Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.]

Читатель, спроси себя — что знаешь о Степане Дмитриевиче Нечаеве, который родился в 1792 году, а умер в 1860-м?

При жизни был он премного известен. Ему пишут — часто обращаясь за помощью или за советом. В их числе Пушкин или крепостной с Урала Феоктист Улегов. О нем пишут — тоже часто, оценивая талант и образ мышления. Не только, Вильгельм Кюхельбекер, декабрист и поэт, в статье, но и начальник московских жандармов в своем тайном донесении на имя Бенкендорфа.

Одни причисляют его к декабристам. Но в основополагающем для любого исследователя «Алфавите декабристов» такой фамилии не значится.

Он дружески связан с Рылеевым, участь которого взойти на эшафот, и с будущим каторжанином Иваном Пущиным, но и пожалован вельможным званием сенатора и орденами.

Ему приписывают авторство необычно смелой по тем временам записки «О состоянии крестьян, принадлежащих к заводам наследниц купца Расторгуева». Но подпись под этим документом — «Флигель-адъютант полковник граф А. Г. Строганов».

Впрочем, в жизни нашего героя, как дальше придется узнавать, предостаточно всего и вся, чтобы еще и еще нашлись сведения, донельзя запутанные и противоречивые.

Началы

Терзает мысль — как подступиться к биографии, которая уже по первому прикосновению к ней являла так много необъясненного и непроясненного. У многих спрашивал совета. Однажды услышал:

— Обязательно пишите… Но будьте при этом как бы следователем по особо важным делам. Одни скажут следователю: «Ваш Нечаев герой отрицательный: одно слово — сановник, вельможа! Осудите его!» Другие скажут: «Нечаев положительный герой — он декабрист! На пьедестал его!» Следователь же в любом случае обязан все разысканные факты не только внимательно изучить. Он обязан сопоставлять и соотносить эти факты… История России всегда являлась сложным явлением — прогресс, свобода, истина, освобождение давались нашему народу тяжко, трудно, в мучительных поисках…

Таким было напутствие Леонида Максимовича Леонова.

Совет писателя… Он важен! Но что историки?

Очень благодарен академику Милице Васильевне Нечкиной, самому авторитетному исследователю декабристов. Она дала однажды, пусть и кратко, всего шестнадцатью строками, оценку началу его общественной деятельности. Закончила свои рассуждения о нем так: «Было бы очень полезно и нужно для декабристоведения раскрыть облик и деятельность как можно большего числа „безвестных“ декабристов. Не должны декабристы пропадать „без вести“».

Поистине так: при всей противоречивости жизни и взглядов Нечаева он не должен остаться вне истории. И в нашем случае, убежден, должно и нужно прибегнуть к сокровищнице опыта В. И. Ленина. Вспомним, как гениально просто раскрыл он закон изучения места и роли личности в истории: «Исторические заслуги судятся не по тому, чего не дали исторические деятели сравнительно с современными требованиями, а по тому, что они дали нового сравнительно с своими предшественниками».

Итак, опираясь на поддержку писателя-академика и авторитет академика-историка, я осмелился начать разузнавать все то, что помогло бы ответить на естественно возникающие вопросы: кто, что и, как говорится, откуда пошел этот самый для историков и истории без вести пропавший декабрист.

…«Надворный советник Степан Дмитриевич сын Нечаев. Орденов св. Анны 2-го класса и св. Владимира 4-й степени Кавалер, разных ученых обществ член. От роду имеет 35 лет».

Таковы сведения, которые найдены в Центральном государственном историческом архиве в «Послужном списке надворного советника Степана Нечаева 1827 года».

Продолжим чтение — из дворян, имеет 735 душ в разных губерниях. Род Нечаевых — древний. В одной из дореволюционных энциклопедий узнаю, что он ведется от знаменитой фамилии Плещеевых.

Учился в Московском университете, кстати, вместе с Александром Грибоедовым.[1] Не забудем, что университет — колыбель 35 будущих декабристов.

1812 год — Отечественная война… В Послужном списке следующий краткий ответ по графе: «В походах против неприятеля и в самых сражениях был или нет, и когда» — «не был». Как видим, в войска не взят. Надо знать, потому не взят, что хром с детства. Но ничто не помешало помогать армии. В Послужном списке этот порыв прочитывается кратко, скупо, сухо, но достойно: «Того же года употреблен был генералом от Инфантерии Князем Лобановым-Ростовским по делам формирования ополченских войск во Владимире и Арзамасе…»

То были до края суровые для отчизны месяцы: сданы прибалтийские губернии, в орудийных залпах и атаках грянуло кровавое героическое Бородино. Потом — пылающая Москва. Как много значили тогда для армии пополнения…

Ополченцы, которыми занялся Нечаев, или как их тогда чаще именовали, ратники, сыграли свою посильно значительную роль в освобождении страны. Увы, немногое о них известно. Немногие историки или романисты писали о них. А как хочется узнать… Облик воинов-добровольцев нахожу в скульптуре и в живописи. Рассматриваю работы современников Нечаева — скульптора И. Ковшенкова и живопись П. Хесса — бородатые лица, удобные с опояской кафтаны до колен, высокие с круглыми полями шапки с крестом. Вооружены ружьями и тесаками, у некоторых — топоры.

Написал это с одной целью. Пусть в памяти всех поколений будет не только звон гусарских шпор или кирасирские колеты, медные гренадерки да офицерские шпаги с георгиевскими лентами…

1814 год. Окончилась война. Новые прикосновения писарского пера к Послужному списку Нечаева: «Министром Народного Просвещения определен Почетным Смотрителем Училища Скопинского уезда». Нечаеву 22 года от роду.

Так он вступил, как дальше узнаем, на самое близкое сердечным наклонностям и душевным велениям поприще просвещения и образования. Но не только это поприще торил…

1816 год. Журнал «Русский вестник, или Отечественные ведомости и достопамятные европейские происшествия», что издавал в Москве Сергей Глинка, находит себе нового сотрудника. Здесь в седьмом, как было принято писать в ту пору, нумере публикуются «Стихи на выступление в поход новоустроенных во Владимире полков 26 августа 1812». Их автор — Степан Нечаев.

Как видим, память о войне не отпускает. О чем пишет? Старинным штилем воспевает то, что пережил, помогая, как уже знаем, формировать ополчение. Решил воспеть славу дел, не запечатленных на скрижалях батальной истории. Но мыслит шире и обращается не только к ополченцам. Даже шрифтом выделена такая вот полная возвышенной страсти строка — «Победа — иль падем все мертвы!».

Еще примета того же года в литературной судьбе Нечаева. Журнал «Вестник Европы». Здесь стихи Нечаева — о Денисе Давыдове, знаменитейшем гусаре-партизане и поэте. И на них печать любви к отечеству. Но заметим, что стихи не только о войне и не только о поэзии. Высокое, восторженное чувствование коснулось и такой темы — «Всегда будь правды друг, поклонник Муз, герой…».

Так еще один журнал вводит Нечаева в поэзию. Представляю, как лестно было напечататься в нем — его основатель сам Карамзин, один из редакторов — сам Жуковский.

Два года раньше «Вестник Европы» знакомит просвещенную Россию со стихотворением «К другу стихотворцу». Стихи понравились. Имя же поэта было совершенно никому не знакомо и на поэтическом небосклоне никогда ни разу не появлялось.

«Александр Н.». Такая стояла подпись.

Тогда мало кто знал, что это — Пушкин!

Как предполагают ученые, стихи посвящены другу Кюхле, то есть Вильгельму Кюхельбекеру.

Были в послании строчки: «За лаврами спешишь опасною стезей. И с строгой критикой вступаешь смело в бой». Поразительное провидение! Не пройдет и нескольких всего лет, как превеликая умница, но предмет вечных в лицее насмешек, рассеянный и нескладный, с нелепой фигурой, глуховатый заика, донельзя вспыльчивый юноша станет не только смелым поэтом, но и смелым критиком, будет редактором смелого альманаха и вступит — смело! — на Сенатскую площадь — в бой!

Сведения эти выписаны не случайно: имена Пушкина, Кюхельбекера и Нечаева еще предстанут в нашем повествовании взаимосвязанными.

Что привело Степана Нечаева к выбору начать печататься одновременно с «Русским вестником» в «Вестнике Европы»? Первый — подчеркнуто, на крайностях обращен только к делам страны, его главный курс писать преимущественно о России и русском. Второй журнал устремлен на приобщение читателей к достижениям европейской культуры, на сближение России и Европы… Может быть, Нечаев ищет нечто срединное в своем служении той и другой идее?

Но имя нашего героя стало появляться с этого времени и в других, как принято было говорить, повременных изданиях. И в альманахе «Урания», и в весьма либеральных «Трудах Вольного общества любителей российской словесности», а затем в продекабристском «Соревнователе просвещения и благотворения».

Стихи, что стали печататься, совсем неоднозначны по мастерству и полету мысли. Немало слабых, посредственных — ни слогом, ни философствованием не запоминающихся. Но одно из них, «На слово люблю», лирическое — как-то сразу запало в душу. Стихотворение явно романсового склада и явно просится в гитарные переборы: «Я не скажу тебе люблю, Всеобщей моде подражая; Здесь часто говорят люблю, Совсем о том не помышляя. Но верно так тебя люблю, Как только лишь любить возможно!»

Стихи эти разошлись на стране. Историк С. Л. Мухина установила, что они вписаны в альбом матери Лермонтова. Так было распространено в ту пору — полюбившиеся стихи выписывать на память. Отец будущего великого поэта переписывал их.

…Кандидат исторических наук Софья Леонидовна Мухина первая рискнула заниматься безвестным декабристом. Немного надо, чтобы предположить, как давалось ей это занятие. Шла через архивы и дореволюционные издания, выискивала искомое в забытых воспоминаниях…

Но самое, видно, трудное — это смелое преодоление неизбежной поначалу инерции недоверия к самим по себе возможностям вызволить своего необычного героя из привычно безвестного состояния.

В результате она опубликовала несколько научных работ. Были они поначалу небольшие и в очень малотиражных, да к тому же чаще всего не в московских изданиях. Но открытия все равно явились принципиально важными для определения места и роли этого деятеля в истории. Две ее статьи вышли в авторитетных изданиях — пришло надежное признание! В 1975 году «Безвестные декабристы П. Д. Черевин, С. Д. Нечаев» в «Исторических записках» и в 1983 году «Современник декабристов С. Д. Нечаев» в журнале «Вопросы истории».

В результате доказала — убедительно! — самое главное: факт вступления С. Д. Нечаева в тайную декабристскую организацию «Союз благоденствия».

Одна из ее работ удостоена — как не порадоваться за историка — похвальных слов академика М. В. Нечкиной.

Степан Нечаев переживает не только ту радость, что начинает печатно служить музе поэзии.

Были основания и для другой радости. Припомним, что в Послужном списке значилось: «Разных ученых обществ член». Проясним эту запись — он вступил в Общество истории и древностей российских.

Сообщу к сведению любителей всяческих в истории подробностей — встречи деятелей этого почтенного общества происходили долгие годы у историка и археолога А. Д. Черткова в его собственном владении на Мясницкой — ныне это улица Кирова, дом 7.

Расшифровка того, что стояло за фразой «разных ученых обществ член», позволяет начать разрабатывать еще один, третий пласт жизнеописания без вести пропавшего декабриста — вослед, напоминаю, военному и поэтическому.

Добыча от этой разработки — заранее объявляю, важна и необычна. Кратким получается рассказ, но существенным не только для судьбы одного С. Д. Нечаева. Этот рассказ воссоединяет Нечаева с одной из самых значительных личностей в русской истории того времени — с Александром Бестужевым-Марлинским. О перстне непосредственного участника восстания 14 декабря и писателя и издателя пойдет речь.

Право же, причудливы — и часто! — судьбы не только людей, но также вещей, с ними связанных.

Перстень подарен Бестужеву Нечаевым. Перстень — с поля Куликова. Он с руки безвестного русского храбреца.

Писатель-декабрист не расставался с подарком никогда. Значит, можно догадываться, и на Сенатской площади был с ним, и на каторге, в ссылке, и на смертной для себя войне… Есть о привязанности Бестужева к перстню Нечаева надежное свидетельство — его самого письма 1833 года Николаю Алексеевичу Полевому. «Вы пишете, что плакали, описывая Куликово побоище. Я берегу, как святыню, кольцо, выкопанное из земли, утучненной сею битвой. Оно везде со мной; мне подарил его С. Нечаев».

Еще любопытная подробность. Ее тоже разыскала С. Л. Мухина — это воспоминания современника Бестужева Я. И. Костенецкого: «Я помню это кольцо Бестужева; оно было древнее, серебряное, очень толстое и большое, наверху которого очень искусно была сплетена корзинка, в которую, вероятно, был вделан какой-нибудь камень. Кольцо это было найдено на Куликовом поле, и он всегда носил его на большом пальце правой руки, по обычаю черкесов, которые всегда носят на этом пальце железное кольцо, служащее им пособием при взводе ружейного или пистолетного курка».

Но естествен вопрос, откуда перстень у Степана Нечаева?

Пять с половиной долгих столетий разделяют два великих для России события — на поле Куликовом и на Сенатской площади. Здесь, в рассказе о Нечаеве и Бестужеве, они объединены, понятно, усилиями памяти. История — хранительница памяти. Археологи — верные служители ее…

С. Д. Нечаев, надо знать, был археологом — причем первым, как полагаю, археологом битвы с ордами Мамая. Новый вопрос — как стал им? Ответим предположительно, но с твердой верой в надежность предположения — как по стечению обстоятельств, так и благодаря слившимся с ними истинным чувствам истинного историка.

Сперва о стечении обстоятельств — одно из поместий Нечаева в сельце Куликово, а оно в местах исторических, там, где между Непрядвой и Доном произошло Мамаево побоище.

Теперь об истинных чувствах историка: вступил, как уже знаем, в Общество истории и древностей надолго. Спустя 22 года избран даже вице-президентом.

Все вокруг тогда поощряло к занятиям отечественной историей. И взлет патриотических чувствований после победы над Наполеоном. И, что важнее заметить, образ мыслей передовых кругов тогдашнего общества — декабристов прежде всего. Один из основателей Союза Благоденствия, Федор Глинка, связывал знание истории не только и не просто с необходимостью знать эту науку как таковую. Он писал: «Историк — исполни последнюю волю героев, времен бывших, и История твоя родит героев времен будущих». Герои всегда нужны были нашей Родине.

Рьян Нечаев своим участием в делах общества: устроил археологические раскопки, затем печатает — четырежды — о своих там открытиях. Три раза в журнале «Вестник Европы». Как мне почувствовалось, явно подталкивая этим журнал прозападных наклонностей больше заниматься историей отечества своего. Подробны в описаниях находок его статьи. И еще сопровождены рисунками. Редактор с пиететом представил автора: «Почтенный литератор наш С. Д. Нечаев».

Нечаев не только исследует и не только печатает. Вдруг осознал и положил себе необходимостью сохранить — самым тщательным образом — для потомков все то, что донесла в родной земле слава тех, кто вырвал победу у Мамая. В статье «Отечественные известия» пишет с горечью: «Ничто до сих пор не свидетельствовало о великой жертве, принесенной на сем месте за свободу любезной родины. Оставалось одно предание…»

Благороден порыв — чтобы не остался великий подвиг лишь в преданиях, устроил в своем Куликове музей. Как не отметить, что это первый музей, взявшийся увековечивать память исторической битвы.

Нечаев снес в дом и стал показывать — и приезжим гостям, и крестьянам — все то, что сам находил или люди выпахивали: секиры-бердыши, мечи, копья, стрелы, нательные медные и серебряные кресты, складни… Один из бердышей, судя по рисунку в журнале, был с поразительно искусными украшениями.

Где сейчас те находки? Ведь, к превеликому сожалению, не сохранился музей. С. Л. Мухина убеждена — некоторая часть нечаевских открытий все-таки уцелела и хранится в областном музее в Туле.

Но всего того, чего добился, Нечаеву предстало недостаточным. Стал мечтать о памятнике. Стал, используя возможности журналов, взывать к самым тонким патриотическим чувствам сограждан и вербовать себе благоприятно настроенных союзников. Стал призывать к сбору пожертвований. Стал вести переговоры со скульптором…

И нашлись единомышленники. Один из них — скульптор Иван Петрович Мартос, тот самый, прославленный, что оставил для потомков памятник Минину и Пожарскому в Москве на Красной площади. Мартос охотно внял призыву и создал проект. Он до сих пор красивым рисунком хранится в архиве Нечаева. Однако не случилось воплотиться мечте. Два министра — и просвещения, и внутренних дел — отказали «за нейдением к месту». Сия невнятица означала, по их мысли, что проект в стиле классицизма слишком красив для задонской глуши.

Но не отступился Нечаев. Как говорилось в народе — память в темени, мысль во лбу, а хотенье в сердце. Так и у Нечаева. Не перестал докучать. И сим победил…

Как разузнала С. Л. Мухина, памятник был все-таки сооружен, но не Мартосом, а А. П. Брюлловым, братом великого художника. Без всяких сетований скажем, что труд Брюллова не менее талантлив и впечатляющ.

Если кто-то из читателей был на поле Куликовой битвы, то припомните на Красном холме высокую многоуступную чугунную колонну с взметнувшимся крестом и повергнутым в одной из ниш полумесяцем… Это и есть детище забот и волнений С. Д. Нечаева. Он, кстати, и место памятнику самолично выбрал.

Но и после свершившегося не оставил забот о поле Куликовом. Пожелал продолжения своей мечте о сохранении славы предков-победителей. Пришла новая мысль: возвести храм — каменный — «над прахом воинов, убиенных на Куликовом поле». Так сам описывал свой замысел. Опять пришлось взяться за сбор средств…

Нечаев как археолог о многом не знал, не догадывался. Газета «Известия» в 1984 году поместила интересную статью, рассказав об итогах научной деятельности первой комплексной экспедиции на Куликовом поле, организованной Государственным Историческим музеем.

