Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.]

В середине восьмидесятых годов прошлого века (как жаль, что точная дата не установлена) в Санкт-Петербург дальним по расстоянию и долгим по времени путем шло из Сибири письмо.

Необычное письмо. И не только тем, что вопреки всем надеждам его автора скорее всего обрекалось на участь никогда не быть доставленным адресату.

«Это моя посылка. Здесь абсолютная тайна…» Что же, надо полагать не зря проникнуто таинственное письмо столь явственным предупреждением.

Аресты, суды, казематы, каторжные этапы, свирепый гнет цензуры… Все это — восьмидесятые годы. Мрачная пора жесточайшей реакции — усиленные гонения на все революционное.

Тому, кто снарядил письмо, в особенности надо блюсти все меры предосторожности. Еще бы — он один из самых опасных государственных преступников.

Николай Гаврилович Чернышевский — о нем речь.

Прошли десятилетия. Послание из Сибири в конечном счете предстает перед исследователями. Отдадим должное многолетнему поиску ученых. Тайна, что содержалась в письме и в посылке, перестала быть тайной.[7]

Все это так. Да вот только многое ли из этой необычной истории стало достоянием широкого круга читателей? Так уж получилось, что рассчитанные именно на такую читающую ниву газеты, журналы, школьные учебники и даже автор дважды переизданной и известной среди книголюбов серии «ЖЗЛ» биографии Чернышевского прошли мимо того, что стояло за строчками письма из Вилюйска. На это, помню, сетовал еще и я, когда писал свою университетскую дипломную работу (давно, признаюсь, это было, в 1955 году).

Но вернемся в прошлый век. Чернышевского боятся. В 1862 году начинается почти тридцатилетнее его заточение. Крепость, оттуда в Сибирь — рудник в Кадае, Александровский завод, затем приполярный Вилюйск.

Он теперь надолго — на 12 лет — прикован к вечным здесь льдам. Надеялись сломить, чтобы не творил, чтобы не хотел творить, чтобы отвык творить.

Сибирский Прометей не сдался. «Беды терпеть — каменное сердце иметь». Такую поговорку записал друг Чернышевского Добролюбов. Сердце Николая Григорьевича и в самом деле терпеливо сносит все ужасные невзгоды.

Но кремень таит огонь. Чернышевский не изменил своим убеждениям. Он не перестал — упорно — трудиться и творить. Он многое создал в Вилюйске.

Роман — в том числе. Необычный роман. В нем — вот же как! — запечатленные отзвуки Парижской коммуны 1871 года.

Об этом и пойдет речь в нашей хронике. Чернышевский и Коммуна — мы как бы вычленим это из всего того, что можно было бы рассказать вообще о многостраничном романе.

Пишу и рву…

Долгая-предолгая вилюйская зима. Снега, снега, снега.

Редко, когда в радость. У ссыльного редки радости. Чаще снег, как белый саван.

Убиение великого ума — медленное, постепенное — замышлено. Редко приходит почта — раз в два месяца. Скудны посылки с газетами, журналами и книгами. Запретили печататься. За много тысяч верст друзья-единомышленники — не с кем поговорить, поспорить и в схватке умов и идей высечь искру для новых размышлений. Обыски, досмотры, изъятия писем… Вилюйск и в самом деле одиночка — умственная и духовная.

Как-то в письме родным написал, пожалуй, о самом ужасном для человека, чья профессия, главным образом, ум и прежде всего перо: «Пишу и рву: беречь рукописи не нужно, остается в памяти все, что раз было написано, и как услышу, что могу печатать, буду посылать листов по двадцать печатного счета в месяц…»

«Пишу и рву». Это значит — творю и уничтожаю… Явное опасение обысков. Но вовсе не напрасно сложено присловье, что «Опасенье — половина спасенья». Потому-то в своем положении ссыльного обитателя Чернышевский столь изобретателен на конспирацию.

Одна из его попыток пробиться на волю, к читателям становится известной благодаря тому самому письму, две фразы из которого приведены во вступлении к этой хронике. Продолжим же знакомство с письмом. После слов «Здесь абсолютная тайна» шло: «пусть будет так и в Петербурге: тогда возможно печатать».

По всему чувствуется, что письмо сопровождает какую-то рукопись. Так и есть — именно о рукописи рассказывает письмо как о великой тайне. Ученые установили, что отосланная из Вилюйска в столицу посылка содержала роман под названием «Отблески сияния».

Еще и еще вопросы… Видно, неизбежны они в хронике, где речь о тайне. Когда создавался роман? К сожалению, никто пока не определил точной даты. Но есть предположение, правда приблизительное, что роман писался в 1879―1882 годах. Для доказательств авторы версии утверждают, что только с этого времени бумага писем Чернышевского одинакова с бумагой рукописи.

Еще раз прочитаем строчку из письма «пишу и рву…». Это горестное признание ничуть не преувеличение. Писатель и в самом деле был понуждаем многое уничтожать. «Отблески сияния», по предположению исследователей, тоже. Только не порвал, а сжег.

Но как же в таком случае письмо, которое рассказывало о рукописи — вполне реальной, не сожженной?

Противоречий — сразу же отметим — нет. Роман был спасен для истории. Кем? Самим писателем. Чтобы уяснить, что же произошло, вернемся к письму — в нем такая, напоминаю, строчка: «Остается в памяти все…» Оказывается, писатель уже не раз, уничтожая написанное, потом заново — по памяти — восстанавливал свои произведения. Если это так, то сколь же изнуряюще беспощаден для ума и душевного состояния этот вынужденный каторжный труд.

В 1884 году начинается путь рукописи в столицу. Так считают некоторые биографы. Непроста дорога романа к читателям. Самых невероятных злоключений — все как в драматической судьбе ее создателя — полна она. Рукопись, по одной из версий, застревает — безмолвно — в Якутии. Затем переходит из рук в руки и опять же исчезает из виду. Лишь спустя тридцать с лишним лет — перед самой революцией — она попадает в столицу. Но опять же не к издателям. Впрочем, на этот раз, к счастью, все-таки в надежный сохран — в рукописный фонд Академии наук.

С читателями роман встретился только в советское время — в первом полном шестнадцатитомном собрании сочинений.

По всему чувствуется, как дорого Чернышевскому это рожденное в Сибири литературное детище. Не потому ли письмо содержит подробнейшие указания опытного конспиратора, как обойти заранее ожидаемые препятствия в издании. Он советует: «Если нельзя печатать по-русски, то надобно перевести на английский и французский (на оба лучше) и напечатать в Лондоне и Париже…»

Еще совет: «Эту рукопись я советовал бы напечатать, не дожидаясь продолжения. Псевдоним для подписи какой угодно. Об этом вымышленном авторе, — продолжает он, — можно напечатать в примечании к печатаемой главе какую угодно историю, например, он молодой человек, он умер, вот то из его рукописей, что отдал он в распоряжение вам, остальные его рукописи в руках его родных, и они обещали, разобрав их, отдать нам, или что-нибудь, что угодно, — лишь бы облегчить возможность напечатания и сохранения тайны».

Остается приступить к главному — узнавать, что и как рассказывается в романе о революции французских пролетариев. Но эта тема — уточним — не единственна в романе. Следовательно, неизбежно узнавать хотя бы в общих чертах общий смысл произведения. Без этого не понять — сполна — всей исторической значимости появления в творчестве Н. Г. Чернышевского темы Коммуны.

Скорбь и радость…

Письмо Чернышевского помогает уловить авторский замысел и понять композицию необычного романа. «Это громадный роман… и он лишь действительно эскиз, в котором сделаны легкие очерки главных контуров тем, которым счет десятки и десятки и которые или повести, или сказки (волшебные или просто фантастические) и целые романы…

Главное содержание фантазии переносится в передовые страны».

Но непоправимая беда — читателям роман предстал в незавершенном виде. То ли писатель не успел дописать, то ли не успел восстановить. Нет нигде никакого на этот горестный счет ответа. Впрочем, не поиск ответа главное сейчас.

…Первая страница рукописи — взгляд сразу же схватывает четыре стихотворные строчки. Это эпиграф. Он из Гёте. Великий немец в Вилюйске обретает новую для себя жизнь — революционную. Его стихи помогают великому русскому настроить читающую Россию на определенное — четкое — восприятие всего того, что будет читаться далее:

Выбор эпиграфа не случаен. В творчестве Чернышевского не было случайностей.

Почему, например, имя роману — «Отблески сияния»?

Сияние шестидесятых годов — славные, жертвенно-героические и насыщенные надеждами на перемены… Останутся ли они в памяти новых поколений?

По душе Чернышевскому гётевские строки. Он верит, ничто не забыто, не напрасны самоотверженные поиски ответа на вопрос «Что делать?».

Отсюда главная тема романа — сплачивать ряды вольноустремленной молодежи. Смел вилюйский узник. В романе — отрывок из стихотворения Некрасова «Рыцарь на час». Напомню о нем — здесь призыв к открытой борьбе:

Одна из примечательных особенностей романа — в числе его героев вместе с революционерами из интеллигенции фабричные рабочие-революционеры. Такого еще не было в русской литературе.

Еще приметно — Чернышевский и в самом деле ничуть не преувеличивает в письме, что в романе множество самых разных тем. Добавлю, что крайне злободневных.

