Перл

Парни звали его Эй Джей, а девушкам приходилось называть его полным именем — Артур Джек. Мне хотелось слышать это долгое звучание. Мне нравилось, как оно тянется у меня во рту, от гортани до полуулыбки. Его черные волосы закрывали половину лица, и он искоса смотрел на всех нас из-под челки.

Почти каждую неделю его татуировка расползалась от плеча по руке все дальше — драконы, змеи, виноградные лозы, злые духи выглядывали из гущи деревьев. Он был слишком юн, чтобы носить татуировки, но его это не смущало.

Когда мы утром приезжали в коррекционную школу, он первым делом стаскивал через голову свитер, потом закатывал рукав футболки, снимал защитную пленку с очередного нового участка татуировки и мазал ее кремом. Тому, кто сидел рядом, разрешалось поучаствовать.

После того, как он нежно смазывал свою поразительно красивую руку, снова оборачивал ее пленкой и невыносимо медленно одевался, он закатывал рукав сидящей рядом девочки и нежно втирал миндальное масло в белую кожу внутренней стороны ее запястья.

Мы садились рядом с ним по очереди. Это даже не обсуждалось. Мы просто так делали. И он никогда не проявлял особого внимания ни к одной из нас, он никого не предпочитал и ни с кем не пытался общаться. За него не сражались. Он был недоступен в принципе.

Он уже был обещан Джози, та тоже жила в поселке для кочевников, они должны были пожениться, как только им обоим исполнится шестнадцать. Ей в то время было четырнадцать — круглолицей девочке с блеклыми рыжими косичками, незаметными ресницами; она носила расшитые пайетками джинсы и короткий топ, из-под которого торчал ее по-детски круглый животик.

Джози не ходила в школу, но иногда в обед присоединялась к нам в парке или торговом центре. Она показывала мне фотографии нарядов, которые надевала на пышную свадьбу, или предлагала что-нибудь сделать с моими волосами. Она думала, что я ношу такую короткую стрижку после какого-то несчастного случая.

Я спросила, почему она не ходит в школу, и в ответ услышала, что ей ни к чему. К тому же дома так много дел, что ей попросту некогда. И вот тут меня прямо проняло. Странно, насколько я разгневалась. Несколько лет я пропускала школу, высмеивала ее, настаивала на ее бессмысленности — но, встретившись с человеком моего возраста, который просто не ходил в школу и все, я была со всей страстью готова отстаивать важность учебы.

Джози объяснила, что она слышала, будто в средней школе девочки ходят с мальчиками и у них даже случается секс, и, если бы она так поступила, это бы разбило сердце ее отцу. Тут не поспоришь. Я-то примерно этим и занималась. Еще она слышала, что у девочек в школе нет никакой морали. Они даже в Бога не верят!

Чистота была важнее всего. Она говорила, что на каждое Рождество всем ее братьям и сестрам дарили новую одежду — совсем новенькую, никому прежде не принадлежавшую. Всем поровну, все одинаковое, до последнего носка. Чистое. Новое. Девственное.

Артур Джек однажды опоздал, объяснив это тем, что у теткиной собаки снова родились щенята. Прямо на гребаном чистом белье. В этот раз щенков было только трое, один — полуживой заморыш. В общем, пришлось ждать, пока кто-то из девочек не найдет и не выгладит ему чистую футболку. Так что он не по своей вине опоздал, правильно?

Это был мой шанс. Небрежно, будто бы походя, предлагая ему во время обеда сигарету в парке на скамейке, я упомянула, что мой папа хочет собаку. Не я, а папа. Иначе вышло бы слишком лично. Просьба для себя не сработала бы. Он посмотрел мимо меня и выпустил кольцо дыма. Я знала, что лучше не повторять сказанное. Он сделал последнюю затяжку, затушил окурок о скамейку, откинулся назад и вытянул руки вверх:

— А, да, ну ладно, раз вам, придуркам, нужны щенки, я дома скажу, чтоб топили не всех этих мелких уродов. Добро пожаловать, хоть всех забирай.

Я рассмеялась вместе с остальными — не слишком громко и не первой, чтобы не перегнуть. Чтобы неловкое движение не уничтожило магию. Я знала, что если щенки протянут еще примерно недельку, то можно будет перейти ко второму вопросу.

— И что, когда можно прийти выбрать папе щенка?