Многое в результате прояснено. Главное то, что район Куликова поля был, оказывается, заселен куда как задолго до нашествия Батыя. Заселенность эта шла еще с третьего тысячелетия до нашей эры. Узнано и то, что Древняя Русь уже в XII―XIII веках расселила здесь землепашцев. Найдены сорок поселений с остатками жилищ — с глинобитной печкой, хозяйственными сооружениями, с пыльцою ржи, пшеницы и ячменя, с обломками керамической посуды, даже стеклянные браслеты, замки и ключи, кольца от кольчуг. Были обнаружены и оборонительные сооружения.

Титулярный советник и кавалер орденов. Что еще?

Итак, имя Степана Дмитриевича Нечаева благодаря ревностным занятиям поэзией и историей становится в обществе весьма известным.

Пополнился новой записью и Послужной список. В 1817 году стал Нечаев титулярным советником по ведомству просвещения и образования.

Что окружало Нечаева в тот год, какими были настроения общества? Многое… Уже действует тайный «Союз Спасения, или Общество истинных и верных сынов отечества» — первая декабристская организация. Знал ли о ней Нечаев? Утверждать что-либо невозможно. Она была тайной. Но он был связан близкими знакомствами с некоторыми из тех, кто создавал Союз. Назовем одного из них — Федор Николаевич Глинка, полковник и поэт.

Но Нечаев многому другому — всякому и разному — свидетель был. Были у общества, в котором он неминуемо вращался, иного толка заботы и душевные томления. Журнал «Московский телеграф» язвительно живописал некоторые из них: «Древняя столица представляла в сем году зрелище довольно разнообразное. Построение модных галстуков, скачки братьев Леманов, чувствительные о них статьи в Дамском Журнале, битва Романтиков с Классиками, спор в Московских Ведомостях о способе растить волосы на плешивой голове и новополученное Бургонское — все это вместе, перемешавшись, составляло предмет разговора людей, которых жизнь есть продолжительное путешествие из гостиной в гостиную». В общем, все так, как это мог бы прочитать Нечаев чуть позже у сокашника по университету в «Горе от ума»: «Вчера был бал, а завтра будет два. Тот сватался — успел, а тот дал промах. Всё тот же толк, и те ж стихи в альбомах».

1818 год. Круто меняется жизнь Степана Нечаева — это предсказано переменами в настроениях передового общества. М. В. Нечкина в своей книге «Движение декабристов» замечает: «Эпоха, нужды времени потребовали сильной и открытой общественной деятельности и более широкого круга объектов борьбы, вдохновленной высокими общественными целями».

Нечаеву — 26 лет. По тем временам уже не молодость. Общественные деятели созревают рано. И все-таки, конечно же, молодость… Что же выбирает наш герой на переломе общественных устремлений? Высокие, но беспокойные и рыцарски смелые цели? Или столь приятственные на долгие десятилетия барственные путешествия из гостиных в гостиные?..

Ответ, нетрудно догадаться, однозначен. Степан Дмитриевич Нечаев ставит — решительно, не колеблясь — две подписи под двумя совершенно секретными бумагами. Это расписки о вступлении в тайное декабристское общество.

Союз Благоденствия — так поименовано это общество его основателями.

Первая расписка — она, правда, не более чем разрешение сделать шаг к второй: «Я, нижеподписавшийся, полагаясь на уверение, что ни в цели, ни в законах Союза Благоденствия нет ничего противного вере, отечеству и общественным обязанностям, — честным моим словом обязуюсь, если мне оные по прочтении не понравятся и я в Союз не вступлю, отнюдь не разглашать, наипаче же не порицать его». Начертав свою фамилию под этой распиской, Нечаев обретает право подписать вторую, главную. Только не сразу макнет перо в чернильницу — ему дают в зеленом переплете немалую стопу секретных рукописных листов.

Глаза впиваются в заголовок списка — «Устав Союза Благоденствия, или Зеленая книга». Еще именовали этот документ Законоположением.

Строки вослед идущего эпиграфа настраивают на торжественный лад: «Всякому же, ему же дано будет много, много взыщется от него: и ему же предаша множайше, множайше истяжут от него…»

И дальше — параграф один, который, казалось, уже сразу обо всем сказал: «Все физические существа управляются явными законами». Явными?.. Не о конституции ли речь? Конституция в России?!

Читать пришлось, видно, долго. Но вот легкое гусиное перо снова в руках: «Я, нижеподписавшийся, находя цель и законы Союза Благоденствия совершенно сходными с моими правилами, обязуюсь деятельно участвовать в управлении и занятиях его, — покоряться законам и установлениям от него властям и сверх того, даю честное слово, что даже по добровольном или принужденном оставлении Союза не буду порицать его, а тем менее противодействовать оному. В противном случае добровольно подвергаюсь презрению всех благомыслящих людей».

Еще обычай: втайне от новобранца расписки — обе — были сожжены. Конспирация!

Но если такая тщательнейшая тайна, если бумаги сожжены — то остались ли какие-либо надежные доказательства, что Нечаев все-таки вступает в Союз? Не зря задаю этот вопрос. Ознакомился с немалым числом изданий, где в комментариях или в указателях к фамилии Нечаева С. Д. нет даже упоминаний о том, что был декабристом.

Доказательства нашлись. С. Л. Мухина разыскала среди иных прочих донос 1826 года: «Я, нижеподписавшийся коллежский асессор Дмитрий Игнатьев сын Альбицкий, в исполнение Высочайшего Его Императорского Величества повеления, по чистой совести, без всякой утайки сим объявляю о кратковременной прикосновенности моей к Союзу Благоденствия, в который вступил членом в начале 1819 года по предложению бывшего тогда директором тульских училищ титулярного советника Степана Дмитриевича сына Нечаева…»

Союз просуществовал три года. Он стал основой для Северного общества, которому и выпала историческая доля вывести мятежные войска на Сенатскую площадь.

200 человек — всего! — вступило в Союз Благоденствия. Нечаев один из этих двухсот, кто добровольно положил себе участь снести все, что означало вступление в тайное общество. Он и все они могли догадываться, что власти не будут церемониться с противуправительственными настроениями. Да и устав предупреждал. В нем такой призыв к новобранцам: «…перенести все трудности, с стремлением к оной (к цели Союза, как говорилось строчкой выше. — В. О.) сопряженные».

О чьем благоденствии должен был печься член Союза? О благоденствии народа России, нуждавшегося в республиканском образе жизни.

Вот для примера, как мыслил себе это понятие Павел Иванович Пестель: «Я сделался в душе республиканец и ни в чем не видел большего Благоденствия и высшего Блаженства для России, как в республиканском правлении».

В Законоположении Союза такая мысль: «…при совокуплении идей в обществе первый закон есть соблюдение благо общего». Еще четкое изложение: «Правительства… и законы бывают многоразличны, но всякое… имеет или должно иметь целию (ежели оно справедливо) благо управляемых».

И еще цитата — это чтобы понять, какие цели и задачи ставило Законоположение перед Нечаевым как новым членом Союза: «Когда зло очевидно и усиление оного ощутительно, тогда жалобные восклицания бессильны и удел слабых, тогда деятельное противоборство есть необходимая для каждого гражданина обязанность».

Чем же должен был заниматься Нечаев в своем тайном сообществе? В Уставе ответ: «Каждый член, вступив в Союз, обязан, судя по своим способностям, приписаться к которой-нибудь из отраслей, в цели означенных, и сколько возможно содействовать трудам ее».

Отраслей, где предназначено использовать способности, как выясняется, было несколько. Они в Уставе так перечислены: «В цель Союза входят следующие четыре главные отрасли: 1-я — человеколюбие, 2-я — образование, 3-я — правосудие, 4-я — общественное хозяйство». Запомним первые две из них, чтобы узнать, чему же отдал предпочтение Нечаев, исполняя тайную волю тайного своего сообщества.

Как найти ответ? Он, как ни удивительно, все в том же Послужном списке. Разумеется, в официальном документе ни слова ни духу о тайных увлечениях, однако сопоставить совсем не трудно.

Отрасль — «Образование». Она — тайная. Но вот что в явной деятельности: «1817. Сентября 18. По представлении Попечителя Московского Учебного Округа утвержден в звании Директора училищ Тульской губернии». Проработал попечителем здесь до 1823 года.

Особая по Уставу обязанность, связанная — прямо — с этой отраслью, — стараться вступать во все уже имеющиеся просветительные общества. Мы уже знаем о том, что Нечаев стал членом исторического общества. Но и это, как дальше расскажем, не все.

Еще обязанность, она тоже идет от отрасли «Образование» — распространять метод ланкастерского взаимного обучения, что внедрялся прежде всего усилиями Федора Глинки. Это он, во многом изменив западную систему, ратовал, чтобы подчинить в России опыт Ланкастера главным образом целям «безденежного обучения детей самых бедных родителей». Цель эта, как писал сам Глинка, облечена была для него далеко идущими политическими мечтаниями: «Общественное воспитание есть, бесспорно, лучшее из всех. Оно уравнивает все состояния и приучает питомцев к единомыслию и братскому союзу, что впоследствии может составить истинную, неодолимую крепость общества».

Правительство, высший свет отнеслись к идеям Ланкастера весьма неодобрительно. Особенно после восстания Семеновского полка, где была устроена ланкастерова школа. Тем более неодобрительно к тем школам, где прививались уточнения Глинки. У Грибоедова, вспомним, это отношение с издевкой увековечено: «С ума сойдешь от этих, от одних От пансионатов, школ, лицеев, как бишь их; Да от ланкартачных взаимных обучений».

Теперь об отрасли «Человеколюбие». Она пришлась по душе герою нашей хроники. Даже тогда, когда не стало Союза Благоденствия, Нечаев не намерен был отступаться от былых требований Устава по этой отрасли: «1824. Мая 15. По высочайшему соизволению Государыни императрицы Елисаветы Алексеевны утвержден в должности Казначея и Секретаря по Московскому Дому Трудолюбия».

Отзвуки благотворительных предначертаний Союза сопровождали Нечаева долгое время. Даже после разгрома декабристских организаций: «1826. Декабря 18. Определен Членом Комитета Московской Глазной больницы, в коей сперва исправлял должность президента…» 1840 год. В Москве голод — Нечаев устраивает «общественные столы для прокормления бедных». Это свидетельство обнаружил в дореволюционном журнале «Русский архив». Еще сведения: «С. Д. Нечаев служил Президентом Комитета о просящих милостыни». И далее: «Им написан Устав попечительства, заведены Московские Детские приюты и устроен Работный дом».

Московская беднота… Честные сердца того декабристского времени искреннейше стремились к благотворительности и вспомоществованию горюющему, стонущему, бедствующему люду.

С. Д. Нечаев исполнял волю своего тайного общества не только поощрением образования и благотворительности.

Познакомимся еще с одним требованием Законоположения: «По мере сил своих… личным примером и словом поощрять всякого к добродетели, распространять сообразные с целью Союза понятия, говорить правду и безбоязненно подвизаться на оную…» Узнать бы, как к этому требованию отнесся С. Д. Нечаев?

…1819 год, журнал «Вестник Европы» — в марте здесь появляется двадцать семь, как в ту пору любили выражаться, философических заметок с единым заголовком «Мысли, сравнения и замечания». Подпись под ними — «С. Нечаев».

Просвещенная публика заметила сии краткие и емкие изречения. И неспроста заметила. Дело в том, что в российских журналах весьма благоволили этому жанру. Но печатали главным образом переводы и чаще всего французских авторов. Сохранились впечатления современников, что многие из такого рода чужеземных философствований были начисто лишены какого-либо остроумия и философской значимости. Вяземский, для примера, писал о такого рода переводных упражнениях: «…Но в мыслях-то самих Недостает чего-то: мысли».

Вот почему нельзя было не заметить изречений Нечаева.

Вильгельм Карлович Кюхельбекер, например, заметил. И откликнулся в «Невском зрителе». Передовой, поясним, журнал. Он выпускался при участии Рылеева и самого Кюхельбекера. В 1820 году появляется в нем статья «Взгляд на текущую словесность». В ней имя Нечаева. Любопытно узнать, с кем объединено оно в этом обзоре литературных новинок. Кюхельбекер дает высокую оценку многим именитым — Жуковскому, например, Батюшкову, запискам адмирала Головнина… Это к тому, что Нечаев попадает в Кюхельбекеровом обзоре литературных новинок в достойный перечень.

Что же счел Кюхельбекер возможным написать о Нечаеве? Процитируем полностью: «Мысли, которые в начале 1820 года заступили места переводных повестей, помещаемых обыкновенно „Вестником Европы“ в прозе под статьею „Изящная словесность“, отчасти новы, хороши, остроумны; отчасти же стары, обыкновенны и даже вовсе не справедливы, напр.:

Хорошего человека скоро узнать можно, дурного — никогда.

Мы счастливы — только лишь счастием других.

Кто способен ненавидеть, тот не может любить.

Впрочем, мы должны отдать справедливость г-ну Нечаеву; его мысли не принадлежат к числу тех мыслей без мыслей, которые иногда попадаются под названием: мысли, замечания и характеры, и т. п.».

Последняя нечаевская подборка таких заметок появляется в 1825 году.

На этот раз в декабристском альманахе «Мнемозина», который рожден и ведется Кюхельбекером. Кюхельбекер долго еще держал в памяти способности Нечаева к кратким рассуждениям. Даже в Сибири. Читаю в дневнике 1832 года: «В одной из прежних книжек „Вестника“ под статьей Нечаева „Мысли и замечания“ попалась мне мысль довольно новая…»

Но отчего такое — внимательнейшее — отношение Кюхельбекера? И почему посчитал непременным для себя делом публично поддержать напечатанные в чужом для себя журнале «Вестник Европы» философские наклонности московского сочинителя, причем, как сам — справедливо — заметил, далеко не однозначные по оригинальности и значимости.

Чтобы сыскать надежный ответ, прочитаем нечаевские изречения как бы глазами самого Кюхельбекера, одного из самых декабристских декабристов — яростного, как всем известно, врага косности, несправедливости, тирании, рабства.

«Блаженно государство, где можно делать добро без спроса и без страха». Все здесь, согласитесь, по тем аракчеевским временам крамольно. Смел Нечаев.

Еще пример распространения декабристских, как мы уже знаем по имени Ланкастера, идей: «Простолюдины твердо уверены, что если не выучились они грамоте в детстве, то уже никак не могут потом выучиться: Ланкастер придумал методу, как помочь тому горю». Заботлив об образовании народа Нечаев.

Еще обличение, в котором за простодушной притчей легко прочитываемое едкое изъявление неудовольствия царящими в верхах нравами: «Изба степного крестьянина во многом походит на двор Монарха. Как здесь, так и там беспрестанно попадаются в глаза несносные тараканы, докучные сверчки, ядовитые пауки, жадные цыплята и пр. Одних кротких голубей не увидишь во дворцах». Саркастичен в борьбе со злом Нечаев.

Поучает самого самодержца: «Государь не должен иметь других друзей, кроме друзей отечества». Наивен и простодушен Нечаев.

Читаем дальше — и опять же опасная своим призывом к российским умам мысль: «Добро, которое делаем мы непосредственно, обыкновенно ограничивает действие свое нашим веком. Добро, которое можем делать не сами собою, родит иногда благотворные плоды чрез целые столетия. — Таким образом философы, просвещающие разум и поучающие правосудие, поэты, прославляющие добродетель и порицающие гнусность порока, художники, воспламеняющие благородный жар к прекрасному и великому, часто, не действуя на нас непосредственно, приносят гораздо более пользы, нежели люди, посвятившие жизнь свою простой благотворительности». Прозорлив в оценках силы передового слова Нечаев.

Не внезапно он пришел к необходимости употребить свое перо на изречения и афоризмы. Как-то заметил: «Одна новая мысль, ясно изложенная в коротких словах, гораздо предпочтительнее велеречивых диссертаций, в которых однообразная форма и обыкновенные украшения… наводят скуку». Как не согласиться!

Нечаев, выясняется, преотличнейшим образом понимал силу образного слова в борьбе идей.

1819 год. Печатает стихотворение «Мечтатель». Необычное произведение. В нем мотивы гражданственной неудовлетворенности окружающим. В нем мечты — пусть политически наивные — о золотом веке, о жизни во всем совершенной и во всем счастливой.

Еще строчки, в коих надежда на возможности справедливого общества:

Вот каков С. Д. Нечаев в своих попытках распространения опасных идей в эту мрачную пору царящих по России экзекуций и секуций.

«Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении». Так сказал одному из своих приближенных царь Александр о тех, кто вступил в Союз Благоденствия. Он успел прослышать о его вредной для трона деятельности. Но не успел принять должных против них охранительных мер. На Николая это выпало…

Однако не позабудем совета Л. М. Леонова: нам надлежит быть в оценках жизни и творчества Нечаева справедливыми. Вследствие этого надобно сказать, что легко найти в его размышлениях не только то, что имело явное декабристское происхождение. Встречается и иное. Не просто и только политическая наивность, но даже прямой идеализм, подчас заурядная похвала таким проявлениям нравственности, что шли от религии, а то и вовсе ничего не значащие многословные сентенции.

Как же противоречиво было то время… Не уставали льстецы: все славили Александра — «мудрый трон освободителя Европы и благодетеля верноподданнейших…». Но и другое все явственней входило в сознание.