Пишет о том, как молодежь в союзничестве с рабочими создает кооператив-товарищество. Не отходит писатель от давней фантазии — мастерской Веры Павловны из «Что делать?».

Пишет — с болью — о горестном положении русского народа.

Пишет — цитируя Некрасова (опять стихи своего верного друга!) — о декабристках, здесь, в Сибири, явно с особенным сердечным пониманием оценивая их подвиг единения с судьбами тех, кто первым поднялся против царизма.

Пишет о дарвиновской теории и критикует — порядочно — теорию Мальтуса.[8]

Пишет о браке, о семье, об эмансипации женщин…

Легко уловить, что роман не только о России и русских. «Главное содержание… переносится в передовые страны». Напомню, что это строки из сопроводительного к роману письма.

Естествен вопрос — какие же страны считал Чернышевский передовыми? Пояснения в письме шли дальше — «От Италии до Америки».

Вновь вопрос — чем передовые? В неоконченном романе трудно сыскать законченный ответ. Ключ к ответу в совокупном творчестве писателя. Собрание сочинений… Здесь в десятках и десятках трудов он отдает свое внимание — пристальное — тем странам, где имелось что-то запретное, недоступное, но заманчивое для самодержавной России. Страны, где республики. Страны, где конституции, парламенты, влиятельная печать… Но не обойдем и такое. Критиковал — и как же остро — многое из того, что нес собою для народов этих стран буржуазный строй.

…1879 год… По некоторым предположениям, как раз в этом году Чернышевский приступает к «Отблескам сияния».

…В один из февральских дней в Вилюйск доставлен пакет от губернатора. Ничего доброго по обыкновению губернаторово предписание не сулило: «…за то, что в писании своем допустил ложные и крайне неприличные выражения, предписываю полицейскому управлению, объявив о сем Чернышевскому, лишить его выхода за ворота тюремного замка в течение трех дней».

Но и в остроге заполнял ссыльный писатель своим знаменитым неразборчивым почерком листы нового будущего романа о русских революционерах.

А что там, за воротами узилища и за непреодолимыми пространствами Якутии? Напомним…

Еще живы несколько декабристов. Среди них Матвей Муравьев-Апостол. Еще жива Анна Васильевна Розен, что по примеру Волконской последовала за мужем в Сибирь. Уже учится в гимназии девятилетний Володя Ульянов. Поистине, что история — это сообщающиеся сосуды судеб, биографий, событий.

Год назад скончался друг и революционно-демократический сподвижник, великий поэт России Николай Некрасов, что вынес когда-то роман «Что делать?» из тюрьмы с известными злоключениями.

Год назад приговорен к сибирской каторге народник Ипполит Мышкин, тот, кто попытался освободить его, Чернышевского.

Пишет о кооперативе-товариществе промышленных рабочих. Видно, предчувствует силу нового класса. Там, в Петербурге, забастовка на Новой бумагопрядильне. Она организована Северным Союзом русских рабочих.

В романе, что создается в Вилюйске, — не раз о Германии. Там, в Петербурге, царь всячески поддерживал Бисмарка в его недавней войне против Франции. Там, в Берлине, железный канцлер в тот год заключает договор с Австро-Венгрией — против России.

Пишет о необходимости восьмичасового рабочего дня. Там, в далеких Северо-Американских Соединенных Штатах, в Колорадо, горнорабочие потребовали именно этого. Одновременно в том же штате — война с индейцами.

Здесь, в Вилюйске, думает и рождает строчки о революционной Франции, о Парижской коммуне, о ее разгроме. Там, во Франции, спустя восемь лет после 1871 года — рабочий конгресс. Поднимаются пролетарии после поражения…

Два слова, повторенные трижды

«Парижская коммуна» — несколько раз выводит перо Чернышевского в романе эти два слова.

Назвал революцию 1871 года никак не иначе — именно так, как сразу же назвали свое детище сами коммунары, как именуют ее все подлинные революционеры, начиная с Маркса и Энгельса и их соратников по Интернационалу. Не все тогда называли Коммуну Коммуной. Во многих газетах сходилось на бунте сброда, воров, убийц, поджигателей. «Московские ведомости» Каткова выражались, к примеру, очень определенно о коммунарах: «…самая развращенная чернь, какая когда-либо размножалась в больших городах, движимая приманкой грабежа, прикрашенного теориями коммунизма, несколько сумасшедших вралей и во главе всего наемные агенты вражеской страны».

Словно редкие, но яркие — и этим тем более притягивающие взоры — маяки на огромном побережье — это имя французской революции в обширном романе. Всего три раза насчитал я в нем слова «Парижская коммуна».

Казалось бы, есть ли смысл в преддверии особо выделенных глав о Коммуне так тщательно подсчитывать и так настойчиво выделять не более, чем упоминание.

Сделаем предположение — в романе ничего о Коммуне, как только это самое тройное упоминание.

В России, напомним, разгул реакции. В российской повременной печати, напомним, запрет на любое доброжелательное упоминание любой революции. Не всякий российский писатель и издатель осмеливались пренебречь…

От русского писателя, чтобы попытаться вывести одно лишь слово «коммуна», требовалось немалое мужество.

Ссыльный Чернышевский пошел на это. Правда, цена дорога: может быть, поэтому, боясь обыска и конфискации, писал и сжигал… Даже такого упоминания достаточно, чтобы выявить путеводительное, как стрелка компаса, отношение русского мыслителя к событиям во Франции.

Он пожелал — в открытую — назвать Коммуну Коммуной. Он решил — сознательно — откликнуться на нее. Он задумывает — убежденно — пробудить интерес своих соотечественников к революции пролетариев. Он предполагает — оптимистично, — что даже краткий рассказ о Коммуне станет полезным для России.

Отметим — «Отблески сияния», пожалуй, не только первое, но и единственное прозаическое художественное произведение в России в дореволюционное время с рассказом о Коммуне.

Первое как роман, но не единственное в отечественной литературе вообще. Ближайшие друзья и единомышленники Н. Г. Чернышевского не остались безучастными к Коммуне. Они подняли свой поэтический или публицистический голос в защиту коммунаров от палаческой десницы тьеровского правительства.

«Честным, доблестно павшим» коммунарам посвящается знаменитое стихотворение «Смолкли…» Некрасова. Этот реквием увидел свет лишь в нелегальной печати. Ему же принадлежит стихотворение «Страшный год». Оно написано под впечатлением статей Виктора Гюго:

О Парижской коммуне пишут в статьях Салтыков-Щедрин и Н. Шелгунов, в стихотворениях В. Курочкин, И. Чавчавадзе, Д. Минаев и А. Церетели. Различные о ней материалы стремятся печатать «Отечественные записки» и сатирический журнал «Искра», а в Грузии газета «Дроэба».[9]

В. И. Ленин оценил острозаинтересованное отношение своих революционно-демократических предшественников в России к делу пролетарских революционеров во Франции. Отметил, в частности, заслуги Салтыкова-Щедрина, который «классически высмеял когда-то Францию, расстрелявшую коммунаров… как республику без республиканцев».

Читаю и перечитываю в романе все то, что связано с Коммуной. И все время бьется мысль — как и от кого или откуда узнал Чернышевский о ней?

В столице узнать о Коммуне — вполне объяснимое дело: кое-что — из отечественных газет и журналов, еще больше — из зарубежных, что-то просачивается от дипломатов, кое-что приходит со свидетельствами очевидцев — иностранцев и своих (мы узнаем дальше о «своих» коммунарах). И впрямь слух да послух не для ветра молвятся… Но кто такие слухи и послухи в Вилюйск принес?

Первая мысль — выяснить, кто навещал Чернышевского в его острожном обитании. Разузнать сие — дело оказалось нетрудным, если вооружиться двухтомным сводом воспоминаний о Чернышевском, что был выпущен в Саратове в 1959 году. Во втором томе в разделе «Н. Г. Чернышевский в годы каторги и ссылки» 24 воспоминания. Вчитываюсь… О годах ссылки гораздо меньше — всего шесть публикаций. Правда, почти в каждой публикации свидетельства нескольких очевидцев.

Тем лучше… Но особого успеха это обстоятельство не принесло. За редким исключением воспоминатели — местный люд: исправник и помощник исправника, жандармский унтер и его супруга… Что им до Коммуны?

Был и набивался на встречу важный гость — губернатор. Но горд и непреклонен писатель-поселенец. Чернышевский отказал губернатору во встрече. Равно такое же отношение встретил и некто отец Дионисий, прибывший с губернатором.

Побыл несколько часов с писателем адъютант губернатора. Но свидание было наикратким (мы еще расскажем о нем), и никакими посторонними разговорами не сопровождалось. Во всяком случае, именно это явствует из адъютантских воспоминаний.

Последнее в вилюйском разделе воспоминание принадлежит губернскому прокурору Дмитрию Ивановичу Мелихову. Он пожаловал из Якутска на три дня весною 1883 года. Странно, но писатель сделал для этого чина исключение — поразительное: принял его, беседовал с ним и держался при этом вполне приязненно.

Подумал, узнав об этом, что сказалось — явно — студенческое прошлое прокурора. Слыл он в молодости человеком прогрессивных взглядов и даже читал его, Чернышевского.

Многим доверился писатель прокурору. Например: «…Николай Гаврилович указывал на то, что пробовал писать и отправлять в печать через непосредственное начальство. Рукописи брали, а печатать не печатали и не возвращали, а потому он продолжал писать и сжигал затем все написанное».