И тогда я сяду в автобус, потом пойду пешком с Артуром Джеком к нему домой, и приму из его рук крохотное существо, и никогда его не отпущу.

Я была готова ждать, поглядывать на календарь и снова ждать, помалкивая, пока щенкам не исполнится ровно восемь недель, и тогда я возьму одного из них, заверну в старое полотенце и отнесу домой. И тут уже придется признаваться Эдварду, что у нас теперь есть собака. А вот этого я не продумала.

Я продумала все вплоть до момента, как вхожу в поселок с Артуром Джеком. Когда это случилось на самом деле, меня накрыло какой-то странной легкостью, как бывает, когда план взял и сработал. Я шла за ним по улице от автобусной остановки до ворот поселка, чуть позади, а он шагал, пиная попадавшийся под ноги мусор и выдыхая дым. Я наслаждалась каждой минутой. У меня для таких случаев был особый прием — сильно щипать кожу на запястье, до появления кровоподтека, чтобы осталась метка, чтобы запомнить каждую секунду.

Я прошла за Артуром Джеком через высокие железные двойные ворота в огромный двор, где за мной по пятам сразу же увязалась кучка мелких собачонок. Я рассматривала их, гадая, нет ли среди них мамаши моего щенка. У большинства собак чего-то да не хватало — глаза, уха, ноги, хвоста. Интересно, целы ли все части тела у моего щеночка. До настоящего момента я и этим не интересовалась. Артур Джек показывал фото щенят, сбившихся в один сплошной комок, в котором не разглядеть — черные они, или коричневые, или пятнистые, или рябые — как там правильно говорить про собачий окрас? — а я больше ничего и не спрашивала. Не осмеливалась излишне досаждать вопросами или проявлять избыточный интерес, чтобы вся моя затея не полетела псу под хвост.

По всему периметру двора стояли дома на колесах и автофургоны, такие огромные, что могли бы тащить грузовик или целую фуру; также виднелись деревянные сараи. А в центре стояли машины. Много машин. Какие-то без колес, какие-то без дверей. Попадались и совсем новые, сияющие. Все были припаркованы хаотично, как булыжники на мостовой. Под машинами и вокруг ползали дети. Множество детей. Возможно, мне просто показалось, что множество, — потому что все они замерли и уставились на меня. Двое мальчишек, примерно возраста Джо, прекратили пинать сильно сдувшийся мяч в кирпичную башню, подпирающую один из автомобилей, чтобы получше меня рассмотреть. Автомобиль был незаурядный — бледно-розовый кадиллак с серебристой отделкой. Я догнала Артура Джека.

— Это разве безопасно? — спросила я. — Дети тут играют. Может, сказать им, что так не надо делать?

Он грустно покачал головой и глянул в телефон:

— Специально время засек. Пятьдесят пять секунд от ворот досюда, и ты уже рассуждаешь, как сраная соцработница, — он ткнул пальцем в направлении маленького деревянного домика, а сам пошел в другую сторону, к парням, сидевшим на ящиках возле дома-фургона.

Я постучалась, мне открыла девочка лет двенадцати и уставилась на меня с открытым ртом. Ей что-то прокричали из комнаты, женщина постарше, но она не шелохнулась.

— Я Марианна, мы с Артуром Джеком вместе учимся. Я пришла за щенком.

К двери подошла та женщина, отодвинула девочку в сторону, пригласила меня войти.

На деревянном кухонном стуле сидела согнутая в три погибели старушка. Она громко кричала на еще одну женщину, которая жарила мясо в гигантской сковороде на прикрученной к столу двухконфорочной газовой плитке. По обе стороны от нее две девочки-подростка нарезали морковь, а за ними сидели в детских стульчиках трое малышей, двое из которых — в футбольной форме клуба «Астон Вилла» (я и не знала, что бывает футбольная форма такого крошечного размера), а третий — девчушка — в розовом комбинезончике, с копной золотых кудряшек на макушке, стянутых серебристой резиночкой.

Скрюченная старушка на кухонном стуле безостановочно болтала, причем так быстро и так мелодично, что распознать, что она говорит на моем собственном языке, мне удалось отнюдь не сразу.