1818 год. Против воли власть имущих в обществе становятся известными два проекта: Е. Ф. Канкрина — уничтожения крепостного права и Н. С. Мордвинова — дворянской конституции. Будоражат проекты…

1819 год. Восстают крестьяне в Имеретии. Разгром Магницким Казанского университета. Во Франции закон об отмене цензуры…

1820-й. Пушкина ссылают. Семеновский полк волнуется. Революция в Неаполе — во главе карбонарии…

…Время, отведенное историей Союзу Благоденствия, подходило к концу.

В одной из своих книг М. В. Нечкина раскрыла причины того, почему наступал конец этого и одновременно пришло начало нового Северного общества: «Именно к этому времени относятся многочисленные „охлаждения“ к обществу и „разочарования“. Радикализируя одних, острота положения внутри страны и приближение переворота выбивали из движения других…

…Требования к члену новой организации теперь должны были в корне отличаться от прежних. Ранее требовался проповедник, агитатор, смелый разоблачитель язв отечества, пламенный оратор. Ныне стал необходим осторожный конспиратор, военный человек, решительный и смелый в революционном действии, популярный в войсках командир, снискавший любовь и доверие подчиненных, человек, в полном молчании и тайне готовящий военный переворот. Ранее члены вдохновляли друг друга на проповедь, на гласное обсуждение всех „зол“ и „язв отечества“. Теперь эта открытая и явная агитация уже была признана не только излишней, но прямо вредной, и руководители организации стали отучать молодых офицеров „кричать“ в гостиных».

Это пространное извлечение из трудов академика уводит от попытки преувеличения или — с другой стороны — преуменьшения роли и значимости одного из членов этого Союза, С. Д. Нечаева. Оно поможет заложить основу для понимания того, что дальше происходило, а именно: каким становился Нечаев после роспуска Союза и почему именно так, а не иначе складывалась его общественная стезя.

В зыбке «Звезды»

Январь 1821 года — Союз Благоденствия прекращает свою противуправительственную деятельность. Решение принято съездом в Москве. Участвовал ли в его работе Нечаев? К сожалению, прояснить это не удалось.

Что же Нечаев теперь, после роспуска Союза?.. В Послужном списке, вполне понятно, о пребывании или о выходе из тайного Союза — ни слова. В нем, естественно, другая — чиновная ипостась: «Определен в Канцелярию Московского Военного Генерал-губернатора для исправления особых поручений».

Нечаев, таким образом, попадает под влиятельнейшую Губернаторову руку князя Д. В. Голицына.

Но каковы общественные целеустремления Нечаева после января 1821-го? Были среди членов Союза Благоденствия те, что прощаются — навсегда — с участием в крамольных организациях. Были и такие, что вышли из Союза, но еще долгое время не порывали отношений с декабристами, — Федор Глинка, для примера. Немало, однако, тех, кто по крепости своих убеждений не отошел от активной деятельности в политических сообществах. В их числе добрый знакомый Нечаева — Иван Пущин. Он вступает в новое и более — намного! — решительное, в Северное общество. Пущин возглавляет Московскую управу этой организации, вербует отважных соратников — принимает в ряды «северян» Рылеева.

Нечаев не вошел в ряды «северян». Почему? Пока, признаюсь, нет ответа. Нет его ни в давних свидетельствах очевидцев, ни в научных исследованиях нашего времени.

Прежде всего сам Нечаев скрыл — надежно — свою декабристскую деятельность. Ничего, никогда и никому не писал ни о вступлении в Союз, ни о делах своих в нем, ни даже о причинах своего выбытия из него. Ни в дневнике, ни в обширной переписке обо всем этом — буквально ни слова. Ничего определенного о причинах выхода из Союза не смог сказать в своем предательском доносе даже тот, кого Нечаев поспособствовал некогда принять в декабристскую организацию. В своих письменных объяснениях жандармам этот перетрусивший чиновник смог выразить только следующее: «…за выбытием сего Нечаева из Союза Благоденствия по неведомым причинам» (подчеркнуто мною. — В. О.).

Что же можно проведать о причинах выхода Нечаева из декабристской организации? Неужто случилось самое худшее и наипозорнейшее — смалодушничал, стал отступником, предал идеалы, которые разделял, вступая в Союз Благоденствия?..

…30 ноября 1821 года. В этот день Нечаев принят в Общество любителей российской словесности при Московском университете.

Блистательным созвездием многих членов своих, а также более чем столетним существованием Общество это, при всем том, что оно подчас не всегда за свой долгий век находило союзническое место в демократической культуре, воспринимается историками с уважением.

Нечаев вошел в этот избранный круг московской художественной интеллигенции. Только 35 действительных членов да еще несколько почетных могли состоять — одновременно — в нем. И ограничения не только числом. Главные условия приема — известность на литературном поприще (В уставе значилось — «Известных дарованиями своими») и неленость общественная («Желающих ревностно содействовать намерениям Общества», — писалось там же).

Общество основано в 1811 году. Нечаев, таким образом, вступил на 10-й год его существования. Полагаю, что перед вступлением ему уже были известны главные задачи. В уставе они изложены в следующих выражениях: «Общество учреждается для того, чтобы распространять сведения о правилах и образцах здравой Словесности и доставить публике обработанные сочинения в стихах и в прозе на Российском языке, рассмотренные предварительно и прочитанные в Собрании».

На деле все это выглядело так: пять-шесть раз в год собирались, чтобы читать и сообща обсуждать новые свои произведения. Иногда допускали исключения — читались творения петербуржцев. И, как выясняется, не только именитых, но и с предчувствием, что могут стать именитыми. Вот интересный пример в сохранившемся отчете об одном из заседаний: «24 февраля 1817 г. в заседании Общества было прочтено В. Л. Пушкиным стихотворение „Анакреонова гробница“, сочинение Александра Пушкина, воспитанника Царско-Сельского Лицея». Восемнадцатилетний поэт принят в Общество в 1829 году. Это значит, что Нечаев голосовал за его прием.

Общество, однако, было весьма разнородно по литературным взглядам и политической устремленности. Важно знать, что декабристы оказывают на него все более крепнущее влияние и лишь разгром тайного общества прервал это воздействие.

Кто же входил в передовое крыло Общества в годы, когда находился в нем Нечаев? За его прием в числе других голосовали поэт-декабрист Ф. Н. Глинка, близкие декабристам П. А. Вяземский и Н. И. Гнедич, сопричастный передовому литературному сообществу «Арзамас» К. Н. Батюшков, весьма и весьма небезразличный к декабристским идеям баснописец Иван Крылов…

Идет время, и уже сам Нечаев определяет своим голосованием прием новых действительных членов. Например, В. Ф. Одоевского, сподвижника Кюхельбекера и его соредактора по декабристскому альманаху «Мнемозина», Дельвига и Плетнева, добрых приятелей многих декабристов, В. С. Филимонова, бесстрашно после 1825 года примкнувшего к оппозиционным литературным кругам. Например, декабриста С. Е. Раича, М. Н. Загоскина, знаменитого романиста, что входил в «Зеленую лампу», это близкое декабристам литературное объединение.

Заметим, что среди почетных членов не только бывший обер-прокурор святейшего синода А. Н. Голицын или близкий царю С. Г. Строганов. В их числе антикрепостник, знаменитый поэт и драматург, автор «Оды на рабство» Василий Капнист, Г. Р. Державин, Н. М. Карамзин и А. Ф. Мерзляков, что уже при жизни слыл истинно народным поэтом. Это ему принадлежат стихи «Среди долины ровныя…». В Обществе — сам Жуковский и живая легенда поэт-гусар Денис Давыдов. В. Л. Пушкин — один из учредителей. Приняты также печально известные в истории литературы Булгарин и Греч.

Пестрота, конечно же, удивительна. Но как не сказать и того, что само по себе это воссоединение имен — при всей полярности идейных и литературных устремлений — общественно значимо.

Нечаев — не в тени. Он достаточно активен — не раз знакомит собратьев по Обществу со своими стихами. Узнаю об этом, обзаведясь столетним дневником заседаний, в надежде сыскать имя Нечаева. И сыскал! Вот эти свидетельства участия в занятиях Общества героя нашего повествования. Обратим внимание — с кем в те «свои» дни служили музам.

«1820 год, ноября 27. 53 обыкновенное заседание» (так обычно начинаются дневниковые записи) — читает стихотворение «Голгофа». Тут же читаются произведения вольнодумца Капниста. 1822 год, 27 мая — еще стихи Нечаева «Весна». И вновь совпадение — одновременно и Капнист читает. 1823 год, 24 февраля — новые стихи: «Три заблуждения» и «Спутницы». 1825 год, 9 марта — В. Л. Пушкин читает басню Нечаева «Ссоры». Но не всегда только стихи. На «56-м обыкновенном заседании» Нечаев выступил с докладом «О выборе предметов в изящных искусствах». В тот же день читались и обсуждались стихи старика Капниста и молодого поэта Тютчева…

…Итак, мы видим: Нечаев вошел в писательское сообщество, где в борении идей и взглядов обозначалось передовое крыло.

Главный вопрос — с кем герой нашего повествования, за кого он, против чего?

Публично Нечаев мог выразить свою общественную устремленность не только декламациями в Обществе, но и выбором печатной трибуны.

В ту пору было из чего выбирать — в обеих столицах выходило 35 газет и журналов. Возможно сотрудничество в декабристских или примыкающих к декабристам изданиях. Это альманахи «Полярная звезда», «Звездочка», «Мнемозина» и журналы «Московский телеграф» и «Соревнователь просвещения и благотворения». Возможно сотрудничество в таких благонамеренных и официально почитаемых, как «Русский инвалид», «Сын отечества», «Московские ведомости», «Русский вестник»…

Что же выбрал Нечаев?

1823 год. Однажды из Петербурга пакет. В нем — долгожданный альманах. На переплете лира, над лирою звезда в лучах, и по обыкновению того времени в плавных завитушках выписанное название: «„Полярная звезда“. 1823. Изд. А. Бестужевым и К. Рылеевым в С.-Петербурге». На титульном листе: «Карманная книжка для любительниц и любителей русской словесности».

Об альманахе сразу по выходе горячо заспорили. Одни — с предубеждением, неся о нем худую славу. Другие, благословляя, с нескрываемым душевным удовольствием.

Не зря, естественно, упоминаю гордо и почетно вошедший в историю альманах. Здесь имя Нечаева.

Оно — вот же как! — в статье самого Бестужева. Это, конечно, след знакомства Бестужева с Нечаевым и с его поэзией.

Как вышло все это?

В Москву Бестужев выехал в феврале 1823 года. Затеваемый альманах немыслим без авторов-москвичей. В дневнике день за днем писал: «…Знакомство с Каченовским, с Нечаевым, с Малиновским, с Антоновским — вечер у Нечаева.

…Был у меня Каченовский, Нечаев, Калайдович.

…Был до 2-х часов в Архиве. Потом у Нечаева.

Славно и весело» (подчеркнуто мною. — В. О.).

Сближение с Нечаевым происходило очень быстро. Нечаев дает согласие печататься в «Полярной звезде». Зыбка «Звезды», так часто говорили о гостеприимном для вольнолюбцев альманахе, стала родной и для поэта, вышедшего из декабристского сообщества, но оставшегося среди декабристов. Теперь и Нечаев «звездочет»…

Не премину сообщить о такой для Нечаева неожиданности от сотрудничества в альманахе — по выходе номера ему предложили деньги. Странным по тем временам выглядело такое предложение. «Полярная звезда» первой стала выплачивать гонорар за литературный труд.

Еще одна, но гораздо более интересная замета — для редакторов Рылеева с Бестужевым Нечаев оказался нужным не только как пиит-сочинитель. Узнаю об этом из приписки-постскриптума к сентябрьскому письму Бестужева поэту П. А. Вяземскому. В приписке всего четыре строчки. Чтобы уловить общую ее значимость, перечислю эти строчки по порядку. Первая строка писана о покупке сочинений у Баратынского. Вторая о том, как Пушкин высоко ценил дружество с Вяземским. Две же последние о Нечаеве: «Если увидите Ст. Нечаева, сделайте одолжение, напомните ему о обещании собрать для нас у московских стихотворцев статьи». Вот какое ответственное задание о вспоможении альманаху выпало москвичу!

Дружба оставила немало приметных следов. Из письма Нечаева Бестужеву 25 мая 1825 года: «Где ты, милый! Что с гобою? Безутешная твоя Людмила посылает тебе два письма, сейчас полученные. Одно из них должно быть от Рылеева.

…Я знаю, что ты ко мне писать не собираешься. По крайней мере, когда решишься опять побывать в Москве, вспомни, что у меня найдется для тебя всегда небольшая комната и трубка табаку. О дружбе моей говорить не люблю. Догадливый поймет и сам, а кто не разгадает, счастливый ему путь».

И вот такая — выделю — в этом письме приписка: «Твое „Горе от ума“ отдал я для пересылки Ширяеву. Поклонись от меня другу Грибоедову и Кондратью Федоровичу».

Еще одно письмо — от 9 ноября. Совсем немного остается до Сенатской площади, с первых же строк пронизано оно дружеским, хотя, видно, только им, друзьям, в полноте своей понятным юмором: «Насилу ты откликнулся, милая моя Шехеразада! Не было от вас ни слуху, ни духу, — и я, право, не знал, что о тебе подумать. Последнее письмо твое оправдывало тебя передо мною и тем дружеским запросом, который ты без обиняков делаешь мне…»

И далее: «Я надеюсь на дружбу твою, что ты хотя два разика в месяц приедешь ночевать у меня, как в первый раз, подле моей комнаты, в гостиной, — и мы по утру кой о чем побалакаем, как не удастся поговорить ни в какой иной час целых суток. Даешь ли мне в этом честное слово, мой Алистер?»

Здесь же о тех, кто обоюдно приятен и близок: «Якубович был твоею Музою. Пожми за меня богатырскую его руку. Привези его с собою». Кроме того — дальше — упомянуты Вяземский, Баратынский, Плетнев.

И о Рылееве сказал, да так, что без сомнений явствует о самых коротких отношениях: «Обнимаю почтенного Рылеева, которому пора переселиться… в матушку Москву, где… (многоточие Нечаева. — В. О.)».

Были в письмах и сугубо деловые строки, отражая отношения редактора и поэта: «Пожалуйста, попроси, чтобы правописание и пунктуацию оставили, как у меня значутся. Люблю в детях видеть себя даже с моими родинками и пятнами».

В письмах другу много всего разного — даже стихи:

Приписка такова: «Ты, верно, угадываешь, о какой Зенаиде идет дело. Это наша полярная Коринна…»

Раскроем, кому посвящены возвышенные строки — это Зинаида Александровна Волконская, та самая, что впоследствии устроила прославленные смело-торжественные проводы своей невестки Марии Волконской в Сибирь, на каторгу, к мужу-декабристу.

Однако пора вернуться к статье Бестужева в «Полярной звезде», в коей он написал о Нечаеве. Читаем: «Сверх означенных здесь можно с похвалою упомянуть об Александре Писареве, Маздорфе, Норове и Нечаеве». Так, в один ряд воссоединены по замыслу критика Нечаев, водевилист Писарев, баснописец Маздорф и Норов, поэт, переводчик и писатель-путешественник.

Не удержусь, чтобы не полюбопытствовать — кто числится в бестужевской статье «сверх означенными»? Это тоже не помешает знать, чтобы представить те литературные силы, которые поддержаны одним из декабристских вождей. А рассказывает он о Фонвизине, Капнисте, Державине, Карамзине, Котляревском, о Муравьеве — отце декабристов, о Крылове, Жуковском, Батюшкове, об А. С. Пушкине. Пишет о Ф. Глинке, Баратынском, Рылееве, Загоскине, Грибоедове… Перечисление осуществляю в той последовательности, что была избрана в статье самим Бестужевым.

Лестно, догадываюсь, Нечаеву войти в такое созвездие, пусть даже пребывая в беглой перечислительности.

Влияние Александра Бестужева, как видим, весьма и весьма приметно для биографии Нечаева. Петербургский гость покорял быстро — молодцеватый из себя был, красив, взгляд чистый, усат, брови полукружьем. Одет с утонченной изящностью. Но все помыслы — заботам о литературе и политике. Новый друг из Петербурга часто приговаривал: «Лететь мысленно я могу только с пером в руках».

Повести Бестужева оценивались тогда как бриллианты российской словесности. Почитатели, как узнал из воспоминаний, ставили его превыше самого Бальзака.

Чем были наполнены уже первые встречи? О переполняющих душу и сердце настроениях петербургского декабриста говорит — и красноречиво — его письмо П. А. Вяземскому: «Признаюсь вам, князь, что я пристрастился к политике, да и как не любить ее в наш век — ее, эту науку прав людей и народов, это великое, неизменное мерило твоего и моего, этот священный пламенник правды во мраке невежества и в темнице самовластия».

Служба в Москве и сотрудничество с передовыми журналами одарило Нечаева множеством знакомств — интереснейших. Они оставили след в жизни и на отношении к жизни надолго…

Александр Сергеевич Пушкин. Они оба члены Вольного общества любителей российской словесности. Нечаев познакомился с ним явно при посредничестве дяди поэта — Василия Львовича Пушкина, давнего доброго приятеля. Сохранилось немало свидетельств знакомства Пушкина и Нечаева. Вот некоторые из них.

Письмо поэта П. А. Вяземского — это май 1828 года: «Поехал я обедать к Перовскому… Там были сверх того: Карбонье, Филимонов, Нечаев, Крылов, Пушкин, Мицкевич» (подчеркнуто мною. — В. О.). Приметим, что в этом окружении два литератора прямо, то есть по членству своему в Союзе Благоденствия, сопричастны декабризму — В. С. Филимонов и С. Д. Нечаев.

Еще письма большой биографической значимости, ибо принадлежат Пушкину и адресованы лично и непосредственно Нечаеву.