Пробегаю взглядом по всем девяти страницам прокуроровых записок — и как не схватить, что беседа искрилась именами Добролюбова, Панаева, Некрасова… Чернышевский достоверно узнает от авторитетного собеседника, что убит Александр II.

И еще: прокурор запомнил, что писатель читал ему — «нараспев, монотонно, тягуче» — некрасовские строки «…Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви».

Но это же отрывок из того стихотворения, что Чернышевский включил в «Отблески сияния».

Рождается надежда, что обязательно обнаружу в воспоминаниях, кто мог рассказать ссыльному писателю о Коммуне так объективно, чтобы плавание по замутненным волнам официозной прессы было ориентировано как бы с помощью лоцмана.

Совсем «горячо» — как в той детской игре — почувствовал, когда прочитал в воспоминаниях прокурора — черным по белому — три слова «роман „Отблески сияния“». Чернышевский доверил гостю тайну будущей посылки!

Находки, однако, не состоялось. Прокурор более ничего не добавил к этому своему упоминанию. Ни словом, ни намеком — ничего — ни о политических настроениях ссыльного писателя, ни о том — возможном, — о чем роман, как писался он и прочая. По всей вероятности, Чернышевский при всей видимой откровенности не обо всем рассказывал. Прокурор и сам это почувствовал: «Николай Гаврилович быстро сообразил, что относительно политики я плохой для него совопросник, а потому вопросов из этой области касались поверхностно».

Но никак не хочется терять надежды. Такой возник вопрос — разве не мог узнать Чернышевский о Коммуне до Вилюйска, на каторге, на Александровском серебро-плавильном заводе? Ведь именно отсюда его вывезли именно в год Коммуны. И окружение не чета Вилюйскому — много политических: каракозовцы, сосланные поляки по восстанию 1863 года…

Есть в сборнике воспоминаний воспоминания Петра Федоровича Николаева — они как раз о совместных каторжных днях.

И вдруг нахожу в них — опять надежда! — упоминание о том, что до каторжан дошли сведения — перечислю так, как они изложены в воспоминаниях — о разгроме французской армии, о Коммуне, о поражении и низложении Наполеона, о Седане.

Память Николаева сохранила поразительно важную для темы нашей хроники сцену. Вот что произошло, если кратко переложить ее, тогда, когда каторжные поляки узнали о поражении Франции, о Коммуне.

Заволновались поляки. Эти вести пребольно ударили по их национальным чувствам — они предположили, что усиление Пруссии не будет способствовать освобождению их родины. Обиды и мрачные предчувствия переполнили сердца. С кем поделиться, с кем посоветоваться? С Чернышевским… И поляки с криком: «Пане Чернышевский, ведь правда, что коммунисты мерзавцы, что они продали свою родину немцу и их бить надо», — кинулись к Чернышевскому. Собрат по каторге успокоил поляков. Чем и как? Теперь, чтобы сохранить дух произошедшего, процитируем очевидца: «…Он заговорил приблизительно так:

— Ведь вы-то любили свою родину? Вы за нее, за ее свободу даже дрались… И вот вас сослали в Сибирь… А у вас там, в Польше-то, жены остались, дети малые. Ведь они там страдают… Пожалуй, с голоду умирают…

— Правда, правда, пане Чернышевский!

— Ну так вот, коммунисты-то… Чего они хотят? Они так же, как и вы, дрались за свободу свою, за свою родину… Только того они и хотели, чтобы так устроить жизнь, чтобы женки и бедные детишки не мучились, чтобы лишнего горя у людей не было. Ну вот и рассудите, подлецы ли они, следует ли их бить за то, что они и своих и чужих деток жалеют…»

Эта интереснейшая сцена определяет степень и меру знаний Чернышевского о Коммуне. Но она не дает ответа на вопрос — как же узнали Чернышевский и поляки о событиях во Франции? Немало начитавшись, окончательно понял — новые изыскания лишены всяческой надежды, ибо немы не только воспоминания, но и архивы.

Надежды теперь только на косвенные свидетельства. В данном случае — это тот круг чтения, что мог бы дать в Вилюйске некую сумму познаний о Коммуне.

Переписка Чернышевского с родными… Нет-нет да упоминается, что в Вилюйск все-таки присылаются некоторые петербургские и московские журналы. Я пролистал их…

Первая в истории человечества рабочая республика, что родилась 18 марта 1871 года, атаковывалась не только контрреволюционными войсками палача Тьера. Озлобленно и ненавистно ее расстреливали — извращенным истолкованием, полуправдой, бранью, клеветой, наконец, — большинство газет и журналов мира. Российские, как мы уже говорили, тоже.

Чему верил и что не брал из газет и журналов на веру Чернышевский? Как настроил изощренный в политике ум на отбор только правдивых сведений?

Любопытная деталь — вместе с журналами в Вилюйск прорвалась книга о Франции. Чернышевский назвал ее в одном из писем так: «Леер — лекция о войне 1870 года». Мне не составило особого труда сыскать ее в фондах Ленинской библиотеки. Полное название «лекции» оказалось весьма пространным: «Публичные лекции о войне 1870―1871 годов между Францией и Германией от Седана до конца, читанные генерал-майором Леером в Николаевской Академии Генерального штаба и Николаевской инженерной Академии».[10] Место издания — Петербург, время — 1873 год. Вполне вероятно, что эта книга тоже смогла как-то и чем-то обогатить Чернышевского. Она, ясно, не о Коммуне. Но в ней немало конкретных данных об обстановке во Франции в канун революции.

В поисках всякое случается… Однажды показалось, что до открытия оставалось, как говорится, всего полшага. В перечне книг, что получил писатель в Вилюйске в самом начале своих ссыльных лет, нашел книгу Вермореля.

Огюст Верморель — он участник Парижской коммуны. Вот — наконец-то — коммунар в Вилюйске!

Кинулся в библиотеку знакомиться с книгой. Но оставшиеся до открытия полшага сделать не удалось. Верморель действительно написал книгу, она действительно была переведена и издана в Петербурге и в марте 1872 года в тюке на имя Чернышевского прибыла в Вилюйск. Вот только в этой книге — ни слова о Коммуне. Книга Вермореля называлась «Деятели 48 года» и была издана в 1870 году, до Коммуны.

…Второй уже год сидит писатель за «Отблесками сияния». Трудно пишется необычный роман. После Коммуны минуло восемь лет. Казалось бы, страсти должны и поутихнуть. Давно уж ничего нет в газетах… Но он по-прежнему обуреваем желанием связать судьбы героев своего нового произведения с Францией, с Коммуной. Но что, что же все-таки подогревало это желание, что высекло огонь из кремня?!

Продолжим прием сопоставлений и сравнений. Такой прием позволяет, как убежден, более достоверно предполагать, что влияло на творческое озарение, или — напротив — не смогло, к сожалению, повлиять и не смогло, увы, обогатить работу.

1880 год… Важное свидетельство, что и по прошествии 18 лет после ареста и суда ничуть не сломлен: «Оно (правительство. — В. О.) должно считать меня врагом своим, человеком, имеющим личную ненависть к государю моей родины. Так они должны думать обо мне; думать обо мне иначе не имеет оно права по тем сведениям, какие имеет оно обо мне». Это строчка из письма Чернышевского, что было перехвачено губернатором и препровождено шефу жандармов.

Чернышевский вводит в роман образы российских пролетариев. В тот год взрыв в Зимнем дворце. Его в попытке казнить царя устроил рабочий Степан Халтурин.

Ссыльный пишет об участниках Парижской коммуны. В тот год в Париже объявлена амнистия коммунарам.

В России не забыта Коммуна. Энгельс в тот год направляет свое личное письмо одной русской: «…я стараюсь узнать для Вас адрес некоего Дакоста в Париже, сын которого принимал участие в Парижской Коммуне 1871 года».

Через некоторое время в том же году пишет ей и такое: «…В России, которая выдвинула за последние 30 лет так много критически мыслящих умов». Это явно и о тех, кто был сподвижником идей Чернышевского.

Ссыльный писатель отдает все свои силы роману. Но как же недостает не только и просто свободы. Как воздух нужно общение с такими же, как сам, писателями, нужна литературная среда. В Петербурге в тот год урожай — вышли «Господа Головлевы» и «Братья Карамазовы».

Он думает и пишет о Франции, но еще совсем не скоро узнает новости о литературной жизни этой страны. У Мопассана он мог бы прочитать блестящие новеллы об оккупации Франции пруссаками. Не стареет талант Гюго. Чрезвычайно популярны Доде и Золя. Через два года, в 1882 году, у последнего выйдет роман «Дамское счастье». Прочитай его, Чернышевский был бы нимало поражен, как схожи и внешне, и в развитии жизненных линий героиня этого романа и Вера Павловна. Не случайное совпадение. В воспоминаниях И. Я. Павловского можно прочитать: «Когда Золя писал „Дамское счастье“, я застал его однажды за чтением „Что делать?“ Чернышевского. С той милой откровенностью, которая свойственна ему, он сознался, что хочет переделать русскую героиню, устраивающую фаланстеры, на французский лад… И ведь переделал!»

Открытие для Ольги Сократовны

Коммуне, как известно, предшествовала франко-прусская война.

