое сердце. Я не делала пауз, чтобы спросить, не слишком ли многого я от нее требую. Я не делала пауз, чтобы задуматься, что передаю ей вместе со своим молоком: боль, тревогу, скорбь. Я помню, как кормила ее и в это время все искала глазами свою маму, рыдая так, как не рыдала годами: мои слезы капали малышке на макушку, и я даже не задумывалась о том, что они могут оставить след. Я думала, что они исчезнут — так же легко и просто, как я стирала их одним движением ладони.

В психотерапии есть одно упражнение. Тебе разрешается обвинять кого угодно в чем угодно. Я попробовала его на себе — пыталась во всяком случае. Кого я виню в исчезновении моей мамы? В первую очередь, ее саму. Потом папу — уж он-то должен был догадываться, а сам ушел на работу. Миссис Уинн — как она могла не заметить, что мама уходит? Саму себя — надо было не фигурки из бумаги вырезать, а следить за каждым ее движением. Джо — он спал весь день. Акушерку — та не соизволила добраться до нашего дома по грязной дороге и заставить маму заполнить опросник для выявления послеродовой депрессии (если о ней тогда вообще знали). Педиатра — за три дня до того мама приходила взвешивать Джо, и врач не заметил ничего необычного. Моего брата Джонатана, который не сделал ни единого вдоха.

А на самом деле никто из них не виноват. Я толком даже не понимаю, в чем смысл упражнения с обвинениями всех и вся. Мне оно не понравилось. Какой от него толк? Что, если винить вообще некого? Мне ближе понятие «происшествие». Или, как в официальной формулировке, «несчастный случай». Смерть в результате несчастного случая. Мне нравится слово «случай». Оно ей подходит. Жизнь моей мамы полна интересных случаев. Просто последний оказался несчастным.