Интересно, они вообще меня заметили? Потом я постепенно начала разбирать отдельные слова, и до меня дошло, что она возмущается. Почему Артур Джек их не предупредил, у них же даже нет ничего приличного на ужин, что гостья о них подумает, почему никто не предлагает гостье чаю? Одна из девочек перестала нарезать морковь и повернулась ко мне с улыбкой. Это была Джози. Улыбка была краткой, тайной, и я не стала обращаться к ней по имени, потому что вдруг окажется, что ей не стоило бы водить со мной знакомство. Она ушла ставить чайник. У одного из окон поднялась какая-то суета, еще одна девочка вытащила из-под стола коробку и стала доставать оттуда чашки.

В окне показались мужские руки. Огромные, покрытые коричневыми веснушками руки в татуировках с изображениями Девы Марии или целыми списками имен. Еще из одной коробки был извлечен мешок сахара, сахар рассыпали по чашкам десертной ложкой, и чашки с чаем быстро исчезли за окном.

Старушка мне улыбнулась. Я стояла со своим чаем посреди комнаты, кивала и улыбалась всем подряд, особенно детям на стульчиках, играя с ними в «ку-ку», выглядывая из-за чашки. В свое время я отказалась от сахара, но тот сладкий чай я пила с огромным удовольствием. Старушка протянула ко мне свои прекрасные длинные коричневые скрюченные руки, и я ответила ей тем же жестом. Она держала мои ладони, и на ее тонких пальцах и запястьях свободно болтались серебряные кольца и браслеты. Она сказала:

— Смотрите, какую славную девочку мальчик нашел для нашего щеночка. Это добрая девочка. Вот какую хорошую девочку он к нам привел. Вот какая милая девочка, как она меня за руки держит, как она улыбается маленьким. Храни ее Господь.

Меня миллион лет не называли ни милой, ни славной, ни хорошей. Наверное, последней это делала мама — целую жизнь, целую вечность, целую вселенную тому назад. Наверное, такие слова говорят только мамы. А может, эти женщины увидели во мне то, о чем все давно позабыли. Может, дело в том, что они были просто матерями и бабушками, а я для них была просто девочка. Проще некуда.

Старушка все держала меня за руки, поглаживая шершавые костяшки. Потом протянула руку к моим клочковатым волосам, тоже погладила. Иногда я понимала, что она говорит, иногда женщина у плиты повторяла для меня сказанное, и я узнала, что старушка — ее бабушка, и что она глуха как пень, и что достаточно просто улыбаться. Это я и делала.

Когда мясо поджарилось, а морковь дотушилась, девочки разложили еду в плошки — штук пятнадцать — а потом открыли дверь в соседнюю комнату, которая оказалась спальней с огромным телевизором на стене, и выкрикнули целый список имен. Из комнаты вывалилась целая орда мальчишек, еще несколько показались в окне и дверях, и каждый получил миску с едой, ложку, хлеб и масло. От мяса я тоже прежде отказывалась, но как же вкусно было макать хлеб в подливку, как приятно масло капало на руки, пока я вместе с остальными подчищала миску.

Малышей расставили вдоль длинного корыта с теплой водой, чтобы умыть им личики и ручки мокрыми тряпочками. Потом их усадили поесть. Вдоль двух стен кухни на полу лежали узкие матрасы с разномастными узорчатыми покрывалами — на них дети и сидели двумя ровными рядами, вытянув перед собой ножки.

Я села к ним и стала задавать вопросы. Сколько тебе лет? Любишь морковку? Смотри: морковные кружочки похожи на монетки. Мы как будто поедатели денег! Любишь рисовать? Хочешь, я тебе что-нибудь нарисую? Могу собачку, могу лошадку, могу котика. Кого хочешь? А какой твой любимый цвет? Тебе нравятся щенята? А который самый смешной? А самый красивый?

Они не отвечали, только хихикали и толкали друг друга локтями, словно Артур Джек привел в дом говорящего попугая или жирафа. И каждый раз, когда я с улыбкой снова пыталась завести беседу, старушка кивала в мою сторону, тоже улыбалась и говорила: «Вот какая славная девочка. Надо найти ей самого лучшего щенка. Самого лучшего. Очень хорошая девочка, видите — такая добрая, у нее однажды будет свой прелестный ребеночек, она такая красавица».

У меня почти не было волос, сухая кожа из-за нехватки питания, темный макияж размазался, на мне были драные джинсы и огромных размеров черный свитер, который я обожала, потому что в него можно было забраться целиком, прижав к груди колени. Но я сидела там и всей душой верила: я красивая, добрая, славная, хорошая девочка и у меня будут прекрасные детки, совсем как эти златовласые малыши. Так что я улыбалась, ела и ждала, когда Артур Джек принесет коробку со щенками.