Обошел или не обошел Чернышевский это событие в романе? Не обошел…

Свое отношение к войне — именно свое, мудрое, не поспешное, как, вспомним, у ссыльных поляков, — Чернышевский поручает выразить, пожалуй, главной из женских персонажей героине романа — Лореньке.

Она обратится к своему собеседнику, брату, главному герою «Отблесков сияния» Владимиру Васильевичу, и произнесет — заранее подчеркиваю — крайне существенное для понимания биографии и политической устремленности брата: «Вы были в рядах немцев, когда люди добра желали победы им, и стали в ряды французов, когда друзья человечества желали победы им, чтобы победы немцев сменялись поражением их».

Сложные рассуждения. Они членят войну на два принципиально отличающихся периода. Но сложность начисто рассеивается, и все становится хорошо понятным, если вспомнить высказывания Карла Маркса о первоначальном этапе войны. Последствия этого этапа вне зависимости от побуждений зачинщиков войны помогли Германии ликвидировать раздробленность и приступить к созданию национально единого государства.

Итак, Чернышевский, вторя Марксу, полагал — начало войны для немцев имеет вполне справедливый характер.

Что же второй этап? Дальше, на втором витке событий, политика Пруссии, как видно из обращения девушки к Владимиру Васильевичу, осуждается. Это потому, что война из оборонительной для немцев вырождается в завоевательную против французов. Надо добавить, что такое обозначенное Чернышевским осуждение политики Бисмарка шло вразрез с официальной позицией России.

Отличнейший разбор всего произошедшего между Францией и Пруссией произвел В. И. Ленин. И чтобы все в окончательном виде усвоить, познакомимся с ним: «Война 1870―1871 года была исторически прогрессивной со стороны Германии, пока не был побежден Наполеон III, ибо он, вместе с царем, долгие годы угнетал Германию, поддерживая в ней феодальное раздробление. И как только война перешла в грабеж Франции (аннексия Эльзаса и Лотарингии), Маркс и Энгельс решительно осудили немцев».

Но продолжим читать «Отблески сияния». Нелишне заметить, что Владимир целый вечер рассказывает о войне. Вот как описывает Чернышевский эту сцену: «Девушка вспомнила сказку, слышанную ею пять лет тому назад, когда она была еще девочкою, не доросла до интереса к сказкам такого реального содержания, как война немцев с французами. Теперь, вспомнивши, заинтересовалась. И может просидеть с ним — да, пожалуй, целый вечер, заставив рассказывать ей об этой войне».

Но почему писатель ни словом не обмолвился о каких-то подробностях войны и участия в ней рассказчика. Ведь как могло стать живописным — русский то в одной армии, то в другой, противоборствующей… Но нет, только упоминание. И это-то при достаточно добротном знании хода войны. Вспомним о книге генерала Леера.

Думаю, писателю важна не батальная живопись. Важно иное: о войне рассказывает русский очевидец русскому собеседнику, и воспринимается этот рассказ с живейшим интересом.

Рассказчик не просто главный, а самый любимый для писателя герой. Чернышевский отдает Владимиру участь лично — рискуя на войне жизнью — прочувствовать смысл этих самых двух этапов войны между Францией и Пруссией. Такова писательская идея: русский юноша безграничен — в буквальном смысле слова — своим участием в деяниях «людей добра» (напомним о словах девушки-собеседницы), которым «друзья человечества» желали победы. Он там, где справедливость!

Как пришел писатель к точному выводу о сути войны? Труды Маркса с заметками о войне и Коммуне в Вилюйск, понятное дело, не попали. Газеты, журналы, книга Леера?.. Они такого вывода не содержали.

Чернышевскому достало чутья, опыта и совести прийти к правильному выводу о двойном характере войны в условиях, когда вспыхнула шовинистическая истерия. Он взялся рассуждать о результатах войны и ее последствиях, когда в газетах и журналах писалось главным образом о том, что уже произошло: надломлена Франция и свергнут Наполеон… железный канцлер Бисмарк устремлен на воссоединение многочисленных германских королевств, графств и княжеств, благо, что волна победных чувств способствует сему…

Ну а далее?.. Этим ли ограничены последствия и результаты войны? Чернышевский вслед за Марксом приходит к истинным выводам.

Он понял, что последствия войны влекут за собой общественные изменения не только для Франции и Германии. Этот его вывод сметает пограничные столбы устоявшихся мнений. Россия — считает он — тоже не остается в стороне.

И впрямь неожиданное предсказание, что и Россия втягивается в крутоворотную воронку последствий войны двух срединно-европейских государств.

Вилюйск — тюремная камера, коптящая свечка с подрагивающим вокруг руки с пером желтым кругом, от инея и льда тусклые, как в бельмах, окошки — и всеконтинентальная прозорливость!

Сюда бы — для споров, для идейных схваток — почтеннейших вождей петербургских и московских гостиных. Ух, как порядочно жарко бы стало! Настойчивы они — Россия отделена от остальной Европы не просто верстами и полосатыми шлагбаумами. Давно твердят — различны дороги истории, различны социальные условия, различны религии, различны нравственные устои… Общинная Русь — что общего с продымленной Европой?!

Как бы не так! «Для всего континента Западной Европы начинается новый период жизни… Мы увидим: это пригодилось для нашей родины». Это строки из письма жене, Ольге Сократовне.

Только не следует принимать письмо за некое — внезапное — озарение. Чернышевский давно осознавал необходимость — и неизбежность — связи России со всем тем передовым, что происходило на Западе. И имел сторонников. Среди них известный революционный деятель того времени Петр Кропоткин. Одно из его писем позволяет обнаружить, как существенно повлиял Чернышевский на формирование интернациональных убеждений тех соотечественников, для которых Парижская коммуна тоже стала близкой, тоже была встречена с несомненной политической симпатией.

Кропоткин в письме брату сообщает о франко-прусской войне и о своих предчувствиях социального взрыва во Франции. Но не только об этом. Пытается осмыслить происходящее шире. И вот тут-то улавливает международную значимость назревающей здесь революции: «Во всей Европе всюду рабочие и их сторонники, люди прогресса и будущего стараются свести вопрос с национальной точки зрения на международную или, как выразился Чернышевский, с национальной на народную».

…Точку в спорах, как известно, поставил В. И. Ленин. Он назвал Парижскую коммуну прообразом Советской власти.

Неминуемы вопросы — как пришла мысль писать роман о Парижской коммуне в прямой связи, о чем узнаем дальше, с темой участия в ней русского человека и что явилось толчком и основой к такому писательскому вымыслу?

Увы, и на этот раз литературоведческие розыски успеха не принесли. Не раскрыта тайна писательского воображения. Да и что, повторим, мог знать вилюйский затворник о Коммуне, тем более о том, сыны каких стран участвовали в этой революции?

Едва ли он мог знать о секретной депеше из Франции царского дипломата Окунева. В Коммуне, доносил дипломат, «насчитывается от 500―600 эмигрантов, которые в настоящее время борются в рядах парижских инсургентов». Чрезвычайную важность документа выделяет то, что на документе личная резолюция царя.

В числе иностранных для Франции «инсургентов» — не только поляки, подданные тогдашней России (общеизвестно, что своим духовным отцом называл Чернышевского, для примера, генерал Коммуны Ярослав Домбровский).

Это гордость русской математической науки Софья Ковалевская и Владимир Ковалевский, известный физиолог и палеонтолог. Через год после смерти Н. Г. Чернышевского Ковалевская приступит к написанию повести о нем.[11]

В Коммуне и некоторые другие известные русские революционеры — Михаил Сажин[12] и участники Русской секции I Интернационала Владимир и Екатерина Бартеневы… Впоследствии Е. Г. Бартенева рискнет передать в журнал «Русское богатство» свои путевые заметки о Франции, в которых — Коммуна, в которых, обманув цензуру, — рассказ о выдающейся революционерке Луизе Мишель.

Особый след в делах — боевых! — Коммуны, оставил Валерий Андреевич Потапенко. Он сражался под прямым началом Домбровского. Есть предположения, что был даже его адъютантом.

Имеются другие, правда, к сожалению, предельно скупые свидетельства об участии еще русских в первой пролетарской революции. Великий сын Болгарии Христо Ботев, например, рассказывал о поручении Домбровского командовать одной из главных баррикад некоему русскому революционеру под кличкой Флореско. В судебных архивах, в переписке той давней поры, в воспоминаниях очевидцев встречаются такие фамилии соотечественников, как Шевелев, Палеашвили, погибший в боях, Багратиони, расстрелянный версальцами. Русский ученый философ Н. Г. Вырубов организовал в Париже госпиталь.

Есть упоминания о других — увы, безымянных и до сих пор не известных историкам — русских участниках революции. Шведская писательница того времени Леффлер писала, что Софья Ковалевская в госпитале, где «ухаживала за больными», «встретилась с несколькими девушками из Петербурга». Даже такая подробность описана: «Пока бомбы падали и все новые и новые раненые прибывали в госпиталь, девушки обменивались воспоминаниями о своей прошлой жизни». Новое свидетельство — российский журнал «Всемирная иллюстрация» сообщал, ссылаясь на французские газеты, что в Версале в числе арестованных 50 русских.

Еще один год работы над романом. Тяжко пишется, ибо тяжко живется. Знал ли, что он там, в России, ничуть не забыт? Догадывался ли, что Россия без него не может?..