Одно написано 12 февраля 1834 года. Стиль сугубо официальный, ничуть не предполагающий, что знакомы. В нем просьба поспособствовать несчастной судьбе одного священника-пьянчужки.

Второе послание. Оно кратко, но на этот раз в нем все обозначает достаточную меру близости: «Возвратите мне, любезный Сергей Дмитриевич, не посылку, но письмо: я забыл в нем сказать нужное. Когда в путь? А. Пушкин». В письме, там, где идет имя, — явная описка. Но не это обидно. Пренеприятнейшее обстоятельство в том, что уж никак, видно, не установить — что за повод подтолкнул Пушкина писать Нечаеву.

Адам Мицкевич. Отзвук знакомства с великим сыном польского народа — в уже использованном письме Вяземского, в котором, напомню, речь об обеде, где с Пушкиным, Мицкевичем, Крыловым был и Нечаев. О чем там, в столь тесном застолье, среди выдающихся поэтов было говорено?..

Общность знакомств всегда многое означает. Вот и сейчас. Нечаев знаком с Мицкевичем. Мицкевич, в свою очередь, успел сдружиться с тем, с кем давно уже дружен Нечаев — с издателями «Звезды». Рылеев писал — многозначительно — о поэте-поляке и его сподвижниках: «По чувству и образу мыслей они уже наши друзья».

Иван Иванович Пущин, будущий участник восстания. Здесь, в Москве, совершает неслыханный доселе для блестящего гвардейца поступок — становится надворным судьей. Цель понятна — мечтал служить справедливости. Нечаев близко сошелся с этим редкостным и по общественным целям, и по личным качествам человеком. Рылеев как-то выразился: «Кто любит Пущина, тот уже непременно сам редкий человек». Известно о том, как дорожил дружбою с ним Пушкин. Известно о том, как впоследствии царь Николай выскажется о Пущине — с полной для себя определенностью: «Первейший злодей из всех».

Александр Иванович Тургенев, один из замечательных братьев Тургеневых, друг Пушкина, — друг и нашего героя. С Тургеневым всегда интересно — это одухотворенный общественными идеями публицист. Он автор знаменитой «Хроники русского».

Александр Иванович Якубович. Нечаев с ним сошелся, когда тот, в ореоле подвигов кавказских сражений, раненный в голову, приехал в Москву.

Василий Федорович Тимковский. Поэт, переводчик, знаток немецкой литературы и латыни. Ему Нечаев посвящает стихи «Воспоминания», что опубликует в «Полярной звезде».

Перечень тех, с кем был Нечаев связан общими интересами левого крыла московского писательского общества, полнится еще и еще. Напомню — и такими вот значительными именами: это Василий Капнист, Иван Крылов, Николай Гнедич, Константин Батюшков, Антон Дельвиг, Федор Глинка…

Состоялось доброе знакомство с Василием Андреевичем Тропининым, выдающимся русским художником. Он создал в 1825 году отличный портрет нашего героя. Портрет сейчас в Рязани хранится. У него судьба тоже полна тайн и поистине приключений. То портрет исчезал. То долгое время попросту никто не знал, кто его автор. Лишь недавно выяснили, кто же, собственно, на холсте изображен. Вариант портрета — в Третьяковке.

Голицын, губернатор. Он к Нечаеву, чувствуется, благоволит. Много всего разного собралось в этом почтенном русском барине, как писал о нем в «Былом и думах» Герцен. С одной стороны, в припадках благопочтительнейшего отношения к императору становится горазд на самое непредсказуемое. Вот к ожидаемому приезду Александра выкинул такое, что до Петербурга дошло и там потешались. До Бестужева тоже дошло — как-то в письме с сарказмом отразил: «Сказывают здесь, что Голицын для показу государю велел всем отставным выбрить усы насильно, чтобы дать им европейский вид? О, просвещение!» А с другой стороны, в гордыне мог и необычно смелым оказаться. Так, дал Нечаеву возможность познакомиться с самим Мицкевичем. Не специально, конечно, а тем, что безбоязно согласился взять в свою Губернаторову канцелярию этого высланного из Польши за участие в тайном освободительном обществе поэта.

Служба под Голицыным позволила сдружиться — причем надолго — с Александром Григорьевичем Строгановым. Строганов родственник губернатору. Богач — один из первейших в России. И еще особа, приближенная к императору, — флигель-адъютант. Высочайшими милостями не обделен — в 1826-м сменили ему титул барона на графский. Непрост Строганов — вернейший слуга царю, но при том сколько же неожиданностей. Герцен именует его «другом декабристов». Он и в самом деле близок, для примера, с Бестужевым-Марлинским. Однако не станем представлять Строганова этаким радикалом.

Нечаев щедр был, как видим, на знакомства. Хромота не испортила характера, не сделала угрюмым. Правда, и сладеньким в общении никто его не называл. В воспоминаниях о нем многие — не сговариваясь — писали: резок, горячий, с насмешкой…

Всматриваюсь в портрет Нечаева кисти Тропинина. Близок ли он оригиналу? Талант художника вне подозрений, правдивость и тонкая проницательность его кисти известны. Это к тому, что удивителен облик Нечаева — он загадочен и необычен даже внешностью. На первый взгляд — изнеженный барин: безвольно склоненная пухлая рука, мягкое лицо с округлым подбородком, ухоженные волны слегка подбитых по тогдашней моде волос, ало-муаровая накидка… Но только ли это? Жесткие голубые глаза пристального и широко открытого взгляда, четкие началы ровно очерченных бровей, крупный скульптурно-прямой нос, щеки и виски — без бакенбардов, обычных по моде тех времен, что тоже добавляет лицу строгости. И еще: грудь без орденов — странно, ибо противоречит обычаям. Воли и властности в облике явно больше, чем неги и мягкости. Притягивает — неудержимо — лицо этого человека…

Во второй половине 1823-го в Москву прибыл Вильгельм Карлович Кюхельбекер. Совсем вскоре его сводят с Нечаевым. Предполагаю, что виновник тому — князь Владимир Федорович Одоевский. Одоевский совсем непричастен к декабристскому восстанию, однако причастен к дружбе со многими декабристами. Сие даром не прошло. Некоторые их идеи разделял. Потому-то стал вместе с Кюхельбекером готовить новый для России альманах. Назвали его по имени греческой богини памяти, матери всех покровительниц искусств, — «Мнемозина».

Ровно за год до восстания, в начале декабря 1824-го, в Москву самолично пожаловал Кондратий Федорович Рылеев. Как первопрестольная встретила — жене отписал: «Меня приняли и знакомые и незнакомые как нельзя лучше, и я едва мог выбраться: затаскали по обедам, завтракам и ужинам».

Уверен, что и Нечаев здесь подразумевается.

Во всяком случае, Рылеев хорошо запомнил факт союзнических отношений с Нечаевым тогда, когда решалась судьба одной из самых революционных поэм — «Войнаровский». В феврале 1825 года писал П. Вяземскому: «…боюсь за Войнаровского: из письма Нечаева вижу, что цензура опять в раздумье».

Рылеев не сразу покорял, но покорял твердо, и не только ореолом поэтического таланта. Нечаеву, догадываюсь, особенно созвучно для души, что Рылеев, будто прознав о наказах Союза Благоденствия, пошел служить в Уголовную палату. Не ради чинов и жалований, но по душевному велению облегчать участь страждущих. Нечаеву, несомненно, довелось сполна испытать на себе, что щедро нес собой этот скромный, приятный на лицо, чернявый, близорукий человек — сострадательность, нелицеприятие, полную справедливость, неутомимость в защищении истины, неуклюжее, нескладное, но убедительное красноречие, когда отстаивал дорогие своему пониманию истины…

Вот и сошлись факты, надежно удостоверяющие — Нечаев добрый знакомец многих ярких личностей своего времени. Он тесно связан и с руководителями декабристских изданий, активен в сотрудничестве с ними.

Но не преувеличиваем ли мы политическую значимость самого по себе факта, что Нечаев печатался в декабристских изданиях? Ведь сотрудничество в передовых изданиях того начального периода становления российской журналистики не всегда обязательно означало полнейшее идейное союзничество. Всяко по разным причинам складывалось. Рылеев и Бестужев были вынуждены привлекать и тех, кто сторонился политической деятельности, но был для читающей России притягательной знаменитостью — Жуковский, Денис Давыдов, Иван Дмитриев, например. Привлекли даже пресловутого графа Хвостова, что слыл бездарнейшим графоманом и славился обилием в свой адрес эпиграмм и пародий. Хотя Хвостов вовсе не зря привлечен в «Полярную звезду». Оказывается, создал стихотвореньице «К портрету Николая Семеновича Мордвинова». Мордвинов, надо знать, известный аристократ, адмирал, отнюдь никак не революционер, но, как уже упомянул, желал реформ и конституции. По этой причине Северное общество намечает его в состав Временного правительства. К тому же такое случилось в альманахе — цензор не пропустил рылеевские стихи о Мордвинове.

Следовательно, и в самом деле важно не столько то, что Нечаев вошел в сотрудники декабристских изданий. Скорее важно выяснить — с чем, с какими темами и идейными намерениями стал в них сотрудничать.

Во многом это проясняет участие Нечаева в «Полярной звезде» и в «Мнемозине» в 1824 году.

Тот год стал особенным и для Северного общества, и для «Полярной звезды». Пестелю, приехавшему в Петербург, удалось посеять среди северян «республиканские семена». Теперь руководство перешло к группировке решительных действий. Ее возглавил Рылеев. Читателям второго номера «Звезды», ничего, разумеется, не знавшим о потаенных деяниях редактора, тем не менее можно бы догадаться о переменах. Левеет, говоря современным языком, альманах. Недовольствие, негодования, ожидания перемен стало в нем заметно поболе…

В этом втором номере под стихотворением «Сирота» вновь имя Нечаева. Трудно писать что-то определенное о большом на девять не очень выразительных восьмистрочных строф произведении. Вроде бы ничего декабристского — суть стихов грустная и безотрадная жизнь девочки-сироты. Предполагаю, что напечатали стихи во имя необходимой для журнала темы.

Ведь призыв к благотворительности, жалости и сочувствию несчастному человеку — главные идеи Союза Благоденствия. Был даже в прямой связи с поэзией специальный на этот счет пункт в уставе: «Убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоит ни в созвучии слов, ни в высокопарности мыслей, ни в непонятности изложения, но в живости писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих». Вот где, согласитесь, подтверждение предположению, что вовсе не случайно декабристский альманах печатает «Сироту».

…«Мнемозина». Кюхельбекер оказался отличным редактором. С Одоевским затеял смелый альманах. Кредо «Мнемозины» в таких вот опубликованных строчках: «Издатели предвидели… участь, которая ожидает всякого, осмеливающего издеваться над закоренелыми заблуждениями — и заранее презирали ничтожный крик самолюбивого невежества, которое, будучи довольно своим счастливым состоянием, не хочет и не может вообразить, что за тем кругом, которым оно себя ограничило, существуют какие-либо звания, какой-либо особенный образ суждения. — Издатели, повторяю, презирали недоброжелательные о себе толки: главнейшая цель издания нашего была — распространить несколько новых идей…»

В число сотрудников вошли Пушкин, Д. Давыдов, П. Вяземский, Н. Языков. Кюхельбекер рискнул напечатать свою трагедию «Аргивяне» — открыто тираноборческую. В числе авторов Николай Полевой — будущий редактор независимого «Московского телеграфа». Видно, проходил здесь школу, приглядываясь к тем, кого вскоре пригласит к себе.

Нечаев входит в «Мнемозину» со второго выпуска. В трех успевших выйти номерах печатается шестью произведениями. Расскажем о самых значимых, о тех, что, надеюсь, помогут проникнуться общественными заботами нашего героя.

«Застольная песнь греков» — это стихотворение из третьего выпуска. Вот несколько строф:

Стихи — отклик на грянувшее в феврале 1821 года восстание греков против турецкого владычества. Лучшие сыны России выразили тогда поднявшемуся народу открытое сочувствие — вспомним греческие стихи Пушкина, Рылеева, Кюхельбекера.

Надо знать, что стихи в поддержку греков еще одна возможность, чтобы воспользоваться чужеземными событиями и говорить — вслух, легально, свободно! — о свободе против любого ига, рабства и закабаления. В том числе о свободе в своей стране. Друг Нечаева Н. И. Тургенев выразил это решительно и прямо, без всяких эзоповых ухищрений. «Лучше ли жить многим из наших крестьян под своими помещиками, нежели грекам под турками?»

«Мнемозина» — новый номер. Два стихотворения Степана Нечаева. И вновь — там, где произведение хотя бы мало-мальски наполнено общественно значимыми настроениями, там оно останавливает внимание. В случае же, где все помыслы отданы сугубо личным переживаниям или впечатлениям, увы, Нечаев предстает банальным архаистом.

К первому, при всех для обычно серьезного Нечаева неожиданных легкомыслиях, отношу «Различные потребности»:

Издательская сноска к строчке о торгашах была таковой: «Не литературным ли?»

«Мнемозина» познакомила публику с весьма своеобразным очерком Нечаева — поэтическим — «Ручей Улькуш». Читаю, читаю и никак не могу отделаться от мысли, что творение это по своим художническим достоинствам откровенно посредственно. Но — вновь вопрос — отчего же в таком случае публикуется? Уверен, что неспроста — темой подкупило. Приглашаю вникнуть в это обстоятельство. В очерке смелая для своего времени и необычная при этом грань интересов и волнений Нечаева.

Вот, для примера, поэтическая характеристика героя стихов: «…Кипящий нетерпеньем, Под мрачным сводом берегов Ты утомился заточеньем И с гневом рвешься из оков…»

Сколько же страсти отдано поэтом детищу своего поэтического воображения. Кто он, герой этого очерка? На ум приходит разное. Гордый демон, предтеча лермонтовского… Страдающий в заточении абрек… Рвущийся к схваткам сказочный витязь… Нет, ни тот, ни другой, ни третий. Улькуш, поясняю, всего-навсего не более чем имя горному ручью.

Но отчего же тогда столь явственно наделены чертами человеческого общения, поведения, характера заключительные строфы?

Нетрудно догадаться, зачем Нечаеву понадобилось такое обращение «друг мой». Проницательный читатель легко понимал, зачем и почему понадобился нехитрый поэтический прием вывести в облике ручья смелый образ вольнодумца и отвести этим глаза от истинной идеи стихов. Как было не уловить безусловной преднамеренности свободоборческого замысла!

Стихи порождены путешествием на Кавказ в 1823 году. Именно это объяснено в небольшом вступлении от автора. Там война — длительная и ожесточенная, с жертвами, с кровью. Пространны стихи, но отмечаю, что в них не нашлось места для разжигания вражды к сражавшимся иноверцам. Больше того, очевидны мотивы сочувствия. Печаль воюющих, пишет Нечаев, разделена русскими егоками (поэтами, так это объяснено в предисловии). Официальная Россия, конечно же, иначе относилась к горцам. В записках генерала Евдокимова тех же лет читаем: «Разноплеменный народ Закубанского края, необузданный благонамеренным правлением, живет по произволу без цели и видов к будущему. Если горцев сравнить с хищными зверями — это не будет противоречить истине и сократит рассказ о склонностях и общественном быте дикого народа, столь упорно противящегося мощной силе русского оружия».

Редактор «Мнемозины» тоже успел побывать на Кавказе. Кавказская поэзия Нечаева, предполагаю, была родственна Кюхельбекеру, в том числе добрым отношением к горским обычаям.

С. Л. Мухина опубликовала послание Нечаева декабристу Г. А. Римскому-Корсакову. В нем строчки единомышленные «Ручью Улькушу»: «В аулах Кабарды безлесной, Среди вертепов и пустынь, Где кроет свой приют безвестный Свободы непокорный сын». Во время путешествия на Кавказ Нечаев познакомился и подружился с поэтом и просветителем Шором Ногмоевым. Это он воспел в поэмах дружбу русского народа и черкесского, знал пять языков, мечтал о новой для своего народа азбуке…

Итак, после Союза Благоденствия в жизни Нечаева не оказалось грязного пятна. Не разуверился в былых идеалах, не отошел и не укрылся от активной общественной деятельности, не порвал связей ни с декабризмом как с политическим движением, ни с декабристами, в том числе с некоторыми, наиболее революционными. Он служил передовому движению в меру своего таланта пером, печатным словом, литературой.

Замечаю одну характернейшую особенность жизнеописания Нечаева — дореволюционные биографы тщательнейшим образом замалчивали его участие в декабристской печати. Вот пример: в одном из журналов конца прошлого века этот период биографии Нечаева излагался так: «С 1817 по 1823 год преимущественно относятся его занятия словесностью: стихотворения его появляются в тогдашних журналах». Но в каких — ни одно декабристское издание не упомянуто.

Музы декабризма… Напомню, как проницательно уловили связь литературы с декабристским движением современники: «В этом заговоре принимали участие все журналисты…»

Утверждение это, конечно же, излишне пылко. Не все, естественно, издатели или писатели, сотрудничающие в журналах, стали заговорщиками. Но многие.

Отечественная литература может и должна гордиться, что отдала под революционные знамена таких сынов своих, как Рылеев, Кюхельбекер, А. Одоевский, В. Раевский, П. Катенин, А. Барятинский, Г. Батеньков, А. Корнилович, О. Сомов… Что в тайных обществах состояли и те, кто не стремился стать профессионалами пера, но слыл любимцами муз, ибо тоже печатался, причем не без пользы и успеха. Это братья М. и Н. Бестужевы, А. Якубович, Ф. Вадковский, Н. Чижов, братья Н. и П. Бобрищевы-Пушкины.