Мать семейства за стол не садилась. Сидеть было попросту негде, да и некогда. Она собрала посуду, велела детям доесть хлеб, подмела с пола крошки, вытряхнула покрывала и снова их расстелила, а потом вернулась к сковороде, время от времени беря себе ложку еды. Потом она выскребла со дна остатки, доела их и стала мыть посуду.

Девочки откуда-то притащили воду для посуды. Я предложила помощь, но они отказались — сказали, что у них отработанная схема; могу сказать, что посуда у них мылась гораздо тщательнее, чем у нас дома. У них была целая система: сперва плошки мылись, потом снова мылись, потом полоскались, потом складывались. Потом в емкости для полоскания отмывались тряпки для стола (их сушили на веревке за окном). Потом кто-то выходил во двор забрать пустые чашки у мужчин, их тоже отмывали, и дальше все по кругу.

Старушка меня почти не отпускала и помогать не давала. Она держала меня за руку, гладила по волосам, нараспев о чем-то стрекотала. Она говорила, что ее сестра Маргарет тоже так делала после смерти их матери: носила черное, как я, рвала одежду, остригла волосы, просто ужас. Ужас. Резала себя, перестала есть. Такая была добрая девочка. Таким тяжелее всего, а она была еще маленькая. А теперь посмотрите на нее — счастливица, так долго прожила, это все ее правнучки, а одна уже своего первого ждет, и, даст Бог, родится такая же добрая девочка; мужчинам такое слышать нельзя, они все хотят сыновей, но женщине нужна девочка, такая вот девочка, чтобы всегда была рядом. И им тяжелее всего приходится. Я хотела сказать, что мою маму тоже так звали — Маргарет, а мне стали говорить, что старушка не слышит, и когда я попыталась написать или произнести по буквам, оказалось, что она не умеет ни читать, ни писать.

Я не стала объяснять, что с ухода моей матери прошло девять лет, и что я не все это время непрестанно носила черное, брила голову, резала себя или одежду, и что в том году рваную джинсу просто носили все подряд. Ее версию я приняла с благодарностью. Я была в трауре по маме. Я была доброй девочкой, любая мать о такой мечтает, и таким, как я, всегда тяжелее. Она сказала, что будет молиться за меня. Она велела мне есть, и тоже молиться, и верить Господу, и что у меня непременно родится девочка, и я тогда оставлю свои печали, как оставила ее сестра, когда родились дети, храни ее Господь, и она всю жизнь была добрым человеком, и с тех пор, как Господь забрал ее к себе, они все очень скучают.

Из темной спальни вышел еще один мальчик, постарше, и тут же получил от женщин нагоняй за опоздание к ужину. Он свернул самокрутку прямо на кухонном столе и попросил чашку чая, хлеб и сахар, раз это все, что осталось.

В дверях показался взрослый мужчина. Сказал, что пришел со мной поговорить.

— Это… — сказал он. — Артур Джек говорил, что ты ловко читаешь и все такое. Умеешь вот это вот все.

Я не отрицала. Он стоял в дверях, стараясь выдыхать дым в сторону улицы, подальше от детей. Его крупное тело комфортно занимало весь дверной проем, огромная рука опиралась о притолоку.

— Видишь как, кто читает газеты, те всё знают. Меня тут беспокоит кой-чего, но мне не разобраться. Без чтения — никак. Есть один мужик, он все скупает — самолеты, поезда, все такое — мистер Брэнсон. И я тут слышал, что он купил землю, где раньше был аэродром, но не нынешний, а старый, а там землю ни за какие деньги не купишь. Я знаю, я ж пробовал. И он вроде как строит новый аэродром, в таком месте, где не будет слышно шума. И так получается, что, если кто купит себе тут немного земли, там, или леса — ну, чего-то никому не нужного, чтоб маленько заработать, — и тут придет этот мужик и решит все скупить.

Я сказала, что не читала об этом.

— Да не в этом дело, — ответил он. — Но вообще любопытно. Интересно, что он делает, чтобы в газетах ни слова.