15 января в газете «Страна» — статья. В ней — смело — следующее: «Далеко в Восточной Сибири, в Якутской области, есть город, призрак города — Вилюйск. Он известен тем, что в нем — географически далеко от умственных центров страны, но нравственно им близко — скрывается пример несправедливости, жертва реакции. Там живет, то есть едва прозябает, отчужденный от семьи, от товарищей, лишенный почти всех условий человеческого существования — Н. Г. Чернышевский».

Царю доносят о таковом отношении к судьбе Чернышевского. Вскоре вердикт: «Он опасен, иначе о нем не хлопотали бы нигилисты, делавшие столько попыток освободить его». И потому еще долго продлится вилюйская казнь.

Тяжко живется и тяжко пишется… Пришлось ли услышать такую горестную песню, что пелась русскими в Якутии?

Но и за тремя замками все-таки писал опасный для царя и царизма роман.

1881 год… Чернышевский пишет о тех, кто действует подпольно. Но только спустя много времени, и то случайно, от простой вилюйской женщины, узнает, что в тот год убит Александр II — таков приговор подпольной «Народной воли».

Он пишет о тех, кто не страшится тюрьмы, каторги и даже смерти. В тот год — спустя 55 лет после казни декабристов — казнены Желябов, Перовская, Кибальчич и еще два народовольца. Один из них, как некогда Рылеев, срывается с петли.

Он пишет крамольный роман. В тот год новый министр внутренних дел при новом царе пишет циркуляр «Об искоренении крамолы».

Он пишет о революционной Франции и мечтает пробудить сочувствие к пораженной Коммуне. В тот год из Франции отправляется в Вилюйск одна из французских газет, в которой призыв к амнистии Чернышевского. (Газета, понятное дело, была перехвачена.)

Он пишет о русском в Коммуне. В марте Маркс и Энгельс направляют на имя председателя Славянского митинга в Лондоне свое послание по случаю десятилетия Парижской коммуны. В нем строчки, прямо связывающие дело Коммуны с революцией в России, или, как названа она в послании, — «Российская коммуна».

Судьбы Коммуны, судьбы России

Слова Чернышевского действительно прозорливы. Они — повторимся — перекликаются с предвидением Маркса и Энгельса. Воспроизведем именно здесь, к месту, полные строчки послания Славянскому митингу: «Когда Парижская коммуна была подавлена защитниками порядка, победители меньше всего думали о том, что не пройдет и десятилетия, как в далеком Петербурге произойдет событие (речь идет о стачечной борьбе русского пролетариата. — В. О.), которое после борьбы, может быть, длительной и жестокой, в конце концов должно неизбежно привести к созданию Российской Коммуны».

Первый, кто принялся мостить мост от одной Коммуны — Парижской, пусть и подавленной, к другой — грядущей, Российской, — Н. Г. Чернышевский.

Итак, главный герой «Отблесков сияния» — Владимир Васильевич. Он молод — ему всего 27 лет. Многое пережил. Франко-прусскую войну тоже.

Это он трижды произносит — в кругу друзей-соотечественников — слова «Парижская коммуна».

Увы, Чернышевский ни единой сценкой, картинкой, ни одним хотя бы кратким описанием, ни даже словом не обозначил, что же делал его любимый литературный герой в Коммуне.

Любопытствующий — не более — путешественник или активный борец за дело французских пролетариев?..

Перечитываю роман. Владимир побывал в Италии, Англии, Германии, Франции… Едва ли не все великие державы Европы. Три года длилось путешествие.

Цель путешествия? Научная — это относится к посещению первых двух стран: библиотеки, штудии, серьезные занятия — одно упоминание библиотеки Британского музея чего стоит.

Во имя чего? Ответ в устах матери. Она горделива в оценках занятий сына — он пишет и печатает статьи: «…из различных эпох всеобщей истории, из истории философии, из других наук о человеческой общественной и умственной жизни». Но только ли наука?

Затем — участник в войне на стороне тех, кто сражался за справедливое дело.

Всего этого вполне достаточно, чтобы понять, с каким общественным и житейским багажом появился в восставшем Париже русский юноша.

Но что побуждало его к этому? Какие предпосылки тяги Владимира Васильевича к служению прогрессу? Многое пришлось ему понять, переосмыслить и преодолеть. Вырос он в семье, по всей видимости, безбедной. Отец его, как сообщается в романе, «блестящий салонный человек». Но едва ли случайно Чернышевский счел нужным обозначить любовь к поэзии Некрасова матери Владимира в ту пору, когда ее сын был еще ребенком, в пору его семейного воспитания.

Большое влияние на нашего героя имела сестра. С нее началось. Она и ее друзья вырывают брата из безмятежно барствующей семьи, чтобы отправить в Петербург учиться. Она многим напоминает Веру Павловну… Видно, неспроста полное имя сестры — Лореньки — Аврора, восходящая заря.

Явственно и другое — студенческие годы Владимира тем более прошли под влиянием передовых людей и идей. Они окончательно сформировали его в духе революционного демократизма. Ближайшее окружение Владимира, судя по роману, в постоянных размышлениях и спорах — как служить народу. Сестра и ее сподвижники создают уже упомянутый кооператив-товарищество, вовлекают в него рабочих, вводят для них восьмичасовой рабочий день…

Но вместе с тем все они не ограничены только лишь заботами о благоденствии своего товарищества. Что же еще? Ответ — разве случайны их жадные вопросы к приехавшему из-за рубежа другу о Парижской коммуне.

Еще о Владимире Васильевиче… Чернышевский насыщает роман многочисленными намеками на его участие в революционных делах в самой России. Он подчеркивает поистине жертвенное служение своего героя долгу. Достаточно переписать сейчас одну из наиболее взволнованно и возвышенно звучащих в романе фраз, обращенных к молодому ученому: «Говорите. Мы знаем: это идти на смерть…»

Одна из тех, что пошла на смерть и пала — героически — за Коммуну, — Анна Теофиловна Пустовойтова. Свою боевую службу революции, вступив в отряды польского легиона, она начала с защиты северо-западных окраин Парижа. Нелегко приходилось… Коммунар В. Арендт сообщает о ней следующее: «Перенесла тяжелые испытания в кровопролитных сражениях при вылазке федератов 3, 4 и 7 апреля…» Он же свидетельствует, что Пустовойтовой пришлось стать ближайшим помощником генерала Коммуны Домбровского. После ранения его адъютанта (17 апреля) она, вспоминает Арендт, «вихрем летела по фронту армии, передавая приказания и реляции отдельным частям войск». 25 мая — последние бои — баррикада на площади Жанны д’Арк. Пустовойтова водружает над ней знамя с лозунгом «Да здравствует пролетарская революция и Парижская коммуна». Ей удается и такое — она ранит версальского генерала Буланже. Это последний подвиг. 12 пуль пронзили — в отместку! — русскую героиню… Газета Коммуны успела написать о ней: «Что оставила она по себе? Честное, доблестное имя, которое вечно будет служить примером для вступающих в жизнь юношей с пылкой душой и благородным сердцем».

Среди участников Коммуны сестра Софьи Ковалевской — Анна Васильевна Корвин-Круковская, по мужу Жаклар. В Париже она член ЦК Союза женщин, основатель и соредактор наиболее последовательной в социалистическом духе газеты «La social», секретарь Комитета бдительности 18-го округа Парижа, организатор женских батальонов и походных госпиталей, талантливый пропагандист. О ней писали: «Большая часть афиш (прокламаций и листовок. — В. О.), выпущенных женщинами Монмартра, были написаны Луизой Мишель, русской Анной Жаклар и Андре Лео». Л. Мишель отметила, что эта женщина была в числе организаторов народного образования — она входит в специальную комиссию по реорганизации женского обучения.

Полный ненависти и злобы пошел на нее донос в Россию. Корвин-Круковскую именуют в нем не иначе как «мегерой, замешанной в насилиях и неистовствах сопротивления, достойной супругой некоего Жаклара, отмеченного среди начальников-коммунаров…».

Заметим, что в молодости она писала рассказы, один из которых напечатала в журнале, где редактор Ф. Достоевский. После Коммуны начинает переписку с К. Марксом. В сохранившихся двух письмах — рассказ о том, что осуществленный ею перевод на русский язык первого тома «Капитала» попал в руки версальской полиции. Здесь же некоторые ее соображения в связи с рекомендацией Маркса об издании произведений Н. Г. Чернышевского.

Еще о Владимире Васильевиче… Любовь писателя к своему главному герою в романе несомненна. Он стремится отдать ему многое из того, чем в свое время был наделен Рахметов. Вот как говорят о нем соратники: «Вы человек мужества, когда дело идет о вопросах науки или общего блага…» Уточним, в революционном обиходе того времени выражение «общее благо» звучит вполне определенно. Это идея народного блага, это идея борьбы с царизмом за свободу. Или: «Вы человек сильной воли. И нервы у вас железные…» Или: «Вы человек кипучей душевной силы». Еще более общественно весомые слова о свободе вложил Чернышевский в уста Владимира Васильевича. Даже просто в семейном разговоре — о любимой сестре — не может не высказать своих убеждений. Говорит: «Всякое слово ее закон для меня, но кроме тех слов, которые отречение от свободы. Я не признаю права человека отрекаться от свободы».