Вспомним, что под самым непосредственным влиянием декабристского мировоззрения Пушкин и Грибоедов, а еще Гнедич, Вяземский, Языков, Дельвиг, Баратынский. Грибоедов после Сенатской площади даже арестовывается. Пушкин же не убоялся произнести самому царю вошедший в историю ответ на вопрос: «Где бы ты был 14 декабря, если бы был в городе?» — «На Сенатской площади, ваше величество!»

Еще напоминание. Взаимопроникающе идейное облучение политических деятелей декабризма и вольнодумцев-литераторов. Пестеля принимает в тайное общество М. Н. Новиков, а он племянник знаменитого писателя и издателя-просветителя, узника Шлиссельбурга по жестокой воле Екатерины II. Декабристы М. и И. Фонвизины — племянники смелого сатирика, автора «Недоросля». М. Кюхельбекер, декабрист — брат декабристского поэта и издателя. А. Одоевский — племянник соредактора «Мнемозины» В. Одоевского. С. Муравьев-Апостол многим связан с Василием Капнистом. О влиянии Радищева даже при следствии говорят Кюхельбекер, Бестужев-Марлинский, В. Штейнгель. «Полярная звезда» публикует едкие басни, полные общественного смысла радищевца Н. Ф. Остолопова.

В 1824 году после длительного перерыва Нечаев возвратился к сотрудничеству с «Вестником Европы».

В июльском номере — два его творения.

Невелики эти творения. Да и названы они, как названы десятки других в этом скорбном жанре, что были по тем временам в журналах и газетах не редкостью.

«Эпитафия» и «Некрология» — вот что печатает Нечаев.

Прочитаем «Эпитафию»:

Прочитаем «Некрологию». В ней Нечаев счел нужным написать о редкостных по тем крепостным временам чертах характера и воззрениях более определенно: «….Состояние его дозволяло пользоваться некоторыми выгодами, иметь более приятностей, но он тщательно избегал всякой роскоши, боялся выйти из скромного круга необходимости, чтоб не пала лишняя тягость на крестьян его, которых благосостояние было для него дороже всех удовольствий» (подчеркнуто мною. — В. О.). Смелая, как не отметить, похвала — вслух, публично, в журнале — смелым поступкам и смелым убеждениям — без всяких сомнений антикрепостническим.

Теперь пора прояснить, кому же столь проникновенно посвящает эти два траурных произведения С. Д. Нечаев.

Это — Павел Дмитриевич Черевин.

Стараниями С. Л. Мухиной и это имя стало известным. Вот несколько извлечений из необычной биографии Черевина, позаимствованных из ее уже упомянутой статьи «Безвестные декабристы…».

Черевин — воспитанник Московского университета. Уже самые первые изыскания в науках сулят блестящее будущее. Но он готовил себя к иной цели. Избрал офицерскую стезю — поручик прославленного Семеновского гвардейского полка. Высочайше облагодетельствован: становится свитским при императоре офицером. Успех в свете, карьера! Но не соблазнился, стремления его иные. Черевин вступает в Союз Благоденствия. Происходит это в Москве. На политическом поприще двадцатидвухлетний гвардеец идет дальше, чем его старший приятель Нечаев. Он становится членом Северного общества.

Черевина многие успели узнать и многие успели полюбить. Для примера, Иван Пущин, столь разборчивый в выборе друзей. Кюхельбекер тоже, хотя и заочно, судя по его дневникам. Любопытно, что Кюхельбекер соединил в одной из записей имя Черевина с именами Нечаева и Пущина: «Покойный Черевин был человек истинно достойный: у нас были общие знакомые и приятели (Нечаев, Пущин и другие); однако же мне не удалось с ним лично познакомиться. Напечатанная уже по смерти Черевина его статья „О преподавании истории детям“ заслуживает, чтоб ее перевели и на иностранные языки: она у нас редкое явление; тут русский мыслящий писатель говорит истинное, и притом новое, новое не для одних русских».

Черевин — даже умерший — все-таки определен царем в «Алфавит декабристов». Что послужило основанием для записи в «Алфавит»? Как теперь нетрудно догадаться, следующая внесенная следователем строчка: «Принадлежал к числу членов Союза Благоденствия и Северного тайного общества».

Узнать бы, пронюхало ли всеведущее следствие о том смельчаке, что написал о Черевине некрологию и эпитафию, явно прославляя необычного человека, благодаря смелой жизни и вольным мечтам достойного войти в историю.

Павел Дмитриевич Черевин умер 27 мая 1824 года в Москве и погребен в Донском монастыре.

…Наступал 1825 год — особый год в отечественной истории. Все теперь шло — стремительнейше! — к взрыву. Декабристские издания стали запалами. Герцен это отметил в «Былом и думах»: «Литературная пропаганда велась очень деятельно. Душой ее был знаменитый Рылеев; он и его друзья придали русской литературе энергию и воодушевление…»

Нечаев по-прежнему в числе друзей Рылеева.

Третий выпуск «Полярной звезды». Здесь новые стихи Нечаева. Знаменит этот выпуск. Декабристы все более сплачивают и укрепляют ряды. К борьбе — откровенно — зовет рылеевская «Исповедь Наливайки»:

Что печатает в альманахе Нечаев? Опять кавказская тема — стихотворение «Воспоминания». В нем такая вот строфа:

Припомним еще из школьных лет, что кавказская тема дикой, но заманчиво завидной для вольного русского сердца вольной жизни горцев постоянна для всех истинно свободолюбивых поэтов России первой половины XIX века. Достаточно назвать Пушкина и Лермонтова. Это «Кавказ» 1829 года с оставшимися в черновике строками «Там буйную вольность законы теснят…». Это «Прощай, немытая Россия…» 1841 года со знаменитым продолжением во второй строфе по одному из вариантов: «Быть может, за хребтом Кавказа Сокроюсь от твоих царей…»

И если знать даты написания стихотворений, то можно утверждать, что Нечаев стал опробовать крамольные струны этой вольнолюбивой темы раньше своих великих современников.

Этот — последний — выпуск «Полярной звезды» не только напечатал стихи Нечаева. Бестужев опять решил почтить московского поэта своим вниманием. В очередном литературном обзоре под названием «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 года и начале 1825 годов» пишет: «Присоединив к сему (к предшествующему перечню имен. — В. О.) несколько приятных безделок в журналах, разбросанных Н. Языковым, И. Козловым, Писаревым, Нечаевым… (многоточие Бестужева. — В. О.), я подвел уже весь итог нашей поэзии».

Без имени Нечаева, пусть даже с безделками, всеобщей картины состояния российской поэзии, по мысли декабристского критика, не получалось. Но добавим для объективности, что не все считали стихи Нечаева лишь безделками. Александр Тургенев весною как раз этого года тоже заметил стихи нашего героя и пишет Вяземскому, что они «полны мыслей и чувств».

Журнал «Московский телеграф», затеянный в 1825 году Николаем Полевым, стал новым литературным пристанищем Степана Нечаева. Журнал быстро приобрел добрую славу. Даже разборчивый Пушкин сразу уловил значимость нового издания и расценил его высоко: «одним из лучших наших журналов». Полевой хорошо известен декабристам — входил с Дельвигом в продекабристскую группировку Вольного общества любителей российской словесности. Правда, в 1823 году отошел от общества, но продолжал слыть — по справедливости — деятелем передовых для своего времени взглядов.

Печататься у него лестно, хотя, как дальше узнаем, очень небезопасно. Это потому, что у журнала скверная — политически — репутация. Возмездие пришло в 1834 году. Николай I прикрыл журнал.

Нечаев между тем отдает Полевому еще одно свое «кавказское» стихотворение. С загадкою оно, правда, оказалось. В журнале, в одиннадцатом номере, где помещено, его название читается так — «К Я-у». Не могу удержаться, чтобы вновь не сказать — вериги загадок прочно оплетают биографию Нечаева.

Но вдруг в самих стихах, как иной раз случается, отгадка?

Нет в тексте видимого ответа. Но исследователи все-таки установили личность того, кому посвящены стихи.

Это Александр Иванович Якубович. Нечаеву надо было обладать мужеством, чтобы так воспеть этого человека. Еще до того, как все узнали — одни с негодованием, другие с благоговейным почтением — о том, что Якубович участник декабристского восстания, его имя постоянно на устах. Кто о нем только одно — «типичный бретер». Кто — с полным уважением. Денис Давыдов, к примеру, называет его «богатырем философом». Бестужев знает о частых на Якубовича нападках и заступается, пишет Рылееву: «Главная моя утеха — Якубович. Ты его полюбишь, его напрасно много бранят».

Полевой дорожил сотрудничеством с Нечаевым. В первом номере за 1825 год помещает свое «Обозрение Русской Литературы в 1824 году». В ней во вступительном перечислении — с похвалой — имя Нечаева: «Все известные наши поэты кн. Вяземский, Баратынский, Ф. Н. Глинка, Мансуров, Рылеев, Плетнев, Кюхельбекер, Олин, Нечаев, Воейков, Дельвиг, А. Е. Измайлов…» В почетном перечне имя нашего героя! В этом же обзоре восторженно пишется о Пушкине и очень высоко оценивается новаторство «Горя от ума». Поддержан и продекабристский журнал «Соревнователь Благотворения и Просвещения». Эти факты к тому, чтобы показать, какой в целом представлял Полевой современную ему литературу.

…1825 год подходил к концу. «Полярной звезде» было предуготовано перестать выпускаться.

Причина одна — Северное общество не оставляло для соредакторов ни времени, ни сил на заботы о любимом детище. В марте задуман последний, прощальный выпуск. Решено этот выпуск назвать «Звездочкой». В начале декабря — того самого декабря! — альманах сдан в типографию. К 14 декабря отпечатано 80 страниц…

Случись ему выйти, читатель увидел бы в нем дважды имя Нечаева — под стихотворениями «К сестре» и «К Лиодору».

Читаю первое. Вроде бы ничего особенного.

И по строкам «К Лиодору» глаз тоже совсем легко скользит — не за что зацепиться. Однако, однако… Возвращаюсь к чтению, и тогда в чащобе архаики улавливаю совсем не проходные, не случайные для общественных забот автора связи и обстоятельства. Казалось бы, что нового в идее нравоучительного обращения к юноше, который в тщете суетных поисков некоего блаженства попадает в безысходное положение — в лабиринт (дедал — так именуется Нечаевым это мифологическое сооружение по имени ее строителя легендарного Дедала, исходя из фразеологии тех лет):

Ключ к главной идее нечаевского замысла, догадываюсь, в последней строчке. Назидание отвергнуть суетность обыденных желаний ради достижения главного — свободы — все это вполне в духе заповедей Союза Благоденствия. В одной из статей его Законоположения так и говорилось: «Не тщеславие или иное какое побуждение, но стремление к общему благоденствию им (Союзом. — В. О.) руководствует».

Как же непрост, выходит, Нечаев и тогда, когда упрятывает — тщательно — свои назидания и наставления, свои декабристские воззрения в древнегреческие иносказания.

С кем соседствует Нечаев в прощальных трудах печатных Рылеева и Бестужева? С Пушкиным — отрывок из «Евгения Онегина». С Бестужевым — рассказ «Кровь за кровь», что наполнен, как считают исследователи, негодующе-пристрастным отношением к самовластию. Со стихами Козлова, посвященными Зинаиде Волконской. Еще поэзия — Н. Языкова, П. Вяземского, Е. Баратынского, Д. Ознобишина, В. Пушкина…

«Звездочка» повторила судьбу своих издателей — была сослана, как Бестужев, и казнена, как Рылеев. Сперва отпечатанные листы засунули в тюки и свалили на долгие десятилетия в кладовые Главного дворцового штаба. Затем в 1861 году тюки сожгли. Всего на год пережил альманах одного из своих авторов — Нечаева. Остались для истории — чудом — два неполных экземпляра.

Год 1825-й. Восстают солдаты на Украине. Проходит съезд декабристского «Общества объединенных славян». Вышли в свет «Думы» и «Войнаровский» Рылеева — они изданы в Москве. Нечаев имел к поэме «Войнаровский» некоторое, как отметил Рылеев, отношение. Учреждается секретный комитет по делам о раскольниках (не пропустим этого факта в преддверии следующей главы). В Петербурге конференция европейских держав обсуждает греческий вопрос. Нечаев писал о восставших греках. В Италии судят за принадлежность к обществу карбонариев. В Америке Оуэн в тщете утопических мечтаний основывает коммунистическую колонию. Не под влиянием ли этого утописта пишется Нечаевым утопическая фантазия в стихах? Умирает Сен-Симон…

Год подходит к концу. Еще никто, однако, не знал, какой великой славой и какими обильными страданиями войдет декабрь в историю. В обыкновенных, привычных, видать, заботах протекал очередной — 33-й по счету от рождения — год и для Нечаева. Полевой наседает — просит отныне, после прекращения «Полярной звезды», все написанное отдавать только ему.

Писалось мало. Потому, как догадываюсь, отдает и публикует неоконченное — «Отрывки из Путевых Записок о Юго-Восточной России». Это записки о Кавказе, на этот раз в прозе. Нечаев рассказывает об образе жизни, быте, утвари, одежде, оружии народов Северного Кавказа и прилегающих степей. Даже сегодня познавать все эти этнографические разности интересно. Вчитавшись, замечаю, что кое-где Нечаев отступает от самим же предложенного стиля некой отстраненности от общественной злобы дня. И тогда ткань сугубо этнографической описательности подпаливается огоньком публицистичности — упоминаниями о войне, к примеру.

Наступила зима. Улегся снег, по-московски сладостно похрустывающий под башмаками и валяными сапогами и, к радости ездоков, повизгивающий под полозом. Для одних пришла долгожданная пора балов и обильных — по-московски! — обедов и ужинов. Для других — неодолимые по всей долгой зиме тревоги о хлебе насущном, о рубищах, о лишней вязанке дров для домашнего очага.

Для обывателей, непосвященных в тайные намерения декабристских обществ, барская Москва жила прежними, ничуть год от года не меняющимися радостями и заботами. Свет взволнован тем, что женские шляпки увеличили поля до невероятности. В таком уборе с распущенными лентами прелестную московитянку принимали за парижанку. Истые патриоты и патриотки — не более, правда, чем в нарядах — ратовали против коротких корсетов, кои считались совершенно неприличными для настоящих россиянок. У мужчин вошли в моду фиолетовые фраки с бархатным воротником и с жилетами из совсем белого пике либо с золотыми цветочками. Еще событие — Благородное собрание провело концерт и собрало 25 тысяч рублей для вспоможения пострадавшим в Петербурге от наводнения. Некто, по имени Сент-Ожер, заезжий из Франции профессор, читает лекции о Вергилии, Вольтере и прочих. Однако скудоумием своим лекция москвичам вовсе не понравилась. Прибыл на гастроли Итальянский театр с операми Россини, к превеликой отраде его ревностных в России почитателей.

19 ноября — умер Александр I.

Пожалуй, никто в тревоге, в смятении чувств, в нахлынувших заботах рассчитать, кому теперь венец сужден, не придал никакого особого смыслу, что Иван Пущин, поспешно, едва ли не стремглав, умчался через четыре дня в Петербург. Нечаев, друг его, тоже ни о чем не догадывался.

12 декабря от Пущина пришло письмо — единомышленнику С. М. Семенову о замысле выступления Северного общества… До грохота картечи на Сенатской площади оставалось два дня.

Но не станем забегать вперед. Вернемся к жизнеописанию Нечаева. Помимо всяких разных забот, проистекали у него в эти недели и дни заботы приятные — литературные. Нечаев, вспомним, отдает Полевому свои путевые записки о Кавказе и войне на Кавказе. Полевой включает их в очередной номер. Рабочие-типографщики склоняются при тусклом зимнем свете над верстаками. И журнал выходит, но выходит и попадает к читателям уже в 1826-м — после Сенатской площади, после сыска и арестов, при новом царе…

И теперь все прочитанное предстает совсем в ином свете. Идеи народного образования, да тем более для воюющих против России инородцев?.. Крамола, крамола! Чтобы усвоить это, прочтем заметки знаменитого русского историка С. М. Соловьева об отношении нового царя к книге и учебе: «Просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства». Еще о новом царе: «Инстинктивно ненавидел просвещение, как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить».

Так или иначе дозволенное вчера, сегодня, после картечи на Сенатской площади становится запретным. У Даля, в сборнике пословиц, читаем: «У царя руки долги. Царский глаз далече сягает». Страх начинает вселяться в обществе надолго и безгранично…

Раскрываю первый после декабря 1825-го номер «Московского телеграфа». И вдруг наталкиваюсь на стихотворение «К сестре». Странно. Ведь это стихотворение вместе со стихотворением «К Лиодору» отдавалось «Звездочке». В чем же дело? Понимаю так: альманах Рылеева и Бестужева по уже известным причинам свет не увидел, и тогда Нечаев передает неопубликованное Полевому. «К Лиодору» с его словами о прощании с надеждой и свободой после разгрома восстания возвращаться, конечно же, никак нельзя. А политически невинные, как уже писал, стихи «К сестре» Полевым напечатаны. Впрочем, так ли уж теперь, после пальбы на Сенатской площади, невинны?

Сотрудничество с «Московским телеграфом» тоже требует мужества.

Учреждается печально известное III Отделение собственной его императорского величества канцелярии. Голубоглазый бабник Бенкендорф служит царю с поражающим рвением и воодушевлением. Надзор и слежка — истинно всепроникающие. Это ничуть не преувеличение. Листаю архивные папки московского округа корпуса жандармов… Кажется, буквально каждый шаг, каждое движение, каждый, быть может, даже помысел замечены и запечатлены — как бы по методе скрытой съемки — в доносах, доносах, доносах… Воистину несть им числа в архиве! Будто именно об этих днях — предчувствуя — еще в 1824-м безбоязненно написал давний знакомец Нечаева Грибоедов: «Здесь озираются во мраке подлецы, Чтоб слово подстеречь и погубить доносом».