Я пообещала узнать у отца. Сказала, что он знает гораздо больше, чем я. Кажется, мужчина немного успокоился. Потом сказал:

— Артур Джек — малой моей сестры. Он теперь в школу ходит, умеет вот это вот чтение, будет читать контракты, понимать, там. Ну вот как с этим домом. Мы если бы читали те бумаги. Окна не такие поставили. Теперь надо все сносить и наново делать.

— И где вам жить?

— Так тут дома на колесах, женщины все равно больше там. Тут просто — если строиться на этой земле, то надо сперва вот это, а потом уже разрешение на дом, ясно?

Мне ничего было не ясно, но я кивнула.

— Так вот, сестрин малой. Он как? Из лучших в классе, в этой вашей школе?

Тут я подумала, что, отправив Артура Джека в коррекционную школу, вместо того чтобы он тут работал вместе с дядей, ему сделали большое одолжение, и потому ответила:

— Да. Он очень умный. У него все получится.

— Не, ну сдавать на аттестат он не будет, конечно. Не хватало сделать из него идиота.

Он отвернулся и зашагал прочь. И вот что на это ответить? В коррекционной школе речь об аттестате вообще не шла. Эдварда это повергало в ярость. Это было причиной многих нервных телефонных разговоров в нашем доме. Мне и в голову не могло прийти, что кто-то считает экзамены инструментом отупления детей. Ну хотя сама я их не сдавала. Откуда мне знать.

Уже стемнело, так что Джози позвала Артура Джека, чтобы тот принес щенков, но он велел разобраться с ними без него. Так что Джози и еще одна девочка сами притащили картонную коробку со щенятами. Их мать дошла до двери и ждала снаружи. У нее не хватало половины уха. В целом — симпатичная собака, похожая на лабрадора, только поменьше и светло-коричневая.

Щенята не унаследовали мамину внешность. У них были слишком большие и слишком ушастые головы. Крысиные хвостики, как червячки. Глазки навыкате. Лапы плоские, мохнатые. И ни один не мог похвастаться ровным окрасом. Они выглядели так, будто толпа детей одевалась из одного шкафа, сражаясь за несколько комплектов одежды, и кто что схватил, то и надел. У самого маленького щенка — видимо, про него Артур Джек говорил, что он не жилец, — половина морды была белая, половина черная, и разные глаза — голубой и карий, как будто он пробрался к шкафу последним и надел все, что осталось.

Я достала его из коробки, а женщина, что стояла у плиты, сказала: «Марианна, оставь ты этого доходягу. Майкл давно должен был с ним разобраться. У него только один глаз зрячий, спаси Господи».

Они называли меня славной, милой и доброй. Они говорили обо мне — «храни ее Господь». Храни ее Господь. Так что я взяла этого заморыша. Его завернули в полотенце, я спрятала его под свитер и так повезла домой. Свитер же большой. Пока я сидела на остановке, он мне весь живот описал, а по пути домой все время скулил и плакал. Ехали мы долго. Два автобуса, потом пешком. Руки ныли, было страшновато, что щенка увидят, что меня выгонят из автобуса. Я боялась, что уроню его или что он сам вывалится, запутавшись в одежде.

Когда мы добрались домой, Эдвард был на родительском собрании у Джо, а я не знала, чем накормить щенка. Он уже дорос до мяса? Собакам можно коровье молоко? Что там в холодильнике? Яйца? Собаки едят яйца? Я не знала. Мой живот искусали блохи, спать щенку было негде, ошейника нет, миски нет, положить в миску тоже нечего. Я-то думала, что главное — принести его домой, к Эдварду, а там само уладится.

Спускать щенка на пол я не хотела, потому так и шаталась по дому с ним под свитером. Уже полотенце промокло и испачкалось, я взяла новое, а они все не возвращались. В итоге я напоила щенка водой, завернула его в свежее полотенце и унесла в свою постель.

Я слышала, как они вернулись — довольные, с какой-то едой, с поздравлениями, но решила не спускаться вниз, чтобы не будить щенка. Только тогда я вспомнила, что обещала тем вечером посидеть с Джо, чтобы Эдвард съездил в школу, но забыла, и ему пришлось брать Джо с собой, причем допоздна. Я вспомнила даже, как он делал пометку в календаре на кухне, и даже обвел ее, и лишний раз мне напомнил, и была уверена, что он сердится на меня. Я также знала, что утром он всего лишь деликатно мне об этом скажет, а я не заслуживала такой деликатности.