Чернышевский счел нужным определить отношение к Владимиру не только со стороны друзей-интеллигентов. Выписанные в романе рабочие тоже полюбили этого вернувшегося из революционной Франции человека. За что? Чернышевский уточняет — «отчасти и за его убеждения». Этим сказано, конечно же, многое…

Вот сколько высечено граней в характере того, кто отправлен ссыльным писателем в свободный восставший Париж — и участие в войне во имя общего блага, и редкостная сила убежденности, и добровольное взятие на себя обязанности говорить о высшем праве на свободу…

Напоминаю, что всего три раза начертало перо Чернышевского в «Отблесках» слова «Парижская коммуна». Излишне гадать, почему именно три, а не больше или меньше. Главное, что эти слова писались им всегда к месту. Вот, к примеру, при каких сюжетных и смысловых обстоятельствах появляются они в последний по тексту романа раз — Владимир Васильевич беседует с подругой своей любимой сестры. Он многим доверяется девушке — знать, она заслужила такое право. Даже рискует приоткрыть ей, правда, до предела скупо, что был в Париже в дни революции.

Вдруг вопрос — собеседница явно не удовлетворена, что участник Коммуны ничего, собственно, не рассказывает о Коммуне. Ей нужны подробности.

— Вы расскажете о Парижской коммуне?

Владимир не раздумывает с ответом:

— С удовольствием.

При всей обыденности и расхожести выражения эта краткость в контексте многообещающа. Владимир готов — именно с удовольствием, с охотой — рассказывать о лично пережитой революции этой представительнице передовой русской молодежи.

Однако разговор не закончен. Чернышевскому необходимо продолжить его — этим он приоткрывает целый пласт интересов своих молодых современников. Прочтем еще одну фразу — собеседница, уже получив согласие на рассказ о Коммуне, неожиданно просит отложить его:

— Но не теперь; после, всем нам.

«Всем нам» — это значит ее друзьям, революционно настроенному кружку. Это значит, что она уверена в необходимости для своих сподвижников интересоваться Коммуной, знать о ней.

Семена французской революции высеваются на русской почве.

Как-то Н. Лесков, столь меткий на образное слово, сказал о Чернышевском — Робеспьер верхом на Пугачеве.

Одно только плохо в «Отблесках» для читателя. Это то, что сопричастность делам Коммуны своего посланца Чернышевский выразил одной только строчкой. Правда, объемней многих иных рассказов вылеплена эта строчка. Вот как говорится о коммунных днях Владимира: «Вы рисковали за дело добра!» Это выражение — восхищенно и не без оттенка благородной зависти — высказывают о Владимире его русские друзья.

При всем своем немногословии по поводу коммунных дел Чернышевский тем не менее вложил в уста своему герою поразительнейше смелую для тех времен оценку революции. Владимир ничуть не скрывает перед своими собеседниками восторженного отношения к Коммуне и называет ее так — «историческим событием» и с тяжелой болью в сердце переживает ее поражение.

Но как бы тяжко ни переживал герой Чернышевского поражение Коммуны, он не отчаивается. Владимир Васильевич человек надежды. Это и о нем эпиграф к роману. Он по-прежнему устремлен в будущее. Продолжая разговор с друзьями, говорит: «Узнавая мое прошлое, не находили в нем повода к опасению для будущего».

Вижу в этом волнующем признании героя сгусток политического отношения самого Чернышевского к Коммуне. Она разгромлена, она допускала ошибки, ей мстят попытками забвения или грубой клеветой… Но отчего тем не менее тянутся поболее узнать о ней — от очевидца — молодые русские революционеры?! Прошлое, какое бы оно ни было мрачное, не порождает у Чернышевского чувства неверия в светлые возможности будущего.

Роман труден для чтения вынужденно эзоповской манерой изложения. Известно, выражение Чернышевского: «Прямо говорить нельзя, будем говорить как бы о посторонних предметах, лишь бы связанных с идеей…» Оно и вправду так — не то мудрено, что переговорено, а то, что не договорено. Чаще чтение становится совсем затруднительным — роман, напоминаю, так и не был окончен.

Как же мало — вновь выразим сожаление — о Коммуне. Только не забудем — скудны поступающие в Вилюйск достоверные сведения о ней. И при этом как же всемерно велик замысел — рассказать о русском в Коммуне и выразить для русских читателей восхищение ею.

В оценках событий во Франции во многом стал вровень с Марксом. Не во всем — не будем ничего преувеличивать. Только есть этому объяснение — авторитетное — Фридриха Энгельса. Он так писал — уважительно — о случившемся: «Вследствие интеллектуального барьера, отделявшего Россию от Западной Европы, Чернышевский никогда не знал произведений Маркса, а когда появился „Капитал“, он давно уже находился в Средне-Вилюйске, среди якутов… Поэтому если в отдельных случаях мы находим у него слабые места, ограниченность кругозора, то приходится только удивляться, что подобных случаев не было гораздо больше».

В отрыве от всего, что происходило за Вилюйском, писался роман. Но связан он с многим из того, что происходило в России и за ее границами.

В романе образы революционно настроенных студентов. В тот год в Петербурге — студенческие волнения.

В романе судьба русского, прошедшего университет революционной борьбы в Западной Европе. В тот год Маркс и Энгельс пишут предисловие к новому русскому переводу «Коммунистического манифеста».

В романе — рабочее товарищество. В России все чаще рабочие стачки. В тот год — в Петербурге, Кренгольме близ Нарвы, в Сормове… Через четверть века Сормово подтолкнет еще одного революционного писателя к революционному произведению — М. Горький, повесть «Мать».

На следующий год, в марте 1883-го, не станет Маркса. Через полгода после этого в России будет создана первая марксистская группа «Освобождение труда».

…Энгельс употребил слова «интеллектуальный барьер». И это очень точный образ. Но и Энгельс, видимо, не мог представить себе, как приходилось жить и творить великому русскому мыслителю за этим барьером.

Вилюйск… Из воспоминаний жены жандармского унтер-офицера: «В городе было не более пятнадцати одноэтажных домов, церковь, крытый дом исправника, доктора, заседателя. Уйти или уехать отсюда не было никакой возможности…»

Острог… Из воспоминаний казака-охранника: «Двор острога был не очень просторен, пустоватый, больше песку и мало зелени…» Существенно следующее дополнение из воспоминаний жены унтер-офицера: «…На ночь запирали ворота, и был ночной караул».[13]

Камера… Из воспоминаний В. Н. Шаганова, революционера-шестидесятника: «…В камеру Николая Гавриловича вела дверь, обитая клеенкой, как и в прочих камерах. По правую руку стояла деревянная кровать, налево в углу у двери — маленький столик и поперек всей комнаты — большой стол сажени две длины. Тут у него лежали все книги, табак и прочие мелочи. Прямо против двери — два окна с решетками, очень высоких, но свету в комнате было сравнительно мало, ибо окна глядели прямо в частокол, и из них не виднелось даже и кусочка неба. Сама камера была очень сыра, так что Николай Гаврилович до сих пор (то есть в конце апреля) не мог сидеть без валенок».

Окружение… Из воспоминаний жандармского унтер-офицера: «Жил Чернышевский в тюремном замке, в котором, впрочем, никого из заключенных, кроме его, да меня — жандармского унтер-офицера, да двух урядников из якут, да стражи, не было… После попытки Мышкина освободить и увезти его прислали еще 7 казаков караулить его».

Состояние здоровья… Из воспоминаний помощника исправника: «За время пребывания в Вилюйске Николая Гавриловича… я не видел его вполне здоровым. Нервы его настолько были расшатаны, что когда он чувствовал себя нехорошо, то разговор его походил скорее на стоны…»

Образ жизни… Из воспоминаний исправника: «…Редко оставляет надолго свое помещение, ни с кем особенного знакомства не ведет, и у него посетители редки». Уточнения анонимного воспоминателя, скрывшего себя за буквами «В. П.»: «…Чернышевский старался держаться в стороне от местной молодежи из боязни, чтобы сближение с ним как-нибудь не навлекло на нее преследование местных властей». Из наблюдений В. Н. Шаганова: «…Когда он отправлялся куда-либо по городу, за ним следовал издали казак или жандарм, глядел, куда он заходил, и ждал его выхода. Чернышевский познакомился с каким-то священником и стал у него бывать. Священника за это погнали из города куда-то в глушь. Попадался глупый исправник, который лез к нему в дружбу, но, не найдя сочувствия, начинал ряд мелких притеснений».

Условия творчества… Из воспоминаний якутского прокурора: «На столе был пузырек, небольшой, с подозрительно бурыми чернилами и ручка со стальным пером».

Из наблюдений В. Н. Шаганова: «…Ему было крайне противно, что какой-нибудь налетевший чиновник увезет все его рукописи и в них начнут рыться».

Душевная боль… Из воспоминаний прокурора: «Мечты Николая Гавриловича более всего носились около жены его, Ольги Сократовны. Он постоянно короткими вставками в разговор вспоминал о ней…»

Быть ли прошению о помиловании?.. Из воспоминаний адъютанта генерал-губернатора: «В 1874 году генерал-губернатором была получена из Петербурга бумага, приблизительно такого содержания: „Если государственный преступник Чернышевский подаст прошение о помиловании, то он может надеяться на освобождение его из Вилюйска, а со временем и на возвращение на родину“. На меня, как на адъютанта, пал выбор для исполнения поручения…

…Он присел к столу и написал на бумаге четким почерком: „Читал, от подачи прошения отказываюсь. Николай Чернышевский“. Перед тем, как написать, произнес: „…За что же я должен просить помилования? Это вопрос. Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования?“»

Продолжатели

Хроника о романе Н. Г. Чернышевского с русским участником Парижской коммуны подходит к концу.