«Московский телеграф» и его редактор — не исключение. Доносы на него отправляются в Петербург Бенкендорфу за подписью самого начальника московских жандармов генерала Волкова.

Можно было бы и ограничиться такими без подробностей сведениями. Но доносы настолько омерзительно придирчивы, что не могу удержаться от желания показать, как доставалось Полевому и как обходилось сотрудничество с ним. Вот один из образцов жандармского усердия при чтении «Телеграфа»: «Утвердительно можно сказать, что под словом гостья должно разуметь вольность (подчеркнуто в доносе. — В. О.)». Крамольной показалась даже такая поговорка: «И овцы целы, и волки сыты». (Придирка к этой поговорке, использованной в статье Вяземского, относится в доносе, правда, к другому журналу — к «Северным цветам», который редактировал А. Дельвиг.) Вывод грозен: «Все сие показывает, что Полевой, кн. Вяземский и многие другие стараются поколебать спокойствие…»

…Поздно встало 14 декабря северное зимнее солнце — в 9 часов 4 минуты. И рано — почти что в полдень — в 14 часов 58 минут ушло за горизонт. Дрогнуло ли сердце в каком-то, возможно, вещем предчувствии у Нечаева в этот день — ведь сколько друзей и приятелей вышли на площадь. Впрочем, о восстании Нечаев не мог узнать 14 декабря. Лишь на третий день примчали лихие государевы кони в Белокаменную генерал-адъютанта Комаровского, который и поднял Москву: войска с гвардией во главе, чиновный люд, полицию — на присягу новому царю, бесчувственно и жестокосердечно расстрелявшему декабристскую мечту и надежду. В парадном — так приказано — мундире шел на присягу, как предполагаю, и надворный советник С. Д. Нечаев. Потом с щемящим сердцем ждал, как поступят со схваченными… Весть о том, кто схвачен, была узнана вскоре. Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер… Друзья, соратники, во многом единомышленники.

13 июля следующего года — казнь. Чиновная Москва победу Николая над декабристами праздновала — по его приказу и в личном присутствии — в Кремле, через неделю после эшафота. Очистительное молебствие митрополита Филарета выслушивали на коленях. Нечаеву, вероятно, тоже пришлось. Трудно ему, видимо, было подчиняться — нога, вспомним, не сгибалась. Запах ладана сильно отдавал теплой кровью.

Путешествие из Москвы в Кыштым

Итак, после картечных залпов на зимней Сенатской площади и всеохватных арестов, после казни и приговоров к каторге, к ссылкам и к солдатчине, уничтожение всего того, что хотя бы как-то считалось связанным с декабризмом, казалось для всех очевидным.

Все, что могло представать вредным для трона, подозревалось, запрещалось, искоренялось, уничтожалось…

Но к чести российского общества, это только казалось, что царь до смерти казнил свободу и свободомыслие. И до Нечаева, наверное, дошло то, что докладывали московскому губернатору — в августе на стене церкви Спаса появилось выведенное мелом: «Скоро настанет день мщения за погибших. Восстанут потомки Минина и отомстят за повешенных. Трепещи, о злодей». Подписано «Мститель за погибших».

Чем была переполнена душа Нечаева в эти дни, что чувствовал, переживал? Он уже прошел через прощание с Союзом Благоденствия. Прошел и через прощание с «Полярной звездой» и «Мнемозиной». Теперь новые прощания — со множеством друзей и приятелей. Одному из них — после виселицы в бесследную могилу. Другим — в безвестие Сибири и солдатчины.

Минует ли кара его самого? Очень все дурно поначалу сходилось для Нечаева. В Москве, к примеру, идет поголовный опрос для всех чиновников с кокардами министерства просвещения. Интересует одно — принадлежность к тайным обществам. И вот тут-то коллежский асессор Альбицкий не удержался и выдал Нечаева.

Плохи дела… И не есть ли предвестье совсем близкой опалы (хорошо бы только опалы!) то, что внезапно убирают из губернаторской канцелярии? Новая должность не столь престижна.

Но милостива оказалась судьба. Нечаеву в сентябре даже орден пожалован — Владимира 4-й степени. Как явствует все из того же Послужного списка: «За усердное исполнение разных поручений Московского Военного Генерал-Губернатора». Какие поручения? Увы, ничего не прояснено.

Как же дальше складывалось? 27 сентября из Петербурга пакет. Он от начальника Главного дворцового штаба генерала Дибича. В нем приказ Нечаеву: «По высочайшему повелению непременно должен быть отправлен по назначению…»

Нет, это не ссылка. Наоборот — спасение! Нечаеву предстоит путь из Москвы — далеко, на Урал, где, как хочется надеяться, не достать ни усердному жандарму, ни бдительному осведомителю-добровольцу. Их много тогда при поощрении сверху развелось.

Не минуло и месяца, как застучали копыта, колыхнулись рессоры, и поехал Нечаев к месту назначения. В препровождающем документе ясно обозначено куда, но туманно — зачем: «Во исполнение Высочайшего повеления, изъясненного в отношении ко мне г. начальника Главного Штаба Его Императорского Высочества, ваше высокоблагородие назначены в помощь к флигель-адъютанту полковнику графу Строганову для приведения порученного ему исследования; вследствие чего, препровождая при сем для вручения графу Строганову два пакета за № 132 и 1252, предписываю вам немедленно отправиться вместе с проживающим здесь башкирцем Аютом Мугатмасовым сыном Дяушевым в город Пермь по нахождению там ныне флигель-адъютанта графа Строганова».

Надолго Нечаев уезжал…

Не покидает вопрос: как могло выйти, что осталось безнаказанным и точно установленное жандармами пребывание Нечаева в Союзе Благоденствия, и всем известные смелые стихи в декабристских изданиях, и нескрываемая ни от кого дружба с многими видными декабристами? Ведь даже Пушкина не побоялись вызвать к царю на допрос. А ведь уж как был прославлен в обществе званием первого поэта, да и улик не наличествовало. Декабристы тщательно оберегали своего любимца — скрыли на следствии о симпатиях поэта к вольнодумным идеям.

Ответ — полный, — почему не схвачен Нечаев, еще предстоит разыскать. Далеко не все пока прояснилось. Но если кратко о том, что можно предполагать, то вот мнение С. Л. Мухиной: «Д. В. Голицын стремился показать царю, что во вверенном его попечению городе все тихо и спокойно, и с этой целью затушевывал некоторые факты деятельности декабристов…»

Мог бы и Строганов — влиятельнейший — выказать великодушное заступничество и упросить определить Нечаева ему в помощники в дальней и сложной поездке на Урал. Не забудем, что Строганов близок к императору и в свойстве с губернатором Москвы.

Бенкендорф, однако, упрям и своего не упустит. Орден, покровители… Но в своих жандармовых заботах нашел место и время Нечаеву. И отдал приказание — начать сыск. И не просто мимоходом, в общих списках. Дал такую личную команду при личной встрече с генералом Волковым, главным начальником жандармского корпуса в Москве.

Видимо, отъезд и долгая отлучка спасли Нечаева. Эхо этому обнаруживается в полученном Бенкендорфом донесении: «Я сколько ни старался разведать о С. Нечаеве, но ничего более узнать не смог, как только, что С. Нечаев в какой-то отдаленной губернии находился с флигель-адъютантом бароном Строгановым на следствии при особых поручениях; по окончании чего был здесь в Москве только проездом…»

Так ли было, что заступились вельможи, или из-за отъезда не стали преследовать, но осенью в не лучшую для дальних путешествий пору (оно и правда — октябрь ни колеса, ни полоза не любит) стал Нечаев добираться до Перми, имея в дорожной сумке, что хранил поближе для твердого сохрана, два, напомню, пакета. В одном — инструкции, если выражаться сегодняшним языком, или Правила, как они в пакете поименованы. Мы познакомимся с ними далее, к месту. В другом пакете — в главном — следующее:

«Господину флигель-адъютанту полковнику и кавалеру графу Александру Строганову.

До Государя Императора дошли слухи, будто бы в Пермской губернии с некоторого времени, независимо от старообрядческого раскола, возникли значительно многие другие, и что в сем служит главным действующим лицом екатеринбургский купец Резанов.

По случаю вашего в оной губернии пребывания Его Императорское Величество поручает вашему сиятельству войти в разведывание истины сих слухов, и буде бы оные оказались не без основания, то приступить к секретному изысканию причины и цели сих расколов. Прилагаемыя у сего правила послужат вам руководством в сем исследовании, а в пособие вам командируется советник Нечаев.

Я не буду распространяться здесь о мерах осторожности, предусмотрительности, кои должны сопровождать все ваши действия по сему поручению: собственное ваше благоразумие будет наилучшим вашим в сем случае руководителем.

По мере успехов ваших в открытиях не оставите доносить мне для доклада Его Величеству.

Начальник Главного Штаба Дибич».

Вот как настроен царь — после 14 декабря даже религиозной смуты предостаточно, чтобы начинать преследовать и пресекать. Но монарх, как выясняется, боялся не только самого по себе раскола.

Это, впрочем, не скрывалось — тем более от Нечаева и Строганова. В Правилах они прочитывают, например, такое себе задание: «Стараться достать богослужебные и политические книги (подчеркнуто мною. — В. О.)».

Еще предписания такого же — сугубо троноохранительного — толка. Нашел их в инструкции, которую царевы посланцы сами для себя сочинили на основе указаний Дибича. В этих самозаданиях они, зная, что от них требуется, вполне справедливо положили несколькими пунктами искать именно в политике подоплеку раскольничьим смутам. Вот извлечения: «…в-пятых, в каком подлинно отношении находятся оныя к правительству и вообще к гражданскому благочинию; в-шестых, ежели скажутся в понятиях последователей какого-либо раскола такия, которая не только разнствуют с главными догматами христианской религии, но не согласны и с общими обязанностями верноподданных, то следует точнее осведомиться, остается ли сие учение одним отвлеченным умозрением превратно понимаемого благочестия, или действительно клонится к разрушения общественного порядка, должной подчиненности и проч.». Еще пункт: «Стараться узнать главных лже-учителей, их происхождение и настоящее отношение к гражданскому порядку» (везде подчеркнуто мною. — В. О.).

И не напрасно воссоединены в опасность для империи и раскол и политика.

Герцен в «Былом и думах» писал так: «…Участились убийства помещиков, крестьянские бунты. Огромное раскольничье население ропщет; эксплуатируемое и угнетаемое духовенством и полицией, оно весьма далеко от того, чтобы сплотиться, но порой в этих мертвых, недоступных для нас морях слышится смутный гул, предвещающий ужасные бури».

Герцен вообще видел в раскольниках единственно, по его мнению, борющуюся с царствованием Николая силу.

«Противодействие новому порядку дел по его водворении мы видим в одних неправославных раскольниках и в страдательном неучастии крестьян».

Смутный гул… На Урале гул этот уже давно перестал быть только и просто смутным.

Не затихает Урал от волнений и бунтов. Историки подсчитали — за пять лет, с 1820 года, их прошло 17.

Самые мощные, что встревожили царей — и умершего Александра, и вновь коронованного Николая, — пошли с Кыштымских заводов в 1821 году. Не выдержали здесь тяжких условий труда. Первое, с чего начали, желая хотя бы отчасти изменить свою обиженную, несчастную жизнь, — бросили работу. Зачинщикам — по 25 палок. Палочный приговор, утверждал сам Александр — не побрезговал возлюбленный кумир высшего света.

Когда прибыла воинская команда для исполнения — прорвалось с небывалой силой. Такого еще не было — устроили рабочее самовластие. Оно так описано в бумагах на имя правительства: «похерили чиновников, избрали себе начальника, учредили свое правление… начали привлекать к себе в единомыслие, обольщая вольностью, готовиться к отражению воинской силы и таким образом уклонились к явному возмущению и бунту». В бунте участвовали, по подсчетам предводителя, 8 тысяч человек, а это значит, что и соседи примкнули.

В конце концов — усмирили. Но ненадолго. 1823 год — возмутились Уфалейские заводы. 1824 год — углежоги Ревдинского завода… В том же году путешествующему по Уралу царю Александру вручают — не раз — жалобы и прошения. Одно из них без робости подано от имени 548 рабочих. Как он к этой петиции отнесся — узнаем дальше. Весною 1826 года, уже при новом царе, снова поднялся Ревдинский завод. Затем — золотые прииски Ярцева…

Осень — несносные погоды: часто ненастья — холодные дожди, а на Урале и мокрый снег. Грязь, распутица, стылые переправы через предзимние реки. Нога мозжит. Усталому от долгой дороги взгляду не до живописных окрест лежащих мест. Две долгие недели добирался посланец Дибича до Перми.

Добрался, а их сиятельства графа Строганова — нет. У губернатора было заявлено, что граф в Екатеринбурге. Опять дорога… Но Строганов шустер был — не обнаружился и здесь. Начальника своего Нечаев нашел только через неделю в небольшом по тем временам городке Кыштыме. Здесь находился указанный Дибичем завод купца Резанова.

Непривычно для местного начальства повели себя царевы посланцы в роли проверяющих — прямо-таки кипели жаждою деятельности. Побыли в столице горного округа — в Екатеринбурге, побыли в столице бунта — в Кыштыме, но этого показалось мало. Решено, что Нечаев лично ознакомится с положением рабочих по всем главным в губернии заводам. Строганов при этом предписывает:

«1. Исследование по сему предмету должно быть производимо без малейшей огласки.

2. Для сего… объедет все заводы и селения Екатеринбургского и других смежных уездов, где только можно будет предполагать возрастание какого-либо раскола, под видом осмотра замечательных мест и заводских учреждений из одного любопытства и для собрания разных статистических сведений».

Три зимних месяца путешествовал Нечаев. В отчете — по возвращении — пишет Строганову: «Проехал в разных направлениях до 3500 верст… сколько позволяли краткость времени, состояние осеннего и зимняго пути в здешнем климате и нужная осторожность в сокрытии единственного предмета моих разъездов, я, не щадя ни сил, ни стараний своих, по возможности исполнил сделанное мне поручение».

Сколько же новых мест повидал — города Тагил, Кушва, Верхотурье, Ирбит, Шадринск, Камышлов, Красноуфимск, Невьянск, Кунгур, Оханск, Соликамск, Чердынь, Оса; заводы — Нижнетагильские, Черноисточенский, Внеймошатанский, Каменский, Гороблагодатские, Богословские, Бизярский, Юговский, Березовские, Баранчинский, Васильевский, Ревдинский, Уфалейский, Ектарский и Талицкий; села Суксун и Степаново, Шерташская обитель…

Любил странствовать. Кавказ, напомню, за плечами. Любовь к путешествиям увековечил пером. В 1825 году, к примеру, так выразился в «Мнемозине»: «Но что еще вернее может заменить книги в размножении понятий, так это, бесспорно, путешествия неторопливыя, с обозрением неповерхностным, по местам, достойным любопытства».

Встречи, встречи, встречи — чиновники всяких чинов, рабочие и их горнозаводские начальники разных рангов, купцы, священники, раскольники… Обзавелся доверенными людьми. Некоторые из них теперь пишут ему много и подробно. В их числе крепостной Демидовых писарь Феоктист Улегов — переписка заняла в их жизни много лет, купец Федор Клюквин — в журнале «Братское слово» конца века, где я разыскал его заметки, адресованные Нечаеву, заняли 62(!) страницы, поп Оглоблин, мастеровой В. Гилев…

Нечаев легко сходился с простым людом. Улегов как-то пишет ему: «Сколько мне приятно и усладительно было разделять с вами краткие часы нашего свидания… Я сильно скучал, когда не заставал вас…»

Но вернемся к отчету перед Строгановым. Странным показалось, что не нашлось здесь места для рассказа о политических настроениях уральского люда. Только и только о религиозных настроениях, о расколе. Хотя отчет вроде бы притязает на всеобщность. Нечаев именно это обещает Строганову: «Я составил и при сем имею честь представить Вам, милостивый государь, полную записку о всех моих наблюдениях…»

Но о всех ли наблюдениях написал?..

Выясняю, что далеко не обо всем написал флигель-адъютанту. Читаю дневник Нечаева. Он многим дополняет отчет. Но и дневник полон недомолвок.

…Скрыл то, что встретился в Екатеринбурге с сопровождаемым в Сибирь — в солдаты — декабристом Михаилом Пущиным.

Вспомним — это политический преступник. Он приговорен по десятому разряду, лишен чинов и дворянства, брат опаснейшего злодея Ивана Пущина…

Нечаев дружил и с тем, и с этим.

Совсем немногие отваживались в те месяцы на общение с заговорщиками. Один из них — Пушкин, на какой-то почтовой станции бросившийся к конвоируемому жандармами Кюхельбекеру…

О встречах с Нечаевым написал сам Пущин. Его записки обнародованы лишь в 1908 году. Немногое написал декабрист о Нечаеве, но значительно. Сперва о том, что в Екатеринбурге одна светская дама устраивала в честь него «маскарады, танцы, обеды и утрины».

Как не отдать должного смелости неведомой нам жительницы Екатеринбурга — 10 дней занималась она государственным преступником. Что толкнуло упрашивать свое в городе начальство и тех, кто сопровождал Пущина? Любопытство провинциалки?.. Чувства сестринского или материнского сострадания и милосердия?.. Необходимость открыто проявить гражданское соучастие в жестокой судьбе декабриста?..

Пущин дальше о Нечаеве пишет: «…приглашала для меня и более приятных из мужского общества — сенатора Нечаева и его секретаря Завьялова, бывших в Екатеринбурге на ревизии».

Пущин допускает ошибку — сенатором Нечаев стал позже. Но не эта ошибка в данном случае существенна. Жаль другого — остается совершенно неузнанным, о чем говорили декабристы. Прошлое для них, теперь запрещенное, звучало ли оно, маскируемое звуками вальсов и мазурок и беззаботным на маскарадах смехом?