Я лежала в кровати, и мне было стыдно — за себя, за те добрые слова, которыми меня незаслуженно называли весь вечер, — добрая, милая, славная — и за то, что Эдвард мне доверился, и за то, что подвожу его. Я через дверь пожелала им спокойной ночи, изо всех сил стараясь скрыть слезы в голосе, а потом свернулась калачиком возле маленького уродливого собачонка, чтобы он не скучал так по дому, и всю ночь проплакала в него от осознания собственной никчемности. А потом дала ему имя, как у игрушечного медвежонка — Тедди.

Утром я встала непривычно рано, потому что щенок скулил, копошился и гонял блох. Я слышала, как Эдвард и Джо собирают себе обеды. У них возникла какая-то дискуссия по поводу сыра, так что на щенка они едва взглянули. Я решила, что это хорошо. И еще, кажется, Эдварду прислали записку о том, какая я милая девочка и принимаю все близко к сердцу, потому что он ни слова не сказал о прошлом вечере и произнес только: «Значит, ты завела собаку?», что я восприняла как согласие. Если бы он сказал «у нас собака» или, что еще хуже, — «у меня», это бы означало, что у меня проблемы и что Тедди, вероятнее всего, отправится в собачий приют. Но Эдвард спиной вперед вышел из комнаты, неся свой портфель, плащ, ланчбокс Джо, папку, две разных перчатки, какое-то разрешение для Джо и ключи от машины. Потом он остановился, положил все это и вернулся ко мне.

Тогда он внимательно рассмотрел щенка, нежно придерживая его голову двумя руками и нахмурившись при виде незрячего голубого глаза.

— Поищи в справочнике ветеринарную клинику, если хочешь оставить щенка себе, Марианна. Я куплю тебе книжку по уходу за собаками.

И он действительно принес книжку, и я, к его удивлению, ее прочла и даже записалась с Тедди на занятия к кинологу, специально найдя подработку по выходным, чтобы самой за них платить. А Эдвард возил его к ветеринару, обращался с ним терпеливо и спокойно, и вытирал за ним пол в кухне, и максимум критики, который я от него слышала, — это «привести в дом собаку — не худшее из всего, что ты могла бы сделать».

Оставаясь дома и дрессируя Тедди, я немного пропустила школу — но не больше, чем до его появления, и к тому же я теперь была дома не одна. Когда пришла моя кураторша, мы весь день разговаривали о Тедди и играли с ним, она сфотографировала одеяльце, на котором я вышила его имя, а потом сказала Эдварду, что он здорово придумал — завести для меня собаку. Очень терапевтично. Эдвард пожал плечами. Пусть этот плюсик достанется ему. Главное, что в единственном здоровом глазу Тедди я останусь милой, славной, доброй девочкой.

Я периодически фотографировала Тедди и показывала снимки одноклассникам, но Артур Джек ни разу не проявил к ним интереса. Я даже спросила, можно ли как-нибудь принести щенка его бабушке, поделиться успехами, но он просто пожал плечами и отвернулся. Повторно меня никто в гости так и не позвал.

Я точно знала, что выбрала правильного песика. Дело не в том, что он был таким славным и преданным, и не в том, что он служил прекрасной отмазкой, благодаря которой можно было проторчать дома все студенческие годы, что в целом было вполне логично для балбесины вроде меня, и даже не в том, что с ним приходилось гулять и работать по субботам, чтобы его кормить, и не в том, что на моем третьем десятке он все время был рядом, почти до самого рождения Сюзанны, пока не решил, что я уже не нуждаюсь в нем так сильно, и тихо не умер во сне.

Дело в том, что сказки научили меня раз и навсегда: выбирая из трех предложенных даров — золотой, серебряный, деревянный, — всегда бери самый простой, самый скромный из всех. Три брата, три сестры, три сундука с сокровищами. Выбирай самое неочевидное и не забудь поблагодарить всех, кто помогал тебе на пути, — особенно если среди них была пожилая женщина. Пожилая женщина с прекрасными длинными пальцами, унизанными украшениями, которая тебя не слышит, но знает, кто ты на самом деле.

И та сова, которая была прежде дочерью пекаря, — она научит тебя быть особенно вежливой и доброй к пожилым женщинам, потому что если ты откажешь ей в еде, в толике доброты, то она обратит тебя в ночное создание, вопящее о помощи на никому не ведомом языке. Твой совиный крик будет вечно звучать в ночи, и никто не придет тебя утешить.