Был ли прототип образа Владимира Васильевича? Ответа нет. Такова, видно, во всем судьба романа — рассказ о нем начался с уведомления писателя о тайне и заканчивается никем до сих пор не разгаданной тайной писательского воображения.

И все-таки творческая фантазия Чернышевского обернулась достоверной историей. В России могли быть и были, нашлись, явились люди с судьбой, подобной главному герою «Отблесков сияния». О многих из них уже рассказано в «Рубрике дополнений».

Деяния в Коммуне двух других последователей Чернышевского — даже при самом кратком изложении — никак не укладываются в таких рубриках.

…Елизавета Лукинична Кушелева. Она же в силу самых разных обстоятельств, словно героиня немыслимо приключенческого романа, — Дмитриева, Томановская, Давыдовская, «г-жа Элиза» и еще, еще.

Дочь богатого псковского помещика, правда, внебрачная. Мать — бедная в юности сиделка. Фортуна благосклонна к ее дочери — блестящее воспитание, языки, светские манеры, имение по завещанию и даже унаследованная родовитая и знатная фамилия. Среди родственников — как не заметить — Модест Мусоргский и Г. А. Кушелев-Безбородко, издатель известного по тому времени «Русского слова», журнала, где печатается Писарев.

Женева, 1868 год — здесь среди многочисленных русских появилась чарующей красоты 17-летняя супруга лейб-гвардии полковника Томановского. Фиктивный брак… Он многим в ту пору позволял легально выехать за границу.

Особое время переживает передовая часть молодых русских революционеров. Это о них писал В. И. Ленин: «К 1869―1870 гг. …относятся попытки русских социалистов-народников перенести в Россию самую передовую и самую крупную особенность „европейского устройства“ — „Интернационал“».

В Женеве создается Русская секция I Интернационала. Кушелева вступает в нее. Как раз в это время Маркс дает согласие стать представителем Секции в Генеральном Совете Интернационала. Но секция в Женеве — Генсовет в Лондоне. Нужен полномочный связной. Выбор пал на Кушелеву. Ей всего 19 лет.

Но согласится ли на такую юную посредницу вождь Интернационала?

В Лондон, к Марксу, пишется тогда большое письмо. В самом начале следующее: «Дорогой гражданин! Разрешите в этом письме горячо рекомендовать Вам нашего лучшего друга, г-жу Элизу Томановскую, искренне и серьезно преданную революционному делу в России. Мы будем счастливы, если при ее посредничестве нам удастся ближе познакомиться с Вами и в то же время более подробно осведомить Вас о положении нашей секции…»

Лондон, декабрь 1870 года. Кушелева входит в самое близкое окружение Маркса и Энгельса. Тем более дружеские отношения устанавливаются с дочерьми Маркса, особенно с Женни.

Париж, март 1871 года — в восставший город направлен специальный представитель Интернационала Огюст Серрайе. Но доберется ли? Как бы в подстраховку намечена поездка еще одного — знаменитого среди рабочих многих стран Германа Юнга. Но что-то помешало ему. И тогда по предложению Маркса в Коммуну едет Кушелева. Ей уже 20 лет!

И сразу ценная весточка — о ней не медля дают знать Марксу. «Дорогой Маркс! — писал один из посредников. — Я только что получил письмо от г-жи Томановской, которая благополучно прибыла в Париж; Серрайе приехал в Париж вчера утром. Г-жа Томановская пишет очень мало, опасаясь, по-видимому, что ее письмо может попасть в руки врагов… Судя по письму, в Париже дела идут хорошо, но я жду оттуда более подробных известий».

Лондон, март — май. Генсовет Интернационала не раз получает ее письма и отчеты. Один из отчетов обсужден — специально — на заседании под председательством самого Энгельса, другие передаются Марксу.

Париж, март — май — как же поражающе многообразно и удивляюще напряженно пребывание в Коммуне юного посланца Генсовета. Вот свидетельство о Кушелевой очевидца — участника Коммуны Петра Лаврова: «Одна наша русская очень деятельна в Париже…» Еще свидетельства: «Елизавета Томановская была наиболее известной русской участницей восстания». Эти строки вошли в одно из английских исследований французской революции.

Кушелева — одна из самых деятельных политических организаторов рабочей республики. Вместе с Луизой Мишель ей поручается создать, по сути дела, первую в истории женскую пролетарскую политическую организацию — «Союз женщин для защиты Парижа и помощи раненым». Вот свидетельство очевидца — известного деятеля Коммуны Бенуа Малона: «Молодая русская, которая подписывалась „Элиза Дмитриева“, принялась за работу. Под влиянием великой революционной традиции Парижа и страстной преданности народному делу она хотела объединить в активную Лигу работниц Парижа, чтобы оказать Коммуне ценную помощь и создать точку опоры для освобождения женщин». Желание стало делом. Вот свидетельство известного историка Коммуны Ж. Сориа: «…Несмотря на то, что она была иностранкой, Дмитриева вошла в руководство Центрального Комитета Союза Женщин. Под ее воздействием Союз набирал своих членов преимущественно в рабочей среде».

Она становится одним из видных профсоюзных деятелей — разрабатывает декрет о производственном объединении парижских работниц. Вот свидетельство самой Кушелевой — строки из доклада руководителю Коммуны в социальной области Лео Франкелю о создании женских мастерских: «Создание этих обществ, вырвав труд из-под ига эксплуататорского капитала, обеспечило бы наконец трудящимся руководство их собственными делами».

Она одна из талантливых агитаторов и пропагандистов — участвует в митингах и собраниях в различных округах Парижа, пишет от имени ЦК Союза немало воззваний и прокламаций. Вот сообщение Марксу о деятельности Кушелевой: «…Ведет активную пропаганду среди женщин, устраивает каждый вечер многолюдные митинги…» Мыслит о значимости этой деятельности широко — Кушелева пишет: «Необходимо во что бы то ни стало агитировать в провинции, чтобы она пришла нам на помощь. Парижское население (известная часть его) героически сражается, но мы никогда не думали, что окажемся настолько изолированными».

Она смелый командир сопротивления версальцам. Откуда брались силы, знания, мужество, наконец, у совсем юной девушки — создает госпиталь и походные кухни, организует женские отряды на сооружение баррикад… Источник — убеждения! Вот свидетельство одного из воззваний ЦК Союза женщин, в числе авторов которого и Кушелева: «Париж не отступит, ибо он несет в своих руках знамя будущего… Объединенные и полные решимости, выросшие и прозревшие благодаря страданиям, которые всегда несут с собой социальные кризисы, глубоко убежденные в том, что Коммуна, являющаяся представительницей международных и революционных принципов народа, несет в себе зародыши социальной революции, женщины Парижа докажут Франции и всему миру, что они также сумеют в час крайней опасности — на баррикадах и у крепостных стен Парижа, если реакция прорвется в город, — отдать, как и их братья, свою кровь и жизнь для защиты и победы Коммуны, то есть народа».

Час крайней опасности наступил — реакция ворвалась в Париж. Кушелева формирует вооруженный отряд коммунарок — в бой! Вот свидетельство очевидца — коммунара Луи Баррона: «Во главе их (отряда коммунарок. — В. О.), как их предводитель, выступает Дмитриева. Ее длинные волосы развеваются по ветру, на груди красный шарф. Нежным и громким голосом она возглашает: „В то же время, как наши братья идут сражаться на баррикадах, мы требуем чести охранять народный муниципалитет; мы будем его защищать до последней капли крови“».

Из письма Кушелевой Марксу: «Я жду смерти в ближайшие дни на баррикадах…»

Из письма руководителя Русской секции в Женеве Марксу в Лондон с запросом о судьбе соратницы: «Я был бы Вам безгранично признателен, если бы Вы могли сообщить мне какие-либо сведения о судьбе нашего друга. Вы были так добры и так тепло отнеслись к ней, поэтому мне нет надобности скрывать от Вас, что мы очень опасаемся, как бы отвага и энтузиазм Томановской не привели ее к гибели, а эта утрата была бы исключительно прискорбной… Ведь нас и без того мало, чтобы в нужный момент послужить общему делу России!»

Но все эти строки лишь приглушенное эхо забот, тревог и опасностей, которые пережила Е. Л. Кушелева в последних уличных боях. Она готова ко всему уже не столько за Коммуну — революция обречена на гибель, — сколько за ее бессмертную честь.

Свидетельства ее врагов правдивы в своей ненависти. Из донесения царского посольства в Петербург шефу жандармов: «Она организовала в мэрии 10-го округа Центральный женский комитет, имеющий целью содействие защите Парижа, и можно было предвидеть, что она сыграет заметную роль в конечном периоде восстания. Действительно, 23 мая, когда армия атаковала этот квартал, Елизавету Дмитриеву видели за баррикадами, она воодушевляла федератов к сопротивлению, раздавала им амуницию и сама стреляла, стоя во главе около пятидесяти мегер».