Выясняется, что встречались не только у отважной дамы. Есть в записках ссыльного декабриста и такое: «С Нечаевым ездил я на Верхисетские заводы Яковлева…» Значит, и на такое Нечаев осмелился.

Скрыл Нечаев в дневнике и в отчете и то, что за ним, чиновником особых поручений при царевом флигель-адъютанте с тайными полномочиями, тщательнейше и очень тайно следили. Это выяснилось по другим документам.

Догадываюсь, что вовсе не то опасно, что о Нечаеве сообщают губернатору — ездит-де инкогнито, устраивает-де таинственные встречи. Это, собственно, вменялось в обязанности по инструкции. Потому-то Строганов, да и сам Нечаев, видать, лишь со смехом восприняли, что в одном из донесений в Нечаеве опознали великого князя Михаила — мол, путешествует тайно.

Опасен донос другим — нижайше уведомляли, что Нечаев-де не передал начальству донос одного ирбитского мещанина о заговоре против правительства.

Нечаев, по сути дела, бежал от догляда в Москве, чтобы попасться на крючок подозрений здесь, на Урале, где сам выступал в полномочной роли дознатчика. Как говорится, от грома да под молнию.

Надо спасать себя. Пишет губернатору в оправдание: «Нигде ни малейших сведений не получал о злоумышленниках и никаких признаков того не заметил». Закончил так: «В противном случае я не замедлил бы предостеречь местное начальство и довести все достойное внимания до сведения высшего правительства».

Полукавил Нечаев во свое спасение. И вследствие сего пошел на утайку. Ни губернатору в объяснениях, ни Строганову в отчете не поведал — благоразумно — о множестве этих самых «противных случаев».

«Противные» эти самые случаи или факты политических недовольств раскольников обнаруживаются в сугубо личных бумагах Нечаева. Немало обнаруживаю здесь того, что могло бы обеспокоить власти.

Но почему же в официальных документах — в отчете Строганову и в объяснениях губернатору — этой темы как не бывало, в дневнике же, что не для посторонних глаз, — пишет о политическом пространно и часто?

Еще одна загадка в жизни С. Д. Нечаева. Поистине, что постоянны — в одновременном сосуществовании долгие годы — две ипостаси этого человека. Одна — для государства, для начальства. Другая — с тайными целями. Нечаев скрыл не только то, о чем уже рассказано в предыдущей главке. Многие в настроениях уральских рабочих «противные случаи» скрыл…

Вот один из них, который я обнаружил в дневнике Нечаева после посещений Шерташского скита: «Не поминается Императорский Дом», после Нижнетагильского завода: «Не празднуют царских дней».

Еще «противный случай». Нечаев сохраняет в своем архиве — никому не передает! — противоцаревы сведения из письма купца Клюквина. Тот сообщает: «Раскольники вообще все в царские дни, по табелю значащиеся, не отправляют молебствия и не молятся за государя и императорский дом… Первое, что императором не называют; второе, что благочестивейшим не называют; третье, что благоверным не называют же; четвертое, что за княгининых супругов не молятся; пятое, что князей и княгинь благоверными не называют; шестое, что Константина Павловича цесаревичем не называют; седьмое, что вел. кн. Михаилом не называют; осьмое, что и Его Императорское Величество зовут — Никола, не Николай».

Эти сведения нельзя рассматривать только как своеобразное проявление столкновений раскольников с официальной церковью и со всем тем, что навязывалось правительствующим Синодом.

Это в немалой мере отражение того, как относились на Урале к первым шагам нового самодержца. Герцен это отношение хорошо выразил: «В окружении посредственностей, солдат для парадов, балтийских немцев и диких консерваторов, упрямый, безжалостный, лишенный величия души, — такая же посредственность, как и те, кто его окружали».

Урал с его прочно угнездившимся расколом добавлял недовольства. Читаем в дневнике Нечаева такую запись: «В Тагильском заводе находился иностранец, выписанный Демидовым Ник. Никит. из чужих краев для усовершенствования горного дела и обучения детей разным наукам по сей части. Его обвинили в рассеивании революционных правил и предали уголовному суду в Перми…»

Вот сколько «противных случаев» скрыл от губернатора и от Строганова. Видать, впрямь не без основания нашлись у губернских управителей поводы относиться к Нечаеву с усердным подозрением.

Письма его стали вскрывать. Стали следить за теми, с кем водит знакомства. Один из них — уже упомянутый Улегов. Знакомство с Нечаевым принесло ему неприятности. Сообщает о них Нечаеву: «Присовокуплю о том последствии, которое случилось от посылки Вашего Высокоблагородия ко мне письма по почте. По надписи вашей руки по печати экспедитор тотчас догадался, что это письмо от вас… А потому и подослали ко мне экспедитора узнать от меня, что было написано мне вами. И я от сего нахального шпиона с великим трудом мог отделаться».

Подозрения не напрасны. Нечаев собирает сведения о всяких неблагоприятных для правительства настроениях. Улегов высказывает их. В письмах крепостного писаря частенько нахожу и о том, что везде и вокруг царит «общая масса зла», и гневные слова о горнозаводских начальниках — «мучители рода человеческого», и даже проповедь «заботиться об истреблении жестокостей и мздоимства между лицами правительственными».

Но крамола не только в полученных письмах. В дневнике Нечаева тоже немало того, что является отражением политических причин недовольства уральских рабочих.

25 пунктов понадобилось Нечаеву, чтобы сформулировать и изложить причины раскола. Из них пять подняты выше внутрицерковных распрей.

«1. Общее невежество, которое тем менее изменяется, что бедные люди не имеют средств учиться…

…8. Часто оказываемые от духовенства худые примеры в поведении, алчность и корысти».

Еще — прямо и резко — о том, каковы подлинные причины смуты и бунтарства:

«9. Совершенное равнодушие гражданского начальства.

10. Послабление со стороны некоторых чиновников за подлоги или из личного угождения».

В этот перечень и такое вписано:

«23. Обольщающее чувство независимости…»

Нечаев подтверждает свое наблюдение о политической строптивости рабочих примерами из истории: «В духовном смысле это настоящая вольница Великого Новгорода…» Дальше круче замешивает: «Мятежи при Петре Великом, непокорность запорожцев, непримиримая вражда задунайских некрасовцев, бунт Пугачева показывают характер старообрядцев». И в большом и в малом держали, как сполна убедился Нечаев, свой характер уральские страстотерпцы. Видно, хорошо знал Нечаев о такой среди непримиримых раскольников безбоязненно воинственной поговорке — «Режь наши головы, не тронь наши бороды».

Вывод Нечаева близок выводам Герцена (вспомним его слова о гуле, предвещающем бури): «Там угрожается правительству нарушением общей тишины… И действительно, если бы вдруг отнято было что-либо из присвоенных ими от послабления начальства, утвержденных давностью и обычаев вольностей, при всей видимой преданности старообрядцев к Государю, могли бы последовать более или менее опасный волнения».

Чувствую в этих строчках предупреждение — не отнимайте «вольностей».

Нечаев пытался оградить раскольников от непродуманно скорой расправы, он ищет глубинную основу раскольнических смут и упрямо подталкивает к мысли, что лишь искоренение причин умиротворит еретиков.

Но надо знать и другое — Нечаев ничуть не благоволит к расколу и к раскольникам, к многочисленным на Урале сектам как явлениям идейно-богословского порядка. Он часто вносит в дневник проявления неодобрительного отношения к ним.

Но вот вдруг натыкаюсь на необычно выраженную критику. Она явно выходит за пределы церковной и явно суть совсем иных понятий: «Книг гражданской печати они (раскольники. — В. О.) не читают для своего назидания, а разве из одного любопытства, полагая, что все достаточно объяснено, что все нужныя наставления преподаны св. отцам… Везде видно робкое рабство, с благоговением лобзающее тяготеющия на нем цепи» (подчеркнуто мною. — В. О.).

Крепко сказано. И справедливо. Это смелое изречение — суть высшего политического порядка.

…Нечаев выполнил — с присущей ему старательностью — наказ педанта Дибича: «изыскание причин и целей раскола». Он изыскал в их числе и сугубо политические, и социальные причины и цели.

Да вот только все это упрятал — надежно и надолго (до смерти) — в личный дневник и личный архив. Почему? Неведомы причины — нигде сам ничего не объяснял. Может, однако, статься, и для того, чтобы не отягощать вину раскольников самыми страшными при Николае обвинениями — политическими.

Когда Строганов и Нечаев наконец-то съехались, взялись писать отчет-записку на высочайшее имя. Так было велено. Название этого документа читателю уже известно — «О состоянии крестьян, принадлежащих к заводам наследниц купца Расторгуева».

Читаю записку. Странное дело — ее название никак не соответствует тому, ради чего, собственно, посылались на Урал. Не менее странно и то, что если в отчете Нечаева Строганову речь только о расколе, то здесь, в записке, напротив, ни слова о расколе и раскольниках, равно как о политической подоплеке раскола, если подразумевать антиправительственные и антицаревы настроения. И то приметно, что в записке меньше всего о заводах Расторгуева. Все в ней — и шире и глубже.

Вот ведь как настойчивы загадки биографии Нечаева!

В поиске истины неминуемо начать с того, какую оценку дают записке ученые. Без этого не добиться нужной ясности.

В 1930 году М. В. Нечкина разыскивает записку в архиве былого горного департамента. И передает в печать. При этом пишет: «Записка А. Г. Строганова — замечательный документ. Бесспорна ее сила, красочность, подчас художественность. Этот документ легко можно использовать для педагогической или агитационной работы — он ярок и убедителен даже для неподготовленного читателя». Затем дает записке политическую оценку: «Любопытно также то, что Строганов в этом документе подчас говорит языком либерального дворянства…»

Нечкина о том же — 30 лет спустя: «Близкая взглядам декабристов докладная записка А. Г. Строганова». Как видим, оценка стала более определенной.

Прочтем эту записку и мы. Здесь то и дело такие вот непреклонные выражения — «самовластие», «тиранство», «нещастное положение заводских людей», «ненасытное корыстолюбие», «жалостное состояние сих угнетенных». Остро перо на острую критику: «Все, что может увеличить добывание золота и доходы, корыстолюбивым и безжалостным попечителем придумано, предпринято и исполнено, но нигде не заметно следа отеческого и христианского попечения о благосостоянии людей, которых здесь можно сравнить по скудным платам за работы с каторжными, а по изнурениям, — с неграми африканских берегов».

Еще о положении рабочих людей: «Крестьяне сих заводов по причине малых плат, несоразмерных с дороговизной хлеба, и по задержанию даже оных, терпели крайнее изнурение и голод, что сверх того некоторые прикащики поступали с ними жестоко и бесчеловечно».

И еще — настойчиво! — об условиях труда и быта: «Золотые промыслы были главным театром угнетения и жестокостей: более 2000 человек, обращающихся в сей работе без различия пола и возраста, пригоняются туда из деревень за 130 и 160 верст, где находятся в отдалении от семейств своих, одни по нескольку месяцев, а другие в продолжение почти целого года без отпуска и в домы свои, и должны беспрерывно работать в дневную и ночную смену по 12 часов сряду, не исключая даже воскресных и праздничных дней, питаться самою скудною пищей — одним хлебом — и жить в тесных казармах, а по большей части в землянках и балаганах в самое зимнее время».

Не обойдено положение малолеток: «Мальчики с 12-летнего возраста употребляются при золотых промыслах в работах, подвергаются взысканию и нередко жестокому наказанию за малейшее неисполнение урочной работы наравне со взрослыми работниками. Но более еще достойны сожалению употребляемые на сии работы девки с 14 до 15-летнего возраста…»

В записке раздел «О жестоких наказаниях»: «Двести и триста ударов до прибытия моего в сии заводы почиталось лишь принудительным средством к прилежной работе. Нередко наказанные таким образом не только не были в силах дотащиться до жилья своего, но не могли и подняться с места истязания».

С едким сарказмом отмечено: «Если со стороны управляющего нет ни внимания, ни сострадания к человечеству, то замечательна особенного рода заботливость в других вещах: острог всегда в исправности, а запас в розгах, палках и кандалах не уступит никакому каторжному заведению».[4]

Записка сообщает не только о тиране-заводчике. Обличаются и те, кто покровительствовал заводчику, покрывал его: «Суждение Екатеринбургского уездного суда и Пермского горного правления обратилось не на худое и притеснительное Расторгуева управление, а на поступки и неповиновение заводских людей, которых и подвергли наказанию, а некоторых и ссылке в Сибирь».

И саркастически о том, что как-то уездный суд все-таки признал виновным одного «прикащика»: «Какая неимоверная деятельность и неслыханное в Пермской губернии правосудие!»

Замахивается — с пристрастием — даже на чиновный Петербург: «Хотя высшим правительством нередко командированы были чиновники в горные заводы для личного обозрения оных и положения заводских людей, но сколько по кратковременному пребыванию их в заводах, столько и потому, что со стороны заводчиков и управляющих предварительно предпринимаются в подобных случаях все меры предосторожности и сокрытию всего того, что бы вело к обнаружению настоящего положения заводских людей, чиновники и комиссии мало могли что-либо открыть в сем отношении…»

Обличения — едва ли не с гоголевской страстью — одно за другим: «Большая часть ревизоров, приступая к исполнению возложенных на них обязанностей, обращает все внимание свое или на качества напитков, хранящихся в запасе у каждого прикащика, или на наличность экстраординарной суммы и, судя о состоянии крестьян и управлении заводов по числу откупоренных бутылок шампанского или запечатанных пучков ассигнаций, из коих отделяется им часть, сообразно с обстоятельствами оправдывает заводчика…» Тогда такая в ходу по-русски убойная и при этом складная поговорка была: «Что черно, что бело, вызолоти — все одно».

Еще критика — с язвительностью — столичных властей: «С 1817 по 1827 год Горный департамент или не нашел времени, или не хотел обратить решительного внимания своего для утверждения правил, долженствующих служить преградою».

Даже царю, пускай и покойному, нашлось место. Для этого записка определила специальный раздел: «Ложное исследование 3-х жалоб, поднесенных его Императорскому Величеству в 1824 году крестьянами сих заводов».

Оказывается, царь Александр знал о тягостном состоянии уральских рабочих. Знал, но не удосужился, не захотел помочь: «Все жалобы заводских людей на притеснительное управление оставили без внимания, а решили только ту часть дела, которая относилась до неповиновения людей…» Поистине — до царя далеко, до бога высоко.

Академик М. В. Нечкина, напомню, упомянула, что записка близка декабристским взглядам. Но как доказать, не ограничиваясь общими выражениями, близость записки именно таковым взглядам?

Связь эту, естественно, надо искать не в словах, а в глубинной сущности документа — защита угнетенных, обездоленных, заступничество за униженных и оскорбленных…

Вчитаемся в устав Союза Благоденствия. Неужто когда Нечаев работал над запиской, то не припомнил такой, например, его статьи: «подданные такие же люди и что никаких в мире отличных прав не существует, которые дозволили бы властителям жестоко с подвластными обходиться».

Еще уставное поручение члену Союза — забыто ли оно в те часы и дни, когда писался уральский отчет: «Обращают общее мнение против чиновников, кои, нарушив священные обязанности, истребляют то, сохранение чего поручено их попечению, и, теснят и разоряют тех, которые долг повелевает им хранить и покоить».

Еще повеление Союза соратникам: «Доказать всем, что жестокость с подвластными есть дело бесчестное».

…Представим себе, каково пришлось Николаю при прочтении записки за подписью своего верного флигель-адъютанта. Немного совсем прошло после казни декабристов. И вдруг записка, она не просто не отвечает заданию. Она начинена обличительными идеями, которые, как монарх предполагал, давно уже искоренены и вместе с ее носителями казнены, сосланы, закаторжанены…

Но каково Строганову и Нечаеву? Записка — смелая — написана и передана, чтобы попасть пред высочайшие очи — неужто победа, неужто переубеждено его императорское величество, неужто быть на Урале переменам?

Писать правду и притязать на справедливость в самодержавном государстве — не просто наивно, но напрасно, тщетно, безысходно.

Иные документы в ходу. 1826 год: май — Манифест Николая о незыблемости крепостного права; июль — создание печально известного III Отделения, август — установление военных судов для дел о крестьянских восстаниях. 1827-й — одно за другим: приговор по делу революционного кружка Колесникова и Завалишина, запрет принимать крестьян в гимназии и университеты. И так далее…

Но в том же 1827 году пишется «Во глубине сибирских руд…». Совесть вольнолюбивой России всегда была чиста!

Вот и прочитана записка, интереснейший итог путешествия из Москвы в Кыштым двух посланцев царя. Последняя строчка — подпись: «Флигель-адъютант полковник граф Строганов».

Пришел черед разгадывать еще одну загадку. Расскажу о версии С. Л. Мухиной. Она считает, что автор необычного послания императору — вопреки подписи — Нечаев.

Заманчиво поддержать это утверждение. Неужто и в самом деле все лавры — и обличителя власть имущих, и заступника за рабочих, да и за талантливое публицистическое перо — Строганову?

Но не так все просто, легко отклоняет версию историка не кто иной, как сам Строганов. Он самолично удостоверяет именно свое авторство. Каким образом? Тем, что писал: «Я не мог не вникнуть», «До отъезду моего», «Прежде нежели приступлю» и в таком личностном роде еще несколько раз.

Тем не менее нашлись в пользу предположения С. Л. Мухиной вполне убедительные доказательства. И авторство Строганова оказалось под самым серьезным сомнением.