Сохранились свидетельства, что русская героиня в боях 25 мая спасает от пленения раненого Лео Франкеля, одного из видных руководителей Коммуны, что сама была ранена, что только счастливый случай избавил ее от рук озверелой версальской солдатни.

Коммуна разгромлена. Усиленные розыски коммунаров, руководителей — с особым упорством. Ищут и Кушелеву. Агенты царского посольства тоже. Во всяком случае, в Петербург в июньском донесении написано следующее: «Какова судьба этой сумасшедшей? Казнили ли ее среди других, не установив ее личности? Перевезли ли ее в Версаль и оттуда в какой-нибудь морской порт под ложным именем, выдуманным ею самой? До сих пор невозможно было узнать что-либо на этот счет».

Ее разыскивают и в самом деле усиленнейшим образом — вот свидетельство полицейского донесения (оно заслуживает того, чтобы привести полностью — тьеровские ищейки, как выясняется по этому розыскному документу, осведомлены о Кушелевой преотличным образом): «Рост 1 метр 66 см; волосы и брови каштановые; лоб слегка приоткрыт; глаза серо-голубые; нос правильной формы; рот средних размеров; подбородок округлый; лицо полное; цвет лица чуть-чуть бледный; походка быстрая; обычно одета в черное и всегда элегантно».

Уже никто не надеялся увидеть Елизавету Кушелеву на свободе — вот свидетельство дочери Маркса, Женни, которая находится в эти дни в Бордо, из письма отцу в Лондон: «Бедная госпожа Томановская, я боюсь, что мы ее навсегда потеряли».

Лето 1871 года, Лондон — Генсовет Интернационала получает долгожданное письмо: «…Отрадное известие. Наша дорогая Элиза спасена. Она покинула Париж, минуя всякого рода препятствия, под градом снарядов и пуль. Это чудо, что она спасена».

Еще одна добрая весточка в Лондон, Марксу — о «благополучном прибытии» Кушелевой в Женеву. Так пишет Г. Юнг.

Маркс тут же откликается и в ответном письме прилагает для «г-жи Томановской» несколько строк. Как же жаль, что эти самые строчки — несомненно, с проявлением заботы и внимания — не сохранились.[14]

Маркс долго помнил ее. 1874 год — из его письма дочери Женни: «Вчера вечером у меня были Франкель и Утин.[15] Последний сообщил, что г-жа Томановская вышла замуж… Франкель очень страдает от этого неожиданного удара». Как многое — душевной заинтересованности, подлинного товарищеского внимания — в этих немногих словах.

1877 год — еще одно его письмо, на этот раз в Россию, юристу М. М. Ковалевскому с просьбой помочь Кушелевой и ее арестованному мужу:

«Дорогой друг! Я узнал, что одна русская дама, оказавшая большие услуги партии, не может из-за недостатка в деньгах найти в Москве адвоката для своего мужа… Г-н Танеев, которого Вы знаете и которого я с давних пор уважаю как преданного друга освобождения народа, — может быть, единственный адвокат в Москве, который возьмется за такое неблагодарное дело. Поэтому Вы меня очень обяжете, если от моего имени попросите его принять участие в исключительно тяжелом положении нашего друга».

…Оказавшая большие услуги партии! Чернышевский мог бы гордиться таким своим единомышленником. И не просто страстной последовательницей. Судьба такова, что она становится даже сотоварищем по Сибири. Кушелева с конца семидесятых годов тоже в этих каторжно-ссыльных краях — добровольно последовала за приговоренным мужем.

Знал ли Чернышевский хотя бы что-то об этой удивительной женщине, хроника жизни которой напоминает биографию Владимира Васильевича?..

А что мог узнать он о парижском периоде жизни еще одного соотечественника? Том самом, о котором Маркс с отчетливо выраженным добрым чувством сразу же после разгрома Коммуны писал своим дочерям: «…довольно хороший малый, не без способностей…»

…Петр Лаврович Лавров — революционный народник и публицист, философ, социолог. Он тоже прямой участник Коммуны. Лишь в последние недели покидает ее — не по трусости, понятно. Направлен в Бельгию с ответственным заданием. Докладывает о Коммуне местному федеральному совету Интернационала, призывает к помощи. Затем — Лондон, выступление перед членами Генсовета…

Коммуна разгромлена, на коммунаров охота — репрессии, казни.

Лавров тем не менее с конца июля снова в Париже — не боится, что могут схватить. Его квартира отныне прибежище для разыскиваемых и гонимых. Здесь явка и для тех, кто послан Марксом и Энгельсом с деньгами и паспортами для коммунаров. Он пишет Юнгу о том, что сам тоже раздобывал подложные паспорта и организовывал побеги. Он передает Интернационалу крупные личные деньги — они использованы для помощи участникам революции.

Лавров глубоко проникся пониманием роли и места Коммуны в истории. Видно, благотворно воздействие тех, кто стоит во главе Интернационала. Во всяком случае, историками установлено — он первый в европейской печати дал оценку Парижской коммуне именно как пролетарской революции.

Еще интереснейший факт — в 1880 году в Женеве выходит новая книга Лаврова (как раз в то время, когда Чернышевский пишет «Отблески сияния»). И она о Коммуне. Отличных читателей нашла эта книга. Один из ее экземпляров — в кремлевской библиотеке В. И. Ленина. Он на самом деле читал ее. В. Д. Бонч-Бруевич засвидетельствовал, что Ленин полагал эту работу о Коммуне «лучшей после „Гражданской войны во Франции“ К. Маркса». Маркс тоже узнал о книге Лаврова — из письма самого Лаврова. В письме говорилось: «Вам известно, что мы издаем „Русскую социально-революционную библиотеку“, первые два тома которой Вам уже отосланы. Они содержат мою брошюру о 18 марта…»

Лавров оставил себя в Париже навсегда. Те, кто провожал его в последний путь, а их было восемь тысяч, не забыли, что он коммунар. И спустя почти тридцать лет после Коммуны из толпы в честь русского коммунара слышалось: «Да здравствует Коммуна!» Одновременно звучали звуки «Интернационала»…

…Наступали иные времена. Уже не одиночки отважно смелых героев приобщались в нашей стране к наследию Коммуны.

Знать бы Чернышевскому о том, что начало сбываться его предвидение — «это пригодилось для нашей Родины».

1878 год, Одесса — один из первых известных историкам откликов русских пролетариев: «Одесские рабочие, собравшись на сходку в достопамятный день Парижской коммуны, шлют Вам, французские рабочие, свой пламенный братский привет. Мы работаем на своей родине для той же великой цели, для которой погибло в 1871 году на баррикадах Парижа столько Ваших братьев, сестер, отцов, сыновей, дочерей и друзей. Мы трепетно ждем наступления той исторической минуты, когда и мы сможем ринуться в бой за права трудящихся против эксплуататоров… А пока у нас идет глухая неравная борьба, в которой гибнут мучительной смертью в тюрьмах и каторге наши лучшие люди, эти мужественные застрельщики святого дела народного освобождения».

1896 год, Петербург — ленинский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Он принимает специальное обращение к рабочим Парижа: «Русские рабочие шлют горячий привет своим французским братьям. Пусть в годовщину того дня, когда пробита французским пролетариатом первая брешь в твердыне буржуазного мира, положено будет основание более деятельным сношениям пролетариата всех стран. Пусть они вспомнят завет своего великого учителя: „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, „Да здравствует французский пролетариат, да здравствует французская революция!“»

1905 год — первая русская пролетарская революция. Не забыта Коммуна — В. И. Ленин пишет: «На плечах Коммуны стоим мы все в теперешнем движении».

Октябрьская революция… «Парижская коммуна сделала первый всемирно-исторический шаг по этому пути, Советская власть — второй» — так заявил В. И. Ленин на 1 конгрессе Коммунистического Интернационала. И еще он писал в «Заметках публициста»: «Российский пролетариат поднялся в своей революции на гигантскую высоту, не только в сравнении с 1789 и 1793 гг., но и по сравнению с 1871 годом».

Незавершенный роман Н. Г. Чернышевского «Отблески сияния» вызывает у нас, потомков, гордость за смелый замысел ничуть не сломленного царизмом вилюйского узника. Он попытался понять и художественно выразить великий политический смысл исторических событий весны 1871 года далекой от него Франции.

«Мне хотелось бы напечатать что-нибудь о жизни, личности и т. д. Чернышевского, чтобы вызвать к нему симпатию на Западе. Но для этого мне нужны фактические данные», — писал К. Маркс спустя несколько месяцев — вот какое совпадение! — после падения Коммуны.

Эта фраза подтолкнула к решению закончить хронику, как думаю, не очень известным фактом. Факт этот вольно или невольно продолжает обозначать волнующую связь Вилюйска и Парижа.

1880 год. Вернувшиеся из ссылок и эмиграций коммунары выпускают газету. Ее редактор Огюст Бланки. Первый номер — в нем объявление: «Мы начинаем завтра публикацию… романа Чернышевского „Что делать?“… Мы констатируем потрясающий успех этого оригинального произведения». Это было в тот год, когда в Вилюйске писались «Отблески сияния».

…Круг наших заметок замкнулся. Н. Г. Чернышевский знал и писал о пролетарской революции во Франции, революционная Франция знала и с огромным уважением писала о Чернышевском.