…Журнал «Братское слово» за 1893 год. Много номеров он отдает — подряд и с перерывами — архиву героя нашего повествования. Там увидели свет дневник и множество писем Нечаева и к Нечаеву. Публикация неплохо подготовлена — есть вступление, есть примечания… В числе тех, кто готовил архив к обнародованию, — сын Нечаева. И редактор, и наследник, улавливаю, не ставили себе специальной целью устанавливать, кто автор записки. Но даже посторонние к этой теме пояснения — многое, уверен, проясняют.

Вот, к примеру, о месте и роли Нечаева в выполнении поручения царя и Дибича: «Нужно сказать о С. Д. Нечаеве, который с самого же начала становится главным деятелем в исполнении поручения относительно раскольников, хотя и прислан был только в помощники графу Строганову.

Этот последний, имевший при том и другие поручения, как можно догадываться, сам предоставил ему здесь первенствующее значение, и тем охотнее, чем по своему светскому образованию и воспитанию был едва ли расположен и способен входить в ближайшие отношения с народом, а следовательно, и производить наблюдения… так же облекать эти наблюдения в литературную форму, хотя бы и официального характера, — он и говорил, и писал больше по-французски».

Еще — «Для такого поручения как нельзя больше способен был С. Д. Нечаев, получивший основательное образование и в совершенстве владевший литературным русским языком».

Читаю, наконец, утверждение, которое совсем вплотную приближается к мнению С. Л. Мухиной: «В архиве С. Д. Нечаева сохранилось довольно писем к нему гр. А. Г. Строганова, и все они писаны на французском языке. А что главную работу по исполнению Высочайшего поручения гр. Строганов представил С. Д. Нечаеву, это можно видеть из того, что все исходившие от него бумаги официального характера — донесения в Петербург, даже предписания самому С. Д. Нечаеву, — не только писаны, но и переписаны этим последним, его четким и красивым почерком».

Так или иначе, единолично ли написан важный документ или совместно, в соавторстве, но решающее — именно таковое — участие Нечаева в сборе материалов для записки и в написании ее очевидно. Отдадим должное Строганову тоже. Даже если он только поставил свою влиятельную подпись, все равно для этого требовалось подлинное по тем временам гражданское мужество.

Как отнесся император к записке? Как удалось выяснить М. В. Нечкиной, следующим образом: передал Комитету министров. Тот, в свою очередь, предписал заводчикам не обострять отношений с рабочими и «относиться к ним по-христиански». Николай утвердил это никого ничему не обязывающее обращение кратким повелением: «Согласен».

Эпилог: немного о том, что было дальше

Год 1827-й. Записка о положении рабочего люда Урала передана Дибичу, от него пошла дальше, владельцу трона и короны, а на Нечаева, вот странно после такого продекабристского документа, — поистине одна за другой посыпались сплошные приятности.

В Послужном списке: «1827. Апреля 9. Высочайшим Именным Указом за Усердную службу произведен в Коллежские Советники». Новая запись: «Августа 13. Причислен к… Отделению собственной Его Императорского Величества Канцелярии» (отточие показывает — данное слово разобрать не смог. — В. О.).[5] И последняя в этом списке запись: «Августа 22. За усердие и труды Всемилостивейше награжден от Ея Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны бриллиантовым перстнем».

Это одна — чиновная — ипостась. Какова другая — общественная? Чтобы ответить, познакомимся с четырьмя разысканными фактами.

Первый. Нечаев все еще подозреваем. И вовсе не напрасно. В тот самый апрель, когда его пожаловали новым чином, уже упоминаемый жандармский генерал Волков послал депешу с отчетом Бенкендорфу:

«Милостивый государь! Александр Христофорович! В бытность мою в С.-Петербурге сделано мне от Вашего Превосходительства поручение собрать полные известия о бывшем в Тульской губернии Директоре училищ Степане Дмитриевиче Нечаеве, который, по показанию Тульского Губернского Почтмейстера Бабаева, открыл ему о Союзе Благоденствия…»

Второй факт. 1828 год. Еще один донос, о нем говорится в мемуарах Полевого. В доносе суровые обвинения, хотя, будем объективны, с несомненным перебором в политических ярлыках: «…Издатель „Московского Телеграфа“, Полевой, сам приехал сюда хлопотать о позволении издавать с будущего 1828 года политическую газету „Компас“. Полевому покровительствуют все так называемые патриоты и даже Мордвинов. Все замеченные в якобинстве москвичи: Титов, Киреевский, Соболевский — сотрудники „Телеграфа“. Покровители онаго князь Вяземский и бывший профессор Давыдов самый отважный якобинец. Если свыше не взято будет мер, то якобинство приобретет величайшую силу для действования на умы. Дело о „Компасе“ уже в ходу, и все русские так называемые патриоты торжествуют. Здесь ходатаем Полеваго некто Нечаев, принадлежавший к „Союзу Благоденствия“, как то оказалось из добровольного сознания тульского почтмейстера. Нечаев водил его (Полеваго) к Мордвинову…» (подчеркнуто мною. — В. О.).

Из доноса узнается не только то, что Нечаев ходит в подозреваемых. Интересны сведения о близких декабристам Вяземском, Давыдове, Полевом, о несбывшейся надежде декабристов Мордвинове. Нечаев еще с теми, с кем начинал сотрудничество в декабристских изданиях, а они с ним. Это значит, что не очень-то испугались ни былых после Сенатской площади расправ, ни нынешних доносов и подозрений.

Полевой долго ходил в подозреваемых как раз за связь с декабристами. Имеется такое, для примера, указание 1834 года: «Государю императору благоугодно, дабы обращено было особое внимание почтового начальства на переписку Александра Бестужева с Полевым».

Но во имя исторической справедливости не станем преувеличивать политической значимости всех тех, кто угодил в донос. Нет никаких особенных улик против них в революционности. Герцен, рассказывая, кто в самом деле противодействовал Николаю, не без лукавинки написал: «Ворчливое упорство нескольких стариков ничего не значит».

История была беременна новой силой. В том году, когда Нечаев вновь попадает в донос, родился Чернышевский, Белинский — уже гимназист.

Третий факт. Схватывается — смело, многим рискуя, с Гречем. Нынче Греч осыпан милостями — во множестве и всяческими. Одновременно — открыто презираем всей честной мыслящей публикой. Иначе нельзя — он в открытую предатель декабристских идеалов, в открытую отступился от всего передового, он — в открытую — отъявленный любимец царя и Бенкендорфа.

Зла сатира, сочиненная Нечаевым. «Без боязни обличаху» — так и об этом стихотворении можно по справедливости говорить. Прочтем его полностью:

Не скрою, читал и восторгался Нечаевым. В остроумной пародии, ясное дело, не только обличение верного царева прислужника Греча и его грамматических изысканий. Как видим, Нечаев воспользовался тем, что и Греч, и император — тезки. В результате — поднял ювеналов бич на августейшего, на самого! Тих, тих, казалось бы, Нечаев после 1825-го, да, выходит, по-прежнему лих. Как воспринял царь пасквиль на себя, узнать не удалось.

Зато удалось узнать, как принял эпиграмму Пушкин. Этому помог сохранившийся от какого-то соглядатая донос Бенкендорфу. Прочтем несколько из него извлечений: «…Гостей было 62 человека: все Литераторы, Поэты, ученые и отличные любители Словесности.

…Под конец стола один из собеседников взял бокал в руки, пропел следующие забавные куплеты, относящиеся к положению Греча и его Грамматики…

…Трудно вообразить, какое веселие произвели сии куплеты. Но приятнее всего было то, что куплеты Государю повторены были громогласно всеми гостями с восторгом и несколько раз. Куплеты начали тотчас после стола списывать на многие руки. Пушкин был в восторге и беспрестанно напевал, прохаживаясь:

Он списал эти куплеты и повез к Карамзиной. Нечаев послал их в Москву».

Так установлен еще один факт творческого общения Пушкина и Нечаева.

Только и в этом случае не обошлось без закавычек, без донельзя запутанных неясностей.

Долгое время бытовало мнение, что не Нечаев сочинитель эпиграммы. Если верить тому рукописному списку, что хранился дома у Греча, то ее автор другой поэт — Измайлов Александр Ефимович.

Таково же утверждение почтенного журнала «Русский архив», он тоже ставит фамилию Измайлова, когда в 1869 году печатает сатиру. Правда, протестовать уже некому — ни царя, ни Бенкендорфа, ни Измайлова с Нечаевым уже не было.

И все-таки стихи нашли своего настоящего автора. Спустя почти четверть века все тот же «Русский архив» исправляет ошибку — под эпиграммой фамилия Нечаева. Истина восторжествовала!

Почему так приключилось? Видимо, потому, что Нечаев сознательно скрывал свое авторство.

Причину понять нетрудно: оберегая себя. Скрыл успешно. В доносе, вспомним, ему отведена роль как бы распространителя стихов, но не сочинителя.

Первым рассказал обо всем этом еще в 1922 году известный ученый-пушкинист Б. Л. Модзалевский в своей книжечке «Пушкин под тайным надзором». Предполагаю, что благодаря его изысканиям советский читатель вообще впервые узнал о Нечаеве.

Остра и озорна антицарева эпиграмма. Недаром удостоилась чести быть препровожденной к Бенкендорфу.

Только не будем ничего приукрашивать. Надо не забывать, что все приглушеннее в России эхо смелых порывов. Царь, правительство, жандармы, церковь, Булгарин, Греч — все изо всех сил старались вытравлять вольномыслие.[6] Уговаривали и улещивали. Соблазняли и подкупали. Запугивали. Арестовывали. Отправляли на каторги… Устоять дано самым стойким и самым убежденным. Некоторым стало удобнее начинать жить и сосуществовать с новыми порядками нового царя в позе вроде бы независимой, да, однако, полностью безопасной — либерала.

Нечаев, увы, не исключение.

Неужто справедлива поговорка, которую вычитал у Даля: «В чем молод похвалится, в том стар покается»?

Как сохранял Нечаев свои убеждения? На кого опирался, в ком искал поддержки? Редеют ряды единомышленников, кто мог бы самим своим бытием усовестить дрогнувших, подставить плечо слабеющим и дружески поддержать. Гибнет Грибоедов — в 1829-м. Гибнет Пушкин — в 1837-м. Не стало Дельвига, Корниловича и Сомова. В год убийства Пушкина убит Бестужев. Через два года умирает Александр Одоевский. Скорбный для Нечаева список близких по взглядам и приятельству людей едва ли не бесконечен.

…Четвертый обещанный факт. 1840 год. Журнал неистового Виссариона Белинского «Отечественные записки» в беде. Постоянны нападки. Андрей Александрович Краевский, издатель, ищет помощи. Одно из его писем — вот радость для биографа! — Нечаеву: «Зная всегдашнюю готовность вашего превосходительства содействовать достижению какой бы то ни было доброй цели, особливо если с этим достижением соединяется маломальская польза отечественного просвещения, принимаю смелость обратиться к вам с всепокорнейшей просьбою…»

Примечательно это обращение к сотоварищу Рылеева, Бестужева и Кюхельбекера по «Полярной звезде» и «Мнемозине». Выходит, что те, кого объединял Белинский — новое революционное поколение! — не забыли о заслугах Нечаева на ниве декабристской печати. Письмо заканчивалось так: «Я уверен, что рекомендации с вашей стороны и предложения подписаться на Отечественные записки лицам, которые имеют к тому возможность, будет одним из величайших пособий к продолжению существования журнала, от которого, позвольте мне быть откровенным, можно ожидать пользы для науки и литературы Русской».

Ответил ли Нечаев? Нет, к великому сожалению, ни в архивах, ни в воспоминаниях следов ответа. Кто знает, могло и так быть, что не пожелал отвечать. Ныне, спустя 15 лет после Сенатской площади, Нечаев видный правительственный сановник. Кое-кто из былых друзей — тоже. Вяземский, к примеру, становился товарищем министра просвещения, главой цензорского ведомства, сенатором, членом Государственного совета. Отходит от вольномыслия и склоняется к реакционным взглядам Глинка.

В этот 1840 год родился Писарев — еще один будущий боец новой разночинной гвардии революционеров-демократов.

А что же Нечаев сейчас как гражданин и общественный деятель?..

Есть сведения — стараниями С. Л. Мухиной, — что дает крепостным отпускные, что строит для своих мужиков каменные дома.

Еще сведения — вроде бы по-прежнему обозначающие связь нашего героя с декабристской молодостью. Это о том, что в архиве натыкаюсь на его переписку с Глинкой, со своим прежним руководителем по Союзу Благоденствия.

Пылко разгорелись надежды, как увидел письма — вот, мол, пойдут воспоминания о былых думах и былых надеждах, о сотоварищах по Союзу Благоденствия…

Но вчитываюсь в переписку и убеждаюсь, что она пуста и никакой общественной значимости не представляет — только астрология.

Велика досада — нигде ни слова о прошлом: ни в дневниках, ни в письмах, ни в опубликованных заметках сына. Вот как вычеркнуто оно — начисто! Неужто уподобил себя — добровольно — тому библейскому персонажу, коему запретно было оглядываться назад под угрозой превращения в соляной столб.

Никуда не уйти от завершающего вывода — Нечаев с 30-х годов разминулся с историей. Его политические взгляды с этого времени стали быстро обесцвечиваться.

Отныне жизнь Нечаева в основном — и житейски, и философски — интересна лишь одним — что происходит, когда идеалы начинают приспосабливаться к обстоятельствам. И это вовсе не важно — добровольно приспосабливаются или под давлением.

Действительный статский, а к концу жизни, и тайный советник (генеральское, поясним, звание), сенатор, со славою преданного семье семьянина и барина-хлебосола, сочинителя шуточных — не более — стишков на друзей.

Продолжали, правда, поговаривать, что Нечаев при всех ниспосланных ему свыше постах, чинах и титулах все-таки либерал. Вполне могло быть, что заслуженно слыл таковым. Кому-то либералы представляются даже якобинцами. Вспомним о доносе на Полевого и его соратников по журналу. Филарет, реакционер, недолюбливал Нечаева именно за либеральные помыслы.

Вяземский признавался печально:

Не о Нечаеве ли тоже сии при жизни погребальные стихи?..

История властно заявила о себе новым революционным поколением. В России начинали властвовать умами и настроениями другие — революционные демократы.

С 1843 года взошла — в зенит — звезда Белинского. Он публикует ежегодно литературные обзоры, наполненные острым философским отношением к жизни. 1847 год — родился «Современник» Некрасова. 1854 год — первая статья Чернышевского. Через два года — статья Добролюбова. Еще через три — Писарева.

Что знал о них Нечаев и как воспринимал идеологию нового революционного поколения? Не найден пока ответ.

…Склоны жизни. Под благовидным предлогом уволен — не без содействия Филарета — со своего видного поста. И все более и более, чувствую, поглощают семейные заботы. Поздняя женитьба, четверо детей, длительная психическая болезнь жены, ее смерть… Это тоже наложило отпечаток. Интересно узнать — в общем потоке сливающихся событий даже такое: жена — сестра обер-прокурора святейшего синода. В молодости друг Пушкина и Грибоедова. Это ему, как упоминал, выпала доля остаться единственно живым после кровавого погрома российской миссии в Тегеране. Он в родстве — отдаленном — с Карамзиным. Последнее позволило Нечаеву войти в знакомство и с самим прославленным историком, и с его просвещенными детьми.

Умер Степан Дмитриевич Нечаев 5 сентября 1860 года в возрасте 68 лет, не дожив совсем немного до отмены крепостного права, о чем когда-то мечтал. Хоронили его в Москве по генеральскому регламенту. Речей, представляю, было много. О декабристских заслугах, понятно, никто на панихиде сенатора и действительного тайного советника не вспоминал. Одни ничего не знали. Другие за давностью лет запамятовали. Третьи сочли за благо помолчать.

С беспокойным миром прощался Степан Дмитриевич Нечаев.

В тот год… По 108 имениям крестьянские волнения. «Колокол» Герцена помещает некрасовское «Размышления у парадного подъезда». Живо обсуждаются в правительственных сферах случившееся в самом конце прошлого — возмущения на Урале, в Пермской губернии, рабочих Демидова. В США президентом избран Линкольн — ему предстоит пасть от руки наемника рабовладельцев. В январе Маркс пишет Энгельсу о том, что движение против рабства в США и за отмену крепостничества в России представляет «самое важное, что в настоящее время происходит в мире». Растет влияние апостола русского революционного общества Н. Г. Чернышевского. В тот год «Современник» печатает его «Антропологический принцип в философии». Это одна из самых замечательных деклараций материализма в русской публицистике. Через год появится знаменитая своим призывом к топору прокламация «К барским крестьянам». Еще через два — роман «Что делать?».

До первой пролетарской революции — Парижской коммуны — оставалось всего 11 лет.

Спрашиваю себя: не напрасно ли заполняю внимание читателей рассказом о представителе декабристского движения — вовсе не главенствующем деятеле, не вписанном даже в «Алфавит декабристов».

Оно действительно так — Нечаев не более чем фигура из группового снимка. Лица первого ряда, второго, третьего… Он за ними, там, где-то в глубине или вдалеке, где не все, к сожалению, ясно и разборчиво. Это потому, что сам избрал себе таковое место в декабристской истории. Но это и потому, что облик пропавшего без вести декабриста до сих пор не до конца проявлен и закреплен.

Обидно, однако, оставлять «белые пятна» на исторических снимках. Режут взгляд — и память! — такие пробелы…

Еще задаю себе вопрос: не напрасны ли труды на рассказ о человеке, чья жизнь после разгрома декабристского восстания полна противоречий и больше того, отступления от былых идеалов.

Уверен, не зря. Не должно предавать забвению тех, кто пронес в тот недобрый век и свою — пусть малую — долю добрых побуждений и веру в благоденствие народа.

Россия выстрадала марксизм. Это мудрое разумение В. И. Ленина и в описании жизни нашего героя полно своего основополагающего смысла.